Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

переждать  в  «Прайс  Уотерхаус».  Сбросить  фунтов  пятьдесят,  стать
партнером — таков был его план. Я пожелал ему удачи.
В рамках официального оформления моего ухода я должен был пойти и
переговорить  с  боссом,  старшим  партнером  с  диккенсовскими  именем  и
фамилией  Кёрли  Леклерк.  Он  был  вежливым,  беспристрастным,
уравновешенным,  исполняющим  одноактную  драму,  которую  он  играл
сотни раз, — интервью с сотрудником перед его увольнением. Он спросил,
чем я собираюсь заняться вместо того, чтобы работать в одной из лучших в
мире бухгалтерских фирм. Я ответил, что начал собственный бизнес и что
я  надеюсь,  что  он  пойдет,  а  пока  собираюсь  преподавать  бухгалтерское
дело.  Он  уставился  на  меня.  Я  отошел  от  принятого  сценария.  И  далеко.
«На какой рожон ты такое устроил?»
И  наконец,  действительно  трудное  интервью  на  предмет  ухода  с
работы. Я сообщил отцу. Он тоже уставился на меня. Мало того, что я все
еще  продолжаю  свою  дурацкую  беготню  с  кроссовками,  сказал  он,  но
теперь  еще…  это.  Преподавательская  работа  не  была  респектабельной.
Преподавание  в  Портлендском  государственном  университете  вообще  не
заслуживало  никакого  уважения.  «Что  мне  теперь  говорить  своим
друзьям?» — спросил он.
В  университете  мне  поручили  четыре  бухгалтерских  класса,  включая
базовый  курс  бухучета  101.  Я  потратил  несколько  часов  на  подготовку,
повторяя  основные  концепции,  а  с  приходом  осени  сбалансированность
моей  жизни  сместилась  именно  так,  как  я  планировал.  Я  все  еще  не
располагал всем тем временем, которое я хотел бы иметь или которое было
мне  нужно  для  «Блю  Риббон»,  но  еще  стало  больше.  Я  продвигался  по
пути,  который  я  ощущал  как  свой  путь,  и  хотя  я  не  был  уверен,  куда  он
меня приведет, я был готов к тому, чтобы выяснить это.
Поэтому  в  тот  первый  день  семестра,  в  начале  сентября  1967  года,
надежда  меня  буквально  переполняла.  Мои  студенты,  однако,  этого  не
ощущали.  Они  медленно  вваливались  в  класс,  и  каждый  из  них  излучал
лишь скуку и враждебность. Предстоящий час им предстояло провести как
в заточении в этой душной клетке, где их будут насильно пичкать самыми
зачерствелыми концепциями из когда-либо созданных человеком, и винить
в  этом  надо  было  меня,  что  делало  меня  предметом  их  неприятия.  Они
смотрели на меня неодобрительно. А некоторые — насупившись.
Я  разделял  их  чувства.  Но  не  собирался  позволить  им  сбить  меня  с
панталыку.  Стоя  на  кафедре  в  своем  черном  костюме  и  узком  сером
галстуке,  я  сохранял  спокойствие  —  по  большей  части.  Я  всегда  был
несколько  беспокойным,  несколько  раздражительным,  а  в  те  дни  у  меня

еще случались непроизвольные нервные подергивания — например, надев
на  запястье  резинки,  я  поигрывал  ими,  оттягивая  и  щелкая  по  руке.
Возможно, я слишком быстро и слишком сильно стал щелкать резинками,
поскольку  увидел,  как  студенты  разом  ввалились  в  аудиторию,  будто
заключенные, закованные одной цепью.
Внезапно  в  классную  комнату  впорхнула  и  уселась  в  первом  ряду
изумительная  девушка.  У  нее  были  длинные  золотистые  волосы,
спадавшие на плечи, и в тон им большие, как обручи, золотые серьги, тоже
касавшиеся  ее  плеч.  Я  посмотрел  на  нее,  она  —  на  меня.  Ярко-голубые
глаза оттенялись эффектной черной подводкой.
Я  подумал  о  Клеопатре.  О  Джули  Кристи.  Я  подумал:  бог  ты  мой!
Младшая  сестра  Джули  Кристи  только  что  записалась  в  мой  класс  по
бухучету.
Я  гадал,  сколько  ей  может  быть  лет.  Ей  еще  не  может  быть  двадцати,
терялся  я  в  догадках,  оттягивая  и  щелкая  своими  резинками  на  запястье,
щелкая, щелкая и не отводя взгляда, а затем делая вид, что не смотрю. От
нее  трудно  было  отвести  взгляд.  И  трудно  было  решить.  Такая  молодая  и
вместе  с  тем  такая  искушенная.  Эти  серьги  —  они  были  на  все  сто
хиповыми, однако ее подводка глаз была само изящество — trus chic. Кем
она  была,  эта  девушка?  И  как  я  собираюсь  сконцентрироваться  на
преподавании, когда она восседает у меня на первом ряду?
Я занялся перекличкой. Я до сих пор помню фамилии.
«Мистер Трухильо?»
«Здесь».
«Мистер Петерсон?»
«Мистер Джеймсон?»
«Здесь».
«Мисс Паркс?»
«Здесь»,  —  нежным  голосом  произнесла  младшая  сестра  Джули
Кристи.
Я  поднял  глаза  и  не  сдержал  полуулыбку.  Она  ответила  полуулыбкой.
Я  проставил  галочку  дрожащим  карандашом  против  ее  полного  имени:
Пенелопа Паркс. Пенелопа, как та верная жена Одиссея, путешественника
по миру.
Все присутствуют и учтены.
Я  решил  прибегнуть  к  сократовскому  методу.  Думаю,  я  имитировал
преподавателей  Орегонского  университета  и  Стэнфорда,  чьи  занятия
нравились  мне  больше  всего.  И  я  все  еще  находился  под  впечатлением
всего  греческого,  оставаясь  очарованным,  как  в  тот  день,  проведенный

