Русь пантелеймона романова

Людей вдруг охватила праздничная бодрость и жадный интерес. Савушка уже с нервно приподнятым любопытством смотрел вдаль и возбуждённо оглядывался на соседей.

Черняк посмотрел на его повеселевшее лицо, на котором уже не было и следа прежнего уныния, и сказал:

- Как немного человеку нужно...

- Ты про что? - спросил Савушка, рассеянно оглянувшись на него.

- Так, между прочим.

По перелескам весело трещали ружейные выстрелы и, нарушая их торопливый ритм, выделялись более редкие и мощные удары поднявших кверху жерла орудий, спрятавшихся сзади за горкой.

Поле внизу привычно блестело утренней росой, как будто то, что на нём совершалось, не имело к нему никакого отношения.

Оттуда на двуколках везли непрерывной вереницей людей с бледными, землистыми лицами и окровавленными головами.

А навстречу им, отбивая шаг, двигались новые колонны штыков, изгибавшиеся в сторону, когда обходили встречные телеги.

- Много е г о там?

- На всех хватит, - отвечали раненые.

Когда на землю спустилась ночь и затихли дальние выстрелы, полк, не участвовавший в бою, расположился на ночлег в полуразрушенной польской деревне.

В халупе, где поместились Савушка с Черняком, было тесно и душно.

- Выйдем на двор, - сказал Черняк.

Они вышли. В полумраке мелькали тени солдат, тащивших охапки соломы, какие-то мешки, и вслед им слышались бабий вой и причитания.

Лагерь был похож на бесконечный цыганский табор с огнями костров, криками и говором тысячной толпы.

Вся деревня была заставлена двуколками, лошадьми, орудиями.

- Откуда вы, что вы тут заполонили всё? - спрашивали вновь подходящие.

- А вы откуда? Что это, всех сюда принялись сгонять! - отвечали из темноты. - Прямо, как чёрт догадал - все в одно место сбились.

Около костра, разведённого из палочек сломанного балясинка, сидели несколько солдат, одетых в австрийские одеяла, и пили чай, обмакивая куски хлеба в кружки.

Черняк подошёл к ним ближе и прислушался к их разговору.

- Значит, правда, что разбили? - спросил, усаживаясь около костра с кружкой в руках, солдат с завязанным глазом.

Сначала никто ничего не ответил. Потом широкоплечий солдат, пивший, обжигаясь, из кружки чай, сказал:

- Вдрызг!.. У Равы Русской, говорят, тысяч тысяч пленных взяли. Сколько добычи всякой досталось. Ружей - тыщи, муки, клади всякой. Только пожгли всё, потому, перевозить не на чем.

- Пожгли? - с жадным сожалением воскликнул солдат с завязанным глазом. - А ежели бы разделить всем промеж солдат?

- Что ж ты, обвешаешься баранками и будешь ходить? - недовольно ответил широкоплечий солдат. Он подпихнул концы обгоревших сухих палок в огонь и загородился рукавом от дыма.

- А рыхлый народ, даже бить жалко, - проговорил до этого молчаливый рослый солдат. - Спервоначалу, как распалишься, - ничего, или когда издалека стреляешь. А потом поглядишь вблизи - череп прикладом проломлен, а он ещё одним здоровым глазом глядит на тебя, ну, прямо сил нет! Человек ведь...

- Вот и тебя так-то, ежели попадёшься.

- Одинаково.

- А ты ему вовсе и не нужен, все равно как мы: бьём, а за что бьём?..

- Говорят, для освобождения, - нерешительно заметил солдат с завязанным глазом.

Впереди на горизонте поднялось багровое зарево, и на фоне его отчётливо встал костёл, которого раньше не было видно.

- Вишь, вон, полыхает, - сказал солдат с завязанным глазом. - Бывало, в деревне загорится, в набат ударят, так сердце и зайдётся с испугу, а тут всё кругом горит - и горя мало.

- Слышно, что до самых Карпатов пойдём, - отозвался широкоплечий солдат, начищая золой из костра штык ружья.

- А говорили, в два месяца войну кончат?

- Дожидайся... Теперь война только разгорается. От моря до моря бой идёт.

- И кому это нужно? - спросил задумчиво солдат с завязанным глазом.

- Попу Ермошке да нашим генералам немножко, - проворчал хмуро рослый солдат, сидевший в стороне.

- Хорошо тому, кого ранили, эти себе поехали без хлопот. Все, может, живы останутся.

- Вылечат, опять пошлют. В плен лучше, - наши уж пронюхали это. Особливо, говорят, на германском фронте: там, как чуть что, так прямо целыми полками сдаются.

- А немцы ничего?

- А что ж, тоже ведь люди, раз ты стрелять в них не хочешь, то и они тебя не тронут.

- Говорят, прокламации выпускали, что паёк будут хороший давать, кто к ним сам в плен придёт.

- Вот бы всем и махнуть! - добавил возбуждённо солдат с завязанным глазом.

- Не очень-то махнёшь, за этим строго смотрят. Уж приказ был. Больше всё маленькими партиями сдаются: пойдут на разведку или куда там - и нету. В приказе обозначут, что пропал без вести. А они все там.

- И обращение с пленными хорошее?

- Коли сам будешь хорош, то и обращение будет хорошее.

- Из плена пишут, что иные словно в рай попали: работают у помещика, харчи хорошие, да ещё будто деньги платят.

- Скажи пожалуйста! Вот тебе и неприятель... А ведь он, ежели бы захотел, как угодно мог бы над тобой измываться.

- Вот, значит, не измываются, - сказал недовольно широкоплечий солдат и сердито крикнул куда-то в темноту: - Что ты, чёрт! Нашёл место... не можешь подальше отойти, видишь, люди едят!

- А куда ж мне деться? - раздался тоже сердитый голос из темноты. - Они везде едят. Покамест добежишь, где их нету, по дороге в штаны накладёшь.

Рослый солдат, не найдя, что возразить, недовольно повернулся к огню и продолжал:

- Чего им измываться? Раз ты по чести поступаешь, с тобой и обращение будет хорошее. Наши, говорят, у них в обозах ездят, снаряды подвозят. Наденет немецкую шинель, ни дать, ни взять - немец. А он, глядишь, из Орловской какой-нибудь губернии...

- Да, вот это, значит, действительно доверяют, раз снаряды дают возить! - возбуждённо сказал солдат с завязанным глазом.

- Коли ты по совести поступаешь, отчего ж тебе не будут доверять? Совесть-то - она одна, что у немца, что у русского.

- Мы вон австрийцам, которые у нас пленные тоже на фронте работают, даём конвой по одному солдату на пятнадцать пленных, а немцы по одному своему солдату на каждые сто наших пленных.

- Нам, значит, ещё больше доверяют, чем австрийцам? - с живым удивлением воскликнул солдат с завязанным глазом. - И не убегают?

- Чего ж им убегать, за тем и прибежали. А немец бьётся, говорят, до тех пор, покамест ты его совсем не доконаешь. Живым ни за что не дастся.

- Крепкий народ?

- Народ хороший, крепкий.

В свет костра вступил подошедший Черняк.

- Какой части? - спросил он.

- Пятая тяжёлая, - ответил, не вставая и не поворачивая головы, рослый солдат.

- Все ходят, нюхают... какой части ему знать понадобилось... Вот им есть за что повоевать... все помещики. Они себе повоюют, верхом поездят, глядь - полковника получил, а наш брат за это время в канаве где-нибудь сгниёт.

- И ихнего брата немало полегло, - сказал кто-то.

- Их же на то и воля.

- Ну, а что ж дальше: перейдёшь на ту сторону и будешь там жить, а дальше? - спросил солдат с завязанным глазом, которому не терпелось узнать про жизнь в плену.

- Что дальше - известно что: война кончится, пленными разменяются, пойдёшь домой живёхоньким к жене щи хлебать.

- Говорят, теперь пособие тем жёнам отменили, у кого муж добровольно в плен ушёл.

- Взять бы да всем разом и перейти - нам к ним, а им к нам, - вот тебе и вся война...

- А свинцового гороху в задницу не хочешь?

- Работа-то у немцев трудная? - спросил солдат с завязанным глазом, оставив без внимания последнюю фразу.

- Работа везде - работа. Только чисто у них и харчи хорошие. Нас вот и в мирное-то время всех вошь заела, спим, как свиньи, в грязи, а у них на каждого постель особая.

- И у мужиков?!

- Ну да.

- Скажи на милость!.. Небось бабы ихние скучают без своих мужиков-то?

- А что ж они не люди, что ли.

- Теперь бабы насчёт этого - беда!

- Нашими мужиками пользоваться будут. И греха никакого нет, потому - война, - сказал широкоплечий солдат, выплеснув в тлевший костёр остатки чая и передавая кружку другому.

- Греха нету, а свою бабу, небось, вздуешь, когда воротишься, ежели что...

- Это как полагается.

- Да... там постИли, а тут вот майся, как собака, в мокроте. Тьфу, черт, обгадили всё кругом, прямо локтем попал. И народ всё терпит!

- Ничего, до завтра обсохнешь, - говорили солдаты, сбиваясь в кучку к костру и заворачиваясь в шинели с головой на ночлег.

- Хоть бы во сне увидать, что к немцу в плен попали, - сказал кто-то из-под шинели.

- Дожидайся...

- А в деревне теперь совсем осень... небось, картошку убирают, коноплями пахнет... бабы замашки на буграх стелют, а потом капусту на погребицах будут рубить. Кочерыжечку бы сейчас съесть!

- Вот тебе немец завтра пришлёт кочерыжечку фунтов в двадцать весом...

Низкие серые тучи неслись над опустевшими полями, на которых виднелись только редкие полоски невыкопанной картошки.

Почерневшие от осенних дождей избы в деревне зябко жались над оврагом. Над наличниками окон кое-где виднелись связки красной калины, припасённые к долгой зиме.

И в погожие дни, когда в воздухе было по-осеннему тихо и серое небо не обещало дождя, осиротевшие бабы выезжали в поле копать последнюю картошку. Ранние заморозки уже убили ботву, и она, почернев, вся обвисла. В воздухе стоял терпкий запах картофельной ботвы, конопли с огородов и ещё чего-то неуловимого, чем пахнет в деревне осенью.

Когда же кончался короткий рабочий день и на землю спускались ранние сумерки, мужики собирались у кого-нибудь на завалинке, надев уже по-зимнему полушубки, или набивались в избу и около засиженной ещё с лета мухами лампы читали о войне. Все, сбившись в кружок, слушали в глубоком молчании, но ничего не понимали из официальных сообщений: где эти города, которые брали и от которых отступали. Только бабы тревожились о том, что про неприятельских солдат, взятых в плен, в газетах писали, а русские солдаты все пропадали без вести.

Один раз лавочник в синей от махорочного дыма лавке прочёл в старой газете, что русское войско разбито около каких-то озёр.

В своей тёплой жилетке и выпущенной из-под неё рубашке, он опустил газету и, подняв очки на лоб, строго сказал:

- Свыше двух корпусов потерпели аварию.

Все неуверенно переглянулись, а кто-то из баб спросил:

- А много это будет?

- Тысяч сто...

- А сколько это примерно? - спросил из угла чей-то голос.

- Вот и говорят тебе: сто тысяч, - повторил лавочник, подняв голову, и посмотрел через очки в ту сторону, откуда послышался вопрос. - Ему русским языком говорят, что сто тысяч, а он опять спрашивает - сколько. Вот народ-то дубовый!..

- Нас одними сухарями в Турецкую войну кормили, вот мы и били турка, - сказал Софрон, с трясущейся седой головой, стоявший у печки, - а им горячую похлёбку да мясо дают, где ж им сражаться.

Передняя баба оглянулась было на него, но потом с досадой махнула рукой и отвернулась.

После приезда Алексея Степановича Софрон совсем потерял авторитет у баб. С доверием они теперь относились только к тем, кто говорит п р о т и в войны. До приезда Алексея Степановича им в голову не приходило, что можно говорить в таком смысле, и теперь они жадно ловили всякое слово о мире и о каком бы то ни было окончании войны.

