Рассказы о яхтсменах Сокращенный перевод с англ. В. В. Кузнецова

Роберт Мэнри

Я подозревал, что ветер еще больше усилится. Ветер, со свистом несшийся с юга, достигал 25 узлов (более свежего ветра под зарифленным гротом "Тинкербель" не могла выдержать), он гнал высокие валы, норовившие опрокинуть судно. Время от времени яхту нужно было приводить к ветру, чтобы встретить волну форштевнем, иначе пришлось бы худо.

И все-таки, несмотря на непогоду, мы не сбавляли хода - надо было наверстать упущенные днем во время шторма семь-восемь часов. Если каждые сутки мы будем по стольку часов отстаиваться в шторм на плавучем якоре, понадобится целая вечность, чтобы добраться до Англии. Мы уже отстали от графика на несколько суток. Вот теперь мы с "Тинкербель" и мчались на предельной скорости и каждые четверть часа оставляли за кормой почти две морские мили.

Я лишь изредка посматривал на океан, небо и паруса: все остальное время мой взгляд был прикован к светящейся оранжевой картушке компаса. Поворачивая румпель то вправо, то влево, я старался удержать судно на курсе 103°. Качаясь на волнах, мы двигались все дальше и дальше на восток."

Об этом плавании он мечтал всю жизнь, а начало было положено фактически за семь лет до того, как он по газетному объявлению приобрел старый швертбот длиной 4 метра, "возраст которого проглядывал сквозь многочисленные слои краски". Мэнри отремонтировал корпус, поставил крохотную рубку, выкрасил судно, отлакировал мачту и банки. Мэнри приобретал опыт, плавая на Великих озерах, но мысль выйти в океан на "Тинкербель" не приходила ему в голову. А получилось все следующим образом:

"Зимой 1964 года, не то в январе, не то в феврале, один мой приятель, у которого была двадцатипятифутовая крейсерская яхта, предложил переплыть с ним Атлантику и добраться до Англии. Может быть, он сказал это шутя, не догадываясь, что от плавания, о котором грезил почти тридцать лет, я не смогу отказаться. Мы подолгу обсуждали трудности океанских переходов (оба мы были довольно начитаны в этой области), потом составляли планы и собирали необходимое снаряжение. Вирджиния и дети, Робин и Дуглас, узнав о предполагающемся плавании, естественно, одобрили мое намерение. Я ликовал. Никогда еще не был я так счастлив, как тогда, когда, казалось, вот-вот осуществится давно лелеемая мечта. На работе я ходил точно в паком-то трансе.

Целых шесть недель я пребывал на седьмом небе. И вдруг страшный удар! Предполагаемый капитан пошел на попятный: жена, отец и сослуживцы отговорили его от этой, по их мнению, неразумной затеи - не потому, что плавание рискованное, а просто оно, дескать, займет слишком много времени. Мои планы рушились, я был безутешен. Казалось, в мгновение ока из рая меня перенесли в ад. И это молниеносное падение подействовало на меня ошеломляюще. Но ведь нужно было жить дальше. Я как-то умудрялся выполнять свои обязанности отца семейства и газетчика, но все-таки, это был весьма тяжелый период жизни.

Однако когда я наконец обрел душевное равновесие, меня осенила мысль: "А почему бы одному не отправиться в плавание на своей "Тинкербель"?" И чем больше я размышлял, тем менее фантастической казалась мне эта идея.

К числу необычных можно отнести плавание через Атлантику на гребной 18-футовой шлюпке "Ричард Фоке" в 1897 году, плавание на 15-футовом надувном плоту "Еретик" (1962 год) и на 17-футовом разборном маяке "Либерия III" (1956 год).

Все это были замечательные переходы. Но предположить, что "Тинкербель" пересечет Атлантический океан, я смог, когда узнал об еще более интересном плавании 18-футового джипа-амфибии "Хаф Сейф", на котором в 1950-1951 годах Бен Карлин с женой добрался из Галифакса до Западной Африки, сделав остановку на Азорских островах. Если уж такой плавающий гроб мог переплыть Атлантику, то "Тинкербель" и подавно способна это сделать. Я был твердо в этом убежден.
Итак, ни словом не обмолвившись ни жене, ни детям о перемене планов, я начал готовиться к выходу в море.

Ральф Эмерсон о своем путешествии в Англию писал в 1847 году: "Не перестаешь удивляться тому, как это человек, находящийся в здравом уме, может стать моряком". Он отмечал, что жизнь моряка полна "опасностей, постоянных унижений", а труд его ценится ниже любого иного. Разумеется, теперь мореплаватели находятся в лучших условиях, чем во времена Эмерсона. Ныне службу на военных или торговых судах уже не считают каторжной, но довольно значительная часть сухопутного населения (по крайней мере в Соединенных Штатах) с недоумением взирает на современных мореходов, отправляющихся в море на утлых спортивных суденышках. Вслед за Эмерсоном обыватели удивляются тому, что здравомыслящий человек способен на подобное предприятие.

Все думали, что я собираюсь со своим спутником на его 25-футовой яхте. Приготовления почти не отличались от тех, какие были бы необходимы для плавания на более крупном судне (если не считать вдвое меньший запас продовольствия), поэтому особых усилий для обмана близких и друзей от меня не требовалось.

Я разрабатывал план с твердым убеждением, что если до отплытия встречусь с какой-то особой трудностью, каким-то серьезным препятствием, то откажусь от плавания. Я решил, что из-за глупой гордости не поставлю себя в катастрофическое положение. Тщеславие было мне чуждо, и, заботясь о семье и о себе самом, я полагал, что лучше быть живым трусом, чем мертвым храбрецом.

Я полагал, что прежде всего нужно как можно точнее определить характер и масштаб опасностей, вероятных в океанском переходе, а после этого сделать трезвый вывод, под силу ли мне одолеть эти опасности. Если нет, то я просто-напросто вернусь в газету к своим обязанностям "на подхвате" и стану ждать другой благоприятной возможности совершить трансатлантический рейс.

Многие путешественники, плававшие на малых судах, писали, что от величины судна мореходность почти не зависит. Я убедился в этом на собственном опыте. Во-первых, небольшая шлюпка гораздо прочнее - пропорционально своему весу, чем большое судно. Во-вторых, будучи легкой и плавучей, она всходит на волну, а не ударяется о нее со страшной силой, как крупный корабль. Вот почему иногда шторм сильно треплет, калечит и даже топит большие суда, в то время как спасательные шлюпки, оказавшись в умелых руках, выходят победителями из подобных испытаний.
А что касается разницы между моим швертботом и парусными яхтами длиной, скажем, не менее двадцати пяти футов... Сумеет ли "Тинкербель" выдержать шторм так же, как они?

Мне казалось, что ахиллесовой пятой обычной океанской яхты является ее киль, вес которого в отдельных случаях достигает тонны. Назначение этого груза - удерживать судно по возможности вертикально. Вполне похвальная цель. А если на яхте появится течь или ее захлестнет волной? В этом случае яхта камнем пойдет ко дну.

По моим представлениям, основная задача судна - не тонуть, а оставаться на плаву, причем в любых, самых тяжких условиях. Даже если будут разорваны ее паруса, утерян руль и сломана мачта, если яхта перевернется или будет повреждена ее обшивка, она должна оставаться на плаву и дать своим пассажирам возможность постоять за себя. Поэтому я для страховки заполнил пространство между палубными бимсами пенопластом.
Для того чтобы в случае необходимости позвать на помощь, я купил списанный авиационный передатчик "Виктори Герл", который мог автоматически передавать сигнал "SOS" на двух частотах: в первом варианте радиус слышимости был сто с небольшим миль, во втором - около полутора тысяч миль. Этого было вполне достаточно, чтобы меня услышали на берегу, даже если бы я находился посредине океана.

Другая важная проблема (как предотвратить столкновение с каким-либо крупным судном, когда я сплю) была довольно простой. Я решил держаться подальше от оживленных путей. В том же случае, когда это невозможно, например возле Нью-Йорка или у входа в Ла-Манш, я буду бодрствовать (если надо, с помощью таблеток) до тех пор, пока не окажусь в безопасности.

Теперь следующая проблема - навигационное обеспечение перехода. Естественно, просто плывя на восток, я мог бы добраться до какого-нибудь пункта на побережье Западной Европы. Но мне хотелось быть более точным. Мне хотелось попасть именно в Англию, а не во Францию, Испанию, Португалию или, скажем, Ирландию. Мне во что бы то ни стало надо было ознакомиться с основами мореходной астрономии - предметом, одно название которого внушало мне суеверный страх, ибо математик я аховый. Разные там вычисления, сферическая геометрия и соседние с ней области умственных мучений были не моим амплуа. Уж это точно. Я был из тех студентов, которые, даже в колледже, все еще не в ладах со школьной алгеброй.

Но навигация оказалась не бог весть какой мудреной наукой. Какие-то славные незнакомые мне люди превратили ее в сущий пустяк, составив логарифмические таблицы, где все сводилось к простому сложению и вычитанию.

Итак, вооружившись "Навигацией" Микстера, книгой "Навигация - это совсем просто", мореходными таблицами и "Морским альманахом", подробнейшими картами, по которым можно было определить координаты нашего дома, а также списанным летным секстаном, я принялся за учебу, чтобы суметь провести судно через море, на котором нет ни колеи, ни дороги, ни вывески. Занялся я этим на крыльце своего дома.

Мой секстан можно было использовать как при наличии естественного горизонта, так и с искусственным горизонтом. Точность моих наблюдений и расчетов нетрудно было проверить, так как координаты своего дома я знал. Вначале наблюдения были не слишком-то точны. Насколько я помню, в первый раз я, судя по полученным координатам, находился где-то в Гудзоновом заливе, за сотни миль севернее действительного местоположения. Но, к счастью, со временем я кое-чему научился. Под конец мои координаты лишь миль на десять отличались от истинных. При наблюдениях с искусственным горизонтом, как я вычитал из книг, это был вполне сносный результат.

Затем я купил коротковолновую рацию для приема сигналов времени и поддержания связи с миром. Слушая последние новости, я смогу следить за событиями на суше, а развлекательные и музыкальные программы помогут коротать время, пока буду манипулировать румпелем.

Жизнь на берегу, особенно в Индии, где мне приходилось бывать, внушила мне любовь к парусному спорту и сделала меня до некоторой степени фаталистом (кстати, все индийцы - фаталисты). Моряк должен быть готов ко всему - и к полнейшему штилю, и к урагану - и, подобно индийцу, уметь находить удовольствие в тех условиях, в которые попадает, если у него нет условий, которые доставляли бы ему наслаждение. От американских же индейцев я научился терпеливости, которая моряку необходима, а также научился понимать, что и в жизни, и в путешествии главное - не просто передвижение с одного места на другое. Парусный спорт был для меня предохранительным клапаном, который я использовал, чтобы избавиться от психологического напряжения, неизбежного у газетчиков. Как-никак я тринадцать лет проработал в газете, выправляя в меру своих способностей факты, правописание, грамматику и стиль репортерских статей, искореняя бранные и двусмысленные выражения и придумывая заголовки. Психические перегрузки в такой же мере присущи журналистской профессии, как перемазанные в краске руки - профессии художника. Кроме того, мне казалось, что в плавании у человека появляется возможность взять своего рода реванш за невзгоды, неудачи и несчастья, происходящие с ним в "береговой" жизни."

По словам Мэнри, он собирался совершить трансатлантическое плавание в своей скорлупке, потому что любил ходить под парусами, любил море, давно хотел отправиться в океанское плавание, и такая возможность наконец ему представилась. "Я вовсе не пытался совершить самоубийство или героический поступок; не старался я также и установить какой-то рекорд. Никто не оказывал мне финансовой поддержки, даже "Плейн дилер", газета, где я работал. Не был я движим и корыстным интересом, хотя и надеялся, что мне, возможно, удастся, написав книгу или ряд статей, окупить расходы, связанные с плаванием, а если повезет, то и заработать достаточно для того, чтобы, не слишком залезая в долги, помочь своим детям получить образование. Но главным образом мне хотелось осуществить давнишнюю мечту: переплыть Атлантику и побывать в Англии, причем сделать это без излишней суеты и шумихи."

Находясь в районе оживленного движения судов, Мэнри вынужден был принимать таблетки, чтобы бодрствовать. Очевидно, от переутомления у него начались галлюцинации:

"Таблетки, которые я принимал, содержали возбуждающее средство, и я чувствовал себя превосходно, хотя силы были на пределе. Симптомы нервного истощения были настолько фантастичны, настолько непривычны, что я ощутил их лишь много дней спустя, когда они повторились. Вероятно, недосыпание не было единственной причиной, - пожалуй, отчасти была виноваты таблетки.

Но как бы то ни было, однажды утром я вдруг оказался в царстве дикой фантазии, в странном мире, где иллюзия и реальность замысловато переплетались. Галлюцинация продолжалась несколько часов.

Когда фантасмагория кончилась, то она показалась мне любопытным, достойным изучения явлением. Но находиться в таком состоянии было не очень-то приятно - целых полдня я без толку крутился в океане.
Происшедшее со мной событие было столь необычно, столь отличалось от всего моего предыдущего опыта, что мне чрезвычайно трудно описать его надлежащим образом. Я, фигурально выражаясь, очутился на ничейной земле, где действительность и воображение живут бок о бок, и границу между ними невозможно определить. Кроме недосыпания и действия таблеток, галлюцинациям, пожалуй, способствовали также тревога и в еще большей мере одиночество. Подобно человеку, охваченному гипнотическим трансом, я видел и слышал вещи, которых не существовало.
Я проникся убеждением, что я не одинок, что на "Тинкербель" присутствует еще кто-то. Я не помню ни лица, ни того, как был одет этот кто-то, хотя, кажется, одежда его смахивала на костюм яхтсмена. Это был весьма спокойный человек, малоразговорчивый и дружелюбно настроенный. Сначала я платил ему таким же дружелюбием, но вскоре его присутствие начало раздражать меня, стало просто невыносимым.
Выяснилось, что он очутился на "Тинкербель" как бы по "автостопу", и я должен подвезти непрошеного пассажира к его дому, который находился на небольшом острове где-то поблизости. (Разумеется, в этой части Атлантики никаких островов нет, однако мы все время искали этот остров.) Мы плыли то туда, то сюда, делали круг, возвращались назад, шли на север, на юг, на восток, и запад, пытаясь найти голый, лишенный растительности клочок суши, на котором стоит несколько домов.

Вспомнив про шторм, в который мы с "Тинкербель" попали накануне, и, боясь, что налетит ветер с юго-востока и выбросит судно на берег острова, я решил поставить штормовые паруса из прочной, тяжелой материи. Однако мой призрачный спутник считал, что незачем терять время на разные там эксперименты, и мы стали ссориться. Однако верх взял я, поскольку на море слово капитана - закон. Я поставил штормовые паруса, но выяснилось, что ветер слишком слаб для них. Поэтому я снова поставил обычный грот и стаксель, и мы, к удовольствию моего попутчика, вновь принялись искать наш остров. Более того, румпель очутился в руках моего призрачного спутника, сам же я превратился в пассажира. Такова уж прихоть галлюцинаций! Итак, мы продолжали плыть. Мы, похоже, ни разу не заговорили вслух, мы даже почти не шевелили губами и все же каким-то чудом понимали друг друга. Я настойчиво пытался выяснить у своего спутника приметы этого острова, как до него добраться и до боли в глазах всматривался в даль в надежде увидеть полоску песка или утес.

И точно, я увидел остров. То был клочок суши размером не больше городского квартала. Не было видно ни песчаного пляжа, ни какой бы то ни было растительности. Только скалы и скалы. Даже два небольших дома в центре острова были сложены из камня скал. Лишь окна и двери указывали на то, что это здания.

Из одного дома вышли несколько человек и стали махать нам. Мы помахали в ответ. Мой спутник (к сожалению, я не узнал его имени) хотел подойти прямо к берегу, но я твердо решил, что не позволю ему рисковать судном, - ведь от "Тинкербель" останутся щепки! Поэтому я для безопасности сам сел на руль. Я уже хотел было сказать пассажиру, чтобы он вплавь добирался до своего острова, как вдруг каким-то чудом он очутился на берегу, в кругу своих домочадцев, и вместе с ними улыбался и махал мне рукой. Я радостно помахал в ответ, довольный тем, что наконец-то избавился от него, и, не тратя времени даром, взял курс 60°. Начало смеркаться, а я хотел отойти от этого острова как можно дальше до наступления ночи.

Когда я проснулся, ярко светило солнце. На кобальтовой поверхности моря резвились мириады сверкающих зайчиков. Я был преисполнен счастья, так как тело мое отдохнуло досыта. Я позавтракал, сварил себе каши и кофе. Потом вымыл в море посуду, прибрал в каюте. Затем, нагрев воды, в первый раз с той поры, как вышел в море, побрился - вернее, выскреб подбородок и не тронул верхней губы, идя навстречу пожеланиям Вирджинии, хотевшей, чтобы я отрастил усы.

С востока дул ровный ветер скоростью узлов десять, поэтому я оснастил "Тинкербель" так, чтобы она "самоуправлялась". Я испробовал свою систему "самоуправления" еще на озере Эри. Система состояла из двух стакселей, поставленных бабочкой (чтобы удерживать в таком положении паруса, я приспособил весла). Шкоты от парусов, пропущенные через блоки по обеим сторонам кокпита, шли к румпелю руля. Как только "Тинкербель" чуть рыскала влево, стаксель на левом борту наполнялся ветром, шкот натягивался и, поворачивая румпель влево, заставлял судно возвращаться на прежний курс. Разумеется, то же самое происходило и тогда, когда судно уклонялось вправо.

"Тинкербель", умница, сама по себе умело и легко мчалась вперед. Я наслаждался ее послушанием и мог делать все, что угодно, не прикасаясь к румпелю. Вытащил для просушки одеяло и одежду. Потом взял высоту солнца, чтобы определить свою широту. Примерно в половине шестого вечера на горизонте показался какой-то траулер. Заметив "Тинкербель", он повернул в нашу сторону и, стуча дизелями, приблизился на расстояние нескольких ярдов. Это был "Майор Дж.Кейси" - не то американец, не то канадец. Сложив руки рупором, я попросил двух парней, стоявших у поручней, сообщить мои координаты. Но из-за грохота двигателей они, наверно, ничего не слышали. Нужен был мегафон.

Однако мне было слышно, что кричали с палубы траулера.

На другой день, 5 июня, я достал секстан и, когда солнце приблизилось к зениту, сделал наблюдение, чтобы определить широту. К моему ужасу, выяснилось, что она составляет 41 градус 2 минуты. Выходит, я находился на шестьдесят миль севернее своего счислимого места, милях в девяноста от острова Нантакет. Получалось, что на восток я подвинулся гораздо меньше, чем предполагал. Я был потрясен столь вещественным доказательством моей несостоятельности как штурмана. Неужели, пытаясь пересечь Атлантику, я откусил кусок, которого мне не проглотить? Неужели, вместо того чтобы попасть в английский порт Фальмут, я окажусь во французском порту?..

Мы плыли всю ночь и на рассвете оказались в гуще судов. Их было семь или восемь. Одни шли на восток, другие - на запад. На горизонте возникли два одинаковых силуэта. Это были траулеры. Один из них приближался, оглушая музыкой, вырывавшейся из его динамиков. Когда он подошел совсем близко, я увидел, что это русское судно. Музыка, которая доносилась с палубы, была классической; с репертуаром было все в порядке, но она исполнялась так громко, что сотрясала атмосферу.

- Товарищ! - прокричал я и тотчас наполовину израсходовал свой запас русских разговорных фраз. Советские рыбаки приветливо улыбнулись, и когда я помахал им рукой, они тоже приветственно подняли руки. Потом траулер очень быстро исчез из виду.

В субботу, 12 июня, утро было удивительное - одно из тех, которые иногда бывают, чтобы дать нам представление о том, как чудесна жизнь. Только я начал вкушать радость бытия, как вдруг шестым чувством ощутил чье-то присутствие. Я открыл люк и высунулся наружу. Господи помилуй! Рядом стоял военный корабль!

Он был много больше "Тенч" - подводной лодки, которую я встретил накануне. Его грозный форштевень возвышался над топом мачты "Тинкербель". Этот канадский корабль, вблизи показавшийся мне линкором, оказался эсминцем "Колумбия". Корабль прекрасный, холеный, выкрашенный в светло-шаровый цвет.

В ожидании, пока штурман снимет с карты координаты, офицер расспрашивал, откуда я плыву, куда направляюсь и каково название моего судна. Я ответил и попросил сообщить мои координаты Береговой охране в Бостон. Вскоре принесли записку. Выяснилось, что наши координаты 40 градусов 17 минут северной широты и 63 градуса 7 минут западной долготы. Приятное известие! Выходит, мои навигационные расчеты были довольно точны: мое счислимое место отличалось от истинного меньше чем на шесть миль.

Я почувствовал уверенность, что действительно высажусь в Фальмуте, а не в каком-то ином порту.

...Всю ночь и весь день 13 июня "Тинкербель" неслась вперед, убегая от ветра, более сильного, чем приходилось встречать до сих пор. Волны с размаху ударялись в правый борт. Я пытался удержать судно на курсе. Усталый, испуганный, я не выпускал румпеля из рук и старался наверстать упущенное время. Прошел день, наступила холодная ночь.
К тому времени, когда восток, светлея, оповестил о приближении рассвета и долгожданного тепла, ветер отошел к западу и задул в корму. Некоторое время волны шли в разных направлениях, но постепенно приноровились к направлению ветра. Волны вздымались все выше, ряд за рядом, и обрушивались вниз. В клочьях пены "Тинкербель" неслась по переднему склону волны, потом на мгновение останавливалась во впадине и снова взлетала - теперь уже на другую волну. Так повторялось снова и снова. Это было жутко, но и восхитительно.

Если бы судно развернуло бортом, особенно мощная волна могла бы опрокинуть "Тинкербель" и даже несколько раз перевернуть. В таком случае она лишилась бы мачты и получила бы тяжелые повреждения. Несчастья надо было во что бы то ни стало избежать.

Поэтому я решил не лезть на рожон и выпустил плавучий якорь. "Тинкербель" будто облегченно вздохнула. Но волны все росли и росли. Они теперь были похожи на покрытые снегом горные цепи, наступавшие на нас. Но не горы и даже не их белые вершины были страшны. У меня волосы становились дыбом при виде того, как -белоснежные гребни наклонялись вперед и - ух! - обрушивали в ущелье между волнами многотонные лавины. Упади такая громада на "Тинкербель", когда она повернется лагом к волне... Страшно подумать!..

Я был измучен - я не спал уже двадцать три часа, - и было неизвестно, сколько еще придется бодрствовать. Я принял таблетку, и сон точно рукой сняло. Я подумал, как чудесно было бы забраться в каюту и укрыться от ветра. Однако не хватало ни смелости, ни веры в "Тинкербель", чтобы сделать это. Я опасался, что она опрокинется и я попаду в ловушку, а это вряд ли будет приятно.

Изо всех сил стараясь удержаться на борту моего бешено подпрыгивающего, раскачивающегося суденышка, я начал молиться христианскому богу, Нептуну, Посейдону и всем духам, которых можно привлекать к действию в таких случаях. Потом, чтобы не упустить ни одного шанса, я помолился тому, "кто имеет к сему непосредственное отношение".
Я все-таки укрылся в каюте от свирепого ветра и водяных брызг, но каждые десять минут высовывался из люка, чтобы убедиться, что вокруг нет судов. Что за удобную мишень мы представляли для какого-нибудь грузового парохода, который захотел бы подмять нас под себя!
Чтобы хоть немного согреться, я колотил себя в грудь, растирал ляжки, вертел ногами педали воображаемого велосипеда. Минут двадцать спустя, примерно в половине пятого, поднялось солнце, а вместе с ним и мое настроение. Теперь необъятный синий океан, ночью казавшийся черным, уже не угнетал меня.