в  Акрополе.  Но,  возможно,  задавая  вопросы,  а  не  читая  лекцию,  я  также
пытался отвлечь их внимание от себя и принудить студентов к участию. В
особенности некоторых симпатичных студентов.
«О’кей,  класс,  —  сказал  я,  —  вы  покупаете  три  практически
одинаковых  устройства,  соответственно  уплатив  один,  два  и  три  доллара.
Затем  вы  продаете  один  за  пять  долларов.  Какова  себестоимость  этого
проданного устройства? И какова валовая прибыль от этой продажи?»
Поднялось  несколько  рук.  Увы,  руки  мисс  Паркс  среди  них  не
оказалось.  Она  сидела,  потупившись.  Видимо,  застенчивее,  чем  сам
преподаватель.  Я  был  вынужден  дать  слово  мистеру  Трухильо,  а  затем
мистеру Петерсону.
«О’кей,  —  сказал  я,  —  теперь  следующее:  мистер  Трухильо  произвел
учет своего товара по методу FIFO и получил валовую прибыль в размере
четырех  долларов.  А  мистер  Петерсон  применил  метод  LIFO  и  получил
прибыль в два доллара. Итак. у кого бизнес лучше?»
Последовала энергичная дискуссия, охватившая почти всех, кроме мисс
Паркс.  Я  смотрел  на  нее.  И  смотрел.  Она  ничего  не  говорила.  Она  не
поднимала глаз. Возможно, она не была стеснительной, подумал я. Может,
она  просто  не  была  очень  смышленой.  Какая  досада,  если  ей  придется
бросить класс. Или же мне придется исключить ее за неуспеваемость.
С самого начала я вбивал в своих студентов основной принцип любого
бухгалтерского  учета:  суммарные  активы  равны  сумме  обязательств  и
собственного  капитала.  Это  основополагающее  уравнение,  сказал  я,
должно  всегда-всегда  быть  сбалансированным.  Бухгалтерский  учет  —  это
решение  проблем,  сказал  я,  а  большинство  проблем  сводится  к
определенному  дисбалансу  в  этом  уравнении.  Поэтому  решить  —  это
значит  сбалансировать.  Говоря  это,  я  чувствовал,  что  немного  лицемерю,
поскольку  моя  компания  имела  плохо  согласованное  отношение
обязательств  к  собственному  капиталу:  90  к  10.  Я  не  раз  морщился  при
мысли, что бы сказал Уоллес, если бы он присутствовал на моих занятиях
и слышал меня.
Студенты,
по-видимому,
были
не
способнее
меня,
пытаясь
сбалансировать это уравнение. Выполненные ими домашние задания были
ужасны.  То  есть  за  исключением  мисс  Паркс!  Она  успешно  справилась  с
первым  заданием.  С  последующими  заданиями  она  тоже  управилась,
зарекомендовав  себя  лучшей  по  успеваемости  в  классе.  И  она  не  просто
давала  правильный  ответ  на  каждый  вопрос.  Ее  почерк  был  изысканным.
Как японская каллиграфия. Девушка с такой внешностью — и семи пядей
во лбу?

В  середине  учебного  года  она  продолжала  получать  высшие  оценки  в
классе. Не знаю, кто был счастливее, мисс Паркс или мистер Найт.
Почти  сразу  после  того,  как  раздал  проверенные  контрольные  работы,
она  задержалась  у  моего  стола,  спросив,  может  ли  она  переговорить  со
мной.  Разумеется,  сказал  я,  потянувшись  к  своим  резинкам,  надетым  на
запястье, и несколько раз яростно щелкнув ими. Она спросила, не мог ли я
рассмотреть возможность стать ее консультантом. Я был ошарашен. «О, —
сказал я. — О! Сочту за честь».
А затем я выпалил: «А вы… не хотели бы… поступить на работу?»
«Не хотела бы что?»
«У меня тут есть небольшая обувная компания… э-э… на стороне. И ей
необходима помощь бухгалтера».
Она  стояла,  прижимая  свои  учебники  к  груди.  Потом  взяла  их
поудобнее  и  захлопала  ресницами.  «О,  —  сказала  она.  —  О,  что  ж,  о’кей.
Звучит… забавно».
Я предложил платить ей по два доллара в час. Она кивнула. По рукам.
Через  несколько  дней  она  пришла  к  нам  в  офис.  Мы  с  Вуделлем
предоставили  в  ее  распоряжение  третий  стол.  Она  присела,  положила
ладошки на поверхность стола, оглядела комнату. «Что вы хотите, чтобы я
делала?» — спросила она.
Вуделл  вручил  ей  список  рабочих  занятий,  включая  печатание  на
машинке,
ведение
бухгалтерии,
планирование,
складирование,
систематизацию и учет счетов-фактур, сказал ей выбирать ежедневно одно
или два и приступать к работе.
Но  она  выбирать  не  стала.  Она  делала  буквально  все.  Быстро  и  с
легкостью. Неделя не прошла, а ни я, ни Вуделл не могли понять, как мы
вообще раньше обходились без нее.
Ценным,  как  мы  обнаружили,  было  не  только  качество  работы,
выполняемой мисс Паркс. Ценным был жизнерадостный дух, который она
привносила  во  все,  что  она  делала.  С  первого  же  дня  вникла  во  все.  Она
разобралась  в  том,  что  мы  пытались  сделать,  что  мы  пытались  здесь
соорудить.  Она  считала,  что  «Блю  Риббон»  уникальна,  что  из  нее  может
получиться  нечто  особенное,  и  она  стремилась  сделать  все,  что  могла,
чтобы  содействовать  этому.  Что  на  деле  оказалось  весьма  весомым
вкладом.
У  нее  было  замечательное  умение  ладить  с  людьми.  Особенно  с
торговыми  представителями,  которых  мы  продолжали  нанимать.  Как
только они появлялись у нас на пороге офиса, она быстро составляла о них
свое  мнение  и  либо  очаровывала  их,  либо  ставила  их  на  место,  в

зависимости от того, что требовалось. Будучи от природы застенчивой, она
могла  стать  иронично-насмешливой,  смешной,  и  торговые  представители
—  конечно,  те,  которые  ей  понравились,  —  часто  уходили,  смеясь,
оглядываясь через плечо и гадая, что же с ними только что произошло.
Наиболее очевидным было влияние мисс Паркс на Вуделля. В то время
он  переживал  тяжелые  моменты.  Его  тело  боролось  с  инвалидной
коляской,  сопротивляясь  своему  пожизненному  заключению.  Он  страдал
от  пролежней  и  прочих  недугов,  связанных  с  неподвижным  сидением,  и
часто он неделями не появлялся на работе из-за болезни. А когда он бывал
в офисе, то сидел рядом с мисс Паркс, она вернула ему румянец на щеки.
Она  оказывала  лечебный  эффект  на  него,  а  меня  завораживало  видеть  все
это.
Почти ежедневно я сам себя удивлял, с готовностью предлагая сбегать
через улицу и принести обед для мисс Паркс и Вуделля. Вообще-то такое
занятие было как раз тем, что мы могли бы поручить мисс Паркс, но раз за
разом  я  добровольно  вызывался  сделать  это  вместо  нее.  Было  ли  это
рыцарством?  Происками  нечистой  силы?  Что  со  мной  происходило?  Я  не
узнавал себя.
И  все  же  некоторые  вещи  никогда  не  меняются.  Моя  голова  была
настолько  забита  дебитом  и  кредитом,  кроссовками,  кроссовками,
кроссовками, что я редко исполнял заказы на обед правильно. Мисс Паркс
никогда не жаловалась. Вуделл тоже. Неизменно вручал я каждому из них
по  пакету  из  коричневой  бумаги,  и  они  обменивались  при  этом
понимающими  взглядами.  «Не  могу  дождаться,  чтобы  увидеть,  что  там  у
меня  на  обед»,  —  бывало,  бормотал  Вуделл.  Мисс  Паркс  прикладывала
ладонь к губам, пряча улыбку.
Думаю,  мисс  Паркс  заметила,  что  я  заворожен  ею.  Между  нами
промелькнуло  несколько  долгих  взглядов,  несколько  многозначительных
неловких  пауз.  Помню  один  взрыв  нервного  смеха  и  наступившую  после
этого  необыкновенную  тишину.  Помню,  как  однажды  мы  встретились
взглядами,  и  из-за  ее  остановившегося  на  мне  взора  я  потом  не  смог  всю
ночь заснуть.
Затем  это  случилось.  В  один  из  холодных  ноябрьских  дней,  в  конце
месяца, когда мисс Паркс не было в офисе, я направлялся из нашего офиса
в  складское  помещение  и,  проходя  мимо  ее  стола,  заметил,  что  один  из
ящиков  выдвинут.  Я  остановился,  чтобы  закрыть  его,  и  увидел  внутри…
пачку чеков? Все ее чеки на получение зарплаты — необналиченные.
Для  нее  это  не  было  работой  за  деньги.  Это  было  чем-то  другим.  Так,
может, причиной… был я? Может такое быть?

Возможно.
(Позже я узнал, что Вуделл так же поступал со своими чеками.)
В  тот  День  благодарения  на  Портленд  обрушилось  рекордное
похолодание.  Легкий  бриз,  пробивавшийся  сквозь  щели  в  оконных  рамах
офиса,  теперь  превратился  в  ледяной  арктический  ветер.  Его  порывы
иногда были настолько сильными, что бумагу сдувало со столов, а шнурки
на  выставленных  образцах  начинали  трепетать.  Находиться  в  офисе  было
невыносимо,  но  мы  не  могли  позволить  себе  отремонтировать  окна  и  не
могли  закрыть  контору.  Поэтому  я  с  Вуделлем  перебрался  к  себе  в
квартиру, а мисс Паркс регулярно присоединялась к нам в дневное время.
Однажды,  после  того  как  Вуделл  отправился  домой,  мы  с  мисс  Паркс,
оставшись  вдвоем,  почти  слова  не  проронили.  По  окончании  работы  я
проводил  ее  до  лифта.  Нажал  на  кнопку  вызова  «вниз».  Оба  напряженно
улыбались.  Я  еще  раз  нажал  на  кнопку.  Мы  оба  уставились  на  огоньки,
мелькавшие  над  дверями  лифта.  Я  откашлялся.  «Мисс  Паркс,  —
проговорил  я.  —  Вы  не  против…  э-э…  может…  чтобы  нам  встретиться
вечером в пятницу?»
Ох уж эти глаза Клеопатры. Они увеличились вдвое. «Со мной?»
«Я больше никого рядом с нами не вижу», — сказал я.
Пинь. Пришел лифт, и его двери раскрылись.
«О,  —  сказала  она,  опустив  глаза  и  разглядывая  свои  туфли,  —  ну,
хорошо. О’кей». Она быстро впорхнула в лифт и, пока двери закрывались,
так и не оторвала своего взгляда от своих туфель.
Я  повел  ее  в  Орегонский  зоопарк.  Не  знаю  почему.  Думаю,  мне
казалось, что, прогуливаясь вокруг и любуясь на животных, мы сможем не
спеша,  не  форсируя,  лучше  узнать  друг  друга.  Кроме  того,  бирманские
питоны,  нигерийские  козы,  африканские  крокодилы  могли  бы  сослужить
мне  хорошую  службу,  дав  возможность  произвести  на  нее  впечатление
своими  рассказами  о  моих  путешествиях.  Меня  тянуло  похвастаться  тем,
что я видел пирамиды, храм богини Ники. Я также рассказал ей о том, как
заболел в Калькутте. Никому раньше я не расписывал в подробностях тот
пережитый  ужас.  Не  знаю,  почему  я  заговорил  об  этом  с  мисс  Паркс,
помимо того, что в Калькутте я пережил один из самых сильных приступов
одиночества в своей жизни, а с ней в тот момент я чувствовал себя как раз
наоборот, далеко не одиноким.
Я признался ей, что положение «Блю Риббон» было шатким. Все дело
могло  лопнуть  в  любой  день,  но  я  все  равно  не  мог  представить  себе,  что
стану заниматься чем-то другим. Моя маленькая обувная компания, сказал
я,  была  живым,  дышащим  организмом,  который  я  сотворил  из  ничего.  Я

вдохнул  в  нее  жизнь,  ухаживал  за  ней  во  время  болезни,  несколько  раз
возвращая ее к жизни, поднимая со смертного одра, а теперь я хотел — мне
было  необходимо  —  увидеть,  что  она  твердо  стоит  на  ногах  и  вступает  в
большой мир. «Есть ли в этом смысл?» — спросил я.
«Мм-мм», — сказала она.
Мы прогуливались мимо клеток со львами и тиграми. Я сказал ей, что
категорически не хочу работать на чужого дядю. Я хотел построить что-то,
что  будет  моим,  что-то,  на  что  я  смог  бы  указать,  сказав:  я  это  сделал.
Только  так  в  моем  представлении  жизнь  становилась  осмысленной.  И
значимой.
Она  кивнула.  Как  и  с  основными  принципами  бухгалтерского  учета,
она ухватила все интуитивно, и сразу же.
Я  спросил  ее,  встречается  ли  она  с  кем-то.  Она  призналась,  что
встречается. Но парень, ну, сказала она, он просто мальчишка. Все ребята,
с  которыми  она  ходила  на  свидания,  сказала  она,  были  просто
мальчишками.  Болтали  о  спорте  и  машинах  (я  оказался  достаточно
сообразителен, чтобы не признаться, что люблю и то, и другое). «Но вы, —
сказала  она,  —  вы  повидали  мир.  А  теперь  рискуете  всем,  чтобы  создать
компанию…»
Голос  ее  умолк.  Я  распрямил  плечи.  Мы  попрощались  со  львами  и
тиграми.
Во  время  нашего  второго  свидания  мы  сходили  в  «Джейд  Вест»,
китайский  ресторан  через  дорогу  от  нашего  офиса.  За  говядиной  по-
монгольски  и  цыпленком  с  чесноком  она  рассказала  мне  свою  историю.
Она  все  еще  живет  в  родительском  доме  и  очень  любит  свою  семью,  но
есть  проблемы.  Ее  отец  служил  адвокатом  в  Адмиралтействе,  что,  на  мой
взгляд,  было  неплохой  работой.  Судя  по  ее  рассказу,  ее  дом,  несомненно,
был  больше  и  лучше  дома,  в  котором  вырос  я.  Но  пятеро  детей,  как  она
намекнула,  это  создавало  чрезмерную  нагрузку.  Деньги  были  постоянной
проблемой.  Определенное  нормирование  превратилось  в  семье  в
стандартный  порядок  жизнеобеспечения.  Всего  всегда  не  хватало;
постоянно  ощущался  дефицит  основных  предметов  обихода,  таких,
например, как туалетная бумага. На доме лежала печать незащищенности.
Незащищенность  ей  не  нравилась.  Она  предпочитала  безопасность.  Она
вновь повторила это слово. Безопасность.
Вот  почему  ее  внимание  привлек  бухгалтерский  учет.  Он  казался  ей
основательным, надежным, тем главным направлением профессиональной
деятельности, на которое она всегда могла положиться.
Я  спросил  ее,  как  случилось,  что  она  выбрала  Портлендский

университет.  Она  ответила,  что  начинала  учиться  в  Орегонском.  «О!»  —
удивленно выдохнул я, будто она призналась в том, что отсидела в тюрьме.
Она  засмеялась.  «Если  это  послужит  утешением,  то  скажу,  что
ненавидела  его».  В  частности,  она  не  могла  подчиниться  требованию
учебного  заведения,  согласно  которому  каждый  студент  обязан  пройти
хотя  бы  один  курс  по  ораторскому  мастерству.  Она  была  слишком
застенчива для такого.
«Я понимаю, мисс Паркс».
«Зовите меня Пенни».
После  обеда  я  подвез  ее  домой  и  встретился  с  ее  родителями.  «Мам,
пап, это мистер Найт».
«Рад  с  вами  познакомиться»,  —  сказал  я,  пожимая  им  руки.  Мы  все
уставились  друг  на  друга.  А  потом  на  стены.  Потом  на  пол.  Хорошие
погоды стоят, не правда ли?
«Ну, — сказал я, постучав пальцем по циферблату своих ручных часов
и щелкнув своими резинками, — уже поздно, так что я лучше пойду».
Ее  мать  взглянула  на  настенные  часы.  «Еще  только  девять  часов,  —
сказала она. — Ничего себе свиданьице».
Сразу же после нашего второго свидания Пенни улетела с родителями
встречать  Рождество  на  Гавайях.  Она  прислала  мне  открытку,  и  я  принял
это  за  хороший  знак.  Когда  она  вернулась,  в  первый  же  день,  когда  она
пришла в офис, я вновь пригласил ее пообедать вместе. Было это в начале
января  1968  года,  в  жутко  холодный  вечер.  Вновь  мы  отправились
в «Джейд Вест», но на этот раз я встретился с ней прямо в ресторане, и я
здорово  опоздал,  приехав  с  экзаменационного  совета  «Бойскаутов
Америки»,  на  котором  лучшим  ребятам  присуждали  высшее  звание
«скаута-орла», услышав о котором она фыркнула: «Скаут — орел? Это вы-
то?»
Я  воспринял  это  как  еще  один  хороший  знак.  Она  чувствовала  себя
вполне раскрепощенно, чтобы подтрунивать надо мной.
В  какой-то  момент  во  время  нашего  третьего  свидания  я  заметил,  что
мы  оба  стали  держаться  намного  непринужденнее.  Ощущение  было
прекрасное.  Легкость  в  общении  сохранялась,  а  в  течение  следующих
нескольких  недель  наша  раскованность  стала  еще  глубже.  Между  нами
возникло  взаимопонимание,  некое  ощущение  друг  друга,  нам  удавалось
общаться, не прибегая к словам. Как могут делать только два застенчивых
человека. Когда она чувствовала смущение или неловкость, я ощущал это,
я  либо  давал  ей  время,  чтобы  она  справилась  с  этим  сама,  либо  пытался
расшевелить  ее,  в  зависимости  от  ситуации.  Когда  же  я  сам  начинал

тупить,  погружался  в  какой-либо  внутренний  спор  сам  с  собой  по  поводу
бизнеса,  она  знала,  стоит  ли  ей  слегка  похлопать  меня  по  плечу  или  же
терпеливо выждать, пока я не приду в себя.
По  закону  Пенни  еще  не  достигла  возраста,  когда  ей  разрешалось  бы
пить  алкогольные  напитки,  но  мы  часто  одалживали  водительские  права
одной  из  моих  сестер  и  отправлялись  выпить  по  коктейлю  в  ресторан
«Трейдер  Вик»  в  центре  города.  Алкоголь  и  время  творили  чудеса.  К
февралю,  ближе  к  моему  тридцатилетию,  она  проводила  каждую  свою
свободную минуту в «Блю Риббон», а все вечера — у меня на квартире. В
какой-то момент она перестала обращаться ко мне как к мистеру Найту.
Случилось  неизбежное  —  я  привез  ее  домой  на  встречу  с  моими
родителями. Мы все восседали за обеденным столом, ели приготовленной
мамой тушеное мясо, запивая его холодным молоком, и делали вид, что не
испытываем  неловкость.  Пенни  была  второй  девушкой,  которую  я  привел
домой,  и  хотя  она  не  обладала  дикой  харизмой  Сары,  то,  что  она  имела,
было лучше. Ее обаяние было естественным, неотрепетированным, и, хотя
семейству  Найтов,  похоже,  это  понравилось,  все  же  оно  оставалось
семейством Найтов. Мать ничего не сказала; сестры безуспешно старались
стать  связующим  мостом  с  отцом  и  матерью;  а  отец  задал  серию
зондирующих,  тщательно  продуманных  вопросов  о  семье  и  воспитании
Пенни, в результате чего он стал похож на нечто среднее между кредитным
офицером  банка  и  детективом  уголовного  сыска.  Потом  Пенни  сказала
мне, что атмосфера у нас дома была полной противоположностью тому, к
чему  она  привыкла  у  себя,  где  за  обедом  каждый  имел  право
высказываться,  каждый  мог  смеяться  и  перекрикивать  друг  друга,  в  то
время как собаки лаяли, а в углу орал телевизор. Я заверил ее, что никто не
заметил, что она чувствовала себя не в своей тарелке.
После  этого  она  привела  меня  к  себе  домой,  и  я  убедился  в  правоте
всего,
о
чем
она
рассказывала
мне.
Ее
дом
был
полной
противоположностью.  Несмотря  на  то  что  он  был  грандиознее  «усадьбы»
Найтов,  в  нем  царил  бардак.  Ковры  были  загажены  всевозможными
животными  —  немецкой  овчаркой,  обезьяной,  кошкой,  несколькими
белыми крысами и гусем с дурным характером. И этот хаос был правилом.
Помимо  клана  Парксов  и  их  заполненного  живностью  ковчега,  дом  был
притоном для всех детей, бродяжничавших в округе.
Я  старался  изо  всех  сил,  чтобы  казаться  обаятельным,  но,  похоже,
никак  не  мог  установить  с  кем-либо  двухстороннюю  связь,  ни  с  людьми,
ни с животными. Медленно, старательно прокладывал я подходные пути к
матери Пенни — Дот. Она напомнила мне тетушку Мейм — недотепистую,

сумасбродную,  вечно  молодую.  Во  многом  она  осталась  нестареющим
девочкой-подростком,  не  воспринимавшей  своей  роли  главы  рода.  Меня
поразило, что она больше походила на сестру Пенни, нежели на ее мать, и
действительно,  вскоре  после  обеда,  когда  мы  с  Пенни  пригласили  ее
составить нам компанию и пропустить стаканчик, Дот ухватилась за такую
возможность.
Мы посетили несколько питейных заведений и закруглили свой обход,
заглянув в бар в восточной части Портленда, работавший после полуночи.
Пенни  после  двух  коктейлей  перешла  на  содовую,  но  не  Дот.  Та
продолжала и продолжала принимать на грудь, и вскоре она уже срывалась
с  места,  чтобы  пуститься  в  пляс  со  всякими  типами  странного  вида.
Матросами и еще хуже. В какой-то момент она ткнула большим пальцем в
сторону  Пенни  и  сказала  мне:  «Давай  избавимся  от  этой  зануды!  Она  же
балласт!»  Пенни  закрыла  глаза  руками.  Я  рассмеялся  и  расслабился.  Я
прошел тест у Дот.
Печать  одобрения,  полученная  мною  от  Дот,  обещала  превратиться  в
актив несколько месяцев  спустя, когда я  захотел увезти Пенни  с собой на
целый уик-энд. Хотя Пенни проводила вечера в моей квартире, мы все еще
были  стеснены  в  некотором  смысле  соображениями  уместности.  До  тех
пор,  пока  она  жила  под  их  крышей,  Пенни  чувствовала  себя  обязанной
подчиняться родителям, следовать их правилам и ритуалам. Поэтому я был
обязан  получить  согласие  ее  матери  перед  тем,  как  отправиться  в  такую
большую поездку.
Надев  костюм  с  галстуком,  я  явился  к  ним  в  дом.  Я  обласкал  их
питомцев, потрепал рукой гуся и попросил Дот переговорить со мной. Мы
уселись с ней за кухонным столом, каждый с чашкой кофе, и я сказал, что я
очень  дорожу  Пенни.  Дот  улыбнулась.  Я  сказал,  что  уверен  в  том,  что
и  Пенни  очень  дорожит  мною.  Дот  улыбнулась,  но  менее  уверенно.  Я
сказал,  что  хотел  бы  свозить  Пенни  на  выходные  в  Сакраменто.  На
национальный чемпионат по легкой атлетике.
Дот  сделала  глоток  кофе  и  собрала  губы  в  трубочку.  «Хм…  нет,  —
сказала она. — Нет, нет, Бак, не думаю. Не думаю, что мы так сделаем».
«О, — сказал я. — Мне жаль слышать это».
Я пошел и, найдя Пенни в одной из дальних комнат дома, сказал ей, что
ее  мать  отказала.  Пенни  прижала  свои  ладони  к  щекам.  Я  попросил  ее  не
волноваться,  сказал,  что  поеду  домой,  соберусь  с  мыслями  и  попробую
что-нибудь придумать.
На  следующий  день  я  вернулся  к  ним  и  вновь  попросил  Дот  уделить
мне  минутку  времени.  Вновь  мы  присели  за  чашкой  кофе  на  кухне.

«Дот, — сказал я, — возможно, вчера у меня не очень хорошо получилось
объяснить вам, насколько серьезно я отношусь к вашей дочери. Видите ли,
Дот, я люблю Пенни. А Пенни любит меня. И если все и дальше пойдет в
том  же  духе,  то,  полагаю,  мы  сможет  строить  нашу  дальнейшую  жизнь
вместе.  Поэтому  я  очень  надеюсь,  что  вы  пересмотрите  свое  вчерашнее
решение».
Дот  перемешала  сахар  в  кофе,  постучала  пальцами  по  столу.  У  нее  на
лице
появилось
странное
выражение,
выражение
страха
и
неудовлетворенности из-за невозможности как-то повлиять на ситуацию. У
нее  было  мало  опыта  в  том,  как  вести  переговоры,  и  она  не  знала,  что
основное правило переговорщика — знать, чего ты хочешь, с чем тебе надо
уйти  после  переговоров,  сохранив  целостность.  Поэтому  она  смутилась  и
мгновенно спасовала. «О’кей, — сказала она. — О’кей».
Мы  с  Пенни  полетели  в  Сакраменто.  В  дороге  мы  оба  были  в
приподнятом настроении, вдали от родителей и комендантского часа, хотя
я  подозревал,  что  радость  Пенни  продиктована  в  большей  степени
возможностью использовать подаренный ей с окончанием школы комплект
чемоданов розового цвета.
Какой  бы  ни  была  причина,  ничто  не  могло  испортить  ее  хорошего
настроения.  В  те  выходные  стояла  испепеляющая  жара,  температура
держалась  выше  100  градусов  по  Фаренгейту  (больше  38  градусов  по
Цельсию.  —  Прим.  пер.),  но  Пенни  ни  разу  не  пожаловалась,  даже  на
металлические  сиденья  на  трибунах,  превратившиеся  в  противни.  Ей  не
становилось  скучно,  когда  я  объяснял  нюансы  бега,  говорил  о  чувстве
одиночества  и  о  мастерстве  бегуна.  Она  была  заинтересована.  Она
схватывала все буквально на лету, как и все остальное.
Я  привел  ее  на  покрытое  травой  поле  стадиона,  познакомил  с  теми
бегунами,  которых  знал,  и  с  Бауэрманом,  который  с  большой  учтивостью
отвесил  ей  комплименты,  сказав,  как  она  красива,  и  на  полном  серьезе
поинтересовавшись, что она делает с таким никчемучкой, как я. Мы стояли
вместе с моим бывшим тренером и следили за последними забегами дня.
В ту ночь мы остановились в отеле на окраине города. В номере люкс,
окрашенном  и  оформленном  в  тревожных  коричневых  тонах.  Мы  оба
сошлись  во  мнении,  что  цвет  напоминал  подгоревший  тост.  Воскресное
утро  мы  провели  в  бассейне,  прячась  от  солнца,  укрывшись  в  тени
трамплина.  В  какой-то  момент  я  затронул  вопрос  о  нашем  будущем.  На
следующий день я отправлялся в длительную и жизненно важную поездку
в Японию для того, чтобы, как я надеялся, сцементировать свои отношения
с «Оницукой». Вернувшись в конце лета, мы не сможем продолжать бегать

на свиданки, сказал я ей. В Портлендском университете косо смотрели на
подобные  отношения  между  преподавателями  и  студентами.  Нам  надо
было  бы  что-то  предпринять,  чтобы  формализовать  их,  сделать  их
безупречными. Имея в виду брак. «Ты смогла бы одна организовать все для
свадьбы, пока я буду в отъезде?» — спросил я. «Да», — ответила она.
Вопрос  почти  не  вызвал  обсуждений,  беспокойства  или  эмоций.
Никаких  переговоров.  Все  выглядело  так,  будто  все  предрешено.  Мы
пришли в свой номер цвета подгоревшего тоста и позвонили домой. После
первого  же  гудка  трубку  подняла  Дот.  Я  выложил  ей  новость,  и  после
долгой, удушающей паузы она сказала: «Сукин ты сын». И бросила трубку.
Спустя  несколько  мгновений  она  перезвонила.  Сказала,  что
реагировала  импульсивно,  потому  что  планировала  весело  провести  лето
с Пенни и  поэтому расстроилась. Теперь  же, сказала она,  будет почти  так
же весело провести все лето, планируя свадьбу Пенни.
Вслед  за  этим  мы  позвонили  моим  родителям.  Похоже,  они  были
довольны,  но  моя  сестра  Джин  только  что  вышла  замуж,  и  свадебные
заботы их немного умотали.
Мы  повесили  трубку,  взглянули  друг  на  друга,  на  коричневые  обои,
коричневый ковер на полу и оба вздохнули. Такова жизнь.
Я  продолжал  твердить  про  себя,  повторяя  снова  и  снова:  я  обручен,  я
обручен.  Но  это  как-то  не  западало  глубоко,  возможно,  потому,  что  мы
находились  в  отеле,  в  раскаленном  пекле  пригорода  Сакраменто.  Позже,
когда  мы  вернулись  домой  и  пошли  в  «Зейлс»  выбирать  обручальные
кольца с изумрудом, появилось ощущение того, что это реально. Камень и
оправа обошлись в пятьсот долларов — это было очень реальным. Но я ни
разу  не  почувствовал  нервозности,  ни  разу  не  спросил  себя  с  типичным
мужским  отчаянием:  «Боже  мой,  что  я  наделал?»  Месяцы,  полные
свиданий  и  возможностей,  чтобы  ближе  узнать  Пенни,  были  самыми
счастливыми  в  моей  жизни,  а  теперь  у  меня  открывалась  перспектива
увековечить  это  счастье.  Именно  так  я  смотрел  на  происходящее.  Базовая
позиция,  как  бухучет  по  форме  101.  Суммарные  активы  равны  сумме
обязательств и собственного капитала.
Реальность  происходящего  обрушилась  на  меня  во  всей  своей
масштабности и объеме лишь после того, как я пустился в путь, после того
как  поцеловал  свою  невесту,  пообещав  написать  ей  сразу  же  после
прибытия  в  Японию.  У  меня  появилась  не  просто  невеста,  а  любимая
женщина, близкая подруга. У меня появился партнер. В прошлом, думал я,
моим  партнером  был  Бауэрман,  а  в  некотором  смысле  и  Джонсон.  Но  то,
что
возникло
с
появлением
Пенни,
оказалось
уникальным,

беспрецедентным.  Возник  союз,  изменивший  жизнь.  Это  обстоятельство
по-прежнему  не  вызывало  во  мне  нервозности;  оно  лишь  заставило  меня
глубже  чувствовать,  мысленно  окружать  заботой  и  вниманием  того,  кого
любишь.  Я  никогда  не  прощался  с  настоящим  партнером,  и  на  этот  раз  я
ощутил огромную разницу. Только представь себе, думал я. Единственный
и  простейший  способ  узнать,  как  вы  относитесь  к  человеку,  —  это
попрощаться с ним.
На этот раз мой контакт в «Оницуке» остался прежним. Китами все еще
работал в компании. Его не заменили. И не перевели на другую должность.
Напротив,  его  положение  в  компании  упрочилось,  если  судить  по  его
поведению. Он казался более раскованным, более уверенным в себе.
Он  приветствовал  меня  как  члена  одной  семьи,  сказал,  что  обрадован
показателями  работы  «Блю  Риббон»  и  доволен  нашим  филиалом  на
Восточном  побережье,  процветавшим  под  руководством  Джонсона.
«Теперь давайте поразмыслим, как нам завоевать американский рынок», —
сказал он.
«Мне по душе такой настрой», — сказал я.
В  своем  портфеле  я  привез  новые  дизайны  спортивной  обуви,
разработанные Бауэрманом и Джонсоном, включая один, над которым они
потрудились  вдвоем,  модель,  названную  нами  «Бостон».  У  нее  была
инновационная промежуточная амортизационная вставка подошвы по всей
ее  длине.  Китами  закрепил  дизайны  на  стене  и  стал  внимательно  изучать
их. Он взялся рукой за подбородок. Сказал, что они ему нравятся. «Очень,
очень каласо», — сказал он, похлопывая меня по спине.
В течение следующих нескольких недель мы встречались много раз, и
каждый  раз  я  ощущал  излучаемую  Китами  почти  братскую  ауру.  Как-то
раз  он  упомянул,  что  его  экспортный  отдел  через  несколько  дней  будет
проводить свой традиционный ежегодный пикник. «Ты ходить!» — сказал
он. «Я?» — переспросил я. «Да, да, — повторил он, — ты почетный член
экспортного отдела».
Пикник  был  организован  на  Авадзи,  крошечном  островке  в  акватории
Кобе.  Чтобы  добраться  до  него,  мы  взяли  катер,  а  когда  прибыли,  то
увидели  длинные  столы,  расставленные  вдоль  берега,  и  на  каждом  были
плоские  блюда  с  морепродуктами  и  миски  с  лапшой  и  рисом.  Рядом  со
столами  находились  емкости,  заполненные  охлажденными  бутылками  с
прохладительными  напитками  и  пивом.  Все  были  в  купальниках,
солнцезащитных  очках  и  все  смеялись.  Люди,  которых  я  знал  лишь  по
сдержанно-замкнутой, корпоративной обстановке, царившей в компании в
рабочие дни, вели себя бесхитростно и беззаботно.

В  конце  дня  состоялись  соревнования.  Занятия  по  сплочению
коллектива  вроде  бега  в  мешках  из-под  картошки  и  забеги  вдоль  кромки
моря,  по  мокрому  песку.  Я  похвастался  своей  скоростью,  и  все
поклонились  мне,  когда  я  первым  пересек  финишную  черту.  Все  сошлись
во мнении, что тощий гайдзин был очень быстр.
Я учил язык, медленно. Выучил, как будет по-японски «обувь» — гуцу.
Узнал,  что  «доход»  по-японски  звучит  как  сайню.  Узнал,  как  спросить,
который  час,  как  пройти  куда-то,  а  также  выучил  фразу,  которой  часто
пользовался:  «Ватакуси  домо  но  кайса  най  цюйте  но  джо  хоу  дэс»  —
некоторая  информация  о  моей  компании.  К  концу  пикника  я  уселся  на
песок и постарался взглядом пересечь Тихий океан. Я жил двумя разными
жизнями, обе из которых были замечательны и обе сливались в одну. Дома
я  был  частью  команды  —  со  мной  были  Вуделл  и  Джонсон,  а  теперь
и  Пенни.  Здесь  же,  в  Японии,  я  был  частью  команды  вместе  с  Китами  и
всеми  хорошими  людьми,  работавшими  в  «Оницуке».  По  природе  я  был
одиночкой,  но  с  детства  отличался  в  командных  видах  спорта.  Моя
психика  приходила  в  совершенную  гармонию,  когда  мне  удавалось
добиться  сочетания  времени,  когда  надо  побыть  наедине  с  собой,  и
времени, затраченного на работу в команде. То есть того, что было у меня
сейчас.
Кроме  того,  я  занимался  бизнесом  в  стране,  которую  полюбил.
Первоначальные  страхи  прошли.  Я  познал  застенчивость  японского
народа,  простоту  его  культуры,  изделий,  искусства.  Мне  нравилось,  что
они  пытались  добавить  красоты  каждой  частице  жизни,  от  чайной
церемонии  до  унитаза.  Мне  нравилось,  что  по  радио  каждый  день
сообщалось,  какие  конкретно  вишни  на  каком  углу  улицы  зацвели  и
насколько пышно.
Мои  мечтательные  раздумья  были  прерваны,  когда  некто  по  имени
Фудзимото  присел  рядом  со  мной.  Где-то  за  пятьдесят,  с  поникшими
плечами, у него был мрачноватый вид, выдававший нечто большее, нежели
просто  меланхолию  среднего  возраста.  Похожий  на  японского  Чарли
Брауна.  И  все  же  я  заметил,  что  он  прилагает  все  усилия  к  тому,  чтобы
произвести  на  меня  бодрое  впечатление.  Он  с  усилием  изобразил  на  лице
широкую  улыбку  и  сказал  мне,  что  любит  Америку  и  что  ему  очень
хотелось бы жить там. Я же ответил ему, что только что думал о том, как
сильно  я  люблю  Японию.  «Может,  нам  стоит  поменяться  местами?»  —
спросил я. Он печально улыбнулся: «В любое время».
Я  похвалил  его  английский  язык.  Он  сказал,  что  научился  ему  от
американских солдат. «Забавно, — сказал я, — но свои первые познания в

