126
вило его снова обернуться к тому, что в нем есть самое главное, к его ху-
дожеству…», – думала Сонечка.
Совершенно опустошенная, легкая, с прозрачным звоном в ушах во-
шла она к себе, подошла к книжному шкафу, сняла наугад с полки книгу
и легла, раскрыв ее посередине. Это была «Барышня-крестьянка». Лиза как
раз вышла к обеду,
набеленная по уши, насурмленная пуще самой мисс
Жаксон. Алексей Берестов играл роль рассеянного и задумчивого, и от
этих страниц засветило на Соню тихим счастьем совершенного слова
и воплощенного благородства.
(Л. Улицкая «Сонечка»)
2
С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане.
Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком.
Гутарили про него на
хуторе чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто
видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил же-
ну до Татарского ажник кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной
к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом,
и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря,
а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор
терялся в догадках, подыскивая объяснения таким диковинным поступкам,
бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили о жене
Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие –
наоборот. Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка
Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий по-
лез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка
попалась Прокофию последняя из никудышных…
(М. Шолохов «Тихий Дон»)
3
Голландским документалистам наврали,
что в Москве плюс три,
и они приехали с босыми головами. «Дай хоть что-нибудь прикрыться», –
просили Виллем и Роб. Но у меня нашлась на двоих лишь одна детская
шапка из зайца, который, боюсь, при жизни был котом. Они с завистью
смотрели на теплое ложно-тибетское сооружение на моей голове: овца под
лису, с хвостом метровой длины. Мороз был – восемнадцать градусов и,
как ему и положено, крепчал. Отбиваясь локтями от торговцев матрешка-
127
ми, голландцы купили себе ушанки из синтетического барана. У них было
три съемочных дня, сюжет – Красная площадь; естественно, их интересо-
вала не архитектура, а символ, иначе какой же это фильм. Им вообще нуж-
ны были площади мира, темечки городов, солнечные сплетения, акупунк-
турные точки; в одном таком месте не происходило ну ровным счетом ни-
чего, кроме кормления голубей, в другом – в Латинской Америке, я пола-
гаю, – человек наблюдал из своего окна семь государственных переворо-
тов за десять лет. Моя задача была ходить взад вперед, приставать к людям
с разговорами и смотреть, что будет.
Мне досталось воскресенье: минус двадцать два, с кинжальным вет-
ром, с бесполезным и прекрасным солнцем; на свежеотстроенных Воскре-
сенских воротах вспыхивали золотые орлы-новоделы
и прожигали глаза
сквозь линзы слез. Мы стояли на краю Манежной площади. «Ну, начнем! –
сказал Роб. – Ты идешь от этого угла к тому. Останавливаешься и ЕСТЕ-
СТВЕННЫМ голосом говоришь: Красная площадь также значит “краси-
вая”». Это и впрямь красивая площадь. Но что таится под этими камня-
ми?.. Пошла!» Я пошла. «Нет, нет! Не верю! Снова! Ты идешь неестест-
венно, это заметно по спине!» Я пошла естественно. «Опять не так! – кри-
чал Роб. – Еще раз!»
Да, как же, пойдешь тут естественно, – в злобе думала я, косясь на
просторы
Диснейленда, раскинувшегося под морозным солнцем: на зура-
бовскую Анапу с медведями, на женские ноги коня, оседланного марша-
лом Жуковым, на свеженькую Иверскую часовню, похожую на пятигор-
ский киоск над лечебным источником. Не
Москва, а Минводы, толкучка,
вселенская барахолка, а что там таится под Красной площадью и окрес-
тностями – черт его знает. Тоже какие-нибудь торговые залы, лабиринты,
бутики, запчасти к Ильичу… «Эй! – крикнул Роб. – Что это там?» На пло-
щади Революции, на крыльце музея Ленина развевались красные знамена,
и мы радостно бросились к восставшим массам.
(Т. Толстая «Ряженые»)
4
Как некий, добивающийся форстмейстерского звания шваб Андреас
Гольце, ненароком к возлюбленной своей,
девице изрядного поведения, во-
шед и оную увидев за обеденным столом сидящую и свой аппетит внутрен-
ностию жареной бекасины в то время удовлетворяющую, так приветствовал:
128
«О Амалия! Если бы я был бекасиною, то, уповаю всю тарелку вашу своими
внутренностями через край переполнил бы!» На что случившийся при том
Амалиин родитель, главный лесничий магдебургских лесов, Карл-Фридрих
Венцельроде, незапно с места вскочив, учал того Гольце медным шомполом
по темени барабанить и, изрядно оное размягчив, напоследок высказал: «Ты-
сячу зарядов тебе в поясницу, негодный молодой человек! Я полагал доселе,
что ты с честными намерениями к дочери моей прибегаешь!»
(Козьма Прутков «Выдержки из записок моего деда»)
Достарыңызбен бөлісу: