Западный марксизм: новое в теории

Некоторые аспекты общего харак­тера можно выделить сразу. Как мы уже знаем, запад­ный марксизм начиная с 20-х годов постепенно отходил от теоретических конфронтации по основным экономи­ческим и политическим проблемам. Грамши был послед­ним представителем марксистских мыслителей на Западе, поднимавшим жгучие вопросы классовой борьбы в своих работах. Однако и он ничего не писал о самой капита­листической экономике, если иметь в виду классический анализ законов развития этого способа производства¹. Западные марксисты более позднего периода также обхо­дили молчанием политическую систему буржуазного правления и ничего не говорили о способах его ниспро­вержения. В результате западный марксизм в целом, ког­да дело касалось вопросов не метода, а содержания, всецело сосредоточивался на изучении надстройки. Более того, западные марксисты в своих исследованиях уделяли самое пристальное внимание таким специфическим над­строечным элементам, которые, как сказал в свое время Энгельс, наиболее всего отделены от экономического ба­зиса. Иными словами, типичными объектами изучения для западных марксистов были не государство и не закон — в фокусе их исследований оказалась куль­тура.

Наряду с этим основные системы идей западного марксизма обычно генерировали совершенно новые теоретические темы, оказавшие широкое воздействие на исторический материализм в целом. Эти концепции от­личала радикальная новизна по сравнению с классиче­ским наследием марксизма. Доказательством может служить тот факт, что в работах и Маркса (как молодого, так и зрелого), и его последователей из II Интернациона­ла не содержится ничего похожего. Оптимальным крите­рием оценки этих нововведений может служить не их обоснованность или совместимость с основными принци­пами марксизма, а их оригинальность. Оговоримся, что критическая оценка достоинств каждого из них не вхо­дит в задачи настоящей работы. На данном этапе вполне будет достаточным выделить их наиболее характерные концептуальные отличия от предшествующих теорети­ческих построений западного марксизма. Разумеется, учитывая узость рамок настоящей работы, их отбор будет носить до некоторой степени произвольный ха­рактер, и, конечно же, наш анализ ни в коем случае не претендует на полный охват проблем¹⁵. Тем не менее не­которые темы бесспорно выделяются в исследуемом нами конгломерате теорий. С них можно было бы начать отсчет того нового, что внес в теорию собственно западный марксизм.

В этом отношении прежде всего следует коснуться по­нятия “гегемония”, предложенного Грамши. Происхож­дение самого термина уходит корнями в российское со­циалистическое движение, представители которого Пле­ханов и Аксельрод впервые ввели его в оборот во время дискуссий стратегического характера о руководстве рабо­чим классом грядущей революцией в России¹⁶. Грамши принял этот термин, но вложил в него совершенно новый для марксистского дискурса смысл. Он предназначался исключительно для осмысления политических структур власти капитала, чего не существовало в царской России. Отталкиваясь от мыслей Макиавелли о силе и обмане и незаметно перевернув их, Грамши сформулировал свою концепцию “гегемонии” для описания огромной силы и сложной организации буржуазного классового прав­ления в Западной Европе, что воспрепятствовало повто­рению Октябрьской революции в развитых капитали­стических странах континента. Система власти, основан­ная на гегемонии, определялась степенью согласия угне­таемых ею народных масс и соответственно уменьшени­ем масштабов насилия, необходимого для их подавления. Контролирующим механизмом, обеспечившим получение согласия, служила разветвленная сеть институтов куль­туры — школа, церковь, пресса, партии и ассоциации. Они насаждали пассивное подчинение эксплуатируемых классов с помощью идеологий, сотканных из историче­ского прошлого и распространяемых группами интелли­генции, выражавшими интересы господствующего класса.

В свою очередь, господствующий класс либо взял этих интеллектуалов из предыдущих способов произ­водства (“традиционная интеллигенция”), либо взрас­тил в своих социальных рядах (“органическая интел­лигенция”) как новую категорию. Буржуазное прав­ление еще более укреплялось за счет лояльности неоснов­ных классов — союзников, сплотившихся в единый соци­альный блок под руководством буржуазии.

На Западе гибкая и динамичная гегемония капитала по отношению к труду посредством этой стратифициро­ванной структуры согласия представляла собой несрав­ненно более сложную преграду для социалистического движения, чем ту, которую оно преодолело в России¹⁷. Экономические кризисы, в которых марксисты старшего поколения усматривали основной источник революции в эпоху капитализма, этот политический строй мог сдер­живать и успешно преодолевать. Не могло быть и речи о фронтальной атаке пролетариата по российской модели. С этим политическим строем необходимо было вести за­тяжную и тяжелую “позиционную войну”. Грамши, единственный среди мыслителей западного марксизма, пытался найти теоретическое объяснение основного исто­рического тупика, послужившего причиной возникнове­ния самого западного марксизма и обусловившего его форму.

Теория гегемонии Грамши обладает еще одной осо­бенностью, выделяющей ее из традиции западного марк­сизма. В основе его теории лежал не только опыт личного участия в современных политических конфликтах, но и чрезвычайно глубокий сравнительный анализ европейской истории. Иными словами, это был продукт научного исследования эмпирического материала в классическом смысле, подобный тому, что проводили основатели исто­рического материализма, чего нельзя сказать ни об одном другом серьезном тематическом новшестве в западном марксизме. Последние были не чем иным, как спекуля­тивными построениями в привычном философском смыс­ле слова: будучи априорными концептуальными схемами исторического познания, они могли совпасть с эмпириче­скими данными, но постоянно оставались неподтвержден­ными ими ввиду способа, которым они были представ­лены. Характерно, что они не давали сколько-нибудь жесткой системы периодизации истории, увязывавшей бы их с четкими историографическими категориями, которые Грамши строго уважал.

Наиболее впечатляющей и неожиданной теорией это­го типа была концепция взаимоотношений между чело­веком и природой, предложенная Франкфуртской школой. Она берет начало в философии Шеллинга, который в середине своего творческого пути обратился к контрэволюционистской метафизике, рассматривающей всю предыдущую историю человечества как регрессию от высшего к нижнему состоянию “падшей природы” после изначального “вытеснения” божественности из мира и до грядущего “воскрешения” природы при воссоединении божества и Вселенной¹⁸. Эта религиозно-мистическая доктрина была адаптирована Адорно и Хоркхаймером и переработана ими в светскую “диалекти­ку просвещения”.

Следует отметить, что согласно классическому марксистскому представлению о ходе истории от перво­бытных коммун до капитализма господство человека над природой возрастает по мере развития производительных сил, то есть происходит прогрессивное освобождение человеческого общества от тирании естественной при­родной необходимости (Naturnotwendigkeit); плоды же этого освобождения в результате разделения труда при­сваивались сменяющими друг друга эксплуататорскими классами. С приходом коммунизма эти плоды будут присваиваться самими производителями, чтобы наконец создать общество всеобщего изобилия, в котором полное господство над природой ознаменует установление “царства свободы”. Адорно и Хоркхаймер эту позитивную концепцию поставили под вопрос и даже превратили ее в негативную. По их мнению, изначальный разрыв чело­века с природой и последующий процесс его поступа­тельного возвышения над ней не повлекли за собой необходимого прогресса в эмансипации человечества. Развивая это положение, они пишут, что господство над природой, неотъемлемой частью которой является сам человек, было достигнуто ценой социального и психи­ческого разделения труда, что навлекло на людей еще большее давление, даже при том, что оно создавало всевозрастающий потенциал их освобождения. Подчине­ние природы происходило одновременно с формирова­нием классов и, следовательно, подчинением большинст­ва людей социальному порядку, навязанному им в виде безжалостной второй природы над ними. Развитие тех­ники только совершенствовало механизм тирании.

Вместе с тем структура разума как предпосылка развития цивилизации была построена на подавлении природы в самом человеке, что привело к психологиче­скому разрыву между эго (я) и ид (подсознанием). В свою очередь, стал возможным рациональный конт­роль над его спонтанными импульсами. Усовершенство­вание разума, воплощенное в логике и науке, медленно, но верно свело природный мир вокруг человека к обыч­ным квантифицированным объектам манипулирования, стерев различия между материальными объектами и когнитивными концепциями до их практического отож­дествления. Возвращение подавленных инстинктов (что было роковым последствием покорения природы) посте­пенно обрело философскую форму в эпоху Просвещения, когда саму природу стали инверсивно отождествлять с Разумом, и в конце концов политическую форму в фашизме; именно на этом этапе пещерное варварство взяло реванш у цивилизации, которая тайно сохранила его, жестоко отомстив поруганной природе разума¹⁹. Совершенствование промышленной технологии достигло высшей точки, создав вероятность планетарного само­разрушения: все ее продукты оказались под угрозой уничтожения в результате либо катастрофического взры­ва, либо загрязнения окружающей среды. Таким образом, освобожденное общество перестанет преследовать амби­циозные цели; его исторической миссией будет не господ­ство над природой, а примирение с ней. Произойдет отказ от жестоких и безнадежных попыток навязать тождество человека и природы путем подчинения послед­ней первому, и будут признаны как различия, так и связи между человеком и природой. Другими словами, будет признано их уязвимое родство²⁰. “Падение” природы тогда наконец-то приостановится как вне человека, так и внутри него. Однако нетождественность природы и человека будет все равно препятствовать установлению между ними гармонии, свободной от противоречий.

Эта тема владела умами практически всех представи­телей Франкфуртской школы. Маркузе, однако, повернул ее по-своему. В его работах как природа, так и общество приобретают более отчетливые черты. Для Маркузе (в этом он точно следует Фрейду) инстинктивная природа в человеке представлена сексуальным либидо — эросом. К постулированному Фрейдом изначальному подавле­нию, которое было необходимо первобытному человеку для борьбы со своими желаниями и создания циви­лизации, структура классового общества добавила после­довательные исторические формы “прибавочного подав­ления”, исходящего от неравенства и господства. Техно­логическое богатство развитого капитализма сделало уже возможным уничтожение “прибавочного подавления”, открыв эру социализма изобилия²¹. Теперь принцип удовольствия — с противоположным парным принципом страха боли, названный Фрейдом “танатосом”,— наконец мог быть согласован с принципом реальности внешнего мира, раз устранены ограничения, налагаемые отчуж­денным трудом. Эмансипация человека и эмансипация природы сольются в эротическом освобождении. Это бу­дет означать не только полиморфное высвобождение сексуальности, но и распространение либидного потен­циала на сам труд и социальные отношения, что придаст всей практике умиротворенного существования чувствен­ные качества эстетической игры. В этом орфическом мире, не руководимом “принципом исполнения”, прису­щим капитализму, сублимация перестанет подавлять; эротическое удовольствие будет свободно пронизывать всю общественную жизнь; человек и природа наконец сольются в гармоническом единстве субъекта и объекта²². Это утверждение резко отличает Маркузе от Адорно, который не предлагает подобных чувственных вариантов решения проблемы.

Согласно Маркузе, действительный ход истории отри­цает ее возможный результат: современный капитализм реализовал саму противоположность подлинной эманси­пации либидо “репрессивную подавляющую десублима-цию”, поставленную на коммерческую основу, псевдовседозволяющую сексуальность, сдерживая и заглушая любой всплеск эротических импульсов на более глубоком уровне. Подобная судьба постигла и искусство, некогда критическое, а в настоящее время инкорпорированное и нейтрализованное реальной жесткой культурой.

Технология, в свою очередь, перестала содержать скрытую возможность альтернативного общества: разви­тие современных производительных сил превратилось в инволюцию, увеличивающую существующие производст­венные отношения. Изобилие, созданное современной технологией, позволило капитализму просто-напросто интегрировать пролетариат в монолитный социальный порядок подавления и конформизма, в котором он пере­стал сознавать себя отдельным и эксплуатируемым классом²³. Демократия, таким образом, превратилась просто в личину, прикрывающую господство терпимости, в гибкое орудие манипулирования в единообразной, гомогенной системе, в которой массы, лишенные всякого негативного сознания, механически сами себе выбирают правителей и хозяев.

Использование идей Фрейда для разработки нового направления в марксизме характерно не только для Мар­кузе, но и, как это ни парадоксально, для Альтюссера. Однако последний совершенно иначе отбирал и перера­батывал концепции психоанализа. Если Маркузе вос­пользовался метапсихологией Фрейда для формулирова­ния новой теории инстинктов, то Альтюссер позаимство­вал фрейдовскую концепцию бессознательного для созда­ния новой теории идеологии. Радикальный разрыв Аль­тюссера с традиционными концепциями исторического материализма проявился в его твердом заявлении, что “идеология не имеет истории”, потому что она, как и бес­сознательное, “неизменна” по своей структуре и действию в человеческом обществе²⁴, по аналогии с авторитетным для Альтюссера высказыванием Фрейда, для которого бессознательное “вечно”. Идеология, согласно Альтюссеру,— набор мифических и иллюзорных представлений о реальности, выражающих воображаемые отношения людей к реальным условиям своего существования и прису­щих их непосредственному опыту; идеология — система бессознательных детерминации, а не форма сознания в общепринятом смысле. Вечность идеологии как сферы проживаемых иллюзий была, в свою очередь, обуслов­лена ее социальной функцией, направленной на соедине­ние людей в общество, адаптируя их к своему объектив­ному месту в общественной структуре, заданному господ­ствующим способом производства. Таким образом, во все времена идеология была неотъемлемым элементом, скрепляющим единство общества. По Альтюссеру причи­на того, что идеология неизбежно оставалась совокуп­ностью ложных убеждений и представлений, заключа­лась в том, что все социальные структуры, по определе­нию, были скрыты для понимания индивидов, занимав­ших определенное место в этих структурах²⁵.

Действительно, формальная структура всей идеологии имела вид инвариантной инверсии этой реальной связи между общественными формациями и индивидами внут­ри них: основной целью любой идеологии всегда было конституирование индивидов в воображаемые “субъекты” (центры свободной инициативы) общества, чтобы обеспе­чить их действительное подчинение социальному поряд­ку, отводя им роль либо слепых его сторонников, либо жертв. Религия вообще (“связка” человека с богом) и христианство в частности представляли в этом отноше­нии архетип идеологии и ее функций внушения иллю­зий свободы для обеспечения действия необходимости.

Спиноза в свое время дал полную картину этой характерной функции идеологии, а что касается рели­гии, то его наблюдения были более глубокими, нежели наблюдения Маркса. Однако в настоящее время бессо­знательная природа идеологии может быть отнесена к выдвинутой Фрейдом научной концепции бессознатель­ного психического, самого “вызванного” формами идео­логии, присущими семье как объективной структуре²⁶. Итак, внеисторичность идеологии как бессознательной сферы проживаемого опыта означает, что даже в бес­классовом обществе сохранится ее система ошибок и обмана, чтобы придать жизненно важное единство социальной структуре самого коммунизма, точно так же невидимой и непроницаемой для индивидов внутри ее²⁷. В силу этого марксизм как наука никогда не совпадет с проживаемыми идеями и убеждениями масс при ком­мунизме.

В идеях Сартра можно обнаружить некое любопыт­ное сходство с положениями, высказанными Альтюссером. Однако систему Сартра от всех остальных отличает выведенная им категория “нехватки” (в зависимости от контекста переводится как недостаточность, нищета, бедность.— Прим. ред.). Этот термин был введен италь­янским философом эпохи Просвещения Гальяни, кото­рый впервые дал определение стоимости как соотноше­ния между полезностью и нехваткой (rarita) в любой экономической системе. Прикладное понятие “нехватки” в какой-то мере принял Рикардо, но фактически игнори­ровал Маркс²⁸. Однако впоследствии оно возникло вновь после Маркса, но уже в виде центральной категории неоклассической экономической теории. Характер же использования этого термина Сартром фактически не имел ничего общего с его изначальным толкованием самим Гальяни. Последний полагал, что первоначальное состояние человечества было состоянием изобилия: по­лезности предметов соответствовало их обилие в приро­де²⁹. Высказывания Маркса по этому вопросу были более расплывчаты. Однако, касаясь первобытного сос­тояния бедности³⁰, он обычно имел в виду первоначаль­ное богатство природы по сравнению с бедностью чело­веческих потребностей в эпоху, предшествующую циви­лизации³¹. Более того, в его теории стоимости не было никаких ссылок на понятие “нехватки”, в то время как Рикардо (пусть и номинально) упоминал его. Сартр считал нехватку “фундаментальным отношением” и “ус­ловием возможности” человеческой истории, условной точкой отправления и “пассивным двигателем” всего исторического развития. Никакого изначального единст­ва человечества и природы никогда не существовало: напротив, абсолютный факт нехватки обусловил природу как “отрицание человека” с самого начала, а историю, наоборот, как антиприроду. Борьба с нуждой вызвала к жизни разделение труда и далее борьбу классов, а сам человек стал отрицанием человека. Насилие, бес­правное угнетение и эксплуатация во всех существо­вавших обществах есть интернационализированная нуж­да³². Суровое господство природного мира над людьми и раздробленный антагонизм усилий последних, направленных на преобразование этого мира, чтобы сохранить себе жизнь, породили серийные коллективы — бесчело­вечные объединения, каждый член которых чужд любому другому и самому себе тоже и в которых конечные результаты деятельности всех их членов конфискуются ради формирования общего результата их действий. По­добные серии всегда были доминирующей формой со­циального сосуществования в каждом из имевших место до сих пор способов производства.

