VI Народный характер и культурные задатки

...На Востоке (im Osten) подготавливается тот род человеческой жизни, который приобретет значение в будущем. Вам нужно только прочитать об этом в цикле лекций о миссии народных душ, прочитанном в Христиании. Однако душевный строй человека на востоке Европы, — не говоря уже о более отдаленном Востоке, — глубоко отличается от душевного строя жителя Средней Европы. Благодаря духовной науке мы можем держать духовное око открытым для таких вещей.

...Мы часто обращали внимание на то, какое положение занимает русский народ в развитии пятого послеатлантического культурного периода, и поскольку относящиеся сюда вещи в это военное время как раз здесь, в этой ветви в Штутгарте, уже часто излагались, я сегодня не хотел бы возвращаться к тому, что вы можете прочесть в отдельных циклах. Я бы скорее обратил внимание на то, что у русского народа есть некоторые основные черты, благодаря которым русский народ предстает способным совершенно особо включиться часто характеризовавшимся образом в ход развития пятого послеатлантического или также шестого послеатлантического культурного периода.

Здесь мы сначала имеем одно свойство русского народа, которое можно было бы назвать совершенно особой обширной приспособляемостью души ко всему духовному, так или иначе встречающемуся русскому человеку, определенную приспособляемость души. Дело обстоит так, что русский человек является менее продуктивным, менее творческим в своей собственной душе, чем человек Средней или Западной Европы; что он словно вынужден нечто воспринимать. Но хотя он интенсивно и живет с воспринятым самостоятельно, из своего собственного существа он дальше формировать его не может. Так, вы можете видеть, что русский человек получил византийскую религию и оставил ее в том же виде, в каком она находилась, когда он ее воспринимал. И сегодня все еще можно видеть, как сквозь церемонии русской церкви просвечивает ее древнее восточное существо. Я бы сказал, что сквозь форму русской церкви можно взирать на священное древневосточное начало и ощущать эту его древнюю восточную святость.

Сравните с этим то, что происходило на Западе, где, как вы знаете, в часто вспыхивавших догматических спорах и в сомнениях по поводу церемоний происходило постоянное преобразование, реорганизация, то есть творческое вторжение во все то, что некогда было получено общиной, которая затем превратилась в римско-католическую церковь, протестантизм и так далее. — Эта приспособляемость, эта восприимчивость составляет как бы первое основное свойство русского народного характера.

Второе основное свойство представляет некоторое отвращение русского человека к тому, что мы назовем проницанием жизни интеллектуальностью. Русский человек не любит быть опутанным в социальной жизни множеством точно установленных законов. Он жаждет до некоторой степени произвольного изживания Я. Чтобы рассудок плел сеть законодательных положений, а каждый в социальной жизни строго следовал таким рассудочным формам, — этого русский человек, по крайней мере на практике, понимать не желает, даже если теоретически иногда с этим и соглашается. Он спрашивает больше о том, чего именно хочет по наитию момента его Я.

Третье в характере русского человека — это то, что русский сохранил определенное миролюбие, что вообще можно найти у всех народов Востока. На это особенно обстоятельно указал Гердер; славянофилы приняли это гердеровское, то есть немецкое воззрение и довели до своего рода мании величия. Как ни странно это сейчас звучит, но русскому человеку присуща эта черта, ибо как таковой русский человек не устраивал эту войну, ее развязали его властители. Ему свойственно определенное миролюбие. Он глубоко убежден, что путь развития западноевропейской религиозной жизни ведет только к пререканиям и вражде. Вести войны из-за религиозных догм не в характере восточных народов. Это даже нечто такое, что — как ни странно, но тем не менее это так — сегодня особенно сильно обращает на себя внимание людей у турок, тоже обладающих этой восточной чертой, — они не бывают агрессивны по отношению к самой религиозной жизни.

Все это, как сказано, заложено в веровании, в сознании русского человека. Но с другой стороны, эти три свойства особенно пригодны для злоупотребления ими со стороны тех, кто хочет ими злоупотребить. Приспособляемость, которой отличается русский человек, можно очень легко, — как это делали славянофилы, а теперь снова с лихвой делают панслависты, — использовать, чтобы внушить русскому народу, будто он призван заменить отжившую, одряхлевшую, обреченную смерти европейскую культуру и на ее место поставить русский образ жизни.




Славянская культурная эпоха:

Ангел, славянский человек со своим двойником, воздушный кентавр. — Фрагмент росписи малого купола Первого Гетеанума. Южная сторона.





Доска 7. К лекции от 15 марта 1924 г. GA 353

Опять-таки, злоупотребляя вторым из приведенных мной свойств, русскому человеку можно внушить, что вся западно- и среднеевропейская культура одряхлела вследствие особого пристрастия к интеллектуализму, к известной рассудочности, что эта западноевропейская культура лишена всех подлинно мистических свойств.

А злоупотребляя третьим из приведенных свойств русского народа, это третье, самое мирное свойство можно извратить в такой степени, что эту обычно мирную массу организуют и призывают к самой кровавой войне. Ибо в мире везде противоположности действительно соприкасаются друг с другом, и особенно такие противоположности, о каких здесь идет речь. Но то, что значит русский народ в ходе развития европейской культуры, не связано с тем, что в настоящее время делают из этого русского народа русские правители. Оно связано с тремя названными свойствами.

И три названные эти свойства предопределяют для русского народа установление определенной связи с существом среднеевропейской, западноевропейской культуры. Поскольку русское народное начало отличается приспособляемостью, оно призвано осуществить то, что оно должно осуществить в шестом послеатлантическом культурном периоде, — о чем мы часто говорили, — сначала не путем собственного творчества, а путем своего переживания того, что оно воспринимает с Запада. Своего рода духовным браком часто называл я это в годы, — смею сказать даже, десятилетия, — предшествовавшие началу этой войны, своего рода браком, — который необходим для душевного развития, — между духовным началом Средней Европы и русским народным существом.

Благодаря тому, что русский народ питает известное отвращение к интеллектуализму, вместе с русским народом могут быть созданы некоторые социальные учреждения, которые станут возможными, только если указанный брак действительно состоится.

И подобным же образом должно будет держаться русское народное начало по отношению ко всему, что вообще может быть дано Средней Европой. Завтра в публичной лекции мы будем снова говорить о таких вещах, которые должны вытекать из самого существа Средней Европы и которые как нечто великое, могучее, непреходящее должны будут включиться в весь ход развития человечества. Но русский народ должен будет воспринимать то, что осуществляется среднеевропейским культурным началом. К собственному творчеству он в этом послеатлантическом периоде первоначально не призван.

...Часто, рассматривая процесс развития человечества, мы обращали внимание на то, что пятая послеатлантическая культурная эпоха, в которой мы живем, имеет задачей развивать из общих задатков человече ской души душу сознательную и что затем в шестой послеатлантическом эпохе должен будет вырабатываться Самодух. Обращалось внимание на то, сколь существенно должны способствовать этому определенные общечеловеческие задатки, которые можно встретить как раз на востоке Европы, в русском народе и которые находятся сегодня в дремлющем, спящем состоянии, чтобы правильным образом прийти в действие в шестой послеатлантической культурной эпохе. И тут необходимо, чтобы определенные свойства, которые заложены так глубоко в русской народной душе... необходимо, чтобы русский человек, если только он не будет сбит с толку своей «интеллигенцией», был глубоко пронизан в своей душе светом этих свойств. На эти свойства надо обратить внимание. Эта русская народная душа имеет во всем своем складе нечто, что можно назвать почти женственным, чем-то податливым, чем-то легко склонным к восприятию всего, что приносит культурное развитие.

В связи с этим находится и то, что русский человек принимает и в ходе проделанного им развития всегда принимал то, что с древних времен течет через русскую культуру в качестве по-восточному окрашенных византийских религиозных форм. Русская народная душа и доныне внутренне мало продуктивна, мало способна к творчеству, но восприимчива в самом выдающемся смысле. Поэтому и так мало можно сказать о каком-либо дальнейшем развитии русского православия в столетия, в течение которых действовала среди русских эта русско-византийски ориентированная религия. Кто участвует, хотя бы лишь мимолетно, в богослужении русской церкви, может почувствовать, сколь бесконечно много восточно-аурического проходит сквозь эту службу, как словно нечто аурическое ощутимо вносится прямо в настоящий день. Это одно.

Второе. — В русской народной душе заложено то, что отдельный русский человек мало понимает мыслительные формы, необходимые в Западной и Средней Европе для расчленения социальной жизни и ее дальнейшего развития. Ведь необходимость, на которую этим указывается, существует, она существовала, например, при внесении строго юридического мышления в европейский социальный строй. Но у русского человека мало понимания этой пронизанности социальной жизни мыслительными формами. Это его сбивает с толку в области того, что он назвал бы свободным, продиктованным чувством изживанием своей судьбы. Он не хотел бы, чтобы его сбивали с толку какие-либо мыслительные формы, вносимые в социальную структуру.

И третья черта, которая столь привлекала Гердера и которая действительно глубоко связана с тем, что можно назвать русской народной душой. Эта черта была открыта не в самой России, то есть, понятийно выделена она была не в России, а первоначально Гердером, как и вообще многое, что славянофильство и панславизм заимствовали у Гердера, — опять-таки доказательство податливости русских. Итак, третья черта — это известное миролюбие, неагресссивный характер по отношению к духовной жизни, характер, склонный больше к пассивной самоотдаче. Агрессивное выступление в защиту каких-либо догм и тому подобного чуждо русскому народу. И это третье свойство.

При стечении обстоятельств, — а ведь именно это приносит с собой вся сложность человеческой жизни, — такие свойства, конечно, могут быть извращены до их противоположности. Такие вещи не должны сколько-нибудь удивлять того, кто живет в духовной науке.

Таким образом, видно, — а мы увидели бы еще больше, если бы смогли подробнее изучить намеченное теперь лишь несколькими штрихами, — что на востоке Европы имеется материал, который должен как бы слиться с тем, что проистекает из гораздо более активного развития на западе Европы.
Из лекции 13 апреля 1916 г. в Берлине. GА 65. — Два полюса душевной жизни.

...Бросим взгляд еще на русскую народную душу. Своеобразие, которое здесь выявляется, состоит в том, что особенность народной души, характер народной души находится в родстве со своего рода смешением между тем, что происходит в отдельном человеческом организме от достижения половой зрелости до начала двадцатых годов жизни, и тем, что его осеняет, тем, что с ним происходит с сорок второго, сорок третьего года по сорок девятый, пятидесятый. Если вы представите себе, как эти два душевных характера перемешиваются друг с другом, то есть представите себе то, что в организме действует, пропитывая его от половой зрелости до двадцатилетнего возраста, но что действует и в душе, если вы представите себе все это осеняемым, организуемым тем, что действует в более позднем возрасте, тогда вы получите, — позвольте мне выразиться относительно этих тонких вещей грубо, — среднее арифметическое, показывающее, в чем именно состоит особенность русской народной души. Ибо русская народная душа действует с помощью сил, подобных только что охарактеризованным силам в человеческом организме.

...Русский народ вообще невозможно понять с помощью западноевропейской науки, если хочешь его действительно понимать. Его можно понять, только зная, что существует эфирное тело. Ибо характерная особенность русского народа состоит в том, что важнейшая жизнедеятельность не укладывается в физическое тело, как в Западной и Средней Европе, а протекает больше в эфирном теле и совсем не столь сильно пронизывает физическое. В русской народности эфирное тело имеет гораздо-гораздо большее значение, нежели оно имеет теперь для народов Западной и Средней Европы, а также для американской народности (для этой последней особенно). Отсюда в русском народе, — в народе, а не в правящих слоях, — никогда не сможет развиться в той же степени непосредственно сильное Я, как это имеет место у людей в Западной и Средней Европе. Я всегда там будет окутано некоторым сновидческим флером, всегда будет иметь нечто сновидческое. Ибо то, каким образом Я еще теперь, в пятом послеатлантическом периоде живет в людях, обусловлено описанным особым развитием физического тела. В течение этого пятого послеатлантического периода русская народная стихия вовсе не уйдет настолько далеко вперед, чтобы непосредственно развить Я как таковое. Она вовсе не будет запечатлеваться в физическом теле всем тем, что живет и творит в эфирном теле. Слова, естественно, всегда очерчивают немножко резче, потому что наши слова еще не приспособлены к духовному. Когда говоришь «сновидческое», то естественно, может прийти кто-нибудь, кто мыслит материалистически, и сослаться на то, что люди вовсе не видя i снов и так далее. Но ведь это все внешние возражения, не имеющие ничего общего с ходом развития, как оно протекает на самом деле.

Поэтому можно сказать, что то, что заложено в этом русском народе как таковом, в настоящее время еще не может прийти к внешнему выявлению, что на этот русский народ пока что извне накладывает свой отпечаток то, что порой заставляет его свойства выявляться, переходить в поступки совершенно противоположного рода.
Из лекции 23 октября 1920 г. в Дорнахе. GA 200. — Вместо разумности — Откровение.

...Едва только мы пойдем на Восток, как увидим, что там, — как о Западе мы должны сказать, что там живет преимущественно тело и душа, — на Востоке живет преимущественно душа и дух. Отсюда столь естественен и подъем к имагинациям, и если даже эти имагинации не доходят до сознания, они воздействуют на сознание. Весь склад мышления человека на Востоке ориентирован на имагинации, даже когда порой, как у Соловьева, эти имагинации, охватываются абстрактными понятиями...

Видите ли, когда глядишь на Запад, то видишь, что во всем народном характере господствует определенная склонность к восприятию естественнонаучного образа мыслей, столь пригодного для использования в хозяйственной жизни. Я показывал вам, что естественнонаучный образ мыслей распространился на психологию, на учение о душе. Его здесь принимают, его здесь всецело принимают, это естественнонаучное мировоззрение. Пуританство же здесь жило наподобие абстрактного включения, чего-то, что не имеет ничего общего с настоящей внешней жизнью, что держат даже как бы взаперти в доме своей души, что не затрагивается внешней культурой.

О том, что развивается на Западе, можно сказать, что там существует склонность к восприятию всего, что доступно человеческому разуму, поскольку он связан с телом и душой. Остальное же, пуританство, — это всего лишь воскресное платье того, что является телом, что доступно разуму. Отсюда и деизм, этот выжатый лимон религиозного мировоззрения, где от Бога не осталось уже ничего кроме сказки о всеобщей, совсем абстрактной мировой первопричине; здесь дает себя знать разум, связанный с телом и душой.

Если вы отправитесь на Восток, то там вы совсем не найдете понимания такой разумности. Это начинается уже в России. Есть ли вообще у русского понимание того, что на Западе называют разумностью? Не следует обманываться на этот счет, — у русского нет ни малейшего понимания того, что на Западе называют разумностью. К русскому имеет доступ то, что можно было бы назвать Откровением. В сущности, в качестве своего душевного содержания он воспринимает все то, чем он обязан какого-либо рода Откровению. Разумность же, хоть он и повторяет это слово вслед за западным человеком, он совсем не понимает, то есть не чувствует ничего из того, что при этом чувствует западный человек. Но то, что чувствуется, когда говорят об Откровении, о схождении в человека истин из сверхувственного мира, — все это он хорошо понимает. Когда же об этом говорят на Западе, — и пуританство как раз доказывает это, — то сразу видно, что на этом Западе нет и малейшего понимания того, что надо считать отношением русского человека, и тем более восточного человека, азиата, и вообще отношением человека к духовному миру. Для этого на Западе нет ни малейшего понимания. Ибо это нечто совсем иное, нежели то, что приобретается посредством разума; это нечто, что исходя из духовного, охватывает человека и жизненно его пронизывает.
Из лекции 12 декабря 1918 г. в Берне. GА 186. — На Востоке люди хотят сохранить интеллект для шестой культурной эпохи.

...Население англоязычных стран сегодня особенно предрасположено к развитию души сознательной, так что в определенном смысле оно является представителем этой пятой послеатлантической эпохи; оно уготовано для нее.

Люди Востока в ином смысле должны быть представителями правильного развития человечества, иным образом способствовать ему. У людей Востока, начиная уже с русского населения, а затем и у всех народов его азиатского тыла, составляющих только арьергард, имеет место противодействие, сопротивление этому инстинктивно-само-собой-разумеющемуся развитию души сознательной. Люди Востока не хотят смешивать с повседневными переживаниями то, что является наиглавнейшей душевной способностью нашего времени, интеллект; они хотят отделить его и сберечь для последующей эпохи, для шестого послеатлантического периода, когда должно будет произойти его соединение, но не с человеком, каков он на сегодняшний день, а с развитым Самодухом. Таким образом, в то время как характерная сила нашей эпохи ввиду ее проявления по времени приходит с Запада, причем особенно может культивироваться англоязычным населением, люди на Востоке, — не отдельный человек, он всегда выделяется из своего народа, речь идет именно о народе, — предназначены именно не позволять возникать в своих душевных силах тому, что характерно для эпохи, чтобы в них зачаточно могло развиваться то, что будет особенно важным только в последующей эпохе, которая начнется в четвертом тысячелетии.
Из лекции 7 июля 1923 г. в Дорнахе. GА 225. — На Востоке мало интереса к внешним процессам.

...На Западе человек уже вырос, я бы сказал, за пределы своей кожи. Человек, нащупывая, искал: как установить связь с другим человеком? как дать знать о себе другому человеку? как пожать ему руку? как сказать, что узнал его? — Знак, жест и слово, с которыми несколько напыщенно выступали в масонских сообществах, — это нечто, что на Западе было полно сил и деятельно до конца первой трети девятнадцатого столетия. В Средней Европе люди не вкладывали столь много смысла в такую символику, но зато придавали большое значение общему разгадыванию загадки человека.

Интересно сравнить с этим Восточную Европу. Здесь человек изнутри себя, — не только до конца первой трети девятнадцатого столетия, но и в гораздо более позднее время, — не дошел, я бы сказал, до границ своей кожи. В определенном смысле он оставался в душевном состоянии, которое не вполне выделяло его из божественного, не доводило его до человеческого. Поэтому я бы сказал следующее. — На Западе возникло умонастроение: мир такой, каков он есть, и самое большое, что можно сделать, — это размышлять над социальными утопиями; но мир такой, каков есть, в нем нужно жить и нужно иметь социальные учреждения, чтобы в нем жить, а те из них, которые уже существуют, нужно находить превосходными, чтобы в них жить. Если так было на Западе, то в Средней Европе требовалось, чтобы человек сначала стал человеком, чтобы он прорабатывался до человечности, и тогда он сможет обрести землю. — На Востоке же были убеждены, что оба идеала, по существу, ложны. Уже когда человек думает над тем, как бы ему стать человеком, он находится на ложном пути, он тем самым покидает рай. А человеку следовало бы всегда смотреть, как на рай, на тот клочок земли, на котором он живет, иначе жизнь станет невозможной. Надо побольше обращаться к тому, что бессознательно живет в человеке и не слишком сильно пускаться во внешнюю жизнь.

По этой причине на востоке Европы хотя всегда и существовала известная терпимость по отношению к Западу и Средней Европе, терпимость по доброте души, из человеколюбия, однако те страны, где, как на Западе, считались с внешними проявлениями человеческого начала, либо, как в Средней Европе, — с отдельной человеческой индивидуальностью, рассматривались как в известной степени отпавшие от божественного начала в человеке. И когда затем, — а это вполне можно сказать, например, о России, — на Востоке появилась тенденция к созданию представлений о Западе, то как раз потому, что там человек не хочет выходить за пределы самого себя, мы видим, что хотя лучшие из них проявляют терпимость, внутреннего интереса к остальному миру у них нет. Русский, — если это настоящий русский, — не доходит даже до границ своей кожи; он застревает глубоко внутри себя. Для него это уж слишком по-земному — доходить до границы своей кожи, ему надо оставаться больше внутри себя.

Это был душевный строй, в сильнейшей степени выступавший еще у Достоевского. И все-таки интересно бывает слышать, что Достоевский, то есть один из тех, кто прежде всего представляет собой эту восточноевропейскую жизнь, говорит людям Запада.

(Далее приводятся выдержки из писем Достоевского Аполлону Майкову 1868 г.)

...То, что предстает нам на этом странном, кажущемся сегодня нам таким хаотичным Востоке, плохо понимают в Средней Европе и хуже всего в Западной. Сколько разнообразных толков ведется теперь относительно характера русского народа, о том, что выявляется на востоке Европы. Остановимся на последнем. Недавно я, например, прочитал, как один господин весьма одухотворенно, как он, разумеется, сам полагает, рассуждает о том, что русский народ проходит ныне нечто вроде того состояния, которое Средняя и Западная Европа проходили в Средние века. В Средние века у среднеевропейских и западноевропейских народов было больше веры, больше как бы некоего мистического полузабытья; то же самое якобы происходит теперь на Востоке. Так что на Востоке проходят Средневековье. У нас же с тех пор появилась интеллектуальность, рассудочная культура с ее естественнонаучным довеском и на Востоке теперь должны наверстывать упущенное.

Ничего подобного в действительности нет! Истина же состоит в том, что русский человек, конечно, склонен к мистике, но эта мистика действует в то же время интеллектуально — интеллектуалистическая мистика! — а интеллект действует мистически, — мистический интеллектуализм, какого в Средней Европе вообще не бывало. То, что здесь приближается, есть нечто совершенно иное, нечто новое, — например, как в случае с ребенком, который подрастает и становится другим, чем тот старик, который стоит возле него, который, может быть, доводится ему дедушкой. Но мимо этих вещей современным людям не подобает проходить, как во сне. И как раз в Средней Европе мы имеем настоятельную необходимость в поиске понимания этих вещей. Если же мы не попытаемся искать понимания этой полярной противоположности, то мы и на самом деле не сможем выйти из современного хаоса.

Конечно, это очень трудно — полностью разобраться в этой противоположности между Востоком и Западом, ибо то, что существует на Западе, как бы уже перезрело, а то, что имеется на Востоке, как я уже говорил, едва ли не эмбрионально; и тем не менее мы должны приобретать понимание этого. Мы на Западе, а также и в Средней Европе имеем одно вполне определенное, — назовем это так, — суеверие, которого нет на Востоке, а там, где оно есть, ему научились от Запада. Мы имеем на Западе и в Средней Европе одно определенное суеверие. Выражаясь наиболее гротескно, я бы сказал, что это суеверие книжное, суеверие относительно того, что написано в книге. Но это только выражено несколько гротескно, а охватывает целый комплекс явлений культуры. Мы на Западе привязаны в тому, что может быть занесено в книгу, что, иными словами, может быть отделено от человека и объективировано, и это мы особенно ценим. Мы ценим это не только в том, что наши библиотеки в самом деле выросли уже до исполинских размеров и что эти библиотеки для нас необычайно много значат, особенно если мы ведем научную деятельность; но мы ценим это и в ином отношении. Мы ценим это, например, в том, что имеем некоторую сумму понятий, которые люди мыслили и которые от людей отделились. Одну сумму понятий мы называем либерализмом, а если его исповедует некоторое число людей, группа, то такую группу людей мы называем либеральной партией. Такая либеральная партия в действительности не что иное, как то, что представляется простертым наподобие паутины над некоторым числом людей вроде либеральной теории; это, значит, нечто такое, что может стоять в книге. И так же обстоит дело и со всем остальным. И под влиянием этого теоретического суеверия мы все больше и больше добиваемся того, чтобы все фиксировалось подобным образом, дабы знать, с чем имеешь дело.

Мы видим, как на Западе быстрой чередой зарождается целое множество не только таких обыкновенных теорий, как либерализм, консерватизм и так далее, но мы встречаем в виде книг и всеобъемлющие универсальные теории, бруттоновы, белламиевы проекты мироустройства, целую сумму утопий и чем дальше на запад, тем больше. Средняя Европа произвела сравнительно мало, а если выяснять, то даже и ни одной утопии; утопии — это все плод английского и романского элемента. Они лишь иногда, поскольку эти вещи перемещаются, появлялись и в Средней Европе. Вот это отделение того, что, собственно, живет в человеке, превращение его во что-то внешнее, которое можно фиксировать, и жизнь с этим фиксированным, — и есть то, что относится к суеверию Запада и что до некоторой степени от этого Запада восприняла и Средняя Европа. В некоторых, особенно в мистических и всевозможных иных движениях это приобрело поистине скверный характер, ибо там большое значение придается тому, чтобы только не иметь чего-либо, что живет в настоящее время, а иметь что-нибудь старинное, что может быть почерпнуто из старых книг или из древних преданий, что обыкновенно отделилось от человека, хотя некогда должно было в нем жить. У многих людей вовсе не возникает интерес, когда то или иное понятие о духовных мирах доходит до них в своем непосредственном облике. Если же им скажут, что так думали старые розенкрейцеры, что это розенкрейцерская мудрость, или если какая-нибудь секта хочет основать общество «древних храмов, мистических храмов», «восточных мистических храмов» и тому подобное и указывает на древность вещей, то есть на то, насколько они отлежались, насколько фиксировались, тогда многие чувствуют чрезвычайное удовлетворение.