Случившееся позже произошло так быстро и неожиданно, что я до сих пор точно не знаю, как все это было.

Только помню, что я нежился в лучах восходившего солнца и думал о том, какой будет приятный день, как вдруг стена шипящей, пенящейся воды рухнула на "Тинкербель" сбоку, захлестнула судно, бросила его плашмя и сбросила меня в воду, перекувырнув в воздухе. Секунду назад я сидел в кокпите, относительно сухой, а теперь вверх ногами летел вниз, прямо на дно морское.

Я размахивал руками и ногами, силясь подняться на поверхность, и уже выбивался из сил: грудь сдавило, глаза вылезали из орбит. Нужно было обязательно вынырнуть, пока я не успел сделать рокового вдоха, от которого наполнятся водой легкие.

Еще бы немного и легкие разорвались бы, но голова моя оказалась над поверхностью моря, и я стал жадно глотать воздух. Я думал, что увижу "Тинкербель" вверх дном, с мачтой, указывающей вниз, но она, выпрямившись, словно чайка, качалась на волнах. Швертбот был не далее чем в двух-трех метрах от меня.

Подтянувшись к "Тинкербель" (я был обвязан спасательным концом), я схватился за поручни и попытался забраться на судно. Но не тут-то было: намокшая одежда была слишком тяжела для меня. Тем не менее я снова попытался подтянуться. Опять безуспешно. После этого я немного отдохнул.

Я плюхнулся в кокпит и лежал там, тяжело дыша и постепенно приходя в себя. Ничего страшного, в сущности, не произошло, кроме того, что я изрядно перетрусил да промок. Ни судно, ни я не получили даже царапины. Более того, я убедился, насколько остойчива моя "Тинкербель". Теперь мне незачем мучиться по ночам, дрожать в открытом кокпите. Отныне я буду спать в каюте в самую дурную погоду и буду знать наверняка, что судно мое не перевернется и я не попаду в мышеловку..."

Хотя волнение не ослабевало, Роберт Мэнри (его несколько раз сбрасывало в море) был уверен, что доберется до Англии непременно. Правда, у него были минуты уныния:

"Я скучал по жене Вирджинии и своим детям, Робин и Дугласу, мне не хотелось заставлять их зря волноваться, дожидаясь меня.

"Чарлз Линдберг, в одиночку совершавший перелет через Атлантику, вдруг почувствовал, что дальше не может лететь. Он был в совершенном изнеможении. Руки его настолько устали, что не хотели повиноваться разуму. Тогда он сотворил простую молитву: "Боже, дай мне силы". И тут, по его словам, он ощутил в себе нечто такое, что взяло под контроль и дух, и тело, охраняя их подобно тому, как мудрый отец оберегает своих детей".

Между тем ветер и Гольфстрим увлекали "Тинкербель" все дальше к берегам Англии. Вскоре Мэнри узнал, что находится в центре внимания американской и английской прессы.

- Вы американец?

- Да.

- Как ваше имя?

- Куда вы направляетесь?

- В порт Фальмут, в Англию.

Капитан сказал, что из передач Би-Би-Си накануне узнал, что самолеты королевских ВВС ищут меня, но я не поверил этому, поскольку, согласно графику, представленному мною американской и английской береговой охране, я прибуду в Фальмут не ранее 15 августа.

- Вряд ли они ищут меня, - возразил я любезному капитану. - Вероятно, они разыскивают другого человека, который отплыл на 12-футовом судне за неделю до меня. Он направлялся в Ирландию.

Я имел в виду капитана Уильяма Верити, командовавшего крохотной яхтой "Ноноалька" (это индейское слово означает "немой" или "не говорящий на нашем языке"), который надеялся, своим путешествием доказать, что ирландские монахи могли посещать Северную и Южную Америку еще в пятом и шестом столетиях. Впоследствии я узнал, что капитан Верити, преследуемый неудачами, отказался от своего намерения, по крайней мере на время, и вернулся.

- Не нужен ли вам провиант? - спросил капитан Сарт (нас отделяла полоска воды в десять ярдов).

- Нет, мне ничего не нужно! - крикнул я. Но, заметив приготовленные на палубе продукты, чтобы не огорчить любезного капитана, прибавил: - Однако от фруктов я бы не отказался.

Провизию уложили в пластмассовые мешочки, которые упаковали в большой парусиновый мешок, и на спасательном жилете бросили мне. Вскоре я вытащил из воды мешок и начал разглядывать содержимое. Капитан Сарт устроил мне целый банкет: жареный цыпленок с подрумяненным картофелем, огромный каравай свежего хлеба, яблоки, сливы, лимоны, фунт голландского масла, огромный кусок шоколада с орехами, две банки сока и две бутылки пива - вот что находилось в мешке.
"Белгалф Глори", этот рыцарственный танкер, удаляясь в восточном направлении, приспустил в знак приветствия флаг и дал три гудка. Флага у меня под рукой не было, поэтому я отсалютовал своим пневматическим туманным горном. От его свистков волосы встали у меня дыбом, хотя морякам, находившимся на танкере, они, верно, показались цыплячьим писком.