Формальной антитезой им является “спаянная груп­па”, в которой каждый видит в каждом себя, в которой все объединены в братское предприятие для достиже­ния общей цели в условиях нужды и одновременно для борьбы с ней. Основным примером спаянной группы служит массовое движение в апокалиптический момент успешного революционного восстания. Однако для под­держания своего существования в неравной схватке в мире насилия и нужды такая группа, в свою очередь, должна придать себе организационную инерцию и про­вести функциональную специализацию, теряя братство и динамизм, чтобы “институциализироваться”. Теперь эту группу ждут деградация и распад: на следующей ступе­ни единство группы передается “суверену, чтобы достичь вертикальной стабилизации”. Государство становится ко­нечным воплощением такой суверенности, а его неизмен­ная структура принимает вид узкой авторитарной вер­шины общества, от которого исходит авторитарное мани­пулирование распавшимися сериями внизу посредством бюрократической иерархии и репрессивного террора. С укреплением государства активная группа, первоначально создавшая его, повторно деградирует в сериальную пас­сивность³⁴. Если, по Сартру, группы и серии состав­ляют “формальные элементы любой истории”, то дейст­вительная история общественных классов наносит на историческую карту сложные комбинации или взаимо­превращения этих форм. Сами классы, однако, никогда не составляют спаянных целостных групп, будучи всегда неустойчивым соединением аппаратов, групп и серий. Таким образом, классическое марксистское понятие “диктатура пролетариата” содержало невероятное внут­реннее противоречие, было противоестественным компро­миссом между активной суверенностью и пассивной сериальностью³⁵. Ведь ни один класс не может совпасть с государством: политическая власть не может осуществ­ляться всем рабочим классом, а государство по-настоя­щему никогда не представляет даже его большинства. Бюрократизация и репрессии во всех известных после­революционных государствах, порожденных историей, связаны с самой природой и состоянием пролетариата как социальной совокупности, и это будет продолжаться до тех пор, пока существуют глобальная нужда и разде­ление на классы. Бюрократия остается неустранимым спутником и противником социализма в нынешнюю эпоху.

Введенные западным марксизмом новые, сущностно важные темы отразили и предварили реальные и острые проблемы, поставленные историей перед социалистиче­ским движением с момента окончания первой мировой войны. Грамши был поглощен концепцией гегемонии, которая как бы предвосхитила стабилизацию на основе согласия капиталистического государства на Западе еще за два десятилетия до того, как стабилизация стала долговременной и всеобщей. Размышления Адорно о при­роде, в свое время представлявшие побочную ветвь теоретических изысканий Франкфуртской школы, не­ожиданно обрели актуальность позднее в экологических дебатах, охвативших развитые капиталистические стра­ны. Анализ сексуальности, сделанный Маркузе, был пред­чувствием самоинституциальных эротических ограниче­ний, эмансипации как расслабления, характерного для буржуазной культуры с середины 60-х годов.

Погружению Альтюссера в проблемы идеологии дала толчок волна студенческих выступлений в развитых капи­талистических странах. Разработанное Сартром понятие “нехватки” наметило схему неизбежного формирования и разрастания бюрократии после социалистических рево­люций в отсталых странах, а его диалектика групп и серий в значительной степени предвосхитила внешний ход пер­вого массового выступления против капитализма в разви­тых странах после второй мировой войны (Франция, 1968 г.).

