Примеры реалистского исследования (стр. 22-27)
жүктеу/скачать 311.5 Kb.
|
РелятивизмВсе, что я сделал и делаю в течение последнего года является релятивизмом по интуиции… Под фактом, что все идеологии имеют одинаковую ценность, что все идеологии являются всего на всего выдумкой, современный релятивист подразумевает, вытекает, что каждый человек имеет право создать для себя свою собственную идеологию и попытаться ее воплотить со всей энергией, на которую он способен. (Mussolini, cited in Veatch, 1962). Истины нет. Наука – это социальное явление и как все остальные социальные явления, она ограничена тем, как она благоприятствует или вредит сообществу. (Hitler, cited in Daniel, 1962, p.118). Как знают те, кто преподавал философию социальных наук, одним из самых удивительных свойств последних 30 лет пост-эмпирицизма является возобновляемая популярность релятивизма. После первоначальной волны релятивизма, последовавшей за решительным вмешательством Куна (1970) и Фейербенда (1993) в философию естественных наук, вторая волна развилась в социальных науках с подъемом постмодернистов и постструктуралистов. Сегодня релятивистские тенденции часто принимают форму усилий оживить истину как конструкцию определенных сообществ и доминантных групп, как в концепции Фуко о «режимах истины», или ограничить вопросы об истине или практической адекватности верований тех, кого мы изучаем, как, например, во многих подходах к социологии наук (Wade Hands, 1997). Критический реализм одобряет «эпистемический релятивизм», т.е., взгляд на то, что мир может быть только понят с точки зрения имеющихся описаний или дискурсов, но он отрицает «сужденческий релятивизм» - подход, который не может оценивать различать между дискурсами и решает, что некоторые объяснения лучше чем другие (Bhaskar, 1986, p. 72). Две традиционные защитные позиции оценочного релятивизма приводят доводы о наблюдениях ведомых теорией – как будто это не может означать, что теории не могут быть фальсифицированы наблюдениями – и о несоизмеримости между конкурирующими теориями. Насчет первой позиции, которая считает наблюдения ведомыми теориями или концепциями не означает, что это обязательно чисто определено теорией. Трудно понять для чего вообще нужны были бы наблюдения в науке или в обыденной жизни, если бы наши концепции уже уточнили все о том, что должно наблюдаться. Насчет несоизмеримости, как утверждает Баскар (Bhaskar, 1979), если два дискурса не имеют общей референции, то не должно существовать ничего, о чем бы они могли спорить и не было бы необходимости делать выбор между ними более чем если бы нам нужно было выбрать между астрономией и экономикой. Если с другой стороны они противоречат друг другу, то они не могут быть совсем несоизмеримыми, поскольку должны быть какие-то общие черты, которые находятся в противоречии. Как утверждает Колльер, психологические тезисы о том, что мы не в состоянии понять другие, радикально отличные от своих, дискурсы или понимать их в то же время, сохраняя свои верования, является довольно беспочвенным (Collier, 1994a). На практике некоторый уровень перевода или взаимного понимании обычно возможен между представителями различных дискурсов. Кроме того, существует парадокс, что для того, чтобы уточнить, где именно пример несоизмеримости может быть найден, мы должны были бы сделать перевод, таким образом, подтверждая несоизмеримость (Davidson, 1984; Norriе, 1993). На практике преувеличение проблемы несоизмеримости, превращая то, что является трудностью как невозможность, выглядит подозрительно как способ защиты предпочитаемых дискурсов от внешней критики. Обратно первоначальному впечатлению, релятивизм приветствует закрытый, а не открытый разум. Кроме вышеуказанных проблем, существует давно замеченный парадокс, когда постоянные релятивисты могут не иметь ничего против доктрин, которые очевидно нерелятивистские, поскольку единственный выход, отвергнуть их, было бы то же, что и нарушить свой релятивизм. Как мы показали в Главе 3, дальнейшие противоречия выдвигаются культурными релятивистами, так как, например, страх этноцентризма заставляет релятивистов удерживаться от критики других культур, что по-своему может быть болезненно этноцентристским. Несмотря на то, о чем спорят философы и социальные теоретики, среди студентов, которых привлекает релятивизм, самым распространенным мотивом является боязнь абсолютизма, страх перед тем, что признание вероятности различия истины ото лжи может потребовать того, чтобы верования других были признаны неправдой. Кажется, что релятивизм имеет достоинство признания равноправия и открытость разума, избегая предположений, что другие могут быть «ошибочно сознательны». Даже если кто-либо отвергает абсолютный взгляд на истину и предлагает, как это сделал я, что абсолютная истина является или бессмысленной или недостижимой, но, человек может все же часто различить между лучшими идеями и теми, что похуже, то некоторые релятивисты находят это безвкусицей. Получается, что такой тип релятивизма предполагает, что каждый человек является или должен восприниматься как равноправный, то эпистемологический статус их верований тоже должен быть одинаков. Однако, как видно из эпиграфа к этой части, релятивизм не позволяет такой открытости разума, и он может быть использован снова и снова в самых нелиберальных способах. Именно ввиду популярности ассоциирования истины с волей-к-власти по Ницше, либеральный релятивизм может представить удобную маскировку для того, что можно назвать «релятивизм по Муссолини». Далее, в связи с «ошибочной сознательностью», несмотря на протесты, такое понятие способно вызвать, его трудно избежать из-за того, что существует исполнительное противоречие: «ты ошибочно сознателен в вере о возможности ошибочной сознательности». Каждый раз, когда мы спорим с кем-либо, мы предвосхищаем возможность найти какую-либо сторону ошибающейся, т.е., «ошибочно сознательной». Наши интуитивно безобидные релятивисты, не хотели бы настаивать на том, что они всегда правы, но если им надо признаться в том, что они могут быть не правы, (т.е., ошибочно сознательны), то они так же должны признать, что это относится и к другим. Принцип равноправия применяется к моральной ценности человека, а не к эпистемологическому статусу их эмпирических знаний: хотя мы можем рассматривать социологов и химиков как равноправных, знание социолога о химии не одинаково с тем что знает химик, не более чем знание химика о социологии не равно тому, что знает социолог. Таким образом, социальное и моральное равноправие не подразумевает эпистемологическое равноправие. Релятивизация истины, как у Фуко использование концепции «режимов истины», всегда является, скорее всего, само-повержимый, так как если истина – это не более чем набор верований, который навязывается доминантными властями, и который умеет конструировать свои объекты, то тогда где место для объяснений самого автора? Почему нужно серьезно воспринимать объяснения Фуко? С другой стороны, релятивизация истины является не только само-повержимой, но и само-защищающей, т.е., если утверждения истины являются простыми общепринятыми нормами, то они не могут быть отвержены. Все же мы не можем избежать суждений об истине или о практической адекватности. Если мы примем предложения о том, что есть и были режимы истины, не имеем ли мы в виду, что это предположение истинно – в том смысле, о котором мы говорим, – о той или иной ситуации? Фуко говорит, что «под истиной, я не имею в виду ансамбль истин, которые раскрываются и принимаются», а скорее «ансамбль правил по которым истина и ложь разделены и специфические эффекты власти причислены к такой истине (Foucault, 1980, p.132). Но это не может избежать более стандартные значения истины потому что, мы должны знать истину об ансамбле правил, для того, чтобы отличить правду ото лжи в каком-либо дискурсе. Универсальная релятивизация включает в себя исполнительное противоречие, над которым можно посмеяться – «нет истины за пределами того, что кто-либо определяет как истина – и в этом истина!». Даже если мы скажем, что наше знание также было всего лишь функцией нашей общественной позиции, то подразумевалось бы, что это правда. Единственный способ, чтобы релятивизировать истину – выборочно, освобождая некоторые верования, включая свои собственные, от релятивизации. В отсутствии каких-либо требований о таких высвобождениях, есть предрасположенность к неясности о том, являются ли ссылки на режимы истины, с их созначениями авторитарного навязывания идей, критическими или агностическими. Если все знание является продуктом режимов истины, то они вряд ли могут быть проблемными. Если, с другой стороны, мы должны понимать их существование проблематичным, то это подразумевает, что они в каком-то смысле режимы неправды или режимы не позволительных истин, из-за того, что конструкция режимов имеют плохие последствия. Далее, для того, чтобы характеризировать то, что действующие считают истиной как продукт режимов истины включает в себя адаптирование взгляда, которая по всей вероятности, не соответствует с тем, как действующие лица сами думают об этой ситуации. Таким образом, она не способна оставаться нейтральной о вопросах истины и лжи, а наоборот подвергает истинную или неистинную веру критическому суду. Избежание таких критических предположений является, как назвал его Хабермас в своей критике Фуко, «крипто-нормативностью» (see also Larrain, 1994). Снова, универсальная релятивизация истины как функции власти ведет к несоответствиям. Крипто-нормативность включает в себя то, что называют «подростковый иконоклазм» - взгляд на мир, подразумевающий, что самое циничное объяснение должно быть автоматически самым лучшим. Он умаляет авторитет эпистемологии до уровня социального авторитета, так что «умение описать, определить и объяснить общества… произрастает из авторитета некоторых дискурсов над другими» (О’Brien and Penna, 1998). Хотя наука не является зоной свободной от борьбы за власть, и некоторые взгляды сформировались под влиянием такого давления, было бы абсурдно считать, что знание – это ничего более чем то, что могут диктовать могущественные группы. Это абсурдная инверсия, которую можно оспорить спросив, почему не всякая идея может иметь влияние над другой. По такому принципу техническую подготовку и домининированию Мартины Навратиловой в теннисе можно было бы уменьшить до объяснения ее социального авторитета в игре, которая предпочитает определенные социальные группы. В такой перспективе, исследование уменьшено до применения убеждения или силы, и мы никогда не будем исследовать вопросы, ответы на которые мы не решили заранее (Mäki, 1995). С уверенностью можно сказать, что то, что люди думают, о каком-либо явлении может быть вопросом утверждения или переговоров, но на самом деле, в общем утверждаемое не имеет места, – т.е., принятие желаемого за действительное всегда будет сделано с успехом. Тот факт, что часто это как раз таки и не работает, даже если это могущественные люди выдают желаемое за действительно, демонстрирует то, что эпистемический авторитет не может быть сужен до социального авторитета. Агностический выбор отгородиться от вопросов, касающихся истины или практической адекватности исследуемых дискурсов, стал популярным, особенно в социологии. Отгораживание может быть просто вопросом выборочного, стратегического релятивизма. От нас не требуется верить в то, что не существует способа сделать выводы об относительной адекватности или истине различных дискурсов; здесь только присутствует решение приостановить скорее чем применять суждения о верованиях действующих субъектов в определенном исследовании. Могут быть на самом деле случаи, в которых социальные теоретики не должны делать выводы об истине или эпистемическом статусе веры тех, кого они изучают, хотя они всегда должны решить то, которое из объяснений является истинными или практически адекватным с тем, во что верит сам исследователь, не смотря на то, истинны ли верования изучаемых. Однако часто исследователи не могут избежать суждений о последних, хотя бы подразумевая это. Потому что пытаясь сказать, что происходит в социальной ситуации, мы или должны подписаться под тем, что действующие субъекты говорят о происходящем, или предложить другое – и потому подразумевающее критику – объяснение. Более того, объяснения этих действующих субъектов информирует поведение, производящее эффекты, хотя не обязательно предполагаемые самими действующими субъектами. Указывая на эти непризнанные эффекты, мы находим себя, предлагающими критические объяснения. Попытки релятивизации или отгораживания от вопросов истины или практической адекватности определенного вида знания может функционировать как форма побега (escapism). Рассмотрим следующие парные ответы на эпистемологические дискуссии, оба от студентов-исследователей социальных наук:
Такие позиции обычно привлекают тех, кто не понимает или не убежден в нужности философии в социальных науках, так как они кажутся разрешающими себе побег от всех аргументов социальных наук, отгораживаясь от их основных проблем. Они также включают в себя социологический редукционизм, т.е., сужение идей до их социальных корней, как будто не существует вопроса от том, истинны ли они. Первый ответ может быть понятным, если он является строго ограниченной, стратегической формой релятивизма, потому что для того, чтобы решить откуда приходят различные идеи, мы должны решить, которые из объяснений о том, откуда они и что они собой представляют, лучше или более правдивы. Знающие социологи могут с трудом отгородиться от вопросов истины в своих объяснениях. Второй ответ кажется открытым и честным в том, что его пропоненты говорят, что они собираются раскрыть свои карты и быть открытыми о своих ценностях: «Как «Х», я верю в то-то и то-то». С другой стороны, это дает представление, что они могут быть выше других, с другой стороны, это привлекательно для субъективных оснований. Обращение к ценностям, возможно, была задумана как ступор для аргументов, как будто ценности могут быть за пределами критической оценки, как будто они – это то, что у нас есть и не подвластно разуму. Также, поскольку разговор идет о «личных ценностях», подразумевается, что их критика может быть нарушением чего-то частного, личного. Несмотря на видимую радикальность этой позиции, она создает заново, а не бросает вызов противопоставлениям позитивизма, таким как факт-ценность, разум-эмоции, и наука-идеология. Обращение к ценностям может защитить расистов, сексистов, гомо-ненавистников и т.п. от критицизма. Было ли бы принято, если бы расисты защищали расистскую науку на почве того, что она основана на их ценностях? Конечно же, она может быть основана на их ценностях, и хорошо бы проверить это и понять откуда они происходят, но это все же оставляет вопрос о том, являются ли их верования хорошими/оправданными / правыми / истинными / ошибочными. Как отметил Джон О’Нил, такого рода обращение к ценностям предполагает романтическую надежду стать сильным само-создающим существом, способным избежать внешние суждения и критерии (1998, p.91). Обращение к субъективным ценностям кого-либо как арбитр – это одновременно способ укрывания догматизма («трюк с богом») за кажущейся скромностью («это просто мой взгляд»), и высокомерно избегая философских аргументов. жүктеу/скачать 311.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|