Впоследствии капитан прислал мне рождественскую открытку с поздравлениями. Он писал, что находится в краткосрочном отпуске в кругу семьи - с женой и двумя детьми. За последние тридцать лет это четвертое рождество, которое он встретил вместе со своими близкими.

Вскоре Мэнри услышал о себе, поймав передачу радиостанции "Голос Америки". А наутро его встретил траулер, на борту которого находились американские газетчики, взявшие у Мэнри интервью, продолжавшееся 3,5 часа. Из газет, переданных ему, Мэнри узнал, что в Фальмуте его ожидает торжественная встреча - то, чего он хотел меньше всего... Очень выразительно рассказывает Мэнри о приближении к Британским островам:

Дрожащими руками я достал "Перечень огней и знаков" и открыл в нужном месте. В графе "Характеристика и сила огня" было указано: "Гр. Пр., Б(2); пер., 15 с.; пр. 0,7 с., затм. 1,6 с.; пр. 0,7 с., затм. 12,0 с. С 720000". В переводе на обычный язык это значило: "Группо-проблесковый, белый (2 вспышки); период 15 секунд. Первая вспышка 0,7 секунды, затмение 1,6 секунды. Вторая вспышка 0,7 секунды, затмение 12 секунд. Сила света 720000 свечей".

Я определил продолжительность вспышек и затмений по секундомеру. Сомнений не было. Это маяк Бишоп Рок. Причем (самое удивительное!) там, где он должен находиться согласно моим расчетам! Если бы я не боялся свалиться за борт, то я бы вскочил и пустился в пляс по крохотной палубе "Тинкербель"! Как здорово, что земля близка, хотя я ее еще не вижу.
В приподнятом настроении я плыл всю ночь, держа курс на мыс Лизард. Это была великолепная прогулка при луне, но при первых лучах зари я почувствовал такую сонливость, что пришлось лечь в дрейф, чтобы чуть соснуть.

Разбудили меня голоса: "Эй, приятель! Проснись! Янки, ты там? Мистер Мэнри, вставайте!" Я выскочил из каюты и увидел английский траулер, возле поручней которого стояли четыре-пять человек. Оказалось, что одним из них был капитан судна Смолл.

Вскоре он связался по радиотелефону с капитаном Хантером, у которого на борту находилась Вирджиния. Капитан Хантер ответил, что через четыре часа будет у "Тинкербель".

"Тинкербель" весело неслась по волнам в сторону мерцающего в темноте маяка "Лизард Хед", точно лошадь, почуявшая родную конюшню. Я гордился ею и был счастлив.

Она сберегла меня. Хотя падения за борт (особенно первое время) доставили мне немало жутких минут, благодаря "Тинкербель" я остался целым и невредимым. Она не могла оставить друга в беде: ей была свойственна чудесная привычка приводиться к ветру и останавливаться, как только я выпускал из рук румпель и шкот.

Да, "Тинкербель" охраняла меня. Она ни разу не позволила себе перевернуться вверх дном, чего я опасался, и даже когда крупные валы ударяли ей в борт, она тотчас же выпрямлялась. Если бы "Тинкербель" умела управляться, она пересекла бы Атлантику без всякой помощи с моей стороны. Она ни разу не поставила меня в безвыходное положение, и по этой причине я не боялся, что не доберусь до Англии. По моему мнению, она была истинным сокровищем.

Правда, у меня были и неприятные минуты, минуты одиночества и тоски, но в основном плавание оказалось благополучным. Эти приключения и переживания я не променял бы ни на что в мире. Плавание имело для меня особое значение, понять меня до конца могут только люди, долго лелеявшие какую-то мечту и осуществившие ее.

Плавание было насыщено событиями. В вахтенном журнале было записано о шестидесяти встречах с судами, несмотря на мои старания избегать районов оживленного движения. Лишь с 21 по 30 июня я не видел ни одного судна. Это доказывало, что Атлантика весьма населенный океан.

И все же, что дало мне плавание, кроме осуществления давней мечты? Пожалуй, самым важным было то, что я смог посмотреть на жизнь, на человеческое общество со стороны, в некоей перспективе. В Атлантическом океане не было места для чего-то мелочного, приземленного, и, возможно, это способствовало тому, что душой я стал чище, чем был. Во всяком случае, я надеюсь, что это так.

Хотя временами я испытывал одиночество и печаль, главным ощущением моим были покой и мир. Мое судно оказалось самым близким моим другом, и хотя ветер и море подчас выступали как враги, чаще всего и они были приветливы. А когда случалось иначе, то они вели себя с присущей им прямотой и честностью. Узнать их - значило научиться их уважать.