Все это, я бы сказал, общие вещи, но они действительно гипертрофированны на Западе и будут все больше и больше доходить до крайних форм. Ибо это связано, глубоко связано с некоторой деспотией отделившегося от человека духовного по отношению к самому человеку. В конце концов возникает господство отброшенного духовного над непосредственным человечески-элементарным. Человек должен быть исключен, а то, что он отбросил, должно господствовать в какой-либо форме. Но то, что отбрасывается в мир, стремится к материализации, — не только к восприятию в материалистическом смысле, но и к материализации. И ведь в этом отношении западный мир уже пошел очень и очень далеко.

Но только обычно в таких вещах не ищут внутренних законов, а эти внутренние законы существуют, и в ближайшем будущем людям очень отомстится за то, что они не ищут внутренних законов...

Вновь вернуть полное значение индивидуального человека, вновь вернуть индивидуального человека к самому себе — это на самом деле составляет задаток людей Востока; преодолеть книгу, преодолеть фиксированное и поставить на их место человека. Идеальное состояние, к которому стремится Восток, состоит в том, что будут меньше читать, будут меньше давать действовать на себя фиксированному, а вместо этого — все то, что связано с непосредственным индивидуальным человеком. Отдельный человек будет вновь слушать другого; отдельный человек будет знать, что есть разница, приходит ли слово от самого человека, или же оно от него отделилось и пошло окольным путем через типографскую краску и тому подобное.

...Человек на Востоке (im Osten) целиком сросся со своим языком. Там живет духовно-душевное, живет в языке. Это совсем не учитывается. Ведь человек Запада живет в языке совершенно на иной лад, решительно на иной лад, нежели человек Востока. Человек Запада живет в своем языке, как в каком-нибудь платье, человек Востока живет в своем языке, как себе в самом. Поэтому человек Запада смог принять естественнонаучный взгляд на жизнь, влить его в свой язык, который ведь является только сосудом. На Востоке (im Osten) естественнонаучное мировоззрение Запада не утвердится никогда, ибо оно совсем не может погрузиться в восточные языки. Восточные языки отбрасывают его, они совсем не воспринимают естественнонаучное мировоззрение.

...Посмотрите на национальный характер современного русского крестьянина и англичанина. Русский крестьянин будет сколь возможно мало подчеркивать свое Я. У англичанина имеет место противоположное. Чисто внешнее выражение это находит в правописании. Англичанин пишет Я с большой буквы. Если в этом отношении пойти дальше, то окажется, что в Англии сахара потребляется в пять раз больше, чем в России. Здесь снова обнаруживается взаимное соответствие между деятельностью пищеварения и деятельностью мышления. Процесс, вызываемый при пищеварении посредством введения большого количества сахара, имеет свой коррелят в большей самостоятельности мыслительной функции.

...Я уже часто излагал вам, что в англоязычном населении заложены подлинные задатки к развитию души сознательной. Важно это иметь в виду. Ведь с этим связано все, что, — если так можно выразиться, — происходит с миром под влиянием англоязычного населения. Всеми импульсами, ведущими к достижению души сознательной, наделено народное существо, — я никогда не говорю об отдельных людях, но только о народах, — англоязычного населения. Дело в том, что эта склонность к душе сознательной там выступает совершенно иначе, чем у остального человечества, инстинктивно. Нигде в мире этот, я бы сказал, одухотворенный инстинкт к развитию души сознательной не живет так, как в английской народности. Там это инстинкт. И нигде больше это не является инстинктом, даже у подключенного к англоязычному населению романского населения. Романское население — это, собственно, остаток того, что действительно жило в четвертую послеатлантическую эпоху. Тогда это романское население обладало инстинктом в отношении того, что в особенности развивалось в четвертом послеатлантическом периоде. Ныне его инстинкты больше уже не в той же степени стихийны, они рационализированы, интеллектуализированы; они выступают в качестве риторики, через интеллект, через душевное как декоративная форма. Они выделились из области инстинктивного. То, что выступает у романского населения как, я бы сказал, народный темперамент, совершенно отличается от того, что как народной темперамент выступает у английского народа. Это устремление к душе сознательной у английского народа, это стремление отдельного человека стоять на собственных ногах есть инстинкт.

Таким образом, то, что является задачей пятого послеатлантического периода, закреплено как инстинкт, как инстинктивно исходящий из всей души импульс именно в этом народе. Посмотрите, с этим связано все положение этого народа в мире. С этим связано то, что в социальной структуре англоязычного населения этот импульс является определяющим, решающим, что он может подавлять другие тенденции. Другие тенденции, — как вы можете усмотреть из моих изложений уже в соответствии с тем членением, какое я давал социальному вопросу, — это экономический импульс и импульс духовного производства.

Но изучите с психологической точки зрения народный характер англоязычного населения, — то и другое, экономический импульс и духовно-продуктивный импульс находятся совсем в тени того, что приходит из инстинктивного импульса, направляющего к развитию души сознательной.

Из-за этого те ветви социальной жизни, которые должны дать ей ее облик в будущем, именно у англоязычного населения получают свою совершенно особую окраску. Три области в будущем должны действовать совершенно особым образом, должны задавать тон. Во-первых, политика, обеспечивающая безопасность. Во-вторых, организация труда, чисто материального труда, то есть экономический строй, хозяйственная система. Это второе. Третье — это система духовного производства, к которой, как я вам тогда говорил, я причисляю также юриспруденцию, судопроизводство. Это троякое членение социальной структуры, разумеется, находится в тени того, что действует как главный импульс при той или иной народной дифференциации. Из-за того, что у англоязычного населения развитие инстинктивно совершается в направлении души сознательной и существует стремление стоять на собственных ногах, из-за этого, как предостаточно учит история, у него политика заняла ведущее место. Эта политика целиком охвачена инстинктивным влечением ставить людей на собственные ноги, полностью развивать душу сознательную. Это влечение, поскольку оно инстинктивно, а инстинкты всегда коренятся в себялюбии, — это просто характеристика, а не критика, — ведет к тому, что у англоязычного населения себялюбие и политическая цель полностью совпадают. Без того, чтобы при этом можно было винить какого-либо политика англоязычного населения, вся политика вполне наивно может быть поставлена на службу себялюбию и именно благодаря этому исполнена миссия англоязычного народа. Только зная об этом, вы уловите подлинное существо задающей тон всему населению Земли английской политики. Ибо английская политика, парламентарное устройство с его качанием между большинством и меньшинством и так далее везде рассматривается как идеал. Изучите как-нибудь условия деятельности различных парламентов, то, как они образовывались. Вы везде увидите, что британская политика задавала тон политической жизни. Но, распространившись на народы, отличающиеся от английского, она не могла оставаться той же, потому что закреплена — и закреплена правильно — в себялюбии, в эгоизме, который неизбежно присущ всему инстинктивному.

В этом также состоит и трудность в понимании английской и американской политики. Не улавливается тот ее нюанс, — а его так необходимо улавливать, — что она должна целиком покоиться на себялюбивых импульсах. Из-за этого ее своеобразия она и должна покоиться на себялюбивых импульсах. Поэтому эти себялюбивые импульсы она и будет рассматривать как нечто само собой разумеющееся, законное, моральное. Против этого нечего возразить. Это невозможно подвергать критике, но надо понимать просто как всемирно-историческую, даже космическую необходимость. Оспаривать ее также невозможно по той простой причине, что тот, кто, исходя из английского народного характера, хочет что-либо опровергнуть, всегда будет находиться, я бы сказал, на ложном пути. Он хочет по моральным соображениям, которые при этом совсем не имеют значения, отрицать, что английская политика себялюбива. Но в этом деле моральные соображения совсем не имеют значения. То, чего она достигает, что является ее результатом, она будет иметь именно благодаря этому инстинктивному характеру, благодаря этому себялюбию.

Поэтому в нашей пятой послеатлантической эпохе это англоязычное население наделено элементом власти. Вспомните три вещи в «Сказке» Гете, — Власть, Явление или Видимость и Мудрость, Познание. Из них трех Власть отведена англоязычному населению. То, чего оно в политическом отношении добивается в мире, оно может добиваться благодаря тому, что действие посредством власти (durch die Gewalt) составляет как бы его прирожденное свойство. И в пятом послеатлантическом периоде действие посредством власти будет восприниматься как что-то само собой разумеющееся. Английская политика пользуется признанием во всем мире. Разумеется, можно будет резко критиковать весь тот ущерб, который ведь на самом деле всегда причиняется на физическом плане. — Это могут делать даже сами представители Британской империи, но ее политика пользуется признанием. Что она пользуется признанием без размышления над ней, без поисков какого бы то ни было обоснования ее, заложено просто в самом развитии эпохи. Да и все равно обоснования не нужны, потому что само собой разумеется, что власть, распространяющаяся с этой стороны, пользуется признанием...

Сюда присоединяется кое-что еще, кое-что необычайно важное. Дифференциация народов, о которой я вам говорил, доходит до того, что тот, кто не стремится выйти из своей народности, а устремляется в нее, — а политика ведь направлена на нее, — переживает даже возле Стража Порогa совершенно иные опыты, нежели тот, кто стремится к выходу из народного элемента. Здесь я касаюсь вообще того пункта, который послужит вам, если вы хорошо проштудируете эти вещи, точкой опоры, чтобы отличать благотворный оккультизм, действующий, конечно, по всей земле вне национальных различий, от того оккультизма, который, — как в обществах, о которых я вам говорил, — ставит себя на службу национальной политике и действует с этих позиций. Вы спросите, как же их различить. — Вы сможете различить их, имея в виду великие отличительные признаки, о которых сегодня я буду вам говорить.

Каждый человек, чтобы прийти к подлинному оккультизму, который служит всему человечеству, должен вырасти из своего народа, он должен стать в некотором смысле, — воспользуемся индийским выражением, — человеком «без родины»; в самом внутреннем существе своей души он не вправе причислять себя к какой-либо народности, он не вправе иметь также импульсы, которые служили бы только одному отдельному народу, если он хочет преуспеть в подлинном оккультизме. Тот же оккультист, который хочет ограничить себя служением определенному народу, оказывается при встрече со Стражем Порога в совершенно особой ситуации. Всем тем, кто ищет оккультного в пределах указанных обществ англоязычного населения, при встрече со Стражем Порога открывается следующее. В то мгновение, когда они хотят переступить Порог, они обнаруживают то, что живет в глубинах человеческой природы, что обнаруживается именно тогда, когда вступают в сверхчувственный мир, — они обнаруживают те из сил, которые аналогичны разрушительным силам Вселенной. Их зрелище открывается при встрече со Стражем Порога. Когда эти люди вводятся в такое оккультное общество и доводятся до Стража Порога, тогда они приобретают знакомство со злыми силами, действующими в болезни и смерти, вместе со всем, что парализует и разрушает. Ибо если те же самые силы, которые в природе вызывают смерть, то есть являются разрушительными, — а ведь они действуют и в нас, — если в нас эти силы вызывают познание, то это будет познание, которое выступает в этих обществах. Это оккультное познание. Это специфическое оккультное познание, выступающее в этих обществах. При этом, несомненно, вступают в сверхчувственный мир, надо только миновать Стража порога. Но пройти мимо Стража Порога надо так, чтобы приобрести опытное знакомство со смертью в ее истинном облике, так, как она живет в нас самих и вне нас, в природе.

Проистекает это оттого, что в окружающей нас внешней природе живут ариманические силы. Оставаясь в пределах этой внешней природы, вы не можете воспринять иных сил, кроме ариманических. Вы можете достигнуть обнаружения таких сил, которые вступают в природу наподобие призраков. Отсюда склонность Запада к спиритизму, к видению таких обликов, которые принадлежат, собственно, чувственно-физическому миру, которые в обыкновенной жизни незримы, но при особых обстоятельствах могут становится зримыми. Это чисто ариманические силы, силы смерти, разрушительные силы. Во всей обширной области спиритических сеансов не бывает иных духов, кроме ариманических, даже там, где спиритические сеансы подлинны, ибо это те духи, которых, переступая Порог, берут с собой из чувственного мира. Они идут вместе с человеком, его туда сопровождают. Человек переступает Порог, а в сопровождении его следуют ариманические демоны, которых доселе он не видел, но которых теперь, по ту сторону, видит как слуг смерти, болезни, разрушения и так далее. Это встряхивает человека так, что он приходит к сверхчувственному познанию, это переносит его в сверхчувственный мир.

Все люди, подобным образом воспитываемые и обучаемые для оккультизма, проходят через значительные переживания. Ибо то, о чем я говорил, есть значительный опыт, но этот опыт покоится на том, что человек посвящает себя не общечеловеческому оккультизму, а оккультизму отдельного народа. Здесь тоже существует дифференциация. И если вам где-нибудь скажут: переступив Порог, ты прежде всего познакомишься со злыми силами болезни и смерти, — то по одному этому вы узнаете, что данный оккультист приходит с той стороны, которую я часто обрисовывал, узнаете просто по сообщаемому им вам опыту, приобретенному им возле Стража Порога.

Иначе обстоит дело у немецкоязычного населения. Немецкоязычное население тоже имеет, я бы сказал, некоторое включение. Английский народ включил в область своего мирового господства романские народы; немецкоязычное население имеет нечто, что приходит не из прошлого, а является чем-то вроде зарницы будущего, — это славянство. Славянство, начинающееся в России, — это будущее, ведь оно существует как зачаток будущего; однако выдвинувшиеся вперед западные славяне — это передовые посты, зарницы того, что подготавливается. Они являют среднеевропейско-немецкому миру некоторым образом зарницы будущего подобно тому, как романские народы являют западному, англоязычному миру тени прошлого.

Однако сам этот немецкий элемент инстинктивных задатков к развитию души сознательной не имеет, а имеет лишь те задатки, посредством которых он может воспитать себя для души сознательной. В то время, стало быть, как у британцев имеются инстинктивные задатки души сознательной, человек немецкой Средней Европы, стремящийся тем или иным способом привести в движение в себе душу сознательную, должен быть для этого воспитан. Он может приобрести ее только путем воспитания. Поскольку эпоха души сознательной — это одновременно эпоха интеллектуальности, немец, если он хочет каким-либо образом привести в движение в себе душу сознательную, должен становиться интеллектуальным человеком. Поэтому своей связи с душой сознательной немец и искал преимущественно на пути интеллектуальности, а не на пути инстинктивной жизни. Поэтому и задачи, стоящей перед немцами, достигали только те, кто известным образом брал свое самовоспитание в собственные руки. Люди, живущие просто инстинктивной жизнью, остаются незатронутыми этим пробуждением души сознательной, некоторым образом отстают...

Из трех элементов, перечисленных в «Сказке» Гете, — Власти, Видимости и Познания, — немцу в интеллектуальную эпоху досталось мнимое формирование (Scheingestaltung) интеллектуальности. Если же он все-таки хочет вторгнуться в политику, то он оказывается перед опасностью внесения в действительность того, что в области мысли сформировано прекрасно. Таков, например, феномен Трейчке. По отношению к действительности то, что по видимости прекрасно, — «видимость» («Schein») и «прекрасно» («schön») даже в звуковом отношении имеют сходство, — порой превращается, поскольку в нем это не заложено, во что-то совсем не связанное с человеком, что может остаться голым утверждением, что может произвести на мир впечатление неправдивости. Ибо великая опасность, — разумеется, преодолимая, но не всегда преодолеваемая, — состоит в том, что немец лжет не только из вежливости, но что он может лгать и тогда, когда хочет внести свои лучшие дарования в область, для которой у него нет врожденных задатков, но для которой такие задатки могут быть им только воспитаны собственными усилиями.

Несколько лет назад я сказал: англичанин есть англичанин; немец может только стать немцем. Поэтому существуют такие трудности с немецкой культурой, поэтому в немецкой и австро-немецкой культуре всегда выделяются только отдельные индивидуальности, которые берут себя в руки, тогда как широкая масса хочет подчиняться и совсем не хочет иметь дело с идеями, заложенными в инстинктах у англоязычного населения. Поэтому среднеевропейское население и подпало такому поклонению власти, как было при Габсбургах и Го-генцоллернах, именно из-за аполитичности своей натуры, потому что если немец хочет достигнуть своей задачи, то перед ним оказываются совсем иные необходимые ему вещи. Он должен быть воспитан для этой задачи. Он должен быть как-либо затронут тем, что выразил в образах своего «Фауста» Гете, должен быть затронут становлением человека между рождением и смертью.

И это опять-таки обнаруживается при встрече со Стражем Порога. Если кто-либо остается в немецкой народности и достигает Стража Порога, то он, в отличие от тех британских обществ, о которых я говорил, не видит злых слуг болезни и смерти. — Именно на этом вы можете провести различие, если действительно обратите внимание на эти вещи. — Но он замечает прежде всего борьбу, в которой находятся друг с другом ариманические и люциферические силы; одни — устремляясь из физического мира за его черту, другие — устремляясь из духовного мира; а также то, как надлежит смотреть на эту борьбу, потому что это, собственно, постоянно длящаяся борьба, потому что никогда нельзя сказать: вот теперь кто-то из них побеждает. Здесь возле Стража Порога знакомятся с настоящей, реальной основой сомнения, с тем, что живет в мире как непрестанно разгорающаяся и всегда остающаяся нерешенной борьба; с тем, что приводит человека в состояние колебания, но что в то же время воспитывает способность видеть мир с самых разных сторон. И особой миссией немцев, несмотря ни на что, будет то, что они этой своей стороной включатся в мировую культуру, даже просто как немцы. Благодаря их особому народному складу некоторые вещи, которых я сегодня хочу коснуться, например, в области познания, смогут развиться только через немецкий народ...

Положение, в котором познающий человек оказывается в тот момент, когда ему приходится говорить себе: это верно, но верно и то, — испытать это положение во всей его продуктивности в народном аспекте дано только немецкому народу. Нигде в мире этого больше не поймут. Нигде не поймут, что люди могут так долго спорить, когда один, например, по Дарвину, будет утверждать: «совершенные существа происходят от несовершенных», тогда как другой, по Шеллингу: «несовершенные существа происходят от совершенных». Оба правы, но с разных точек зрения. Если видят духовный процесс, то несовершенное происходит от совершенного; если видят физический, то — совершенное от несовершенного.

Весь мир дрессируется на умении твердо держаться односторонних истин. Немцы, я бы сказал, трагически обречены становиться тупыми в отношении их собственных задатков, когда хотят оставаться при какой-либо односторонней истине. Если же они развивают собственные задатки, если они хоть немного углубляются в себя, то сразу же всплывает: когда что-нибудь утверждается относительно мировых взаимосвязей, то и противоположное утверждаемому тоже будет верно. И только благодаря соединению в обзоре того и другого можно увидеть реальность. Это хорошо понимают возле Стража Порога, видя борьбу духов, провожающих вас из физического мира до Стража Порога, и тех духов, которые им навстречу бросаются из другого, из сверхчувственного мира, но которые совсем не замечаются обществами, о которых я говорил.

Еще иным образом дело обстоит у славяноязычных народов. Я уже говорил, что западные славяне некоторым образом включены в круг немецкоязычного, среднеевропейского населения. Если романское начало представляет собой тень прошлого, то западные славяне, в связь с которыми немецкоязычное население приведено на востоке, — это зарницы того, что в будущем должно произойти из славянства. Из-за этого они в противоположном роде обнаруживают то, что романское население обнаруживает но отношению к англоязычному. Ведь в эпоху души сознательной западные славяне тоже организованы для интеллектуальности, но они пропитывают ее мистикой, превращают в мистику. Немцы аполитичны. Западные славяне тоже аполитичны, но они склоняются к перенесению духовного мира в физический, они это уже делают в настоящее время. Благодаря этому они обладают свойством, противоположным, например, французам или итальянцам. Итальянцы и французы в своей политике зависимы от того, нравится ли она другим. Политика Англии признается как само собой разумеющееся, нравится она или нет. Политика Франции всегда зависела от того, нравились ли французы людям; от этого зависела результативность того, что они делали. Ведь в некоторые эпохи они очень нравились. У западных славян с этим дело обстоит иначе. Их политика зависит от того, что их духовная природа вызывает антипатию у немецкоязычного населения. Они зависят от того, что они не нравятся. Вы можете проштудировать судьбу чехов, поляков, словенцев, сербов, всех западных славян, — она была такой постольку, поскольку они были несимпатичны, не нравились среднеевропейскому населению. Отношение к французам, итальянцам или испанцам складывалось согласно тому, как они нравились; отношение к полякам, словенцам, чехам, сербам складывалось благодаря тому, как они не нравились. Изучайте историю — и вы найдете удивительные подтверждения этого положения, и все потому, что одно связано с прошлым, а другое — с будущим.

Совершенно иначе дело обстоит у славянского населения Востока (des Ostens), которое обладает зачатком будущего. Здесь главное в том, что зачаточная спиритуальность составляет основной характер, самое элементарное начало этого славянского населения. Поэтому, например, русские в еще более высокой мере, чем широкие массы немецкого населения, которые постоянно выбрасывают из своей среды индивидуальности, зависят от индивидуальности, которая получает в откровении за пределами народа то, что народ должен получать в откровении. Поэтому русская народная культура еще долго, пока не загорится шестая по-слеатлантическая эпоха, будет культурой Откровения. Русский больше, чем какой-либо иной человек, зависит от ясновидца (Seher), но он и восприимчив к тому, что ясновидец приносит ему.

Англоязычная народность своей политикой просто приводится к тому, к чему она по природе предрасположена. Немецкоязычное население своей политикой приводится к чему-то, что ему чуждо, из-за чего оно весьма легко может попасть в мутное русло, впасть в неправ-дивость, особенно если отдается на волю инстинктов, тогда как оно никогда не могло бы оказаться в мутном русле при соответствующем самообуздании тех людей, которые, собственно, представляют собой немецкий народ, которые стремятся к интеллектуальности. Ибо остальные еще не достигли того, что составляет подлинное существо немецкого народа, они живут ниже этого уровня. Русский народ не только аполитичен, подобно немецкому, но и анти-политичен. Поэтому — британская политика будет себялюбива, немецкая политика будет приобретать характер мечтательного идеализма, не имеющего ничего общего с действительностью, вместе со всем, — теперь это имеется в виду не в моральном смысле, — неправдивым, со всем теоретизирующим, ибо все теоретизирующее неправдиво. Русская политика должна быть насквозь неистинна, ибо это чуждый элемент, она не соответствует русскому характеру. Когда русский с его характером должен становиться политиком, он лучше заболеет, ибо в пределах русского народа стать «политиком» значит стать больным, значит принять в себя дополнительные разрушительные силы. Русский человек антиполитичен, а не просто аполитичен. Им могут овладеть такие политики, как те, которые стояли у истока этой военной катастрофы. Но они действуют не в качестве русских, они действуют как нечто совершенно иное. Русский же заболевает, когда ему приходится становиться политиком, ибо внутри своего народа он не имеет с политикой ничего общего. Общее он имеет с чем-то другим, с Познанием, с Мудростью, которые должны озарить человечество в шестой послеатлантической эпохе.

Так разделяется трехчленность: Власть, Явление, Познание — Запад, Середина, Восток. Это должно быть принято во внимание. Поскольку от политики русская натура, в сущности, заболевает, ей и может быть навязана такая политика, как та, что в самом вопиющем, самом крайнем виде проводится большевизмом; ибо ей с тем же успехом можно было бы привить и что-либо иное. Она именно не только аполитична, но и анти-политична. Эти вещи также обнаруживаются возле Стража Порога. То, что русский преимущественно воспринимает возле Стража Порога, если как оккультист остается внутри своего народа, это духи, устремляющиеся с той стороны, из сверхчувственного мира. Он не видит духов, которые его сопровождают, он не видит борьбы духов, он прежде всего видит духов, устремляющихся с той стороны. Он видит духов, которые словно полны света. Он не видит смерти, он не видит порчи, он видит то, что своей возвышенностью словно опьяняет человека, но, прежде всего, подвергает его великой опасности: делаясь все смиреннее и смиреннее, броситься на колени перед этим возвышенным величием. Ослепление тем, что приходит с той стороны, — вот та опасность, которая возле Стража Порога подстерегает того русского, который как оккультист остается внутри своего народа.