Софрон же ничего, кроме раздражения, не вызывал теперь, так как он всё твердил одно и то же, что теперешние солдаты плохо воюют, что им не надо давать горячей похлёбки, от которой раздувает живот и они не могут как следует воевать.

- А и м, чем больше нашего брата положат, тем лучше, - сказал злобно Захар Кривой, - а то с войны много народу вернётся, земли лишней запросят.

Лавочник опустил очки и, посмотрев через них на Захара, строго сказал:

- Ежели у тебя голова непонимающая, то лучше молчи и не вдавайся в дурацкие рассуждения. Если народу много положат, то с чем же мы воевать будем?

- Известное дело, вам нужно воевать, потому вы с Житниковым от войны пухнете. На керосин копейку уж накинули? - сказал Захар, почему-то отнеся руку за спину и с ядовитым видом изогнувшись в сторону лавочника. - У тебя голова хорошо понимает, когда всё в карман к тебе идёт. У нас, может, не хуже твоего карманы есть...

- Карманы есть, да в них-то ни черта нет, - сказал лавочник, - потому голова не так затёсана.

Он отложил в сторону газету и бросил на неё очки, не взглянув на говорившего.

- Нам, брат, затешут головы, куда надо, будь спокоен! - говорил Захар. - Умные люди есть, которые и об нашем кармане подумали.

- Это что на оборону-то работают? - быстро припав грудью к прилавку, спросил лавочник, - что в кусты-то прячутся? Так мы по поводу их можем обратиться куда следует, чтобы они вредной а г и т а ц и и тут не разводили.

- Чего?..

- Вот тебе и "чего"...

Захар не понял значения впервые услышанного слова, которое употребил лавочник, на минуту растерялся и полез было за кисетом. Но сейчас же сунул кисет обратно и с новой силой, злобно блестя своим бельмом, крикнул:

- Вам жировать до поры до времени, потому дураков ещё много, которые за вас жизнь кладут, а вы, как клопы, жиреете. Застыдил чем, подумаешь! - Он иронически захохотал. - На оборону работает! Умный человек, вот на оборону и работает, да об нашем брате-дураке думает.

Захар шагнул к прилавку, за которым стоял лавочник, и, несколько присев, погрозил пальцем поднятой руки:

- Погоди, брат, поумнеем. Вон наши все без вести пропадают... Эти уж поумнели. Может, скоро все такими умными станут.

- Это что, в плен, значит, сдаваться? - спросил, так же ядовито прищурившись, лавочник.

- А нам не всё равно, какого чёрта спину гнуть?

- Верно, верно, - закричали в один голос бабы, - по крайности, хоть живы останутся.

- Патриотизму в вас нету, голубчики, вот поэтому вы и бормочете не знать что! - сказал лавочник с величайшим презрением. - Почитай п р е с с у, тогда узнаешь, как неприятель с пленными обращается, уши режет и прочее.

Захар Кривой, опять несколько растерявшись при незнакомых словах "пресса" и "патриотизм", замолчал было, но сейчас же крикнул с новой злобой:

- У нас окромя худых порток ничего нет, а вам с Житниковым и с господишками когда-нибудь придется отчёт давать... А что до ушей, то у всех не отрежешь...

- Брешет насчёт ушей! - закричали бабы. - От Мишки Терёхина письмо из плену пришло, пишет, что щей-то только нет, а прочей едой хоть завались. У хозяина живёт.

- Это вот цензура не дозналась о таких письмах, ему прописали бы зорю за них. Ну-ка, очищай лавку, запирать пора, - сказал лавочник и, обратившись к Захару, погрозил ему пальцем и сказал: - Язык держи покороче, а то на основании существующих законов можем и протокол составить.

- А вот мы что на тебя составим, к о г д а в р е м я п р и д ё т? - спросил Захар.

Все толпой пошли из лавки, а черноглазая горластая Аннушка продолжала:

- Мишка, говорят, пишет, будто, как попал в плен, так бога благодари. Работа вся на машинах. Вохи и в глаза там не видит.

- Вот это так враг, неприятель!.. А попадись к нашему Житникову, так он из тебя последние жилы вытянет, - послышались голоса. - Он уже сейчас норовит вместо денег товар тебе за работу всучить. А товар у него известно какой - всё подмоченное да протухшее.