В статье, напечатанной в фальмутском "Пакете", меня назвали героем. Это абсурд. Большому риску я не подвергался и занимался тем, что доставляло мне удовольствие. Я слышал по радио, что меня ожидает необычайно торжественный прием: будто бы тысячи людей ждут моего прибытия. По-видимому, это сущая пытка, и я уже хотел высадиться в Пензансе, а не в Фальмуте, чтобы избежать церемоний.

Меня никак не устраивала шумиха. Я хотел войти в Фальмутскую гавань почти незамеченным, пришвартоваться у причала и отправиться в гостиницу, чтобы хорошенько вымыться и поспать. А утром пойти к местному представителю Ассошиэйтед Пресс и рассказать о том, что в одиночку пересек Атлантику.

Желание избежать шумихи было во мне чрезвычайно велико, но потом я вспомнил, как предупредительны ко мне были английские летчики, насколько внимательными оказались командиры судов "Роузленд", "Треварвеннет", "Экселлент" и "Бриртон", вспомнил, что моя семья и мои товарищи по работе ждут меня в Фальмуте, не говоря уж о мэре и толпах народа. И я понял, что будет непростительно удрать и разрушить надежды гостеприимных хозяев, и поэтому решил выдержать все, что мне предстояло."

Книга Мэнри заканчивается следующим отрывком:
"...Наступил последний день плавания, 17 августа. Встав на плавучий якорь, я позавтракал, скатил палубу и переоделся. Около часа дня "Тинкербель" и сопровождающая ее армада прошли мимо грозного мыса Мэнаклз, держась в целях безопасности как можно мористее. Не успели мы пройти Мэнаклз, как появилось рыболовное судно "Герл Крисчен". Когда оно приблизилось к "Тинкербель", я увидел на его палубе Вирджинию, Робин и Дугласа. Я не мог дождаться минуты, когда мы все вместе будем на суше. Какая это будет радостная встреча! Корреспонденты газет "Плейн дилер" и "Дейли миррор" тоже были на борту судна.

Шел уже седьмой час вечера, и хотя до входа в гавань оставалось не больше двух миль, похоже было, что нам не добраться до порта засветло. Ветер стих чуть не до штиля. Мне предложили буксир. Я хотел отказаться, но потом подумал о толпах народа, ожидающих "Тинкербель", и согласился в конце концов. Хотя мне и хотелось, чтобы "Тинкербель" вошла своим ходом, желание не задерживаться в море дотемна было сильнее.

Множество судов кружило возле нас, то и дело пересекая курс. Наконец мы прошли знаменитые доки и верфи Фальмута и направились к Таможенной пристани. Повсюду, на берегу, на причалах, на улицах, толпились люди, они вскарабкивались на деревья и выходили в гавань на всевозможных лодках. Потом я узнал, что собралось пятьдесят тысяч.
Я был ошеломлен и потерял дар речи при виде этого столпотворения. Слишком трудно было переварить все сразу. Я повесил пару кранцев, чтобы защитить борт "Тинкербель" от ударов о каменную стенку причала. И после семидесяти восьми дней жизни на качающемся, болтающемся из стороны в сторону судне я ступил на твердую землю! И едва не упал ничком. Мне казалось, что набережная качается, дрожит, как во время землетрясения. Я шатался из стороны в сторону, спотыкался. Ощущение было не из приятных. Я понял, что мне не обрести "сухопутные ноги" ранее чем через несколько дней.

Большая часть происшедшего неясно запечатлелась в моей памяти. Помню, что суда и катера, находившиеся в гавани, начали гудеть. Этому гулу, потрясавшему окрестности, вторила толпа. Над нами приветственно кружили четырехмоторные "шеклтоны", а оркестр на набережной грянул американский гимн.

Я обнимал, целовал Вирджинию, Робин и Дугласа, потом подошел к Самюэлю Хуперу, мэру Фальмута, выглядевшему весьма внушительно в пурпурной мантии и с золотой цепью. Он приветствовал меня и поздравил с прибытием. Я склонил колени и поцеловал камни набережной в благодарение за благополучный переход через океан и в знак признательности за теплый прием.

На пирсе были видны лишь приветливые лица. Люди размахивали флагами, щелкали фотоаппаратами, что-то кричали. Я в ответ махал рукой и кричал: "Привет, привет всем!"

Но наступила пора уходить. Нас с Вирджинией подвели к машине, и я, почувствовав угрызения совести от того, что покидаю "Тинкербель", оглянулся назад. Но "Тинкербель" не было видно. Даже кончика мачты ее я не смог разглядеть.

Итак, все окончилось. Я ощутил, как к горлу подступил комок. Я взглянул на людей на причале и на берегу, услышал крики: "Молодец! Здорово!", почувствовал пожатия рук и понял, что позади осталось что-то очень большое, значительное в моей жизни...

Когда Роберт Мэнри вернулся в Америку, его ждал прием, не менее торжественный, чем в Англии. Газеты писали, что это человек, который "не только печатает, но и делает сенсации". Но читатель мог убедиться в скромности Мэнри, характерной для по-настоящему мужественных людей.