В данной работе мы не беремся судить об относи­тельной ценности и адекватности решений, предложен­ных этими системами идей. В нашу задачу входит вы­яснить и подчеркнуть общее теоретических нововведе­ний, характерных для западного марксизма. Сколь бы далеко ни отклонять друг от друга теоретические пост­роения западных марксистов, все они отмечены невиди­мой печатью пессимизма. От классического наследия исторического материализма прорывы западного марк­сизма в области теории отличали скрытый смысл идей и неоднозначность выводов.

В этом отношении оптимизм марксизма на Запа­де постепенно (в 1920—1960 гг.) сменил общий песси­мистический настрой. Уверенность и оптимизм осново­положников исторического материализма и их идейных преемников неуклонно таяли. Практически в каждой более или менее значительной новой теме, разрабо­танной в интеллектуальной атмосфере того време­ни, обнаруживаются разочарование и утрата уверен­ности.

В теоретическом наследии Грамши отражена перспек­тива длительной, изнурительной войны против невероят­но прочной структуры капиталистической власти, пред­ставлено больше доказательств против возможности эко­номического краха капитализма, чем в работах его пред­шественников. Согласно Грамши, окончательной ясности относительно исхода борьбы не было. Революционные настроения Грамши, вся жизнь которого была неразрыв­но связана с политической судьбой рабочего класса его времени и его страны, были глубоко символично выра­жены в его изречении “Пессимизм интеллекта — опти­мизм воли”. Он единственный почувствовал тональность нового, еще не давшего о себе знать марксизма. Работы представителей Франкфуртской школы, проникнутые ме­ланхоличностью, не шли ни в какое сравнение по силе духа. Адорно и Хоркхаймер поставили под сомнение саму мысль о полном покорении человеком природы как “царстве свободы” вне капитализма. Маркузе обра­тился к утопической возможности высвобождения при­роды в человеке, но только для того, чтобы отвергнуть ее более решительно как объективную тенденцию в реаль­ности и сделать вывод о том, что сам промышленный рабочий класс, возможно, безвозвратно интегрирован в капиталистическую систему.

Пессимизм Альтюссера и Сартра распространился на другую, не менее важную сферу — структуру самого социализма. Альтюссер заявил, что даже коммунизм (как социальное устройство) останется непостижимым для людей, живущих в этих условиях, вводя в заблуж­дение вечной иллюзией их свободы как субъектов. Сартр отрицал саму идею подлинной диктатуры пролетариата как неосуществимую и объяснял бюрократизацию со­циалистических режимов как неизбежный результат “нужды”, устранение которой немыслимо в этом столе­тии.

Новые теоретические положения резко отличались смещением акцентов и понижением оптимистического настроя, что было совершенно не свойственно для ран­него периода социалистического движения. Все это было косвенным, но безошибочным признаком необратимой перемены исторического климата, надвинувшейся на марксизм в западных странах. Никто из прежних мысли­телей, работавших в традиции исторического материа­лизма, не мог писать в таком тоне и создавать такие образы, как Адорно, Сартр, Альтюссер или Грамши. Взгляд Франкфуртской школы на историю наилучшим образом выразил Беньямин на языке, который был бы немыслим для Маркса и Энгельса: “Ангела истории мож­но описать следующим образом. Его лик обращен в прошлое, там, где мы видим цепь событий, он видит одну всеобщую катастрофу, которая нагромождает друг на друга обломки крушения и швыряет их к его ногам. Ангел хочет остаться пробудить мертвых и восстановить в целостности то, что было разрушено, но ураганный ветер из Рая раздувает крылья ангела с такой силой, что он не может их сложить. Этот шторм неумолимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, и руины нагромождаются до небес. Этот шторм и есть то, что мы называем прогрессом”. Очень характерно он писал об анналах всей классовой борьбы: “Даже мерт­вые не спасутся от врага, если он победит; и этот враг продолжает побеждать”³⁶. Тем временем Грамши, заключенный в тюрьму и побежденный, с горестным стоицизмом размышлял о предназначении революционе­ра-социалиста того времени: “Что-то изменилось и изме­нилось основательно. Это абсолютно ясно. Но что же это? Раньше они все хотели быть пахарями истории и играть активные роли, причем абсолютно каждый из них хотел играть активную роль. Никто не хотел быть “наво­зом” истории. Но возможно ли пахать землю, не удобрив ее сначала навозом? Таким образом, получается, что и пахарь и навоз необходимы в равной степени. Абстрактно все признают это. Но на практике? На практике никто не хотел быть навозом, так как это означало бы остаться в тени и неизвестности. Сейчас что-то изменилось, нахо­дятся люди, которые “философски” приспосабливаются к роли “навоза”, которые осознают, что они должны быть им... Никто не оставляет нам выбора: жить ли один день жизнью льва или сто лет жизнью овцы. Вы не живете жизнью две даже минуты, напротив, вы живе­те жизнью гораздо более низшего существа, чем овца, годами и знаете, что именно так вы должны жить”³⁷.

