Поэтоград

Владимир СКИФ. Передний край

Виктор БИРЮЛИН. Возможность горизонта

Николай СЕМЁНОВ. Нетипичный дневник. Рассказы о войне

Виктор ШЕПТИЦКИЙ. Мой день Победы

ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС

Борис ОЗЁРНЫЙ. Письма с фронта

Галина РОГОЖИНА. «А я ни разу не был на войне…»

Юрий ДМИТРИЕВ. О суворовском училище

Виктор ШЕПТИЦКИЙ. 1945 год. Начало

К 70-летию Великой Победы

Светлана ДУРНОВА. «В сорок первом памятном году…»

Александр ЛАЙКОВ. Я пилотку сошью из травы на кургане…

Игорь СОЛОВЬЁВ. Дымка над полигоном

Руслан КОШКИН. В этой вере я не одинок…

Александр РЕДЬКОВ. Дорога к дому

Алексей ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Стихи о войне

Владимир Кантор, Владимир Кормер. Посланный в мир

В МИРЕ ИСКУССТВА

Алексей ГЕРАСИМОВ. Музы не молчат, когда гремят пушки

Анна МОРКОВИНА. Библиотека М. И. Рудомино

Жанна САПОЖНИКОВА. Летописец военных будней

ПОЭТОГРАД

Владимир СКИФ
Владимир Петрович Скиф – поэт, литературовед, пробовал свои силы в жанре пародий. Родился в 1945 году на станции Куйтун Иркутской области. Окончил Тулунское педагогическое училище и Иркутский государственный университет. Работал учителем, художником-оформителем, художественным руководителем Дома культуры, руководителем творческого объединения молодых писателей.

Публикуется на страницах многих московских и российских журналов и альманахов: «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия», «Роман-журнал. XXI век», «Сельская молодёжь», «Академия поэзии», «Братина», «Юность», «Сельская новь», «День поэзии», «Всерусскiй соборъ», «Родная Ладога», «Сибирские огни», «Подъём», «Гостиный двор», «Врата Сибири», «Кубань», «Енисей», «Доля», «Затесь», «День и Ночь», «Земля сибирская, дальневосточная», «Простор», «Аргамак», «Бийский вестник», «Иркутский Кремль», «Первоцвет», «Байкал», «Дальний Восток».

Лауреат Всероссийской литературной премии им. П.П. Ершова. Член Союза писателей России. Секретарь правления Союза писателей России. Заведующий отделом поэзии журнала «Сибирь» (Иркутск). Живёт в Иркутске.
Передний край

Пробужденье

Я час назад проснулся. Замер.

И, словно сам себе чужой,

Лежу с открытыми глазами,

Лежу с распахнутой душой.

Пытаюсь эту боль постичь.

Из боли, будто из неволи,

Я боевой бросаю клич.

Я крикнул, кажется, в зенит.

Но – тишина в ответ, лишь эхо

Над спящей Родиной звенит.

Сгорело над страной большой…

Лежу с открытыми глазами,

Лежу с обугленной душой.

Господа офицеры, да что же такое стряслось?

Господа офицеры, да как же такое случилось?

Нашу Родину шпагой пробила Вселенская ось

Или сил сатанинских несметная рать ополчилась?
Господа офицеры, не надо стреляться во рву!

Господа офицеры, сумейте сберечь револьверы!

Я судьбу, как ромашку, горячею пулей сорву,

Но в себя не пальну. Надо жить, господа офицеры.

Господа офицеры, есть имя святое – Россия!

Снова танки – навылет – пробили российскую грудь,

Снова русскою кровью родные поля оросили.

Господа офицеры, гражданскою веет войною.

Снова делят Россию – Россия летит под уклон

Со своею судьбой, со своею бедой и виною.

Господа офицеры, и всё же достаньте патроны!

А начнётся война, вас не будет на свете сильней.

Не отступите вы, и не будет иной обороны.

Господа офицеры, в вас верит больная Отчизна!

Позовите меня! Я на клич боевой отзовусь.

Никого не предам! Буду верным и в смерти, и в жизни!

Моя земля – она едина,

Неразделима на куски.

Моя земля – песок и глина,

Источник веры и тоски.
Моя земля – она живая,

В ней теплота материка.

Деревьев крепь сторожевая

Восходит прямо в облака.

Как будто ветка на стволе.

Я для своей России верным

Всегда останусь на земле.

Моя земля покрыта прахом

И вдовьей горькою золой.

Летит душа орлиным взмахом

Над потрясённою землёй.

Ей в горе жить невыносимо,

Ей тяжело стонать во мгле…

Моя любовь невыразима

К моей истерзанной земле!

Сторож

В нём живут пустые коридоры,

В нём живут смоленские просторы,

Те, что в детстве Родиной звались.
Сторож долго и неслышно ходит

В беспросветной, серой полумгле,

То в сторожке боль свою находит,

То в разбитом немцами селе.

В довоенном памятном году,

В городе отыскивал невесте

Дорогую длинную фату…

Догорели избы в темноте,

И невесту плотника фашисты

На её повесили фате.

К чёрному, убойному вину

И сижу со сторожем и плачу,

Проклиная давнюю войну.

Валит снег над городом густой,

И обвита бедная сторожка

Скрученною белою фатой.

Изъела души, искромсала,

Как будто ржавчина, война.

Висит у каждого вокзала

Беззвучным взрывом тишина.
В той тишине, глухой, как вата,

Навеки запечатлены

Тот эшелон и те ребята,

Что не вернулись из войны.

Завис в кромешной тишине.

И пули те июньской ранью

Летят пока что в стороне.

Там раскалённые, как тигли,

Снаряды не разорвались,

Сердец осколки не достигли

И бомбы воем не зашлись.

Но жив тот Первый Эшелон!

Он до последнего вагона

В солдатских снах запечатлён.

И не допили кипяток.

Горит не смятый в канители,

В петлицу вставленный цветок.

Цветок дарившая рука…

…Цветок в могиле сохранится,

Окаменеет на века.

Когда взойдёт у трёх дорог

Над прахом Русского Солдата

Высокий каменный цветок!

Среди горящих в поле злаков,

Среди разбитых взрывом свай

Он был повсюду одинаков –

Передний край, передний край.
За ним в штабах следили в оба.

Высотка, мельница, сарай

На карте значились особо:

Там проходил передний край.

И здесь пути не выбирай…

Но мы всё чаще выбираем

Передний край, передний край.

Полк основной и полк резервный

Шли прямиком в небесный рай…

Из пулемётов бьёт по нервам

Передний край, передний край.

Из сердца как ни выдирай,

Останется кровавой метой –

Передний край, передний край.

Солдат молился перед боем

У русской жизни на краю,

Спасая смертью и любовью

Отчизну горькую свою.
Он обладал сердечным зреньем,

Он видел: русская тропа

Упёрлась в край родной, в селенье,

Где тлела отчая изба.

Спал батальон береговой.

Среди страны, как среди церкви,

Стоял солдат ещё живой.

Земля, на ранах – клевер, лён.

Солдат встречал врага не злобой,

А верой в русский батальон.

Не зная, дальше как идти.

Солдат – печальник русской доли –

Свой автомат прижал к груди:

Не бойся!

К брустверу припал,

Шагнул под яростные взрывы –

И в вечность тёмную упал.

Старый окоп

Следы войны у Перекопа

Ещё совсем не заросли.

Ещё жива душа окопа,

Душа израненной земли.

Садится память, словно птица,

На бруствер в мягком ковыле.

Окопу вновь сегодня снится

Ладонь, приникшая к земле.

Живёт надрывное «Ура!»

Прорыта в памяти солдата

И в тёмной Вечности дыра.

Там сотни пуль, не разлучаясь,

Как семена лежат во рву.

И, над убитыми печалясь,

Склоняет Родина главу.

Там думы старого окопа

Живут на самом-самом дне:

И смертный бой у Перекопа,

И переправа на Двине.

Он и сейчас в сплошном дыму:

Горит окоп, горит граница

И в Приднестровье, и в Крыму.

Лежит на выжженной меже.

Чернеет кровь. Алеет знамя

В разбитом бомбой блиндаже.

Память

В Москве державной

совсем одна

на площади огромной

у молодого

Вечного Огня.
Сидела,

как сидят обыкновенно

озябшие,

заброшенные люди

среди тайги

у рыжего костра.

в старом полушалке

времён войны

и в платье домотканом,

окрашенном

в неяркие цвета.

Сидела Память –

женщина седая –

совсем одна

на площади безлюдной

и, словно сына,

гладила Огонь.

Буданова гора

Едешь из Саратова в сторону Красного Текстильщика. Мимо проплывают старинные сёла. Сквозь обступившие дорогу посадки проглядывают яблоневые сады, поля и овраги. Иногда вдали покажется Волга с островками. И вдруг среди равнины возникает гора с плоской вершиной. Народная молва, как принято в наших краях, связывает название горы с разбойником Буданом, спрятавшим награб­ленные сокровища в её недрах. Многие их искали, но, как водится, не нашли. Гора манит к себе. Заезжаю на неё по пологому южному склону.

Может быть, Буданова гора была когда-то островерхой. Но проходивший мимо в весёлом настроении воин-великан, играя силушкой, смахнул мечом её верхушку. Прошло время. Срез затянулся разнотравьем. Ямы от ног великана, сплясавшего, видно, победный танец на месте своего богатырского взмаха, укрылись кустарником, дикими яблонями и грушами.

Сверху видно и блестящую на солнце великую реку, и белые высотки Саратова, и рассыпанные тут и там пёстрые кубики сёл и дачных посёлков, и серый пояс железной дороги, и широкие зелёные долины, сбегающие к той же Волге. Кажется, стоит раскинуть руки – и ветер унесёт тебя прямо к густым облакам. Оттуда, верно, увидишь сразу половину Земли.

Но постепенно нарастает чувство тревоги. Вокруг никого. Сильный ветер глушит звуки. Привычный мир, из которого только что приехал, начинает отстраняться от тебя, становится далёким, чужим. Какое ему дело до разгулива­ющих по одинокой горе на одной высоте с парящими птицами? И уже хочется вниз, где не сорвёшься, зазевавшись, с обрыва.

С дороги Буданова гора напоминает и заколдованную голову богатыря из пушкинской сказки. Дышит, живёт, но не может сдвинуться с места, храня в себе тайну своей и общей жизни.

Пасечник с горящими глазами

В сельской глубинке, на краю берёзовой рощи, в окружении лугов и пашен раскинулась пасека ульев на семьдесят. На пасеке вас встретит высокий, ладно скроенный, ловкий в движениях сорокалетний красавец-мужчина. «Костя», – представится он. И улыбнётся тепло, открыто, как улыбаются люди, знакомые, по крайней мере, со школьных лет.

Костя расскажет вам о жизни и смерти пчёл. Поймает трутня и объяснит его отличие от рабочей пчелы. Покажет и воскотопки собственного изобретения, и роёвни, закинутые до времени на деревья, и вырезанную на всякий случай дубину. Проводит к гнезду зяблика рядом с пасекой. Угостит чаем, заваренным с чабрецом и зверобоем, тут же мимоходом сорванными. Предложит к чаю целое ведро медовых обрезков. Восседая с сияющими глазами возле шаткого столика из ящика и досок, он в довершение наглядно покажет и свою весеннюю прививку от пчелиных укусов. На лету поймает пчелу, кажется, специально к нему подлетевшую, приставит к тыльной стороне ладони, подержит немного и выдавит жало.

Костя легко переносит дожди, холода, комаров, одиночество и ночь непроглядную. Главное, чтобы утром солнце не подвело. Всего важнее для Кости и его пчёл проснуться пораньше и с ходу взяться за привычное, любимое дело, которое кормит семью и с которым не собьёшься с дороги.

Рассказ хозяина пасеки вместе с близким незамолкающим гудением и мельтешением завораживает. И уже сам хозяин, с его неутомимостью, приятно гудящим баритоном, кажется вам большой доброй хозяйственной пчелой. А его видавшая виды будка – ещё одним ульем, только тоже очень большим.

Будь его воля, Костя полетал бы со своими пчёлами. Ради удовольствия увидеть сверху блеск цветущих полей, почувствовать зов нектара, ощутить брюшком желанный атлас медоносов и вернуться домой, обременённым сладкой тяжёлой добычей. Может, подобное желание возникает и у лётчиков. Желание самому взмахнуть в небо, не в железной капсуле с приборами управления, а, подобно птицам, свободным в своём полёте.

Внутри деловито жужжащего пчелиного мира не верится в его предрекаемую учёными гибель. Но если до этого дойдёт, то изумлённым взорам людей однажды предстанет летящий рой во главе с человеком. Это Костя поведёт пчёл в края, свободные от болезней, бескормицы и человеческой жадности. Они будут лететь не останавливаясь, пока не доберутся до своего вечного медового пути.

История одной жизни

Листок яблони появляется из весенней почки, подобно младенцу из материнского лона. И вынашивается он почкой столь же долгий срок. Листок появляется на свет нежно-зелёным, липким, пахучим и остаётся преданным яблоне до конца своих дней. Он жадно вбирает в себя идущие из земли соки и льющийся сверху солнечный поток. И неудержимо растёт, набираясь сил для предстоящего ежедневного труда. В этом он больше похож на прежних деревенских ребятишек: они недолго играли в куклы и салки, быстро впрягались в общий семейный воз.

Большому тёмно-зелёному листку забот и хлопот хватает. На его попечении яблоня, её плоды, требующие питания, свежего воздуха и солнечных лучей. И листок трепещет, носится с веткой по ветру, глотает пыль, омывается дождями, терпит острые птичьи коготки.

Случаются у него и тихие часы отдыха, когда воздух замирает, погружая всю садовую округу в состояние райского блаженства. Тогда он счастлив и радуется, как может радоваться только уставший листок.

Между тем плоды налились, начинают желтеть и краснеть. Подходит наконец пора их сбора. На изработавшемся листке проступают коричневые пятна. Он уже не так упруг, скорее, жестковат и хрупок. Наступает осень и его жизни.

Ему есть о чём вспомнить. А многих его братьев и сестёр давно нет рядом. Кого-то съели гусеницы, других унесло июльским штормовым ветром, кто-то оказался на ветке, мешавшей садовнику.

Солнечные лучи греют слабее, ночной холод ощутимее. Зябко листку, он чувствует свою бесполезность. Рядом с ним выросли и заматерели новые почки. Плодов уже нет, а новым почкам, бережно вынашивающим будущие листья, он не нужен.

Но листок, как и человек, не уходит из жизни по собственному желанию. Для этого требуется сильный порыв ветра, долгий осенний дождь или ударивший ночью мороз. И тогда листок отрывается от ветки и падает вниз.

Как и люди, он просто падает на землю там, где его застала смерть. Он не летает, кружась, подобно киношным героям, успева­ющим перед падением совершить несколько картинных телодвижений. И если его подхватит ветерком, что ж, пусть люди полюбуются его кружением. Листку всё равно.

Взял такой листок, занесённый в угол террасы, в руки. Коричнево палевый, сохранивший свою форму, но уже наполовину просвечивающий от ветхости. Похожий на все остальные листья, покрывшие землю в ноябрьском саду.

Видения в осеннем саду

В поздний осенний день, ещё светлый, не слишком холодный, но уже пустынный, в саду, бывает, как наяву увидишь родных тебе людей, гулявших, хлопотавших здесь погожим летним временем.

То почудится, что Тима пробежал с палочкой в руке, что-то, как обычно, напевая. Куда он бежал? Наверное, к качелям за баней. Там, в тени яблонь, его ждут улыбающийся двоюродный братик Никитка, с большим мячом в руках, и добродушный шарпей Ричи, устроившийся на прохладной травке.

Собираешь упавшие недозрелые зимние яблоки и на автостоянке из щебня с проросшей травой вдруг представишь Ванюшку, нетороп­ливо укладывающего в багажник рыболовные снасти.

Посмотришь в сторону холма – погрезится, что под дубом во­зится с жуками-оленями дядя Боря, приехавший погостить на недельку из далёкой Эстонии. В руках у него фотоаппарат с внушительным объективом.

Воображение разыгрывается. Стоило подойти к беседке, как показалась жена, несущая на большом подносе завтрак для меня. Невольно дёрнулся, чтобы помочь ей спуститься по крутым ступенькам террасы, но видение растаяло.

Зато беседка за спиной наполнилась голосами. Отчётливо донёсся добродушный, со смешинкой голос свата, к нему добавились жизнерадостные интонации сватьи, тонкие, по сути, девчоночьи восклицания невесток и густой баритон Кирилла. Обернулся – но только виноградные подсохшие листья прошелестели под порывом ветра.

Вспомнилось, как украсил наши застолья в беседке старинный абхазский кувшин для вина, доставшийся от приятеля.

Где они, дни семейных сборов с приятными хлопотами и дни разъездов, напоминающие иной раз итальянскую комедию с её суетой и неразберихой?

Давно растаял в зелёных окрестностях дым от мангала. И дым из банной трубы достиг, наверное, высоты, к которой он раз за разом настойчиво и бодро устремлялся.

В вечернем саду тихо. Доносится только слабое стрекотание редких осенних сверчков.

«И как всё самое прекрасное...»

Уместны ли некрологи домашним питомцам? Ведь их и хоронят уже зачастую на специально устроенных кладбищах. Может, печатать некрологи животным неэтично или даже безнравственно? Почему же? Неэтично и безнравственно печатать лицемерные некрологи умершим убийцам, ворам и проходимцам. Но печатают, ведь бумага всё терпит. А вот память о любимых кошках, собаках и попугаях светла без всяких пятен.

Некрологи животным предполагают краткость, поскольку служебной карьеры у них не было, да и существа они не публичные, за домашним порогом, как правило, неизвестные. Образцом может послужить пример соотечественника, не пожалевшего 30 тысяч евро за страницу в итальянской газете Corriere Della Sera. На ней напечатаны большая фотография кота по кличке EROS и строчка из композиции итальянского певца Фабрицио Де Андре: «И как всё самое прекрасное, ты прожил только день, как розы».

Фотография и несколько душевных слов.

Не так и много в память о тех, кто был сокровенной частью нашей жизни, скрашивая её печали, смягчая одиночество.

На канатной дороге

Приехал в гости к приятелю в Кисловодск. В необъятном роскошном парке упорно карабкались, скользя по замшелым валунам, вверх до стоянки канатной дороги. И вот уже парим в кабине над впадиной между горными отрогами. Причудливый вид деревьев с высоты птичьего полёта быстро захватывает всё внимание. И санатории раскинувшегося в стороне Кисловодска, и хаотичные движения туристов притягивают взгляд необычным углом зрения, невозможным внизу. Там ты вольёшься в один из людских потоков и лишишься царственного обзора, прида­ющего твоему шаткому положению особенную значительность.

Но вот толчок, другой, кабина немного вздёрнулась и остановилась.

Посидев в кафе на обрыве за бутылкой красного сухого вина, полюбовавшись ещё раз видами покрытого соснами предгорья, причудливыми пещерками природного происхождения, заскользили, как на лыжах, вниз между праздных людей, вековых корней, ярких цветов и солнечных лучей.

А в стороне мимо нас продолжала парить над бездной знакомая игрушечная кабина. Можно было бы назвать её лёгкое движение беззаботным. Если бы не канат, от прочности которого зависел и этот завораживающий глаз воздушный ход, и жизнь доверившихся кабине людей.

Хорошее лето

Тихий июньский день. В саду слышны заботливые птичьи голоса – подросшие птенцы встают на крыло. Пахнет скошенной накануне травой и веет лёгким медовым запахом распустившихся пионов. В листьях аквилегии, как в чашечках, собралась влага. По одной жемчужной капле в каждой чашечке.

Потянуло дымом из банной трубы. Вспомнился недавний вечерний костёр, разведённый вместе с внуком. Сидели на лавке и одинаково заворожённо смотрели на языки пламени, вырывающиеся из каменного ожерелья кострища.

Окликнула соседка, спросила, как я делаю изюм. Посоветовал ей перед сушкой окунуть виноградные кисти в кипящую воду с содой. Поздоровался с другим соседом, собравшимся на Волгу.

Жду в гости друга. После учёбы он уехал в Прибалтику и прикипел своей охотничьей душой к тамошним лесам и болотам. Вначале охотился с ружьём, теперь всё больше с фотоаппаратом. Увлекался и виндсёрфингом, и поделками из дерева и металла. В последние годы потянулся к путешествиям. Но всё его что-то беспокоит, чего-то всё недостаёт.

Между тем неожиданно по крыше застучал дождик. Начали вздрагивать листья на яблонях. Из малины упорхнули кормящиеся в ней скворцы. Одни воробьи чирикают под застрехой. Впрочем, дождь уже и закончился. Показалось солнце, небо украсило весёлое коромысло радуги. Давно её не было. Вокруг всё сразу посвежело, заблестело.

У прилавка с сушёными фруктами

Обычный прилавок в современном продуктовом павильоне с высокой стеклянной крышей. На узких полках разложены сухофрукты и пряности. Мимо проходят озабоченные хозяйки, не обращая особого внимания на выставленные лакомства. А у тебя разбегаются глаза.

Конечно, разноцветные цукаты из корок дыни и арбуза, чернослив с масляным отливом, сладчайший урюк, светло-серый загадочный инжир, россыпи изюма всех цветов и размеров, смеси сухофруктов из яблок, слив, груш и вишни тебе хорошо знакомы. Но твой личный вкусовой опыт растворяется у прилавка, над которым время, кажется, замерло. Библейская смоква, или инжир, финики, курага и их соседи по полкам тешат людей с глубокой древности. Верблюжьи караваны и парусники с просмолёнными бортами без устали перевозили из одного края света в другой тщательно упакованные тюки с плодами жизни. Правда, о них говорят куда меньше, чем о поднятых со дна моря античных амфорах и статуях. Они ведь не исчезали и остались такими же, как и в те давние времена.

От пряностей голова идёт уже кругом. Драгоценные стручки ванили, рогатый имбирь на все случаи жизни, бодрящая корица, ароматный кардамон, целительный чёрный тмин, жгучая гвоздика, заветный шафран! Чудится в них, изысканных и дорогих, блеск сокровищ из сказочных пещер. Редкие в наших кухнях зира, пажитник, куркума и кунжут соседствуют с привычными красным перцем, анисом, кинзой, барбарисом, укропом, петрушкой, мятой и базиликом. И ещё с десятком-другим перетёртых в порошок и заманчиво пахнущих растений, помогающих блюдам раскрывать свои вкусовые богатства. Все они надёжно хранят память о летней огородной зелени.

С трудом отрываешься от созерцания волшебных полок. Кажется, веет от них лёгким ароматом плова и тонким запахом выпечки.

Наконец встречаешься глазами с уже знакомым, улыбающимся хозяином прилавка. Ему лет сорок. Невысокий, со смуглым круглым лицом, и сам весь округлый, уютный. На голове его непременная тюбетейка. В праздничные дни он бережно держит в руках раскрытый Коран. Обходительный, уступчивый, желающий здоровья, от души благодарящий за покупку и с готовностью выходящий из-за прилавка, чтобы помочь уложить её в пакет. Он тоже напоминает торговца из восточных сказок. Для полного сходства ему не хватает разве что полосатого халата и платка вместо пояса.

– Салям алейкум, Зариф!

– Алейкум салям, дорогой! Что пожелаете?

Простые радости и горести

Вернулся из мартовского сада. В саду ещё сплошной снежный полог. Увидев меня, к веранде подлетели воробьи. Порхали по перекладинам и бельевым верёвкам, чирикая в ожидании хлебных крошек. Отзимовали. Когда обходишь тихие дачные комнаты, готовые к новой летней жизни, душа щемит. Сад по-прежнему самое безгрешное место на Земле.

Вечером с сыном ловили рыбу на спиннинг в устье Хмелёвки. Старый камыш срезан льдом. А новые макушки ещё только вышли из воды. Заходящее солнце искало в высоком правом берегу любую щель, чтобы протянуть подальше свои оранжевые пальцы. Сын, рыбацкая душа, раз за разом закидывал спиннинг. А мне достаточно было вновь почувствовать волжскую безлюдную ширь.

Внук может разбросать игрушки, поозорничать, посвоевольничать. Но вот пошли мы с ним вечером гулять. Долго раскачивал его на качелях. Наконец он поинтересовался, почему я перестал приезжать к нему по вторникам и четвергам. Объяснил, что зима прошла, дела в саду появились. «Тогда я буду ждать зимы». Потом не­ожиданно спросил: «А ты меня любишь?» – «Конечно». – «И я тебя люблю». Наигрались, пошли не торопясь домой.

В день рождения Пушкина открыл «Евгения Онегина». Перечитал письмо Татьяны, последнее объяснение с ней Онегина, вернее, последние слова Татьяны ему, молча стоящему перед ней с напрасной мольбой в глазах, и вновь почувствовал наворачивающиеся слёзы.

Это как бокал домашнего вина, впитавшего одно солнце с тобой, дышавшего одним с тобой воздухом. Или как влекущий запах чечевичной похлёбки, встречающий тебя у порога вестником ещё одного тихого домашнего вечера в кругу семьи.

Поехал с утра на кладбище. Навёл порядок на могилах отца и бабули. Посидел возле оградок, посмотрел на родные фотографии, повспоминал.

На обратной автобусной остановке приветливая сверстница заметила у меня на спине гусеницу и заботливо сбросила её.

– Да она же не съест!

– Всё равно, неприятно же…

Позвонила невестка, сообщила, что у внука разболелось ухо. Бедняга. А мы-то считали, что они всей семьёй гостят у своих друзей. Вот так думаешь, что солнце светит, посмотришь в окно, а там дождь осенний по стёклам сечёт.

Всю жизнь человек размышляет о том, что он делает не так. Но что, собственно, простой человек, не облечённый большими властными полномочиями, может сделать дурного? Да многое, каждый это знает, но делает, греша потихоньку, как правило, себе же во вред.

Просматривая в гостях семейный альбом, невольно задержался на одном из снимков. Пожилой человек сидел в окружении молодых людей с распахнутыми, светящимися глазами. В них отражались их надежды, чувства, даже черты характеров. А его глаза выглядели потухшими и смотрели вниз, выпадая из общего светлого потока.

Раздумья о старости прорастают даже сквозь счастливые мгновения. Дашь слабину – и они явятся во всей своей унылости, неприглядности. Хотя, чего греха таить, уныние охватывает чаще всего от безделья. Недаром же людям заповедано трудиться в поте лица своего.

Впрочем, люди всегда о чём-то грустят, даже когда смеются.

Бывает, упорно добиваешься чьей-то дружбы. И вдруг начинаешь понимать, что тебя манит собственное воображение.

Успокоиться внутренне, пожалуй, труднее, чем дом построить.

Преодолевая ямы на разбитой пригородной дороге, размышляли с сыном о бездарном управлении родной областью. Опять же, что от нас, простых людей, здесь зависит? Мы ни от чего не отлыниваем, работаем в меру своих сил и способностей, голосуем по совести. Как бы то ни было, жаловаться на судьбу не станем. Уж куда лучше радоваться жизни с её цветами и колючками.

Далёких молний не бывает

В саду с утра шелестит дождь. Неожиданно со стороны Волги блеснула молния. И сразу, без обычной задержки, раздался оглушительный удар грома. И вновь мерный шум дождя, будто ничего и не было.

Накануне разговорился на автомойке с владельцем дорогой иномарки – хорошо одетым, подтянутым и ухоженным мужчиной лет шестидесяти. Разговор после короткого обмена информацией о растущих ценах на бензин и машины свернул в неожиданную сторону: мы заговорили о превратностях человеческих судеб. И мой случайный собеседник, назвавшийся Анатолием, рассказал историю своей семьи.

– Мои корни в Большой Казачке, что за Калининском, бывшей Баландой. Семья была бедняцкая, перебивались с хлеба на квас. По семейным преданиям, дед, когда дети выросли, собрал всех и сказал: «Расходимся на два года зарабатывать, потом сойдёмся, сложимся и заживём как следует». Сыновья нанялись работниками к богачам, сам дед стал пасти свиней, некоторые из женщин христарадничали. Через два года сложили заработанное и сразу встали на ноги – купили землю, скотину, плуги, бороны и другие необходимые в хозяйстве вещи. Но вскоре грянули революция, гражданская война, а за ними и коллективизация. Вступать в колхоз дед наотрез отказался: «Столько горбатились всей семьёй, а теперь отдавать нажитое чужому дяде?» Его с ещё одним отказником отвезли в кутузку возле Лысых Гор, километров за сорок от дома. Посадили, как говорится, на воду и солому, чтобы взять на измор. Но они не соглашались, сидели, пока помирать не стали. Тогда их отпустили. Как раз перед посевной. Дед идти уже не мог, попросил молодого сокамерника помочь, мол, потом родня расплатится. Тот тащил, пока хватало сил. Но тоже ослаб. Еле добрался до села, передал родным деда, где его искать. За ним поехали, нашли на обочине с выклеванными воронами глазами. Но живого. Так он слепым и доживал. А младший сын его, мой отец, во время войны попал в плен. Выжил, можно сказать, чудом. На родине отца ещё на три года в лагеря отправили. Правда, ему повезло – строил метро в Москве.

Закончив рассказ, Анатолий пожал мне руку, и мы разъехались каждый в свою сторону. А услышанное всё не отпускает. Не только потому, что произвело сильное впечатление. Из головы не шла дорога между Лысыми Горами и Большой Казачкой, хорошо знакомая и мне. Она и сейчас не везде обсажена деревьями. По обе стороны одни поля, пересыхающие летом русла ручьёв, овраги, где-то за ними крыши редких сёл. Пустынный и в наши дни край.

Неизвестно, где был оставлен дед Анатолия. Примерно на полпути дорога выводит на вершину высокого холма. С него он мог бы увидеть Баланду, за которой рукой подать и до Большой Казачки. Но, скорее, он остался лежать ближе к Лысым Горам. Вряд ли обессиленный односельчанин смог его далеко протащить. Самому бы спастись.

Наверное, поначалу ещё недавно крепкий мужик, привыкший пахать от зари до зари, пытался как-то двигаться вперёд, хоть на карачках, ползком. Но где-то за полдень, когда и весеннее солнце припекает, силы могли его оставить. Тогда он упал на спину или перевернулся на неё, бессознательно стремясь к свету.

Представилось, как дед Анатолия беспомощно лежал, раскинув руки, на покрытой свежей травой обочине. Рядом жужжала одинокая пчела. В небе заливался жаворонок. Ветерок доносил с полей запах влажной земли.

О чём ему думалось?

Может, он звал жену, детей? Вспоминал свою большую деревенскую родню? Может, вся жизнь промелькнула перед ним в одно мгновение? Или ему припомнился запах расцветающей сирени возле лавочки за забором, жар домашней бани с запахом дубового веника, до которых он был большим охотником?

Вряд ли он услышал хлопанье птичьих крыльев, только пронзила его последняя перед забытьём боль от острого клюва, заглушившая приближающийся лошадиный топот и скрип крестьянской телеги со сто­ящими на ней сыновьями, напряжённо оглядывающими окрестности.

А в моём саду всё ещё идёт дождь. С открытой веранды видны отблески беззвучных далёких молний. Впрочем, далёких молний не бывает.

Возможность горизонта

Вышел рано утром из зелёной садовой лагуны и налегке отправился к манящему небосклону. Радость охватила, стоило только пройти несколько шагов по мягкой песчаной колее, поросшей невысокой травой. Небо хмурое, но солнце золотит восток.

Говорят, что до горизонта, если его видимую линию обозначить каким-нибудь деревом или холмом, всего километра три-четыре. Но дойдёшь-то до дерева или холма – горизонт по-прежнему будет впереди. Он похож на взрослого человека, протягивающего ребёнку игрушку, побуждая его двигаться. Каждый раз, когда маленькая рука готова схватить забаву, игрушка отодвигается дальше. И человечек опять идёт вперёд, слегка покачиваясь на ещё слабых ножках.

Во время праздной одинокой ходьбы мысли приходят самые не­ожиданные. Вспомнилась вдруг сцена из недавнего фильма «Ной», в которой небесные стражи говорят: «Мы поможем этому человеку построить ковчег». Подумалось, что всегда найдётся человек, которому стоит помочь.

Дорога вьётся между холмов. Холмистая местность. Звучит обыденно. Но вот несколько холмов расположились друг за другом наис­косок, и я увидел сразу несколько горизонтов. По одному над каждой верхушкой. Образовалась своего рода прерывистая линия, ведущая к всё более далёким горизонтам.

Как-то разговорились с приятелем о годах и болезнях. Увы, они берут своё незаметно и необратимо. Порассуждав, пришли, однако, к выводу, что дело не столько в годах и болезнях, сколько в ясности мышления, которое редко кому удаётся сохранить до глубокой старости. Но обнадёживает, что кому-то это удаётся.

Ещё говорят, что горизонт всегда у нас под ногами. Только это чужой горизонт. Может, и наш под чьими-то ногами, да за расстоянием не видно. Поэтому горизонт всегда выглядит чистой линией, пусть изломанной холмами или даже горами.

Это как счастье. У каждого оно своё. Например, для жителей Фарерских островов, по их словам, счастье невозможно без тишины, душевного спокойствия, размеренной, понятной жизни. Они хотят точно знать, что будут делать через полгода в четверг. Другие бы от такого счастья заскучали. И всё-таки у каждого оно связано с радостными ощущениями жизни.

Прошёлся немного берёзовой рощей вдоль дороги. Сквозь зелень листвы проглянули лёгкие белые облака на голубом небе. Задышалось легко, пахнуло лесной свежестью. В высокой траве заметил стайку кормящихся скворцов. Застучал дятел по стволу. Словно отбойным молотком прошёлся. Рядом со мной неожиданно «крякнула» иволга и тут же выдала короткую мелодию на флейте.

И опять вышел на припорошённую пылью дорогу.

Наконец она вывела на высокий волжский берег. Великая река широким блестящим под солнцем полотном уходила на север и юг. Кажется, вместе с рекой взгляд дошёл бы до соседних городов, а там и до дальних. За спиной раскинулась давно обжитая земля. А за Волгой – бескрайняя степь. Днём перед бредущими по ней пастухами колышутся марева, а ночью они видят со всех сторон мерцающие таинственные огоньки.

НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