Русь пантелеймона романова

- Боже! - говорила она, прижимаясь к стоявшему перед ней Валентину. - Какое счастье! Вы поняли теперь, Валли, какое верное у меня предчувствие? Я все это время молилась, так как боялась, что вы вернетесь. И вы вернулись. Я умирала от тоски и неизвестности... Но только я боюсь этого костюма. Боже мой, кожа... - сказала она, дотронувшись пальчиком и содрогнувшись. - Ну, скорее же идемте к профессору. Я была очень неправа по отношению к нему все это время. Но я делала, что могла. Нужно его обрадовать скорее.

- Что это тут разбросано? - спросил Валентин, наткнувшись ногой на письма, которых сначала не заметил.

- Это письма ваших женщин, Валентин. Боже, сколько набралось этих несчастных! - воскликнула с невольным порывом баронесса Нина и с содроганием посмотрела на разбросанные письма, как будто перед ней были не письма, а трупы женщин.

Для профессора возвращение Валентина было полной неожиданностью. Он только было собрался заняться ликвидацией уголка Востока в своем кабинете, как вдруг Валентин, создатель этого уголка, явился.

Профессор в первый момент просто растерялся - главным образом от полной неожиданности и шума, которым сопровождала его жена появление Валентина в светелке профессора, куда они оба поднялись. Если бы Андрей Аполлонович сам увидел в окно возвратившегося Валентина, то он так или иначе успел бы приготовиться, помахать ему в форточку приветственно платком, радостно спуститься вниз и собственноручно ввести его под свою гостеприимную кровлю. Тогда бы все вышло просто и совершенно естественно.

Но всю естественность разрушила баронесса, заварив весь этот шум, от которого у профессора некоторое время был не радушный, а испуганно-растерянный вид. Его больше всего мучила мысль, как бы Валентин не истолковал этот вид в дурную сторону и не заподозрил бы, что профессор был рад его отъезду и теперь скандально растерялся, увидев его, непрошеного гостя, опять втершегося к нему в дом.

Чтобы прогнать всякую возможность таких подозрений, профессор в следующий момент был так ласков и предупредителен, что, если бы не было в спальне его жены готовой постели для Валентина, он сам бы принес для него постель и устроил бы ему ночлег своими руками, как Валентин с баронессой Ниной устраивали ночлег ему самому в день его приезда из Москвы. Тем более что профессора мучила тайная мысль о созревшем уже намерении наложить руку на уголок Востока. И у него, кроме всего мягкой и предупредительной вежливости, все время был несколько виноватый вид, в особенности когда он стоял перед Валентином и, моргая, поправлял рукой мочку очков.

Он как-то суетливо, растерянно потирал руки и спрашивал часто о том, на что уже получил ответ.

- Ну, вы, надеюсь, нас уже не покинете теперь так скоро?

- Уеду, как только устрою дела своего приятеля, - отвечал Валентин, - нужно найти покупателя на его имение.

- А-а... - произнес значительно, но неопределенно Андрей Аполлонович, как при вопросе о вещи, в которой он мало понимает, но относится к ней с тем уважением, какого она заслуживает.

И жизнь, так резко было оборвавшаяся, снова мирно потекла в этой дружной семье.

Теперь Андрея Аполлоновича нельзя было бы даже насильно заставить покинуть свою светелку и воспользоваться кабинетом. Так сильно подействовала на него возможность мысли о заподозрении его в некрасивых чувствах.

И когда в первый вечер после ужина баронесса Нина в тонком распахнутом халатике, надетом на белье, сидела в спальне перед тройным зеркалом, распустив свои роскошные волосы, и, по обыкновению, беззаботно болтала перед сном, - Валентин сказал:

- Не побеспокоил ли я профессора своим возвращением? Я забыл извиниться. Может быть, пойти, сделать это сейчас?

- Не делайте этого, Валли, - испуганно воскликнула баронесса, - вы убьете его.

- Хорошо, я могу и не извиняться.

XIII

Ему даже приятно было чувствовать себя в этом новом состоянии освобождения от всякой заботы и личных усилий в деле устроения своей судьбы. Его состояние было похоже на состояние человека, получившего богатое наследство и едущего через неделю на новые места. И он мог эти последние дни проводить без всякой заботы, которую взял на себя за него другой человек.

Помощью Валентина он был особенно доволен и потому, что он теперь мог до отъезда повидать Ирину... При одной мысли об этом у него билось сердце и замирало от волнения.

Могло только, пожалуй, выйти нехорошо, даже подло с его стороны: ездить к девушке, видеть в ней растущее к себе чувство, говорить ей о своей любви и в то же время о том, что он уезжает. Если не уезжать, а взять сильной рукой это посланное ему судьбой счастье... И зачем он в сущности уезжает? Зачем ему нужно уезжать, когда у него здесь счастье? Ведь это Валентину нужно ехать.

Но сейчас же пришла мысь, что неловко выйдет перед Валентином, который уже, наверное, набрал покупателей, взбаламутил людей. "Что же ты, - скажет он, - у тебя семь пятниц на неделе?" А для Митеньки подозрения в двойственности, слабости и нерешительности были всегда самыми оскорбительными и обидными.

Тогда ему пришла простая мысль: не говорить ничего Ирине про отъезд, чтобы не тревожить ее и не отравлять ей и себе последних дней, а потом перед самым отъездом сказать. "Или лучше с вокзала написать", - подумал сейчас же Митенька, так как ему стало страшно при мысли о том, как он ей скажет об этом.

Самое правильное было бы просто не ездить к ней, чтобы не заходить далеко в другом направлении, когда уже одно выбрано. Но у него не было сил отказаться от волнующей прелести прогулок с молодой девушкой, ясно и несомненно полюбившей его. А потом жаль было ее, так как она, наверное, ждет его и томится.

И он решил сейчас же поехать и стал представлять себе, как она обрадуется, увидев его, и какое счастье засияет у нее на лице. У него сейчас же появилось желание скорее, скорее обрадовать ее.

Сказав Митрофану заложить лошадь, Митенька стал ходить по комнатам, стараясь подольше удержать в себе это приятное чувство.

Митрофан уже заложил лошадь, как всегда - с набравшимися помощниками и зрителями, успел починить старые вожжи, так как новые, которые он только перед этим видел своими глазами, точно нечистый припрятал, чтобы потом, когда барин уедет со старыми, подсунуть их под руку.

Затем подкатил к подъезду на старом, дребезжащем всеми отставшими железками тарантасе.

Барин еще не выходил.

- Еще рано, - сказал себе Митрофан, посмотрев на окна дома, и замотал вожжи за угол козел. - И спешить было нечего... - Он высморкался в сторону, утер рукавом нос и, еще раз поглядев на окна, пошел в кухню, чтобы, сидя на лавке и поглядывая оттуда в окно на лошадей, покурить и не упустить момента, когда выйдет хозяин.

Потом пошел с Настасьей выносить помои свиньям. А когда Митенька Воейков вышел на подъезд, то только развел руками и ударил себя в возмущении по полам:

- Что за негодный народ! Сам налицо, лошадей нет. Лошади налицо, самого нет. - И принялся кричать на весь двор, зовя Митрофана.

Тот, точно от набата, выскочил из закуты, оглянулся на обе стороны и рысью побежал к оставленному экипажу. И когда оказалось, что он еще не оделся и что безрукавка у него осталась в конюшне, Митенька ничего даже не сказал, а только безнадежно махнул рукой.

- Ну, трогай, - сказал он, когда Митрофан молча взобрался на козлы и, выдернув из-под себя зацепленные за скобку вожжи, разобрал их.

XIV

Заспанный кучер с соломой в волосах, ежась от утренней свежести, выводит из конюшни лошадей, которые как-то нехотя переступают через высокий деревянный порог и нюхают солому под ногами.

Весело было проезжать через большие села с их кузницами, трактирами, постоялыми дворами, нырять по колдобинам грязной лесной дороги, где по сторонам стоят молчаливые ели, темнеют в чаще обросшие мохом старые пни, пахнет осиновой гнилью и стоит кругом зеленая лесная глушь и вечное молчание. А за лесом опять зеленый простор полей, пашен и густых июньских лугов с целым морем свежей травы по сторонам дороги. И когда едешь утром на ранней зорьке, все кругом искрится от росы и белого тумана; то там, то здесь мелькнет в камышах синяя гладь озера, поднимутся утки и, свистя крыльями, пролетят высоко над головой со своими длинными, вытянутыми шеями.

А там, на тихой речке, с мягкими травянистыми берегами, показалась мельница в купе ракит, с привязанной у плотины лодкой. Вода однообразно шумит, и пенистая влага бежит из-под тяжелого, обросшего зеленью колеса на средину бука. Под этот однообразный шум слышно мирное воркование голубей в мельничном сарае, дощатые стелы которого все забелены мучной пылью.

Или в юности глаза яснее и живее видели божий мир, и он жил тогда и сверкал всей свежестью своих красок, которых теперь отяжелевшая душа уже не чувствует и не слышит...

Но нет, когда проезжаешь после долгого отсутствия по знакомым родным местам, глаз ищет знакомую зелень старинных усадеб, сердце вспоминает густую прохладу их парков, - многих уже нет... На месте их виднеются то кучи мусора и битых кирпичей, то постоялый двор проворного купца, который успел срубить и старый липовый парк, и веселую березовую рощу на бугре. А зеленый, прежде густой и свежий луг, лишившись влаги, стал беден и сух. И трава уже не мочит утренней росой ног до колен, а - редкая - сухо скользит по сапогам, наглаживая их носки до порыжелого блеска.

Исчезли густые кудрявые леса по берегам рек с заросшими густыми оврагами и потайными чащами, в которых еще жили тени страшных разбойников и мерещились зарытые клады с бочками золота. На месте их видны порубки с мелкой порослью и стена обнаженной середины леса, уходящая вдаль прямой линией, где пыхтит паровая лесопилка и поднимается вечерний дымок от костра.

* * *

Прежде, увидев кругом тощие пашни, первобытные сохи, вырубленные леса, он непременно задал бы себе вслух вопрос о природе этой нации, как самой безнадежной, лишенной всякого дара творчества. Но сейчас же вспомнил бы об исторических условиях, о связанности и подавленности народа и немедленно взял бы назад свои слова о бездарности. А затронувши исторические условия, пришел бы к основному всегдашнему тупику этих рассуждений, к своей исторической вине.

Теперь же, глядя на все глазами человека, покидающего, быть может, навсегда эти места, он не ощущал ни тяготы, ни вины, ни ответственности. Было только легкое добродушное презрение к обитателям этих безграничных пространств, которые не могут справиться с ними и, очевидно, никогда не увидят лучшей жизни.

"Впрочем, - сказал себе Митенька, - у них нет даже оглядки на это, они просто неспособны увидеть убожества своей собственной жизни и всего, что их окружает".

Но тут он вдруг вспомнил, что не знает, куда он едет и куда везет его Митрофан, сидевший перед ним на козлах и мирно, беззаботно оглядывавшийся по сторонам. Митенька забыл сказать, что ему нужно к Левашевым. И он было хотел спросить Митрофана, куда он его везет, но его вдруг охватила лень и неохота заводить с Митрофаном разговор. Потом, раз Митрофан не спрашивал и иногда поворачивал лошадей то направо, то налево на перекрестках дорог, значит, он знал, куда едет.

А Митрофан не спрашивал потому, что хозяин, конечно, знает, куда едет. И раз он не останавливает его, Митрофана, значит, он едет правильно. Он только иногда задумывался несколько перед каким-нибудь новым поворотом и все ждал, что вдруг он ошибется и хозяин крикнет: "Не туда, пошел налево".

Но, как это ни странно, очевидно, он ни разу не ошибся и чутьем угадывал правильную дорогу, так как ни разу не услышал у себя за спиной окрика хозяина, что не туда поехал. И чем дальше, тем он смелее чувствовал себя там, где встречались повороты или расходились дороги, и сворачивал на ура куда попало.

А хозяин иной раз, оглянувшись кругом, думал: "Куда это его нелегкая занесла?" Но сейчас же ему приходила мысль, что, может быть, Митрофан выбирает кратчайшее расстояние.

Потом Митрофан выбрался на большую дорогу, приподнял локти, подобрался и, крикнув заливисто на лошадей, пустил их вскачь по зеленому простору уходившей в бесконечную даль большой дороги. Впереди виднелись сияющие бесконечные дали и неслись в лицо вместе с рвавшимся в уши ветром.

Лошади, проскакав с версту, догнали двух ехавших с сохами мужиков и, провесив головы, пошли шагом.

Митрофан, опустив вожжи, опять стал спокойно смотреть по сторонам и помахивать кнутиком. И когда мужики с сохами свернули в сторону и стали вдоль межи пробираться к своим загонам, лошади Митрофана тоже повернули за ними, идя шагом и качая сверху вниз головами, наезжали мордами на мужиков и дышали им в шапки.

"Вот едут, - подумал Митенька Воейков, глядя на мужиков, - сейчас будут обрабатывать землю. Но в самом деле, отчего этот народ вышел таким? Положим, что здесь исторические условия, но, с другой стороны, нельзя же все сваливать на эти условия, ведь на что-нибудь человеку даны глаза и голова! А у них даже глаз нет, чтобы видеть свое убожество. Едет, зевает по сторонам, а голова пустая. Ему и в голову не придет задать себе вопрос, почему он едет с допотопной сохой, а не с усовершенствованным плугом...".

Экипаж вслед за мужиками въехал на пашню, и Митенька Воейков то и дело морщился и потирал под ложечкой, так как экипаж сильно встряхивало. Он уже начинал сердиться на Митрофана за его кратчайшие расстояния. "Он, пожалуй, ради скорости по болотам меня будет скоро возить", - подумал он, с раздражением глядя на беззаботную фигуру Митрофана, который, видя, что впереди едут и, значит, знают куда, занялся своими руками, отковыривая на ладони жесткую кожу мозолей. Но Митенька ничего ему не сказал, в надежде, что толчки, может быть, сами скоро прекратятся.

Мужики несколько раз оглядывались на барина, ехавшего неизвестно почему за ними.

- Барин, вы куда едете? - спросил один из них в лохматой зимней шапке и с разутыми длинными ногами.

И оба увидели, как барин испуганно оглянулся по сторонам, а кучер стал несколько нерешительно натягивать вожжи, как бы ожидая сзади окрика. Окрик действительно последовал.

- Ты куда едешь?! - крикнул барин на кучера.

- А что?..

- Как "а что"? Ты знаешь, куда ты едешь? Куда ты на пашню залез? Ну!

- Вот чертовы лошади-то! - сказал Митрофан, оглянувшись по сторонам.

- Ндравные? - спросил другой мужичок в грязном парусиновом картузе.

- Черт их знает, я и не видал, когда они повернули, - продолжал Митрофан, - ехал все правильно, по большой дороге, а она вон где теперь, - сказал он, оглянувшись направо. - С полверсты крюку дали. Ах, черти неладные! Я и то смотрю, что это потряхивать как будто стало.

- Хорошо "как будто", - сказал Митенька, - мне все внутренности растрясло.

- Ну, вы, распустили губы-то, - крикнул Митрофан, сердито дернув вожжи и задрав лошадям морды вверх.

- Ты сам-то не меньше их губы распустил, - сказал Митенька.

На это Митрофан ничего не возразил.

- Ну-ка, господи благослови, напрямик, - сказал он, приподнявшись на козлах и заглядывая вперед, как это делают, когда пускаются вброд в неизвестных местах. И он свистнул на лошадей.

- Тише ты, всю душу вымотаешь! - кричал Митенька, держась обеими руками за края шарабана, как держатся за края лодки, когда едут по опасной быстрине. - Ну, вот, куда ты заехал! Теперь либо целиком по овсу придется, либо в объезд. Еще больше крюку.

А на меже стояли две бабы, рвавшие в мешки траву, и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрели на барина в белом картузе, который крутился по пашне и по овсу.

- Чего их там домовой носит? - сказала одна в красном платке, стоя с горстью сорванной травы в руке.

- Небось, он знает, чего, - сказала другая постарше, в подоткнутой паневе и в рубахе с прорехой на груди. - В прошлом годе так-то ездили-ездили поперек поля, а потом целый клин земли и отхватили. После уже узнали, что это земномеры от казны подосланы были.

* * *

- А вам куда надо-то было? - спросил Митрофан, натянув вожжи и повернувшись с козел к барину.

- А ты только теперь и догадался спросить?

- Да ведь кто ж ее знал-то, - сказал неопределенно Митрофан и, как бы боясь продолжения разговора на эту тему, стал поворачивать лошадей в обратную сторону. - Должно, дождь ночью будет.

Невдалеке показалась знакомая зелень парка на бугре за церковью. Это была усадьба Тутолминых.

- Недалеко тут и крутились-то, - сказал Митрофан. - Прямо как черт разум помутил.

- Он у тебя по семи раз на неделе его мутит. Ну, поезжай к Тутолминым, а то вон туча зашла. Все равно до дому не успеем до дождя доехать. Вечно одна и та же история: едешь в одно место, попадаешь в другое.

Дождь, правда, надвигался. На юге синела темная грозная туча, и, когда она одним своим тяжелым крылом надвинулась на опускавшееся солнце, вся окрестность вдруг подернулась сумерками. Лес потемнел. Дорожная пыль стала тяжелее. Казалось, что наступает вечер. И хотя не было ни малейшего ветра, туча с своим зловещим седым валом быстро неслась навстречу. Уже передние, черные, разрядившиеся грядами облака были над головой. Жуткий бело-мутный просвет пониже седого вала становился все ближе и все шире захватывал горизонт. Запахло дорожной пылью; набежавший ветер закрутил ее на середине дороги и понес в сторону, на пашню. Стаи мелких птичек, сидевших на межах и кустиках полевой рябинки, тревожно перелетывали па ветру через дорогу. И в лицо уже дул от тучи свежий ветер, пахнущий теплым дождем.

Лошади, раздув ноздри, быстрее побежали навстречу влажному ветру. Колеса завертелись быстрее, оставляя за собой уже четкий отпечаток следа на осевшей дорожной пыли.

Веселая юность любит летнюю грозу: молодая грудь жадно вдыхает запах приближающегося дождя и с нетерпением ждет взблесков молнии и жутких, величественных раскатов грома над головой в то время, как седая завеса дождя быстро идет по полю, разбиваясь в мелкую пыль о сухую землю. Сердце бьется от нетерпеливого желания попасть под дождь и избегнуть его, когда невдалеке уже видна знакомая крыша мелькающей в зелени усадьбы. И через минуту, при ярком взблеске молнии, когда уже немного остается до дома, вдруг проливается крупный теплый дождь.

Вбегаешь через мокрый цветник на застекленную террасу и чувствуешь на рукавах свежий запах летнего дождя. И никогда не бывает так уютен дом, как в этот момент, когда как будто спасся от какой-то веселой опасности и с необъяснимым наслаждением чувствуешь на теле смененное сухое белье и сухой теплый приют в потемневших от грозы комнатах.

XV

Когда экипаж Митеньки Воейкова въехал в темный сумрак липовой аллеи, на кожаный фартук шарабана упала первая большая капля дождя. И вдруг, точно прорвавшись, полил сначала вкось, потом отвесно крупный дождь.

- Вы что же пропали? - сказала весело Ольга Петровна. - Да он мокрый весь! Снимайте это. Что, насквозь? - Она попробовала его руку повыше локтя тем движением, которое показало Митеньке, что они чем-то свои. - Или нет, вот что... идемте сюда, я дам вам куртку Павла Ивановича.

Они, смеясь, прошли через пустые комнаты в знакомый ему кабинет. Ольга Петровна легким движением красиво сложенной женщины сняла с верхнего крючка из гардероба куртку и бросила ее на руки Митеньки.

- Одевайтесь и приходите.

Митенька еще прежде, чем она ушла, начал отстегивать воротничок и не остановился, когда Ольга Петровна оглянулась на пороге и спросила, не послать ли ему горничную.

- Да, забыла сказать: Валентин сегодня был, искал вас.

- А, хорошо, - отозвался Митенька, сняв воротничок и начиная расстегивать пуговицы тужурки. И потому, что молодая женщина как-то принимала это, он почувствовал себя так свободно, словно отношения между ними определились. И он точно не придавал никакого значения тому, что в ее присутствии начинает делать свой туалет.

Когда Митенька вошел в столовую, он увидел, что там опять торчит вечный Федюков. Но он чувствовал, что внимание хозяйки около него, и потому смотрел на Федюкова почти покровительственно небрежно. Даже тот факт, что на нем была домашняя куртка мужа Ольги Петровны и хозяина дома, придавал ему ощущение спокойствия и какого-то права, которого не имел Федюков, бывший в пиджаке и тугих воротничках.

Дождь припустил еще сильнее. В открытые окна запахло мокрой землей и песком с клумб. Листья выставленных на дорожку под дождь цветов обвисли и вздрагивали от крупных капель дождя. Раскрытые по фасаду дома окна, обращенные в сад, закрывались высовывавшейся рукой горничной. Молния то и дело вспыхивала низко по двору, ослепляя глаза.

Все стояли около окон и смотрели на дождь, вздрагивая при каждом взблеске молнии и ударе грома.

Митенька Воейков стоял рядом с Ольгой Петровной, и она после каждой сильной молнии, с улыбкой на свой испуг, оглядывалась на него. Ему хотелось стать вплотную к ней, чтобы его локоть касался ее. Но он подумал: вдруг ей покажется, что он слишком бесцеремонно истолковал интимность тона, которую она допустила в момент встречи с ним.

Они пошли сидеть в маленькую угловую комнату на диван. Федюков по дороге зашел в библиотеку и задержался там.

- Ну, рассказывайте, что вы там затеяли. Говорят, на Урал с Валентином собрались? - сказала Ольга Петровна, садясь глубоко на диван с ногами и таким голосом, каким говорят, когда вблизи есть третье лицо. Она указала Митеньке место рядом с собой. И, откинувшись назад, закинула одну руку за голову на спинку дивана и смотрела на Митеньку чуть прищуренными глазами, как бы удерживая хитрую, шаловливую улыбку. Улыбка эта могла сноситься к тому усиленному тону, по которому Федюков, сидящий в библиотеке, может подумать о полной благонамеренности их отношений.

Митенька так и истолковал ее.

- Что затеял? Просто захотелось простора и воли, - сказал он, улыбнувшись.

Глаза Ольги Петровны так же были чуть-чуть сощурены, а на губах скользила та же хитрая усмешка, как будто она смотрела на него независимо от его и своих слов.

Широкие рукава ее платья то свободно спадали вниз, то далеко обнажали ее красивые руки, когда она поднимала их. И Митенька никак не мог сладить с глазами, которые против воли останавливались на ее обнаженной руке, особенно белой и полнокруглой у локтя, где с внутренней стороны изгиба в пухлой ложбинке виднелась синеватая жилка. И он не знал: быть ли ему скромным и спокойным и делать вид, что он не замечает обнаженной руки, или, наоборот, быть дерзким и прямо, не скрывая, смотреть на далеко обнажающуюся руку молодой женщины. Тем более что он не знал, чего она от него хочет.

- Да что вам здесь тесно, что ли? - сказала Ольга Петровна.

- Тесно, тесно. - Он при этом загадочно улыбнулся.

- Это вы под влиянием Валентина так говорите.

- Я не настолько слабый человек, чтобы находиться под чьим бы то ни было влиянием, - сказал Митенька опять с тою же улыбкой, точно между ними, независимо от их слов, шла какая-то борьба, как между двумя людьми, испытывающими силу друг друга.