117
останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как
мало нужно для его процветания! В его
распоряжении ходульный пафос,
ложная глубина и наигранная умильность, – все формы искусственности
к его услугам.
Совсем в ином положении художник-реалист. Его деятельность –
крест и предопределение. Ни тени вольничания, никакой блажи. Ему ли
играть и развлекаться, когда его будущность сама играет им, когда он ее
игрушка!
И прежде всего. Что делает художника реалистом, что его создает?
Ранняя впечатлительность в детстве, думается нам, – и своевременная доб-
росовестность в зрелости. Именно эти две силы сажают его за работу, ро-
мантическому художнику неведомую и для него необязательную. Его соб-
ственные воспоминания гонят его в область технических открытий, необ-
ходимых для их воспроизведения. Художественный реализм, как нам ка-
жется, есть глубина биографического отпечатка, ставшего главной движу-
щей силой художника и толкающего его на новаторство и оригинальность.
Шопен реалист в том же самом смысле, как Лев Толстой. Его творчест-
во насквозь оригинально не из несходства с соперниками, а из сходства с на-
турою, с которой он писал. Оно всегда биографично не из эгоцентризма, а по-
тому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою
жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот рас-
точительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования.
<…>
Шопен ездил, концертировал, полжизни прожил в Париже. Его многие
знали. О нем есть свидетельства таких выдающихся людей, как Генрих Гей-
не, Шуман, Жорж Санд, Делакруа, Лист и Берлиоз. В
этих отзывах много
ценного, но еще больше разговоров об ундинах, эоловых арфах и влюблен-
ных пери, которые должны дать нам представление о сочинениях Шопена,
манере его игры, его облике и характере. До чего превратно и несообразно
выражает подчас свои восторги человечество! Всего меньше русалок и сала-
мандр было в этом человеке, и, наоборот,
сплошным роем романтических
мотыльков и эльфов кишели вокруг него великосветские гостиные, когда,
поднимаясь из-за рояля, он проходил через их расступающийся строй, фено-
менально определенный, гениальный, сдержанно и до смерти утомленный
писанием по ночам и дневными занятиями с учениками. Говорят, что часто
после таких вечеров, чтобы вывести общество из оцепенения, в которое его
118
погружали эти импровизации, Шопен незаметно прокрадывался в переднюю
к какому-нибудь зеркалу, приводил в беспорядок галстук и волосы и, вер-
нувшись в гостиную с измененной внешностью, начинал изображать смеш-
ные номера с текстом своего сочинения – знатного английского путешест-
венника, восторженную парижанку, бедного старика еврея. Очевидно, боль-
шой трагический удар немыслим без чувства объективности, а чувство объ-
ективности не обходится без мимической жилки.
Замечательно, что, куда ни уводит нас Шопен и что нам ни показы-
вает, мы всегда отдаемся его вымыслам без насилия над чувством умест-
ности, без умственной неловкости. Все его бури и драмы близко касаются
нас, они могут случиться в век железных дорог и телеграфа. Даже
в фантазиях, частях полонезов и в балладах выступает мир легендарный,
сюжетно отчасти связанный с Мицкевичем и Словацким, то и тут нити ка-
кого-то правдоподобия протягиваются от него к современному человеку.
Это рыцарские преданья в обработке Мишле или Пушкина, а не косматая
голоногая сказка в рогатом шлеме. Особенно велика печать этой серьезно-
сти на са´мом шопеновском в Шопене – на его этюдах.
Этюды Шопена, названные техническими руководствами,
скорее
изучения, чем учебники. Это музыкально изложенные исследования по
теории детства и отдельные главы фортепианного введения к смерти (по-
разительно, что половину из них писал человек двадцати лет), и они скорее
обучают истории, строению вселенной и еще чему бы то ни было более
далекому и общему, чем игре на рояле. Значение Шопена шире музыки.
Его деятельность кажется нам ее вторичным открытием.
Достарыңызбен бөлісу: