Поэтоград
жүктеу/скачать 2.01 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Галина РОГОЖИНА
- «А я ни разу не был на войне…» 80 летию со дня рождения писателя Виктора Политова посвящается
Отрывок из поэмы 1 В ту ночь гуляла злая вьюга – Мороза снежная подруга, И, словно корабельный трюм, Блиндаж был тесен и угрюм. Сплелись десятки рук и ног, Лежали люди, кто как мог, И тлел на столике, мигая, Едва заметный огонёк.
Кто был из нас не рад землянке, Когда за полчаса до сна Зайдёшь в землянку – а времянка Нагрета кем-то докрасна, И сесть за стол, не замечая, Что слишком низок потолок,
И всё ж не просто кипяток… 3 Короток отдых на войне – Тревоги полон сон солдата, И то, что виделось когда-то, Всё снова видится во сне В каком-то хаосе событий И лет, далёких от войны. Во фронтовом несложном быте Бывали ночи тишины.
Мои товарищи храпели И говорили вперебой. Что снилось им под вой метели? Кто звал их в битвы за собой? Сержант в углу кричал: «Ура», Сосед журил кого-то строго. Должно быть, было три… Немного Ждать оставалось до утра. 5 В ту ночь гуляла вьюга злая, Кругом – на сотни вёрст – покой. В ту ночь лежал я третьим с края На хвое, пахнувшей смолой. Мне не спалось. В часы покоя, Когда стихает шум и гам, Нахлынет вдруг пережитое, Где счастье с горем пополам.
Я вспоминал. Неповторимы В минувшем радужные дни – Костры рыбацкие Чардыма, На стрежнях белые огни. Я вспоминал часы закатов, Рассветной Волги синеву, И город мой, родной Саратов, Вставал как будто наяву.
Поймут ли мудрые потомки, Как тяжелы в огне войны Солдат защитные котомки И как пути солдат длинны! И пусть, листая наши годы, Потомок выпишет резцом Глухие ночи непогоды, Снег вперемешку со свинцом.
В такие ночи мы шагали С военным грузом на спине, В такие ночи умирали Солдаты наши на войне. В такие ночи штурмом брали Войска преграды жгучих вод – Пусть наше мужество на стали В руках потомков оживёт.
Ой ты, поле – бескрайние дали, Сотни вёрст – голубые снега. В этом поле мы насмерть стояли, В этом поле громили врага. И когда были тяжки походы, И когда было трудно в бою, Напевал нам товарищ комроты Немудрёную песню свою:
Заметало дороги пургой. У солдата – нелёгкая доля, Но почётней нет доли другой». В битвах крепли солдатские силы, В битвах ярость кипела в груди. Молчаливы степные могилы На солдатском военном пути. Через горы и бурные воды Шли вперёд мы под вражьим огнём. Не допел свою песню комроты. Пели мы, вспоминая о нём: «Буйным ветром завьюжено поле, Заметало дороги пургой. У солдата – нелёгкая доля, Но почётней нет доли другой». Только звёзды роняют осколки, И лежит на полях тишина. От седой, от прославленной Волги Навсегда отступила война. На полях зреет рожь наливная, У реки новых строек огни. И порой мы поём, вспоминая Фронтовые, суровые дни: «Буйным ветром завьюжено поле, Заметало дороги пургой. У солдата – нелёгкая доля, Но почётней нет доли другой». *** А. И. Черненко Дрожащим светом даль озарена. Сняв якоря за волжским перевалом, Плывёт, как лёгкий парусник, луна К далёким неразведанным причалам. В такую ночь спокойно бы уснуть, Но гонят сон далёкие раскаты, И видится не мглистый Млечный Путь, А тот, что пройден поступью солдата. Траншеи зарастают муравой, И раны заживают понемногу, А мы нет-нет да вспомним ротный строй, Избитую воронками дорогу. Припомним путь лишений и побед, Друзей, что равно горести делили… Дрожит над Волгой синий лунный свет, Встают в виденьях огненные были. В такие ночи на краю земли, От сёл родных и рек – в далёкой дали, Мы не костры – свои мы жизни жгли И о покое (что скрывать!) мечтали. Вот он, покой, бери его и трогай, Он ощутим, как воздух над рекой, Но сердце всё ещё живёт тревогой, Не хочет примириться с тишиной. _________ Публикация С. Б. Дурновой СТАТЬИ
Виктору Политову было семь лет, когда 12 июля 1942 года немцы бомбили мост через Дон возле города Серафимович, мешая переправляться за Дон отходящим, измученным в боях советским воинским частям. Дом деда Ивана Андреевича, маленький деревянный домишко, стоял на улице Нижней, ближайшей к Дону, который ежегодно весной заливал домик по самые окна и разваливал печку. Вот как описывал впоследствии Виктор Политов потрясение от первой бомбёжки: «Утром у нас в доме ставни закрыты, чтобы прохладно было. Встал я – в хате никого. Мать на работе. Дед где-то за Доном, на плантации, а ба, наверно, во дворе или на огороде, у неё много всяких дел. Выскочил на крыльцо, оно диким виноградом увито. Красота. Забыл я спросонья про войну. И вдруг разом вспомнил. Так мне тоскливо сделалось, что лучше уж совсем не просыпаться. Стою, одной рукой глаза протираю. Всегда, как выскочишь из полумрака хаты на свет, солнышко ослепит, круги жёлтые в глазах. И вдруг слышу: самолёты гудят тяжело: «У у у! У у у!» Сразу почуял неладное. Слишком зловещий гул. Самолёты разом вынырнули из-за Брехуньи – и низко, по-над самыми деревьями… Ничего толком разглядеть не успел, как загрохотало кругом, затряслась земля, как припадочная. Чёрные клубы дыма, обломки какие-то в небо летят. Крыльцо подо мной ходуном ходит. Со страха кинулся я в хату и схоронился под кроватью. Это я от ба туда залезал. От матери нигде не спрячешься, вытащит. А от ба чуть что – и под кровать. И всегда можно пережить грозу. Но тут меня и под кроватью трясёт и подкидывает, как погремушку. От войны, оказывается, нигде не схоронишься. А там всё гудит, рвутся бомбы, даже ушам больно. В хату влетела мать – я по ногам угадал. Мать сразу догадалась, что я под кроватью, вытащила меня и вместе с каким-то узлом добра отволокла и столкнула меня в погреб. Слетел я, стукаясь по лестнице, но никакой боли не почувствовал. Как только мы – и мать, и ба – оказались в погребе и закрыли за собой крышку, меня объял настоящий ужас. Погреб тесный, шевелится земля как живая – вот-вот завалит. Я пытаюсь выскочить наружу, лезу по лестнице вверх, мать стаскивает назад, я отбиваюсь ногами, брыкаюсь… И вдруг всё кончилось… Очнулся я в хате. И мне больше ничего не хотелось. Ни играть, ни есть, ни даже вставать с кровати. Так я лежал и лежал… Единственное, о чём я мечтал, – это уснуть и увидеть во сне, что войны никакой нет. Но когда я засыпал, мне опять снился тесный погреб и комья земли, что отваливались от стен…» (В. Политов, «Избранное», том 1, стр 35, «Река и звёзды»). В июле 1942 года крупная немецкая группировка в составе 6 й полевой (мотопехота) и 4 й танковой армий вошла в излучину Дона и развила стремительное наступление со стороны станицы Боковской Ростовской области в направлении станицы Клетской (где впоследствии снимался фильм «Они сражались за Родину) и города Серафимович. 17 июля 1942 года войска вошли в хутор Горбатов – крайний в Серафимовичском районе со стороны Ростовской области, до Серафимовича оставалось 70 километров. Немцы вводили в бой всё новые и новые силы, чтобы форсировать Дон и прорваться к Сталинграду с северо-запада, до которого по прямой оставалось 120 километров. 17 июля считается официальной датой начала Сталинградской битвы. В хуторе Горбатов первой жертвой стал милиционер Григорий Михайлович Колесников, который до последнего оставался на посту, сообщая в райком о появлении танков и мотоциклистов. Успел убить двоих мотоциклистов перед смертью. Войска Сталинградского фронта развернулись для обороны. Немцы буквально сметали истерзанные советские части. В город Серафимович немецко-фашистские оккупанты добрались только к 1 августа, предварительно разбомбив райком партии, милицию и даже дом первого секретаря райкома партии – так хорошо они были осведомлены об обстановке. Сразу были произведены аресты и расстрел мирного населения. В Серафимович вошли 3 я Румынская армия Антонеску, 3 й итальянский дивизион и 76 я пехотная дивизия немцев.* На полгода затянулась оккупация города Серафимович и района. Нагляделся семилетний мальчишка на немцев-эсесовцев, которых боялись рядовые немцы, на румын – беспомощных вояк, которых немцы бросили при отступлении, на итальянцев – красавцев в свеженьких мундирах. А потом видел он их и обмороженными, оборванными, голодными, «когда их чёрной лентой по снегу гнали чуть живых», как напишет он уже взрослым в поэме «Магелланы вселенной». А пока мальчишеское любопытство не даёт ему покоя даже во время бомбёжек, когда он выглядывает из погреба, куда они прячутся. И память о войне глубоко запала в его впечатлительную душу. И в стихах, и в прозе будет Виктор Политов потом писать о ней. В повести «Река и звёзды» он пишет: «Слишком много я видел разрушения. Страсть к разрушению уже начала въедаться нам, пацанам, в кровь. Что-нибудь взорвать – это же здорово! – Тащи, Витёк, снаряд под танк. Сейчас мы разведём костёр, и…
Сколько раз он ходил по краю, был на волосок от смерти, сколько раз «не успел». Повезло. Но он всё это запомнил: Мы, улиц верные сыны, Росли по пустырям Европы, Где ниву щедрую войны Воронки взрыли да окопы. Там было столько всяких мин, Гранат, снарядов, даже пушек, От счастья замирали мы При виде дармовых игрушек. Уже не вспомню я лицо В клочки разорванного друга. У нас ведь не было отцов, А матерям бывало туго. С работы приходила мать Всегда угрюмой и усталой, Откуда было ей узнать Про все снаряды и запалы, Что мы тащили под крыльцо И бережно хранили с другом. У нас ведь не было отцов, А матерям бывало туго… А мой отец с другою жил, Но я, друзьям не изменивши, И безо всякой горькой лжи Считал, как все, отца погибшим. Отец Виктора не был на фронте, так как ещё до войны лишился правой руки до самого плеча. Виктор дружил с детдомовцами, на огороде детдома работал дед по матери, Иван Андреевич Устинов. Так что Виктор говорил: «…у нас ведь не было отцов» – от имени своих друзей из детдома. Он рассказывал мне, что под его крыльцом были гранаты всякие: русские, немецкие, итальянские. И однажды после дождя он решил проверить свой арсенал. Начал с русской. Она заработала. Он приготовился к смерти: тесно под крыльцом было – не выскочить. Он был один на один со смертью. Он не думал о том, что взорвёт дом, убьёт, может быть, кого-то из родных, он был один… Вдруг граната умолкла, что-то в ней заело всё-таки от дождя. «Я выскочил из-под крыльца мокрый, как карась», – признавался Виктор. Однажды нашли действующую пушку со снарядами к ней. Умели ребята обращаться со всеми этими «игрушками», нагляделись, как это делали взрослые. Повернули пушку в сторону города и начали палить. Конечно, подняли переполох в городе. Спасло их и родителей от расправы только то, что с ними был и сынок начальника милиции. Прав был Виктор, что война всё-таки внедрила в их душу страсть к разрушению. Но не было в ту пору психологов, которые занимались бы душами подростков, переживших такую страшную и безжалостную войну. Он видел, как у раненого солдата «кишки вылезали из живота, как тесто из квашни», солдат кричал, упрашивал пристрелить его. Однажды нашли мину с нитроглицерином, отвинтили крышку, увидели маслянистую жидкость. Их было человек восемь – «детей войны», как теперь называют. Кто-то хозяйственный предложил: «Вот бы ботинки помазать!» Но всё-таки какой-то опыт войны у этого поколения был: пробку аккуратно завернули и остались целы. Некоторые из них стали потом дельными людьми, например, Вадим Кислов получил профессию врача. Но следующее поколение школьников не было так осведомлено. В 1963 году (незадолго до моего переезда на Дон) семь человек обнаружили такую мину и взорвались на ней. Я видела семь могилок на городском кладбище. Среди них был сын директора школы, жена которого была учительницей. Когда она заходила в класс и видела пустое место там, где раньше сидел сын, она не выдерживала, у неё, видимо, начиналось тихое помешательство. Видела я и то, как муж возил её в своей машине, безучастную, как куклу, в аккуратной панамочке на голове, прислонённой к боковой дверке автомобиля. Так что война не оканчивается с объявлением Победы. Не зря, начиная поэму «Война», которую Виктор Политов собирался посвятить Виктору Петровичу Астафьеву, он писал: «Нет у войны конца, как ни печально, / Есть те, кто не бывает на войне…»
Поэма была сделана начерно, но Астафьев хорошо о ней отозвался: «Мне очень приятно посвящение, а ещё приятнее, что оно поставлено не над пустяком. Поэмка, а также начало какой-то большой вещи сколочены крепко, стих ладен и складен, местами от драматизма и накала повествования даже спину холодит… Надо делать что-то вроде повести в стихах, где бы истина о тех, кого война сделала бродягами и преступниками, была не только констатирована, но и со всей страстной и горькой правдой изображена. У нас очень не любят, да и не умеют взглянуть на обратную сторону военной медали, потому что с обратной стороны от грязи и пота заводились ржавчина, гниды и прочие некрасивые вещи. То, что блестит и светится, всегда легче и спокойнее изображать, да и печатается это охотней, а вот чем страшна война – то у нас как-то стыдливо замалчивается…» В поэме Виктора Политова речь шла о двух его приятелях, с которыми он бежал из дома, чтобы «поглядеть города», главное – «свой самый первый город – Сталинград», о котором немцы им твердили почти полгода, что «Сталинград капут!», а капут-то получился самим немцам. До Сталинграда добрался Виктор один, а те двое братьев друзей «уплыли» далеко. Привыкшие от голода воровать, они в конце концов оказались в тюрьме, стали рецидивистами. А между тем один из них, как и Виктор, уже в раннем детстве тоже писал стихи, но судьба сложилась иначе. Характер другой… Мне пришлось видеть его где-то году в 90 м – у нас, на хуторе Берёзки. Он был озабочен поиском наркотиков. Видимо, Виктор не решился доделывать эту поэму с тем размахом, что советовал Астафьев, и её никогда не печатал. Но он не оставлял тему войны, слишком много было пережито в раннем детстве, и потому он пишет стихотворение с тем же названием – «Война»: А я ни разу не был на войне, Война лишь только раз прошлась по мне. Оставила на память боль увечья, Чтоб знал, как надо жить по-человечьи. Я осознать не мог её вполне, Когда наш старый сад сминали танки, Когда сжимали нас в тиски атаки, Когда казалось, что весь мир в огне. А я ни разу не был на войне, Но обмирал я в жуткой тишине, Когда вдруг умолкал обвальный грохот, Когда не знал, что это ведь оглох я, Когда всё безразлично стало мне. А я ни разу не был на войне. С тех пор я плохо слышу, зорче вижу, С тех пор насилье, подлость ненавижу, С тех пор от этой жизни в стороне Я понимаю: был я на войне. Как пишет член Союза писателей СССР Яша Удин в своей статье «Одиночество художника» («Волга–ХХI век», №№ 1–2 2014): «Можно сказать, ему повезло родиться там и тогда – как это ни кощунственно звучит! – где и когда творилась самая страшная и вместе с тем самая значительная история человечества… (Так и хочется добавить: которую сейчас пытаются переписывать не очень порядочные историки! – Г. Р.) Казалось бы, душа его навсегда должна была запечься в злобе и беспросветной ненависти. Однако нет, к счастью, он сподобился воспользоваться единственной в такой ситуации отдушиной: целью и смыслом жизни сделал творчество и тем самым сохранил душу в чистоте и светлости…» Мысль не нова, ведь два русских гения – Пушкин и Тютчев – писали об этом. Пушкин: «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю… / …Всё, всё, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья – / Бессмертья, может быть, залог, / И счастлив тот, кто средь волненья / Их обретать и ведать мог...» Тютчев: «…Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые! / Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир…» Наверно, в этом что-то есть, коли в послевоенное время появилась целая плеяда прозаиков, которые писали пронзительные вещи о войне. Это Виктор Некрасов – «В окопах Сталинграда», Юрий Бондарев – «Горячий снег», Михаил Алексеев – «Мой Сталинград», Виктор Астафьев – «Пастух и пастушка», Евгений Носов – «Красное вино победы», Василь Быков, создавший множество трагических повестей о войне, и многие другие. Все эти люди были солдатами, державшими в своих руках оружие. И вот к ним «примыкает» мальчишка, перенёсший войну во всей своей детской беспомощности, но рано понявший, как и всё наше поколение «детей войны», трагедию обеих воюющих сторон, ведь войны затевает не народ, а люди с больным самолюбием, имеющие власть. Поэт тогда становится поэтом, когда отражает боль и чаянья народа. Виктор Политов присутствовал при расстреле земляков на Дону, семилетним стоял под дулом автомата. Стоял, ждал пули и боялся. Как все. Потому так пронзительны его стихи об этом:
Мальчишкам было у кого учиться великодушному отношению к побеждённым. Виктор рассказывал мне, что видел, как брёл вдоль плетня полуживой румын, оставленный немцами на произвол судьбы при отступлении. Он уже, видно, обменял верхнюю одежду на еду, были у них полушубки. А теперь в мороз брёл он в одном свитере. Вдруг какой-то начальничек на паре лошадей, в шубняке, решил показать свою власть, угрожая румыну пистолетом. Увидели это женщины, смелые бабы – донские казачки, стащили этого «героя» с коней и били кто чем, приговаривая: «Вояка! Иди на фронт повоюй!» Не привыкли на Руси «бить лежачего». Виктор был объективен в оценке людей и явлений с детства – был у него такой дар. Впоследствии это проявлялось и в трезвости оценки социальных явлений, он никогда не лгал сам себе, и в стихах тоже, не писал на заказ: Я видел немцев добрых и простых, Терпел их ласки страхом одичалым, Но на коленях ты меня качала И прятала в чуланы и кусты. И разлучить нельзя им было нас Ни лаской, ни улыбкой, ни конфетой, Они так ясно чувствовали это По чистоте не детски хмурых глаз. Любви к тебе никто мне не внушал, Но ту любовь из двух не выбирая, Я всю тебя, Россия, принимаю, Тобою жить мне и тобой дышать. Потому, когда на Руси было плохо, Виктор это угадывал предчувствием. Взять его стихотворение «Россия», написанное в 1989 году, накануне развала страны. Вот как писал об этом стихотворении волгоградский поэт Василий Макеев: «И сокровенный человек вырыдывал почти по-блоковски безумные стихи: Идут дожди, холодные и злые, Россия в пасмурной грязи. И низко тучи грозовые, А там хоть мёртвых вывози. Уже обобрана до нитки, С душой, надломленной от слёз, Тебя вели вожди на пытки – Босую, в гибельный мороз. По лагерям, по зыбким топям Всходила, Русь, на плаху ты, И снежные кружились хлопья – Твои надгробные цветы. Но ты воскреснешь, ты воскреснешь, Ты воскресала столько раз! Не будет лжи и лживых песен, Пропетых кем-то на заказ. Конечно, не покалечиться в военное время Виктор не мог. «Любопытство было сильнее меня», – писал он в повести «Река и звёзды». Начал он с того, что разрезал лошадку из папье-маше, что купил ему дед Иван – непозволительная роскошь для деда, довольно прижимистого, как все крестьяне. Разрезал, чтобы посмотреть, что у неё внутри. Его, конечно, выпороли. «Хотел узнать, отчего горит электрическая лампочка. Когда дома никого не было, выкрутил её, а в патрон сунул ножницы, чтобы пощупать, что там её поджигает. Посыпались искры, а меня так садануло, что я мигом слетел со стола… Ходики на стене были для меня священны. («Сломаешь часы – убью! Так и знай!» – обещала мать, зная его «творческую» натуру – что-нибудь да натворит! – Г. Р.) Мне очень хотелось узнать, отчего же они всё-таки идут и показывают время… Я не хотел их ни ломать, ни разбирать. Я только догадался: потянешь за гирьку – и они начинают быстрее тикать, ещё сильнее, ещё, ещё… И вдруг гирька оторвалась и осталась у меня в руке. А цепочка, на которой она висела, рассыпалась по полу…» Вот этот беспокойный парень приносил матери множество огорчений. «А дома мать взяла моду: сама на работу, а меня на целый день замыкает одного. Да ещё грозит: «Вылезешь в окно – убью!» Один раз вылез, заигрался на улице, не заметил, как мать с работы пришла. Кинулся домой, но поздно. Мать порола меня долго и больно, но не убила. Вылез во второй раз, думаю: теперь буду хитрым. Надо пораньше домой: в окно – и как будто ничего не было… Запал я отобрал у Тулепы. Тулепа заревел: «Мамке ска-ажу-у у!» «Иди, жалься, жила!» – да ещё и поддал ему на дорогу хорошенько.
В жизни, а не в книжке, он попросил: «Не говорите маме, что я на всю жизнь остался калекой…» Видно, боялся очередной порки. Оперировал Виктора хирург ещё фронтового госпиталя. Рука болела долго, лекарств то не было, как теперь. В школе никто не хотел с ним рядом сидеть. Но в человеке было столько энергии, что, едва разделавшись с одной бедой, он находит другую из-за всепожирающего, видимо, и творческого любопытства, когда с двумя друзьями он уплывает вниз по Дону, чтобы посмотреть, что стало со Сталинградом. И увидел: «Лишь груды кирпича да стен обломки, / И был там дом, а, может быть, и два. / А я сидел над Волгою в щебёнке / И удивлялся: Волга – это да! / Уже я знал, что здесь, на этих камнях, / Решалась также и моя судьба». Немудрено, что город ещё был в развалинах. Как сообщало радио «Комсомольская правда», когда фронт отошёл от Сталинграда, там осталось 200 тысяч неубранных человеческих трупов и 10 тысяч трупов лошадей. И всего лишь пять тысяч жителей, занятых восстановлением тракторного завода, который уже в 1943 году отправил на фронт первый свой танк. Конечно, из окрестных сёл и с хуторов люди возвращались в Сталинград. Но жить-то там было негде. Виктор ночевал в подвалах, так как стены домов обваливались и были опасны. А в подвалах расплодились крысы, и ему приходилось отбиваться от них. Ослабел он ото всех подвигов и погиб бы, не будь рядом отзывчивых людей, которым посвящена была впоследствии и первая часть повести Виктора Политова «Ширина», что печаталась в 11 м номере журнала «Волга» за 1986 год. А пока ещё один отрывок из той же недоработанной поэмы, что посылал Виктор Виктору Петровичу Астафьеву:
В повести Политова «Река и звёзды» о его фронтовом детстве есть фраза: «Дон немцы никак не могут перейти, и в городе почти всё время вспыхивают бои…» Коротенькая фраза. А что за ней? В 1988 году на гонорар от выхода в московском издательстве «Современник» книги повестей В. Политова «К Большой Медведице» мы купили на левой стороне Дона, в хуторе Берёзки, что прямо напротив города Серафимович, старинный, чуть ли не двухсотлетний курень. Тринадцать лет, что мы там прожили, ежегодно, когда мы пахали огород при дворе, выгребали пули или гильзы от русских винтовок. Здесь, на левом берегу, сражались за Родину советские солдаты. И когда проходишь лесом к Дону, чтобы перейти по мосту в город, идёшь мимо окопов и блиндажей, всё ещё не сравнявшихся с землёй за все десятилетия мира. Всё ещё зовут сапёров из военкомата, когда в городе кто-то начинает рыть канаву под водопровод или канализацию; всё ещё взрываются пахари на полях, натыкаясь на случайно уцелевшие снаряды. Взрывался даже скот на пастбищах…
НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ Юрий Яковлевич Дмитриев – выпускник Саратовского суворовского училища (1951 года); хирург-онколог, более 40 лет преподавал в Саратовском медицинском институте (университете). Имеет более 200 научных публикаций. Был участником литературного кружка «Молодые голоса», которым руководил известный саратовский писатель Иван Михайлович Корнилов. Ю. Я. Дмитриев – автор книг «Незабываемое Саратовское суворовское», «Добрый век профессора Голубева», «Одоление» (о профессоре Т. А. Куницыной) и др. Автор сборника стихов «Мелодии моей души». Автор-составитель четырёх сборников стихов и рассказов выпускников суворовского училища, автор песен, музыку к которым написали саратовские композиторы. В настоящее время работает консультантом в лечебно-консультативном центре Саратова. жүктеу/скачать 2.01 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|