Беньямин и Грамши пали жертвами фашизма. Однако и в послевоенный период в западномарксистской мысли преобладал не менее пессимистический тон. Возможно, хорошим примером тому служит яркий эмоциональный очерк Альтюссера. С жестокой силой он описывает социальное развитие человека от рождения до детских лет, когда возникает подсознательное как испытание, “которому подвергались все взрослые: они свидетели, которые ничего не забыли, но чаще жертвы этой победы, скрывающие в самых потаенных уголках своей кричащей души раны, слабости и боль борьбы человека за свою жизнь. Некоторые, даже большинство, выходят из этой борьбы более или менее невредимыми или хотят казаться таковыми; многие из этих ветеранов носят ее отметины всю свою жизнь; многие умирают даже после борьбы, когда вдруг открываются старые раны в психотическом взрыве, в сумасшествии, в этом конечном принуждении “негативной терапевтической реакции”. Есть и другие (и их гораздо больше), которые умирают “нормально”, если будет угодно, “органически” загнивая. Человечество лишь заносит в списки жертв войны официальную смерть тех, кто смог. умереть вовремя, прожив доста­точно долгую жизнь как человек в человеческих войнах, в которых только человеческие волки и боги рвут на части и приносят друг друга в жертву³⁸.

Для описания взаимоотношений между людьми в мире нужды Сартр воспользовался еще одной беспощад­ной метафорой: “Наш собрат представляется нам контр­человеком в том смысле, что он, будучи таким же, как и мы, кажется нам совершенно другим, чуждым, то есть носителем смертельной угрозы для нас. Другими слова­ми, мы в общем понимаем его цели (они совпадают с нашими), его методы (мы их также применяем) и диалектическую структуру его действий, но мы восприни­маем их так, как если бы они были чертами, прису­щими существу другого рода — нашему демоническому двойнику. Фактически ни одно существо — ни дикий зверь, ни микроб — не несет такую смертельную угрозу человеку, как разумное, плотоядное, жестокое существо, способное понимать и ставить в тупик человеческий разум, и цель которого как раз и состоит в разрушении человека. Конечно же, это и есть сам человек, и в усло­виях нужды каждый человек видит в другом именно такое существо”³⁹. Подобные пассажи принадлежат лите­ратуре, совершенно чуждой миру Маркса, Лабриолы и Ленина. В них явственно проглядывает скрытый пес­симизм, независимо от субъективных намерений или открытых заявлений их авторов, никто из которых не отказывался от оптимизма воли в борьбе против фашиз­ма и капитализма⁴⁰. Их устами марксизм выражал мысли, ранее немыслимые в социалистическом движении.

Сейчас можно свести воедино черты, выделяющие западный марксизм в самостоятельную традицию мыш­ления, порожденную поражением пролетарских револю­ций в развитых капиталистических странах Европы после первой мировой войны: он развивался в условиях возрас­тавшего разрыва между социалистической теорией и практикой рабочего движения. Пропасть между ними, вначале образовавшаяся в результате империалистиче­ской изоляции Советского государства, институциональ­но расширилась и углубилась бюрократизацией СССР и Коминтерна при Сталине. Для представителей нового марксизма, который возник на Западе, официальное коммунистическое движение представляло единственное подлинное воплощение интересов международного рабо­чего класса, имеющее для них значение,— вступали ли они в него, поддерживали ли его или отрицали. Струк­турный разрыв между теорией и практикой, характер­ный для коммунистических партий современной эпохи, препятствовал единой политико-теоретической деятель­ности в том виде, какой был присущ классическому марксизму. В результате теоретики уединились в уни­верситетах, оторвавшись от жизни пролетариата своих стран, а теория ушла из политики и экономики в сферу философии, что сопровождалось усложнением языка изложения вследствие отдаленности западного марксиз­ма от масс. Как ни странно, наряду с этим сократи­лись международные контакты и уменьшился интерес друг к другу у самих теоретиков разных стран. В свою очередь, утратив динамичную связь с практикой рабо­чего движения, марксистская теория фактически смести­лась ближе к современным немарксистским и идеалисти­ческим системам взглядов, с которыми она развивалась уже в тесном, хотя и противоречивом симбиозе. В то же время, профессионально занимаясь философией и от­крыв для себя ранние работы самого Маркса, теоре­тики начали ретроспективный поиск предшествующих марксизму теорий в ранней европейской философской мысли и в их свете интерпретировать сам исторический материализм. Результат подобной практики был трояким. Во-первых, наблюдалось явное преобладание работ эпистемологического направления, посвященных в основном проблемам метода. Во-вторых, основным полем практиче­ского приложения методологических исследований стала эстетика или культурная надстройка в более широком смысле. И, в-третьих, практически всем новым проры­вам в теории вне эстетики, развивавшим темы, отсутст­вовавшие в классическом марксизме (по большей части в спекулятивной форме), сопутствовал последовательный пессимизм. Метод как бессилие, искусство как утешение и пессимизм как покой — все эти черты нетрудно найти в облике западного марксизма. Ведь корни данной тра­диции уходят в поражение — долгие десятилетия отступ­лений и застоя (ужасные с точки зрения любой истори­ческой перспективы), через которые рабочий класс на Западе прошел после 1920 г.

Однако если взять традицию западного марксизма в целом, то она не сводится к этим проявлениям. Несмотря ни на что, ее основные представители не пошли по дороге реформизма⁴¹. Будучи в отрыве от масс, никто из них, тем не менее, не капитулировал перед победившим капита­лизмом, подобно теоретикам II Интернационала вроде Каутского, стоявшего гораздо ближе к классовой борьбе. Более того, исторический опыт, отраженный в их твор­честве, вопреки всем препятствиям и запретам был (в определенных решающих отношениях) самым передо­вым в мире: он охватил высшие формы капиталисти­ческой экономики, старейший промышленный пролета­риат и самые устойчивые интеллектуальные традиции социализма. Богатство и сложность этого исторического опыта, равно как его слабость и неудача, отразились в той версии марксизма, которую он породил или дал породить — пусть в скрытой и незавершенной форме. В некоторых избранных им областях этот марксизм достиг большего совершенства, чем исторический материализм на любой предшествующей стадии своего развития. Глу­бина разработок была достигнута за счет сужения масштаба анализа. Однако если фокус интересов запад­ного марксизма сузился, то его теоретический потенциал не был радикально подорван. В настоящее время опыт последних 50 лет империализма должен быть обязатель­но серьезно исследован в рабочем движении. Западный марксизм всегда был неотъемлемой частью его исто­рии, и ни одно новое поколение революционеров-социа­листов в капиталистических странах не должно игнориро­вать или обходить его стороной. Выяснение отношений с этой традицией (как изучение ее, так и полный разрыв с ней) — одно из предварительных условий частичного обновления марксистской теории в настоящий момент.

Конечно, задача не ограничивается исключительно необходимым одновременным действием — изучением и разрывом. Природа изучаемого объекта препятствует этому. В конечном счете сама привязка этой традиции к географическому местоположению также отражала его зависимость и слабость. В принципе марксизм стремит­ся стать универсальной (всеобщей) наукой, зависящей от национальных и континентальных особенностей не боль­ше, чем любая другая система объективного познания действительности. В этом смысле термин “западный” содержит безусловные ограничения. Отсутствие универ­сальности (всеобщности) свидетельствует о неполной истинности. Западный марксизм неизбежно был менее марксистским в той мере, в какой он был западным. Исторический материализм сможет проявить себя в пол­ную силу только тогда, когда он вырвется за рамки узких ограниченных интересов любого свойства. Ему предстоит вновь набрать силу.