ГЕРМАНСКАЯ АРМИЯ СТАНОВИТСЯ ЗРЯЧЕЙ

ГЕРМАНСКАЯ АРМИЯ СТАНОВИТСЯ ЗРЯЧЕЙ

Около сарая, полуразвалиной уместившегося на околице Остроленки, стоят странная повозка, грузовик и легковая машина. Несколько отпряженных лошадей пасутся неподалеку и лениво пережевывают еще покрытый росой травинки.

Из странной повозки торчит высокая, железная мачта, от вершины которой к крыше сарая протянута антенна. От этой проволоки в сарай протягивается другая и там между вилами, граблями, сенокосилками и прочей сельскохозяйственной утварью неожиданным диссонансом блестят радиоприемники, катушки, лампы, провода и телеграфные ключи.

За одним из таких аппаратов, с наушниками на голове, сидит сосредоточенный офицер и быстро набрасывает текст принимаемой телеграммы. В сарае царит полная тишина, нарушаемая только воем динамо-машины и гудящим потрескиванием срывающихся в эфир искр.

Офицер очень устал. День и ночь приходится ему принимать радиограммы, расшифровать которые не является легкой задачей. На первых порах нагрузка станции была такой, что казалось, нет той человеческой воли, которая может одолеть непосильную работу.

Но теперь — рутина взяла свое, сверхчеловеческая работа стала явлением обычным, офицер к ней привык и работaeт, как автомата, едва понимая и запоминая то, что приходится принимать и отправлять. Его мозг достиг той границы переутомления, когда человек, действуя инстинктивно, ошибок не допускает. Сознание же витает где-то вдалеке, а обостренные чувства настолько притуплены, что человек совершенно не ощущает больше своих нервов.

Телеграмма, которую принимает офицер, предназначена не для его станции. Это — радиограмма, которую Ренненкампф посылает в штаб фронта, генералу Жилинскому. В ней, в пять часов утра, Ренненкампф указывает маршевые цели своих войсковых частей на следующий день, на 26-ое августа. Он сообщает, что его войска достигнут линии Гердауэн — Велау и, хотя эта телеграмма оказывается всего-навсего перехваченной, офицер, не вдумываясь в значительность ее, на всякий случай подзывает ординарца-казака. Он отдает ему пакет. Казак выходит из сарая, вкладывает в рот два сложенных колечком пальца, издает пронзительный свист, и к нему подбегает оседланный маштак. Минута — и казак скрывается за домами, несясь галопом по плохо вымощенной улице к штаб-квартире Самсонова.

Офицер поворачивает конденсаторы, ощупывает эфир, — нет ли в нем еще каких-либо новостей, — но в эфире тишина, и он снимает наушники. Потянувшись, он выходит из сарая и приказывает подать крепкий чай.

Так, сидя на завалинке и нежась в начинающих пригревать лучах солнца, офицер лениво потягиваете чай, радуясь передышке и тому, что через час его сменит успевший отдохнуть товарищ.

Удастся ли побездельничать до конца дежурства? Ночь выдалась очень беспокойной, и было бы не плохо, если бы теперь не подвалило новой работы. Увы, надежда напрасна. Не проходит и четверти часа, как посланный с донесением казак возвращается и, спрыгнув с седла, протягивает офицеру конверт со штемпелем штаба армии. Офицер, поморщившись, вскрывает конверт и вздох облегчения вырывается из его пересохших губ. Он видит всего лишь четвертушку листа, исписанную несколькими строками, к счастью нешифрованными.

Подойдя к аппарату, и даже не садясь, он посылает позывные Волковыску и как только принимает отзыв, шлет один за другим роковые слова:

«Вторая армия в продолжении 25-го августа продвигается на линию Алленштейн — Остероде. Тринадцатый корпус занимает линию Гиммендорф — Куркен. Пятнадцатый — Надрау — Паульсгут; двадцать третий — Михалкен — Грос-Гардинин. Первый корпус остается в районе Уздау».

И когда ключ аппарата выстукивает «конец... конец...» офицер снова потягивается, снова возвращается на завалинку и спокойно допивает свой чай, не представляя даже, что эти слова услышал неприятель и что означают для него эти роковые, скупые сведения.

* * *

Обе машины оставляют за собой густые клубы пыли, окутывающие сидящих густой пеленой, но офицеры не обращают внимания на этот пустяковый покров. С их глаз спадает гораздо более значительная пелена, что позволяет действовать уверенно в то время, как русские будут обречены на маневры вслепую.

Да... Оберлейтенант фон Рихтхофен, дежурящий сегодня на радиостанции Оберкомандо Ахт должен был бы, собственно говоря, получить железный крест! Ведь это он в это утро уловил депешу, посланную Ренненкамнфом генералу Жилинскому.

«... моя армия достигнет 26-го августа линии Гердауэн — Алленбург — Велау ...»

Откровение! Отныне Оберкомандо Ахт получало возможность комбинировать с уверенностью. До сих пор оно колебалось между страхом и ужасом, полагая, что Ренненкампф внезапно, решительно и быстро двинется со своими войсками вперед, на запад!

Это грозило бы катастрофой. Весь план Людендорфа построен именно на том, чтобы быстро, очень быстро, — прежде чем Ренненкампф двинется на запад или на помощь Самсонову, — сцепиться со второй армией и разбить ее на голову. Все силы германцев были устремлены теперь против Самсонова, а за Ренненкампфом следила только жиденькая цепь ландштурма и всадников первой кавалерийской дивизии. Смять эту преграду Ренненкампфу ничего не стоило, но русский генерал боялся потерять связь с тылом больше, чем ничтожного риска, ожидавшего первую армию в случае попытки продвинуться вперед.

А теперь из телеграммы, перехваченной Рихтхофеном, выяснилось, что Ренненкампфа бояться не надо, что он увяз где-то далеко позади и вовсе не собирается возобновить форсированные марши. Теперь Людендорф и Гиндендбург могли не торопясь и уверенно осуществлять задуманные операции, могли не опасаться за участь своего тыла.

Оба автомобиля пробиваются сквозь песок и пыль. Они приближаются к городку Розенберг, где в данный момент обозные впрягают лошадей в бесконечную колонну повозок, а кирасиры седлают своих коней. В этом городке перед зданием почтамта стоят несколько офицеров, обсуждающих меры, который необходимо принять для реквизиции сена и овса. Неожиданно, рядом с ними, какой-то почтовый чиновник рывком распахивает дверь и, выскочив на улицу, кричит:

— Оберкомандо Ахт требует к аппарату старшего офицера!

Один из офицеров, ротмистр, бросает поспешный взгляд вокруг себя, и, констатируя, что он старший, быстро спешит на почту.

Проходит всего две-три минуты, как офицер уже снова на улице, кричит, мечется, подзывает к себе нескольких кирасир, офицеров, обозных и приказывает им преградить улицу. От дома к дому выстраивается цепь ничего не понимающих людей, ротмистр отдает второй приказ: «не пропускать никого», бежит опять к почте. но оттуда ему навстречу торопится тот же чиновник, который передает запечатанную телеграмму.

Издали раздается шум приближающихся автомобилей. Ротмистр уже перед цепью людей, стоит посреди улицы и широко раскидывает руки.

— Хальт!!! — кричит он во всю силу легких.

Но первый автомобиль, разгоняя людей, проносится мимо, — Гинденбург и Людендорф даже не заметили, что их пытались задержать.

Ротмистр бранится, как фельдфебель. Он снова выстраивает людей, приказывая задержать второй автомобиль во что бы то ни стало, и когда, несколькими секундами позже, появляется автомобиль Гофмана, шофер видит перед собой улицу, запруженную солдатами и офицерами, размахивающими руками. Сильный рывок за ручной тормоз, и автомобиль останавливается.

С сиденья поднимается разъяренный Гофман.

— С чего вам взбрело на ум задерживать меня?! — кричит он.

Ротмистр не отвечает ничего и протягивает телеграмму. Гофмант замолкает, вскрывает депешу, читает и, не поблагодарив даже ротмистра, толкает шофера в плечо.

— Гоните, Menschenskind во всю! Вы должны, во чтобы то ни стало, нагнать автомобиль командующего! Выжимайте из вашей таратайки все, что она может дать!

Оглушительно скрежещут скорости. Запыленный автомобиль срывается с места и, наполняя городок ревом сирены, проносится по главной улице. Мелькают последние дома. Широкое, шоссе после нескольких извилин вытягивается в прямую стрелу и там, на горизонте, виднеется черная точка, — автомобиль командующего.

— Гоните, скорее!

Гофман понукает шофера. Автомобиль идет на полном газе, несется, как стрела. Кузов автомобиля Гинденбурга становится все больше и больше, Гофман уже может различить каски седоков:

— Быстрее!

Гофман встает. Хватаясь одной рукой за плечо шофера, он другой размахивает, показывая телеграмму, — все напрасно: ни Гинденбург, ни Людендорф, ни их шофер не оборачиваются, попытки обратить внимание остаются безуспешными.

— Используйте поворот! — приказывает шоферу Гофман.

И только тогда, когда машина Гинденбурга вынуждена взять крутой изгиб, шофер Гофмана со всех сил нажимает на акселератор, включает сирену и с диким воем нагоняет автомобиль.

Поворот закончен. Машины несутся рядом. Гинденбург и Людендорф с удивлением смотрят на взволнованного Гофмана, размахивающего телеграммой. Людендорф протягивает руку. Берет депешу, машина Гофмана отстает. Не задерживая ни на минуту автомобиля, Людендорф вскрывает депешу и видит, что оберлейтенант фон Рихтхофен опять перехватил русскую радиограмму.

— Посмотрите, экселленц, — говорит он Гинденбургу, — теперь мы совсем прозрели. Даже о Самсонове сообщает нам неизвестная рука доброжелателя!

И Гинденбург читает:

«Вторая армия в продолжение дня 25-го августа продвинется на линию Алленштейн — Остероде. Тринадцатый корпус занимает линию... Пятнадцатый... Двадцать третий...»

— Слава Богу! — вырывается у Гинденбурга. — Русские сегодня не атакуют фон Шольца!

— Да, — соглашается Людендорф. — Нашим планам, кажется, ничто не угрожает.

И когда оба генерала поднимаются на холм, где окруженный офицерами, стоит вытянувшийся строптивый генерал фон Франсуа, Гинденбург уже может отдать точные приказания и предложить ему атаковать русских. Но происходит нечто удивительное. Франсуа, который всегда рвался в бой, вдруг заявляет, что его корпус к завтрашнему утру еще не будет в состоянии боевой готовности, что его артиллерия только в своей малой части будет выгружена. Однако, Гинденбург с мнением генерала считаться не желает и приказывает ему наступать.

— Вы атакуете высоты Уздау!

— Нет!

— Помните?