японской культуре я получил от двух бывших американских солдат».
Первыми  словами,  которым  научили  его  американские  джи-ай,  были:
«Поцелуй меня в зад!» Мы от души посмеялись по этому поводу.
Я  спросил  его,  где  он  живет,  и  улыбка  сошла  с  его  лица.  «Несколько
месяцев тому назад, — сказал он, — я потерял свой дом. Тайфун «Билли».
Ураган  полностью  опустошил  японские  острова  Хонсю  и  Кюсю,  смел  с
лица земли две тысячи домов.
Одним из них, — поделился Фуджмото, — был мой дом». «Мне очень
жаль»,  —  сказал  я.  Он  кивнул,  посмотрел  на  воду  и  сказал,  что  начал  все
сызнова.  Как  поступают  японцы.  Единственной  вещью,  которую  он,  к
сожалению,  не  смог  заменить,  оказался  его  велосипед.  В  1960-е  годы
велосипеды в Японии были непомерно дорогими.
Тут  к  нам  присоединился  Китами.  Я  заметил,  что  Фуджимото  сразу
встал и пошел прочь.
Я заметил, обращаясь к Китами, что Фуджимото научился английскому
от американских солдат, и Китами с гордостью сказал, что он выучил свой
английский  абсолютно  самостоятельно,  прослушивая  звукозаписи.  Я
поздравил его и сказал, что надеюсь однажды так же свободно общаться на
японском,  как  он  на  английском.  Затем  я  сообщил  ему,  что  собираюсь
вскоре  жениться.  Рассказал  ему  немного  о  Пенни,  а  он  поздравил  меня  и
пожелал удачи. «Когда свадьба?» — спросил он. «В сентябре», — ответил
я.  «О,  —  воскликнул  он,  —  я  буду  в  Америке  через  месяц  после  этого,
когда с г-ном Оицукой буду на Олимпийских играх в Мехико. Возможно,
мы посетим Лос-Анджелес».
Он  пригласил  меня  прилететь  и  отобедать  с  ними.  Я  сказал,  что  буду
очень рад.
На следующий день я вернулся в Соединенные Штаты и почти первым
делом, сразу после приземления, положил пятьдесят долларов в конверт и
отправил  их  авиапочтой  на  адрес  Фуджимото.  На  вложенной  визитной
карточке я написал: «На новый велосипед, друг мой».
Несколько  недель  спустя  я  получил  от  Фуджимото  ответ.  Мои
пятьдесят  долларов  были  вложены  в  записку  с  объяснением,  что  он
запросил у руководства, может ли он оставить у себя присланные деньги, и
начальство сказало «нет».
В виде постскриптума было приписано: «Если вы направите их на мой
домашний  адрес,  я  смогу  оставить  их  у  себя».  Так  я  и  поступил.  И  таким
образом завязалось еще одно судьбоносное партнерство.
13  сентября  1968  года  мы  с  Пенни  обменялись  клятвами  на  глазах  у
двухсот  свидетелей  в  епископальной  церкви  Святого  Марка  в  центре

Портленда,  у  того  же  алтаря,  перед  которым  были  обвенчаны  родители
Пенни. Исполнился год, почти день в день, с того момента, как мисс Паркс
впервые вошла в мою аудиторию. И вновь она оказалась на первом ряду —
своего рода первом ряду, только на этот раз я стоял рядом с ней. И теперь
она была миссис Найт.
Перед  нами  стоял  ее  дядя,  служитель  епископальной  церкви  из
Пасадены,  который  отправлял  службу.  Пенни  так  сильно  дрожала,  что  не
могла поднять голову, чтобы заглянуть ему или мне в глаза. Я не дрожал,
потому  что  смухлевал.  В  нагрудном  кармане  у  меня  было  две  бутылочки
виски,  полученные  на  борту  самолета  и  припрятанные  мною  после
недавней поездки в Японию. Одну я опорожнил буквально перед началом
таинства бракосочетания, а вторую — сразу после его окончания.
Моим шафером был кузен Хаузер. Мой юрист, мой напарник. Другими
шаферами  стали  оба  брата  Пенни,  приятель  из  школы  бизнеса  и  Кейл,
сказавший  мне  за  несколько  секунд  до  начала  церемонии:  «Второй  раз
вижу  тебя  таким  нервным».  Мы  засмеялись,  а  я  в  миллионный  раз
вспомнил  тот  день  в  Стэнфорде,  когда  я  выступил  со  своей  презентацией
перед  классом  по  курсу  предпринимательства.  Сегодня,  подумал  я,  все
похоже. Вновь я заверяю полный зал людей в том, что нечто возможно, что
нечто может оказаться успешным. Когда, на самом деле я действительно не
знаю.  Я  говорю,  основываясь  на  теории,  вере  и  собственном  бахвальстве,
как  любой  другой  жених.  Или  невеста.  И  все  будет  зависеть  от  меня  и  от
Пенни,  сможем  ли  мы  доказать  истинность  того,  в  чем  поклялись  в  тот
день.
Прием  был  организован  в  Садовом  клубе  Портленда,  где  дамы
местного  общества  собирались  в  летние  вечера,  чтобы  выпить  дайкири  и
посплетничать. Вечер был теплым. Небо угрожало дождем, но оно так и не
прохудилось.  Я  танцевал  с  Пенни.  Танцевал  с  Дот.  Танцевал  со  своей
мамой.  Перед  тем  как  наступила  полночь,  мы  с  Пенни  со  всеми
попрощались,  запрыгнули  в  нашу  совсем  новую  машину:  пижонский
«Кугар»  черного  цвета.  Я  помчал  нас  к  берегу,  где  мы  запланировали
провести  выходные  в  пляжном  домике  родителей  Пенни,  находившемся  в
двух часах езды от города.
Дот названивала каждые полчаса.

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: