Примеры реалистского исследования (стр. 22-27)
Расположенное знание и теория о точке зрения
жүктеу/скачать 311.5 Kb.
|
Расположенное знание и теория о точке зренияВ последнее время концепция «расположенного знания» и беспокойства о вопросах, связанных с властью в принятии решений о том, из чего строится знание, стали главными темами в феминистской литературе об эпистемологии (for example, Harding, 1991; Haraway, 1991; Grimshaw, 1996). Знание не просто имеет антропоцентристские свойства, но и несет в себе и более специфические социальные творения, такие как те, что ассоциируются с определенными контекстами, в которых оно развивается, включая гендер, расу и сексуальность своих авторов, так же как и средства и технологии визуализации. Однако, те, кто имеют доминирующие позиции, особенно белые, западные мужчины, среднего класса и гетеросексуальной ориентации, которые преобладают в науках, имеют тенденцию думать, что их знание оторвано и не отмечено их позицией и характером, и что оно универсально применимо, когда на самом деле, они предлагают свое собственное определенное и расположенное мнение как универсальное. Потому утверждается, что вседавлеющее требование видеть все, в то же время оставаясь невидимыми – такой вид «трюка с богом» - предполагает, что их позиция не имеет отношения к содержанию или статусу их знаний (Haraway, 1991). Они рассматривают олицетворение и расположенность как угрозу объективности, как что-то, что нужно превзойти, или, по крайней мере, ограничить к «контексту открытия» (в котором идеи развиваются), а не к «контексту доказательства» (в котором они анализируются). Такие предположения все чаще попадают под огонь критики. Теория феминизма часто выявляла то, как знание, которое ранее было предположительно независимо от контекста на самом деле несет следы своих социальных корней (читайте далее у Харауэй, анализ об изменяющихся подходах к расе, 1997). Наука в своих транзитивных измерениях сама по себе является социальной практикой, проводимой внутри определенных социальных взаимоотношений, и лежит внутри культуры или культур. Метафоры в непрофессиональных дискурсах, таких как, природа как женщина, проникают в научные дискурсы, хотя ученые и их аудитории могут и не заметить их появление, особенно если оба происходят из одного и того же социального прошлого (Harding, 1991). При социальной селективности научного сообщества – обычно белый гетеросексуальный обеспеченный мужчина – предположения, предосудительные интересам тех, кто исключен из сообщества способны войти в социальные науки, возможно незамеченными, и «взгляд сверху» скорее всего, будет преобладать. Такие факты имеются не только в «контексте открытий», но и в «контексте доказательств» научных идей. Это не значит, что всякая идея может быть подтверждена, лишь бы она соответствовала тому, во что верит доминирующее научное сообщество. Не смотря ни на что, даже зная о возможности фальсификации, остается много места для влияния общества, которое во многих случаях является влиянием доминирующих. Отказ от или неведение о расположенном свойстве знания ведет к тому, что Хардинг называет «слабой объективностью», учитывая точки зрения и способы, при которых опосредованное наблюдение ведет к «сильной объективности». Такой подход к эпистемологии открыт для приемов противников. Признав расположенность знания, становится привлекательным придвинуться к релятивистской позиции, в которой точность различных знаний предполагается как чисто относительное к своим специфическим контекстам, так что сравнения их верности невозможны. Однако, как аргументирует Харрауэй (1991, p. 191), релятивистская уравновешенность других и часто конфликтных друг другу знаний представляет собой вид «трюка с богом»: это способ быть нигде, в то время как утверждается, что находишься везде поровну, с отвержением ответственности и критического исследования. С другой стороны, мы могли бы попробовать отгородиться от вопросов их верности. Однако, феминистская теория о точках зрения отвечает по-другому, утверждая в анти-релятивистской манере, что некоторые позиции и точки зрения имеют эпистемические преимущества над другими. Обратно обычным оценочным процессам, часто утверждается, что те над которыми доминируют и которых маргинализируют, – т.е., те, кто находятся на субординированных позициях – имеют некоторые преимущества с точки зрения понимания общества, так как они могут видеть вещи, которые невидимы для доминантных групп (Harding, 1991), и это несмотря на – или возможно благодаря – их исключению из доступа к привилегиям и ресурсам, включая интеллектуальные ресурсы, которыми пользуются доминантные группы. До какой степени сильны такие утверждения – вопрос дискуссионный, поскольку, если утверждение сделано очень сильно, то оно относится к взглядам субординированных как к привилегированным, таким образом всего на всего передвинув, а, не бросив вызов основательности (foundationalism). Решение о практической адекватности – это сама по себе социальная практика, на которую влияют социальная позиция вовлеченных и социальные взаимоотношения между ними. Здесь я хочу спорить о том, что мы можем принять, что это так на самом деле не впадая в некую форму релятивизма или социологического редукционизма, которые видят истину, только как оболочку для секторальных интересов. Это совпадает с поиском Донны Харауэй такого способа, который «одновременно объяснит радикальные исторические неожиданности для всех утверждений знаний и знания предметов; критическую практику для осознания наших собственных «семиотических технологий» для производства значений; и без-нонсенсную приверженность доверительным объяснениям «реального» мира…» (1991, p. 187) и также поиску «применительных, доверительных объяснений вещам, не зацикленном на движениях во власти и агонии высокопоставленных игр риторики или на научном позитивистском высокомерии (p.188). Критические реалисты должны быть в согласии с такими ощущениями. В то время как наука и ответы на вопросы, относящиеся к практической адекватности, скорее всего будут под влиянием социальных ситуаций и более широких непрофессиональных путей мышления, они не являются единственными определяющими. Опять таки, не всякая традиция устоит – некоторые утверждения и предсказания не сбываются, некоторые объяснения отчетливо несостоятельны, не каждого можно обманывать все время. На самом деле, любой, кто аргументировал в пользу сильного социологического редукционизма, мог, конечно же, предположить, что сам сбежал от него для того, чтобы его же и найти; только квалифицированный и сбалансированный социологический редукционизм мог бы избежать такого противоречия. Похожим образом, Пьер Бурдьё – которого называли «перспективальный реалист» – аргументировал в пользу того, что социальные теоретики неосознанно позволяют специальным чертам своего социального статуса быть проецированным на тех, кого они изучают, и значительное усилие и методологическое совершенствование необходимо для того, чтобы этого не случилось (Bourdieux, 1984, 1993). Реализм не требует какого-либо отвержения «субъективных» влияний или точек зрения и социального контекста исследователей. Наоборот, от нас требуется изучить эти точки зрения, с целью обезопаситься от форм проецирования и выборочности, которые неправильно представляют наши объекты. Реалистские социальные науки требуют рефлективности. Мы всегда находимся на одной или другой позиции по отношению к нашим предметам; важным является уяснить безобидность или вредность такого влияния. Акцентирование Харауэй на выборочность и особенности видения – и конечно же, различных типов видения – являются совместимыми с акцентированием критических реалистов на выборочности концептуальных схем и на различиях между реальным (то, что существует) и эмпирическим (то, что испытано, прожито): последнее предлагает только ограниченную и опосредованную «пробу» предыдущего. Это может быть воспринято без воображения, что опосредование значит детерминация, так что средство конструирует, а не определяет свои объекты. Знание всегда выборочно. Все же есть и дальнейшие квалификации, которые надо определить по отношению к мысленной расположенности. Во-первых, чтобы обозначить, что определенный вид знания происходит от определенной культуры или ассоциировано с определенной тематической позицией, не значит, что оно верно для и может быть употреблено только для тех, кто принадлежит к одной и той же социальной группе. Акупунктура – китайская по своему происхождению, но она работает и на людях некитайского происхождения, так же как и западная медицина может работать на людях, которые не с Запада. Схоже с этим, французская социальная теория не может быть сброшена со счетов как наука применимая только во Франции! Точнее, не существует нигде такого взгляда как – все знание является социальным, расположенным и контекстуальным. Но отсюда не следует, что утверждения истины могут быть применимы только для определенной группы людей, которые их предложили. Во-вторых, проблема не в том, что знание несет на себе следы своего социального происхождения – потому что мы могли бы с трудом ожидать обратного – а в том, что следы, которые она несет являются проблематичными по отношению к пониманию изучаемого объекта. Другими словами распознание таких влияний не является приглашением ad hominem (в пользу мужчин) или в ad feminam (в пользу женщин) аргументов, но приглашением для аргументов, которые демонстрируют какие метафоры и приоритеты, имеющиеся в теориях или объяснениях, неправильно представляют свои объекты. Если, например, изучение политики отражает социальный статус человека, в то же время, представляя себя как универсально применимую и гендерно нейтральную, то проблема не в том, что оно социально воздействовано, но и, что определенный вид воздействия вводит в заблуждение. И проблема не просто в том, что это мужской взгляд, но скорее в том, что вдобавок к тому, что он мужской, он еще и неадекватен в каких-то аспектах. В-третьих, без концепции введения в заблуждение и ошибки, которые требуют принятия реалистского предположения о независимой реальности, о которой мы можем ошибаться, то критицизм «мэйлстрим» (с преобладанием влияния мужчин) социальных наук и других, схожих с ними, сужены до жалоб о том, кто делает утверждения об истине, а не о том, правдивы ли они. Проблема с «мэйлстрим» социальными науками не в том, что они имеют свои традиции (каждая наука такова), но в том, что эти традиции были так часто найдены ошибочными о мире и ошибочными таким образом, что они вызывают неравенство, доминирование и социальное исключение. Критиковать «мэйлстрим» науку за то, что она выдает свои специализированные, секторальные взгляды как универсальные – это то же самое, что и говорить, что мире не так устроен и не должен быть таким. И если это действительно так, то мир должен быть каким-то образом свободен от «мэйлстрим» видения себя. В-четвертых, дискурсы, преобладающие пути мышления и социальные контексты – ограничивают и способствуют, но они не являются тюрьмами. Ограничения точек зрения являются реальными но не должны быть преувеличены. Сильная версия теории о точках зрения проблематична потому, что в ней есть неуместный эссенциализм, т.е., предположение, что определенные социальные группы обязательно должны иметь определенные точки зрения, например, «женская точка зрения» (Assiter, 1997, p.90). Люди в какой-то особенной ситуации подвержены многим влияниям, и потому могут иметь более чем одну субъективную позицию и могут быть расположены внутри рабочих сетей, в которых присутствуют люди отличные от них самих. Образование, в латинском понимании этого термина, означает «вести наружу» или видеть за пределами чьего-либо привычного горизонта. Мы не обязательно пленники своих ситуаций или привычного окружения, но можем и попробовать изменить их, хотя это довольно сложно сделать. Знание не относится эксклюзивно и узко к контексту; те кто не довольны теориями соответствующих истин не должны ожидать такого соответствия с контекстом. Знание является дискурсивным и дискурс является меж текстуальным и безграничным. Потому оно не может быть легко увязано или ограничено к какому-либо социальному контексту, несмотря на то, что оно почти что наверняка нести на себе его следы в какой-то форме. Идея Сандры Хардинг о развитии «научного объяснения взаимоотношений между исторически расположенной веры и максимально объективной верой» (1991, p.142) поэтому ожидает слишком многого от соответствия контекста. До некоторой степени, исследователей возможно могут видеть за пределами своих собственных обстоятельств, хотя это не просто. Таким образом, Маркс мог видеть за пределами своей социальной позиции, хотя для точности, мы сегодня признаем, что было еще много всего, чего он не мог видеть, и что его мысли несли в себе отпечатки его социальной позиции в обществе, особенно с точки зрения гендера, и даже возможно класса. Общение предполагает возможность делиться и обмениваться опытом, учиться у других. Если опыт и знания наших собеседников уже идентичны с нашими собственными, то общение с ними бесполезно. Общение поэтому, также предполагает некоторый уровень различий в ситуации и опыте, хотя экстремальные отличия затрудняют общение. Иногда кто-то может говорить с нами со значительной социальной дистанции. Мы не заперты в закрытом мире значений, как говорит Жан Гримшо (1996); общение имеет более открытое содержание и открытую концовку, чем это предполагается в теории о точках зрения. Более того точки зрения, так же как и идентичности, являются сложными, потому что они относительны, так что не каждый в определенной социальной категории будет разделять одну и ту же точку зрения. Однако ясно то, что существующий ряд точек зрения представленный в социальных науках слишком узок, не только в смысле эгалитарности, но и в смысле эпистемическом, потому что нельзя ожидать, что они могут представить хорошее понимание всего спектра социальных позиций. Ввиду обеих причин, несмотря на то, что необходимо избегать преувеличений во влияния точек зрения, нам нужно более инклюзивное и представительное научное сообщество и чтобы оно было менее оторвано от остального общества. В идеальном мире – и это довольно важный идеал – мы могли бы пожелать, чтобы научное и другие сообщества, имеющие отношение к знаниям были бы такими, как в ситуации идеальной речи Хабермаса, т.е., демократической, открытой и свободной от доминирования, будь она тяжелой и грубой, или мягкой и еле заметной, так чтобы единственной силой внутри ее была сила лучшего аргумента. В практике это далеко от реальности. Максимизация возможностей для критицизма научных исследований может решить некоторые проблемы, но критицизм будет ограничен, если большинство участников принадлежат к одной и той же узкой социальной группе. В-пятых, однако, как утверждает Алисон Асситер, в то время как Хардинг права, утверждая «что исключение представителей некоторых групп не может помочь продвижению науки», обратное этому – утверждение о том, что их присутствие обязательно гарантирует прогресс – преувеличено (Assiter, 1997, p.86); точки зрения угнетенных не безобидны или свободны от критического пере-изучения (Haraway, 1991, p.191). В этом контексте хорошо бы вспомнить традиционную настороженность критических социальных наук к неизученному общепринятому знанию. Мы можем воспринять тот факт, что мы должны помнить о прежде исключенных и не услышанных голосах, так как они возможно приведут нас к новому знанию, но такого требования, как дать им эпистемическую привилегию, которую мы бы не дали социально привилегированным группам, на самом деле не должно быть. Далее, те кто, говоря с точек зрения социально доминирующих, также имеют некоторые преимущества в том, что они могут видеть. То, чья точка зрения будет более ценна, будет зависеть от того, что мы пытаемся объяснить. В-шестых, хотя некоторые точки зрения не обязательно традиционны, поскольку они расположены в более широких рабочих сетях общения (Haraway, 1991), то более широкие или более глобальные взгляды не обязательно являются местными взглядами, которые спрятаны под маской универсального знания, так как мы не должны забывать о возможности синтезирования взглядов с различных углов зрения. Так, Амарчия Сэн, который утверждает в похожей форме, в пользу «позиционной объективности» как «объективного изучения, к котором наблюдательная позиция объяснена» говорит о возможности развития более широкого или «транспозиционного» взгляда, не игнорируя позиционность или расположенность, но строя на целом ряде позиционных взглядов (Sen, 1992, cited in Nelson, 1995, p.42). Суммируя сказанное, знание на самом деле расположено, но то, ведут ли социальные влияния, присутствующие в определенных видах наук, к более или менее практической адекватным результатам и имеют ли хорошие или плохие эффекты - это вопрос для будущих поколений, и ответы не определены социальной позицией тех, кто отвечает на эти вопросы. Зная специфичность точек зрения, и их эффект на то, как мы видим и думаем, реалисты должны признать необходимость в рефлективности при рассматривании своего влияния (Stones, 1996, pp.68-70). Мудро быть осторожными с секторальной близорукостью и предубеждениями, однако было бы неверно отвергать исследования белокожих мужчин, только руководствуясь тем, что они неизбежно искажены, так же как было бы неправильно отвергать исследования чернокожих женщин по тем же причинам. Гендерный дуализм? В последнее время стало принятым аргументировать против «мэйлстрим» социальных наук и философии, привлекая внимание к обвинениям в структурном параллельном дуализме, который подразумевает гендерную тематику, и в каждом из которых с первичным термином обращаются как с превосходным (например, Haraway, 1985; Le Doeuff, 1989; Pile, 1994). Таким образом получается следующее: Наука – идеология Разум – эмоция Разум – тело Факт – ценность Общественное – частное Объективное – субъективное Мужское – женское Превосходящий – нижестоящий Я не сомневаюсь, что какая-то структура вроде этой, вместе с ее унизительными взглядами на женственность, является распространенным и важным в современном мышлении, как в непрофессиональном, так и в научном. Однако просто идентифицировать эту структуру само по себе не может стать аргументом за или против чего-либо, хотя это может играть на чувстве вины мужчин. Существует два типа вопросов, которые могут быть заданы:
Насчет первого вопроса, Жан Гримшо показывает, что в то время как такая предпочитаемая структура часто была использована «мэйлстрим» науками, нет ни одного аспекта на правой стороне структуры, которые не были бы уже отставиваемы на каком-то этапе философами-мужчинами. Абсурдно ассоциировать философию как дисциплину, эксклюзивно доминируемую мужчинами защитой левой стороны и унижением правой (Grimshaw, 1986). Но если мы позволим, чтобы предпочитаемая структура была бы по крайней мере распространенной, или даже подавляющей, особенно в науке, то как мы должны ответить на второй вопрос? Если структура дуализма вредна, и ей нужно бросить вызов, то в каких аспектах она ошибочна, и чему именно нужно бросить вызов? Чаще всего нам этого не скажут, но существует три типа возможных ответов. Во-первых, мы можем поставить под вопрос общее предположение, что левая сторона превосходит над правой. Поэтому, один ответ оппонентов «мэйлстрим» науки – это вывернуть ценности так, чтобы правая сторона была поднята выше чем левая: личный опыт ценится больше чем научное знание, эмоции больше чем разум, и т.д. Конечно, такая инверсия или другие вызовы доминирующим ценностям должны быть аргументированы. Но и невозможно избежать аргументов по простой ссылке на то, что структура на самом деле предвзята в гендерном отношении, как будто само собой разумеется, что все мужское – это плохо, а все женское – это хорошо. В целом, мне трудно найти что-либо хорошее о мужественности, но и просто предполагать, что идеи и практика неправильны, только потому что они мужские - это заблуждение, так же как и предполагать, что они правильны, только потому что они женские. Для того, чтобы аргументировать в пользу другой оценочной терминологии на той или другой стороне этого списка, требуется превзойти гендерные ассоциации и привести доводы о качестве специфических свойств в данном списке. Во-вторых, мы могли бы поставить вопрос о том, как дуализм предполагается гендерно предвзятым. Являются ли наука и разум мужественными, а эмоции в основном женственными? Здесь проявляются настоящие недостатки в схеме. В особенности, в то время как разум, несомненно, часто объявляется прерогативой мужчин, их поведение часто проявляет обратное. Мужественность может быть мужественностью головореза, чья характерная реакция на разум – ответить физическим насилием. Разум по существу мужественен? «Врежь ему блин!». И насилие, и физическое доминирование, конечно же, тесно связаны с телом и эмоциями (и вероятно даже не эмоции, которые поддаются разумному толкованию), скорее, чем с разумом. Когда приходится сталкиваться с угрозой такого насилия, женщины в основном, конечно, будут на стороне разума. Более того, ассоциирование мужчин с разумом, а не с телом так же ставится под вопрос открытиями, сделанными в Британии о том, что девочки учатся лучше, чем мальчики по всем предметам в школе, с одним довольно важным исключением, в физическом воспитании. Поднимая такие возражения, я не хочу отрицать, что нет сильных традиционных ассоциаций между женщинами, природой, эмоциями и телом, скорее для того, чтобы показать, как индивидуальные условия двойственности являются гендерно предвзятыми в более сложной форме, чем они указаны на диаграмме. Нужно помнить о том, что даже поскольку свойства, описанные в списке, могут вполне показаться гендерно предвзятыми, как было предложено выше, нужно все еще решить не обусловлены ли гендерно предвзятые характеристики тем как девочки и мальчики, женщины и мужчины социализированы, или, что характеристики – часть какой-то женской или мужской сущности, и каждое свойство по сути своей мужественно или женственно. Опять же, из ответов на эти вопросы совсем не следует, что мужественность – плохо, а женственность – хорошо; дальнейшие аргументы необходимы для того, чтобы сказать почему они должны быть ценны в том или ином аспекте. В-третьих, и более глубоко, мы можем ставить вопрос о – или если вы предпочитаете, «деконструировать» - сами бинарные (двойственные) оппозиции. Находятся ли эмоции и ценности за пределами разума, не бессмысленны ли они вообще, или они все же могут иметь смысл? Кто является более рациональным/разумным – человек чувствительный к эмоциям других или человек, реагирующий на других без какого-либо уважения к их чувствам? (Стоит заметить, что хотя значения разума и рациональности кажутся близкими, значения «разумный» и «рациональный» расходятся, так как первое, но не второе, могло бы в общем подразумевать в себе чувствительность к эмоциям других). Слишком много попыток предложить радикальные альтернативы в социальных науках придерживаются той же терминологии, что и их оппоненты, вместо того, чтобы бросить им вызов. Особенно, это распространено среди так называемых сам-себе-радикалов, которые знают, что наука не настолько свободна от ценностей, чтобы не ухватиться за решительно позитивистскую идею, которая утверждает, что ценности находятся за пределами разума или свободны от науки, защищая свои критические взгляды о науке, ссылаясь на свои ценности, а не разум, и не бросая вызов самой бинарности «наука-ценность». Защитить правую сторону структуры и атаковать левую – это то же самое, что и остаться пленником той же концептуальной структуры, что и структура оппонента. Большая часть этой книги утверждает, что мы не можем достичь большого прогресса без де конструкции таких бинарностей. Продвижению от первого, ко второму, к третьему типу ответов на предпочитаемую структуру в феминистском мышлении способствовала критика эссенциализма (см. Главу 4), которая аргументирует против предположений о том, что мужчины и женщины имеют сущностные характеристики, и которые стараются не защищать свойства в женщинах, которые являются продуктами их социализации в определенных патриархальных обществах. Значения и практика, которая ассоциируется с мужественностью и женственностью сложны и нестабильны, а также часто противоречивы, и конечно, не надо быть мужчиной, чтобы вести себя мужественно, или женщиной, чтобы вести себя женственно. Эта возможность проявляет слабость связи или оторванность некоторых свойств мужественности или женственности, одного от другого и от рода своих держателей. В строгом гендерно предвзятом обществе, мы можем использовать слова «мужество» или «мужчина», и «женственность» или «женщина» как суррогаты для букета качеств, которые традиционно ассоциируются с ними. Так например, работа с долгим рабочим днем может быть достаточно безопасно признана как мужская работа, в то время как неоплаченная «ухаживающая» работа может быть описана как женская работа. Таким образом, социальная политика, предпочитающая полный рабочий день или ухаживание за немощными, может быть в разумных пределах описана как соответственно предпочитающая мужчин или женщин. Так что вместе с прогрессом достигаемым в деконструкции гендера, и когда мужчины выполняют традиционно женскую работу, а женщины мужскую, использование гендерных категорий как суррогат становится менее безопасным. Становится также ясно, что нельзя просто работать на предположениях типа «мужчина-плохо», «женщина-хорошо», таким образом, что поведение может быть оценено как положительное или отрицательное всего лишь из-за ассоциирования по гендеру (New, 1996). Вместо этого, становится яснее факт, что поведение и практика должны оцениваться в своих собственных условиях, не смотря на их традиционные гендерные ассоциации. Потому, мы можем сказать, что да «Х» - мужественен по ассоциации, и «У» - женственна, но мы все же должны оправдать решения насчет того, как судить какое-либо из них с точки зрения фактов относительно «Х» и «У», а не гендера. Так, насилие – это неправильно не потому что оно типично мужественно, но из-за страданий, которые оно причиняет людям, независимо от гендера: один аспект, которые неправилен с концепцией мужественности – это то, что она ассоциируется с насилием, а не наоборот. жүктеу/скачать 311.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|