Политические процессы локального уровня в условиях постмодерна (на примере фрг) Диссертация на соискание ученой степени кандидата политических наук по

В рамках данного подхода анализ локальной политики как политического процесса, протекающего в границах территории, где носителем власти, во всяком случае формально, является определенное локальное сообщество, становится возможен с позиций достаточно четких и конкретных критериев. В качестве таковых В.Г. Ледяев выделяет, опираясь на работу американской исследовательницы Б Ферман следующие базовые составляющие: арену (определенную политическую сферу), «политические институты» и «политическую культуру»⁹⁷. Тем самым он, с одной стороны, расширяет подход в рамках концепции городского политического режима, ориентированной только на взаимодействие органов городского управления с бизнесом, т.е. только «экономическую арену», а с другой, использует само понятие «арены», являющееся основной одного из актуальных подходов к анализу политического процесса. Одновременно, российский автор включается в дискуссию об актуальности самой концепции городского политического режима, которую ведет научное сообщество, прежде всего, в США и Великобритании, где она и возникла в прошлом столетии⁹⁸.

Достаточно точно отражающим проблемы современного развития западного общества в целом и локальных сообществ в рамках этого наиболее общего процесса представляется введенное уже в новом столетии понятие «постдемократии». Оно отражает реалии современного политического процесса, которые двояко воспринимаются, как теоретиками, так и непосредственными участниками: членами политических партий, общественных движений, гражданами.

Первая точка зрения на происходящие изменения заключается в том, что основные идеи и институты демократии исчерпали себя в условиях транснационализации и формирования многоуровневой европейской системы управления. С точки зрения британского политолога К. Кроуча, в постдемократическом режиме все формальные элементы институциональной демократии (парламенты и другие представительные органы, политические партии, периодические выборы, разделение властей) сохраняют свою легитимность, однако, понимание роли народа как основной политической силы, стоящей за каждым политическим решением, больше не соответствует действительности. Выборы превращаются в спектакль, ширму борьбы между группами профессиональных политтехнологов, защищающих интересы наиболее сильных экономически игроков, достигнувших определенных договоренностей с правительством и иными элитами⁹⁹.

Однако существует и другая точка зрения¹⁰⁰, имеющая исключительное значения для развития местной демократии и локального сообщества как основного политического актора, обеспечивающего ее существование и развитие в современных условиях. По мнению ее сторонников, описанная Кроучем ситуация является свидетельством не полного перерождения демократии, а отражением ее эволюции. Авторы, считающие положение далеко не критическим, указывают на такие формы современной демократии, как различного рода согласительные процедуры, форумы граждан, конференции по достижению консенсуса¹⁰¹. В ФРГ, где не предусмотрено проведение общенациональных референдумов, в последние годы значительно возросло количество народных плебисцитов на уровне федеральных земель и коммун, что позволило гражданам выразить свою волю на этих уровня управления, наиболее важных в процессе реализации политики¹⁰².

Описанный выше процесс, получивший название «парситипативная революция», можно наблюдать во всех развитых странах, где традиционные институты представительства все больше уступают место неконвенциональным формам гражданского участия, а традиционные процессы принятия решений в рамках демократической процедуры перемещаются в экспертные сообщества и в наднациональные структуры, что свидетельствует, однако, скорее о развитии демократии и ее способности адаптироваться к новым условиям общественного бытия, чем о ее полном закате¹⁰³. К основным причинам такой трансформации исследователи относят плюрализм и одновременно крайний индивидуализм «жизненного мира» отдельного человека, что побудило У. Бека в начале 90-х годов сформулировать новое понятие «политического»: «Политическое взламывает официальные институты и вырывается за их пределы»¹⁰⁴. По мнению ученого, только гибкие каналы политического гражданского участия обладают не только адаптационным потенциалом, но и позволяют сделать политический процесс истинно демократическим, и только «в эпоху постмодернизма (второго модерна)» происходит подлинное освоение политического.

Одним из наиболее ярких примеров прямого демократического участия по важнейшим вопросам общественной жизни ФРГ, ее земель и локальных сообществ, наряду со многими другими¹⁰⁵, может служить ряд массовых выступлений жителей Штутгарта против строительства гигантского подземного вокзала, которые будут рассматриваться нами в данной работе. Характерной особенностью массовых протестов в швабской метрополии стало то, что они затронули широкие слои граждан: на улицы и на захват дворцового парка вышли в первую очередь не политико-партийные активисты (участники демонстраций в дни 1 мая или других политических дат) или традиционные протестанты (против транспортировки ядерных отходов), а люди с высоким уровнем образования и четким пониманием проблемы во всех аспектах. Эта новая демократия – демократия высокообразованного среднего слоя¹⁰⁶.

Тенденция вымывания из политического процесса людей с более низким уровнем образования отчетливо проявляется в развитых странах, т.к. эти люди становятся жертвами «сервилизации» в экономической сфере (теряют работу, снижается их уровень доходов), а также не обладают временем, и хотя бы частичным знанием обсуждаемых проблем, риторическими навыками и другими ресурсами, необходимыми для включения в неконвенциональные формы политического участия. При этом, образованный слой обладает этими характеристиками в полной мере, т.к. эти ресурсы распределяются в эпоху «позднего модерна или постмодерна» крайне неравномерно¹⁰⁷.

Подводя итог, можно сказать, что расширение демократического участия в условиях «постдемократии» подвергает опасности основы демократического общества: право на участие в принятии политических решений (в рамках избирательных и иных традиционных процедур) и связанное с ним стремление к социально-экономической справедливости¹⁰⁸. Дискуссия о «постдемократии» отражает появление новой «неопределенности» в политическом процессе, т.к. современные политические системы характеризуются комплексным и противоречивым сочетанием демократических и «экспертократических» элементов, государственного и частного, национальных и глобальных форм управления. Главным противоречием становится при этом столкновение постоянно инсценируемых конвенциональных и неконвенциональных форм массового политического участия и реального сокращения объема политических проблем, решение которых происходит демократическим путем¹⁰⁹.

Однако современное развитое общество не готово отказаться от обоих вышеназванных идеалов политического участия и социально-экономической справедливости, которые по-прежнему составляют содержание демократической политики. Выход из этой ситуации может заключаться в том, что нормативное содержание понятия «демократия» будет сохраняться не за счет сохранения содержания понятия «демократическая политическая система», а в рамках различного рода массовых демократических политических процедур, не выходящих при этом за рамки гражданского повиновения. С точки зрения теории демократии, необходимо создание новых форм массового политического участия, которые способствовали бы включению в политический процесс разочаровавшихся в нем полностью в последние десятилетия представителей «низших слоев» и других граждан, например, молодое поколение. Этому может также способствовать придание большей эмоциональности политической активности, к которой призывает Ш. Муфф¹¹⁰.

Развитие всех процессов, в том числе, в локальных сообществах также неразрывно связано с «информационной революцией», оказывающей постоянное и затрагивающее все стороны жизни каждого жителя и всего местного сообщества в целом воздействие. Этой проблеме посвящен большой массив литературы, анализирующей глобальные и локальные проблемы, их взаимосвязь и взаимозависимость.

Необходимость исследования описанных выше проблем породила в западных обществах новую научную дисциплину, получившую название «информатика местного сообщества» (community informatics), тесно связанную с концептами социального капитала и социальных сетей, рассмотренных нами ранее. Представители этой новой области исследований однозначно утвердительно отвечают на вопрос о влиянии новых информационных технологий на развитие локальных сообществ и их политической жизни, обозначая это влияние как социальный инжиниринг, однако, подчеркивают и значение социальных сетей и социального капитала в локальностях как основы преемственности в их развитии¹¹¹.

Для превращения локального сообщества в информационное общество и переход хозяйства локального сообщества в экономике знаний, преодолению информационного неравенства необходимо не только внедрение инноваций, но и устойчивое развитие для реализации и сетевого внедрения этих проектов. Диффузный характер современных информационно-коммуникационных технологий все чаще приводит к формированию в локальных сообществах развитых стран неформальных групп, вырабатывающих политические приоритеты и способных становиться лидерами локальных сообществ в процессе развития, хотя первоначально их воздействие воспринимается только самими членами этих групп¹¹².

Подводя итог вышесказанному, можно сделать ряд выводов:

1. 
   В XXI столетии в развитии локальных сообществ и политического процесса на местном уровне произошел ряд радикальных изменений, которые, с одной стороны, тесно связаны с политическими процессами на разных уровнях, вплоть до глобального, а с другой, обладают рядом особенностей.
   
2. 
   Среди новейших подходов к анализу этих процессов можно выделить масштабные исследования процесса формирования социального капитала в локальных сообществах, а также их самих не только и не столько как территориально ограниченных единиц, сколько как сетевых образований, имеющих высокий уровень целостности в силу наличия интенсивных сетевых взаимосвязей различного характера.
   
3. 
   Вводя понятие «постдемократии» западные специалисты вычленяют новые процессы и явления на всех уровнях демократического политического процесса, включая местный, и определяют его основные проблемные области, в том числе, исключение из политики наименее образованных и обеспеченных членов локального сообщества, ведущее ко все большему разочарованию этих граждан в политике и демократии и их социальной маргинализации.
   
4. 
   Политическое, вырывающееся за пределы формальных институтов и традиционных процедур, требует от локальных сообществ постоянного поиска механизмов включения в процесс принятия политических решений большего массива граждан, преодоления дискриминации по различным основаниям, тем более, что именно решения на местном уровне затрагивают каждого человека в наибольшей степени.
   
5. 
   Информатика местного сообщества может стать, как средством интеграции, так и новым механизмом исключения наименее «сильных» членов сообщества из его жизнедеятельности, что требует преодоления информационного неравенства, препятствующего превращению современного локального сообщества в элемент нового информационного общества.
   

1.3. Дискурсивные основания анализа политики на микроуровне

Возможность существования такой точки входа в постструктуралистскую мысль заложили теоретики речевых актов – Д. Остин и Д. Сёрль¹¹⁷. Постструктурализм сделал определенные выводы из анализа перформативов, определив, в частности, субъект через его высказывания, что позволило найти общие точки с неомарксизмом, который нашел новые способы трактовки отношений базиса и надстройки: если все по Ж. Деррида «есть дискурс»¹¹⁸, «дискурс-базис» действительно определяет «дискурс-надстройку», то есть существуют отдельные наиболее важные черты дискурса, которые формируют остальные его черты.

А. Грамши, осмысливая заново марксизм, писал, что каждый человек объективно встроен в один из двух социальных классов, даже если он об этом не знает. В ходе постструктуралистской критики неопозитивизма и структурализма стало очевидно, что наиболее актуально интерпретировать этот тезис в контексте идей о порядке дискурса М. Фуко: «Постулировать, что высказыватель дискурсной формации не говорит «от своего имени», что он не может основывать свою речь на субъективности, — это означает предполагать, что он имеет статус субъекта высказывания, который определяется той дискурсной формацией, в которую он попадает. Сказанное не означает, что для каждой дискурсной формации должна была бы существовать одна, и только одна, законная позиция в процессе высказывания, поскольку совокупность высказываний, соотносимых с одной и той же позицией, может распределяться по нескольким дискурсным жанрам. Но если аналитик должен принимать во внимание это разнообразие, он обязан понимать его следующим образом: разнообразие жанров дискурсной формации отнюдь не является случайным возникновением при наличии ядра с устойчивым смыслом, оно способствует определению его характеристики»¹¹⁹.

Отдельной проблемой постструктуралистской теории дискурса стала проблема соотношения высказанного и невысказанного: в то время позитивисты связывали невысказанное с той или иной психологической моделью личности или вовсе отказывались от исследования скрытых структур, постструктурализм изначально обратился к психоанализу, с тем чтобы выделить структуру невысказанного и интегрировать его в структуру дискурса. П. Серио пишет об этом: «В то время как лингвистика имеет дело с неговоримым (l`indicible) в форме невозможного (неграмматического), А. Д. имеет дело с невысказываемым (l`inénoncable), с тем, что не может быть высказано в определенной высказывательной позиции. Речь идет о специфических ограничениях, которые уменьшают выбор того, что можно сказать. С учетом примата интердискурса невысказываемое определяется как то, что постоянно отсутствует в дискурсной формации и позволяет при этом очертить ее границы, то, что отделяет в воображении данную дискурсную формацию от целого»¹²⁰.

Начиная с 70-х годов ХХ века теория бессознательного З. Фрейда и психоанализ Ж. Лакана становятся полноправными компонентами анализа дискурса, интегрируются с постмарксистскими интенциями (так еще в 1964 году выходит статья Л. Альтюссера «Фрейд и Лакан»¹²¹, а позднее и работа М. Пешё «Тройственное согласие: «Маркс, Фрейд, Соссюр»)¹²². Одним из лозунгов постструктурализма становится возвращение к истокам, в рамках которого вновь прочитываются классические тексты Р. Якобсона, Ф. де Соссюра и других отцов структурализма. Современная интерпретация ключевых соссюровских интенций дает понимание того, что базовая дихотомия язык / речь легко размещается в пространстве сознания (временное и относительное) и бессознательное (структура, элементы которой только относительно привязаны к тем или иным означающим).

Постструктуралистская теория дискурса в 80-е и 90-е годы многократно пересекалась с социологическим конструктивизмом, в результате чего ряд постструктуралистских подходов в трактовке М. Йоргенсен и Л. Филипс получил название социоконструкционизма, основанного на убеждении в том, что дискурс не только не совпадает с языком, а находится по ту его сторону, в невысказанном, но и, выраженный через язык (так как иного способа выразительности для дискурса не существует), переворачивает на протяженности социального факта рациональность актора и формулируемую им связность в соответствии со своей собственной структурой¹²³.

Иначе говоря, претензии на политическую манипуляцию с использованием дискурсивных механизмов (в конструктивистском понимании) являются в той же степени фантазиями рационалистов (либеральных политических теоретиков по преимуществу), в какой с точки зрения их ведущих представителей, к примеру, Л. Штрауса¹²⁴ и И. Берлина¹²⁵, игрой воображения является сам социологический конструктивизм. В основании конструктивистского подхода лежат не только структурная лингвистика и постструктуралисткие теории, но и внушительная философская база, работа над которой позволила социологическим конструктивистам и социоконструкционистским теориям дискурса определить для себя картину мира и человека вне узкоспециальных подходов: «как выражает это Хайдеггер, die Sprache spricht: «Человек действует так, словно бы он создатель и господин языка. Хотя на деле язык остается господином человека»¹²⁶.

На этой посылке, которая ранее в иной форме была высказана Ф. Ницше: «Мысль приходит, когда «она» хочет, а не когда «я» хочу; так что будет искажением сути дела говорить: субъект «я» есть условие предиката «мыслю». Мыслиться: но что это “ся” есть как раз старое знаменитое Я, это, выражаясь мягко, только предположение, только утверждение, прежде всего вовсе не “непосредственная достоверность»¹²⁷, основано предположение о том, что дискурс есть структура денотативная, то есть исторические коннотации (конкретная речевая ситуаиция, контекст) для дискурсивного пространства имеют значение вуали, временами скрывающей форму, искажающей ее тем или иным образом, но не способной самостоятельно изменить символическую структуру, упрятанную за ней.

Другой стороной такого подхода является мысль о том, что не существует никакой «окружающей нас реальности» как объекта, которым мы можем манипулировать с помощью речи, языка, дискурса: «Не стоит воображать, что мир обратит к нам свое ясное лицо … Мир не соучастник нашего знания, не существует никакого преддискурсного провидения…»¹²⁸. Так же, как всякий объект для Гуссерля является объектом интенциональным, сформированным интенциональностью трансцендентального субъекта, для Фуко всякий объект является элементом дискурса, который субъект видит благодаря своей дискурсивной способности.

Специальный политический дискурс, а до него – политический язык – были выделены как в связи с очевидными особенностями политических текстов и политической риторики, в которых прослеживается специфическая связь понятий и их особое воздействие на субъекта, так и, позднее, в связи с тем, что политическое слово недвусмысленно связано с феноменом власти как таковым и часто именно языковые структуры подводят политиков к тому или иному решению.

Одним из ключевых моментов трансформации теорий политического дискурса от социолингвистических концепций (узколингвистические методы) к постструктурализму стало признание того, что жизненный мир конструируется дискурсивными практиками, однако различные авторы расходятся достаточно далеко в понимании того, насколько дискурсивные практики совпадают с социальными, то есть в какой степени мир вещей определен дискурсом и как сформирована связь между ними. Опираясь на различия в интерпретациях способности дискурса к социальному конструированию, Йоргенсен и Филипс выделяют три чистых типа теорий политического дискурса: теории дискурса созидательного, созданного или находящегося в диалектических отношениях с социальными практиками¹²⁹. Одновременно с этим они утверждают, что, о какой бы группе теорий ни шла речь, дискурс в любом случае определяется в качестве единственного доступного инструмента субъективности и ничто, что не вошло в дискурс, не обрело статус, то есть не существует для субъекта и интерсубъективности как эффекта механизма субъективности, не существует вообще.

С этой точки зрения не имеет существенного значения, является ли дискурс в конечном итоге эффектом «мира вещей», потому как субъект самим своим устройством, в основе которого лежит Символическое (то есть дискурс), отрицает собственно возможность учитывать «мир вещей» как фактор в истории культуры и цивилизации. Гораздо более существенным представляется то, каковы те дискурсивные (символические) формы обобщения, которые трансформируют историю социальных практик в действующий фактор, и как они размещены в субъекте. Вне зависимости от того, какие пропорции избраны автором той или иной теории политического дискурса в соссюровской связке речь-язык, исследователь дискурса только в границах этой теории рассматривает позиции и действия социальных агентов как дискурсивные практики, производство которых также обеспечено базовыми уровнями дискурса.

Несмотря на то, что дискурс представляет собой структуру, определенным образом связывающую знаки, в которой знаки, занимающие структурные позиции, и связи между знаками, строго говоря, не обладают способностью к изменению, в речи, в зависимости от конкретной ситуации, дискурс никогда не показан как целое: в пространстве символического обмена он представлен конкретной позицией, сформированной своим фрагментом - отдельными элементами и их связями, дающими удивительные, нехарактерные эффекты, которые нарушают, казалось бы, целостную картину, и иногда позволяют строить гипотезы, существенно завышающие значение политической манипуляции, а иногда указывают на то, что никакая политическая манипуляция невозможна: «Модель дискурса Лакло и Муфф нам напоминает многочисленные трансформации изображения, которые мы наблюдаем в калейдоскопе: один и тот же набор частиц при каждом повороте калейдоскопной трубы выстраивается по-новому, образуя структуру нового рисунка»¹³⁰.

Действительность же политического дискурса заключена в символическом событии, которое способно изменить расстановку акторов внутри дискурса: таким событием могут быть явленные в речи на том или ином уровне институциональные процедуры – выборы, назначения, принятие тех или иных законодательных актов, заключение международных договоров, решения верховных или конституционных судов. Однако такие события могут как относиться к политическому дискурсу, так и не относиться к нему, так же, как перечисленные выше «стратегии» и «тактики» будут иметь отношение к политическому, если они совпадут с тем состоянием, которым представлена структура, попадающая в зону действия последних.

Развитые государства все чаще используют техники политической манипуляции, пытаясь имитировать политическое, и, в меру своей способности «чувствовать подпочву», наблюдая спокойствие этих «глубинных пластов»¹³¹, предполагают, что и без действительности политического инерция социального обеспечит благополучие государства и удовлетворенность общества. Однако концентрация актуальных жизненных интересов обывателя в области частной жизни вовсе не отменяет циркуляцию политического дискурса и сосредоточение его энергии вокруг определенных вопросов и проблем, которые остаются скрытыми в силу того, что институционализированные способы выражения политического в обществе не позволяют гражданам сформировать корпус символического события, то есть обратить определенное напряжение требования против тех инстанций, которые обладают соответствующим статусом, чтобы, сформулировав это требование, в итоге проложить траекторию символического события и создать дискурсивный объект политики в том виде, в котором он бы соответствовал требованию граждан.