- Теперь все купцы наживаются.

- Мишка, говорят, пишет, - продолжала Аннушка, оборачиваясь на ходу, - будто обращение хорошее, и сплю, пишет, на постели...

- Да, вот это так неприятель!..

Шедшая сзади всех старушка Марковна перекрестилась и сказала:

- Пошли ему, коли так, господи, всякого здоровья и благополучия за это.

Война сильно затронула деловой мир. Некоторые фабриканты, промышленники и торговые фирмы разорились вследствие закрытия банками кредитов и призыва в действующую армию служащих или самих хозяев. Но на их место, как буйная березовая поросль после лесного пожара, стали вырастать новые предприятия и разбухать новые состояния оборотистых и быстро приспособившихся к новым условиям людей. Эти уже не наживали спокойно и медленно капиталы, как их отцы, сидевшие в картузах у порога своих лавок в ожидании редких покупателей, не довольствовались прибылью в копейку на рубль. Война, сообщившая всей жизни новый темп, внесла этот темп и в торговые дела.

Покупатели теперь толкались перед лавками, стараясь купить товар, пока на него не накинули лишних копеек. А купцы проявляли небывалую энергию в закупке товаров по случаю возможного их уменьшения или исчезновения. И уже не заискивали перед покупателями, а проходили мимо них, строгие и неприступные, точно генералы, озабоченные снабжением армии.

Даже базарная мелкота, привозившая из деревни на одной лошадёнке с жеребёнком картошку, и та стала неприступна, избегала всяких прежних приятельских разговоров со знакомыми покупателями, чтобы не стыдно было накидывать цену.

В воздухе запахло большими деньгами, и этот запах сразу уничтожил былое купеческое добродушие и радушие в обращении с клиентами.

Житников сначала потерпел было убытки: так как железные дороги, мобилизованные военными властями, не принимали частных грузов, то у него остались непроданными все яровые яблоки, которые пришлось стравить свиньям.

Тётка Клавдия со злыми слезами смотрела, как свиньи, забравшись передними ногами в корыто и повиливая своими закрученными хвостиками, хряпали великолепную полуфунтовую боровинку и коричневые. Но потом дела с лихвой оправдались на других участках хозяйства. Житников, с большой седой бородой, в лаковых сапогах и просторном пиджаке, с цепочкой на жилетке, ходил с утра до вечера с ключами в руках то в лавку, то в амбар, где ссыпали купленную муку, крупу, пеньку, пуды которых отмечались углём на дощатой перегородке закромов.

Жена его, старуха с бородавкой и волосками на подбородке, появлялась всюду с толстой суковатой палкой, гневно пророчески, с поднятием руки вверх, обличала плохо работавших подённых баб, за которыми, кроме того, присматривала худая и высокая тётка Клавдия.

- Приберегай, приберегай товар! Продать всегда успеешь, - говорила старуха мужу и стучала палкой о пол.

- Знаю без тебя, - отвечал Житников, с досадой на прямолинейность старухи, которая говорила это, не стесняясь подённых, так как крепко была уверена в данных им богом правах, которые нечего скрывать от людей.

Житников сам хорошо понимал, какую теперь нужно было вести линию. Было ясно, что если война продлится (а она, благодаря бога, день ото дня затягивалась всё больше и больше), то товаров будет всё меньше и меньше.

Значит, нужно было, не теряя ни минуты, всё скупать и как можно меньше продавать, чтобы потом, когда начнутся государственные затруднения, иметь возможность предложить готовенький товар и потребовать за него повышенную цену.

И уже часто, когда приходила в лавку какая-нибудь баба и спрашивала мыла, Житников, испуганно оглянувшись на полки, разводя руками, говорил:

- Нету, матушка, вчерась последнее продал.

- Господи, батюшка! - восклицала, всплеснув руками, покупательница, - а я бельё замочила...

- Уж не знаю, как быть, - отвечал Житников, задумываясь. - Теперь, может, только на будущей неделе будет. Но дороже...

- Да уж господь с ним, заплатишь и дороже, когда достать неоткуда.

- В понедельник приходи. Только не болтай никому, я уж одной тебе по знакомству достану.

Чем больше скупали всяких продуктов, тем скуднее ели сами. В амбаре стояли целые кадки с густым, как сливочное масло, медом, а чай пили с маленькими кусочками сахара, обкусывая его десятки раз со всех сторон. Варенье в кладовой всё засахарилось, и ряды тёмных банок, стоявших на полках, покрылись изнутри белым налётом. К ним не прикасались. Только изредка накладывали в стакан, когда приходила какая-нибудь баба купить вареньица для больного.

Эта огороженная высоким забором усадьба была похожа на готовящуюся к осаде крепость, куда со всей округи свозилось всё, что только можно было купить.

Всё это исчезало в подвалах, погребах и амбарах, чтобы ждать более счастливых дней, когда можно будет пустить в продажу с двумястами процентов прибыли.

Прежде Житников никогда не читал газет и не покупал никаких книг, кроме дешёвых листков о спасении души. Теперь же он выписал газету и прежде всего смотрел страницу, указывавшую на состояние цен, а затем переходил к обзору военных событий.

Когда какая-нибудь молодка, у которой муж был на войне, придя в лавку, спрашивала, не слыхать ли чего про мир, Житников, неодобрительно покачав головой и посмотрев на неё поверх очков, говорил наставительно-ласково:

- Сначала, матушка, победить надо, а потом уж про мир говорить. А то мы все только о мире думаем, а воевать-то кто же за нас будет?

Бабы всё чаще и чаще спрашивали о мире, и Житников уже со страхом каждый день развёртывал газету, не ожидается ли и в самом деле мира.

Но своих тайных мыслей он не высказывал никому. Даже сам не продумывал их до конца и, как бы стараясь заглушить их, каждый праздник служил молебен.

В городе товары он брал у Владимира Мозжухина, который широко и с большим толком повёл свои дела, добившись поставки скота и леса на армию.

Владимир пустил теперь в дело свою способность задушевного общения с людьми, сдобренного выпивками, шашлыками собственного приготовления. Через одного приятеля Владимир устраивал мясные поставки, через другого - продажу казне леса на шпалы по такой цене, какая не снилась в мирное время. Прежнюю бескорыстную жажду общения, потребность говорить по душам, обниматься со всякими встречными Владимир заменил общением, имевшим целью только устроение дел. Теперь он не стал бы готовить шашлык для Авенира с Федюковым и приглашать их к себе на дачу, да и сам почти не ездил к ним. Времена стали другие.

А у Житникова оставался невыясненным один вопрос, а именно вопрос об имении Митеньки Воейкова. Он не знал, как рассматривать свою роль в этом имении, кем он является: управляющим, арендатором или... У него мелькала иногда грешная, захватывающая дух мысль о том, что, может быть, Митеньку ещё возьмут на войну и убьют. На этот случай нужно было бы вытребовать у него доверенность или какую-нибудь бумагу на бесконтрольное управление, при этом такую бумагу, чтобы она, в с л у ч а е ч е г о, давала ему право пользоваться имением и впредь...

Пока этой бумаги не было, он старался сделать все, чтобы впоследствии не хвататься в отчаянии за затылок от упущенных возможностей: менял в усадьбе свои старые хомуты на новые, по ночам что-то перевозил из воейковской усадьбы к себе и раз в неделю писал Митеньке о несчастных случаях со скотом и всяких неожиданных убытках и просил Митеньку снять с него эту тяжёлую работу.

Но тут на пути к полному благополучию и беззаботности вставало одно обстоятельство. Его непосредственный начальник оказался грубым и неопрятным человеком. Сидя у себя в кабинете за столом над бумагами, в военной форме и походных сапогах, он угрюмо, точно с невыспавшимися глазами и всегда с недовольным видом отдавал Митеньке распоряжения, закидывая назад свои сальные жёсткие волосы и пропуская их через пальцы. Руки у него были толстые, мягкие, с короткими тупыми пальцами. Он имел дурную привычку грызть ногти. При этом он курил, не выпуская изо рта папиросы, и окурки бросал прямо в угол.

Митенька, относившийся прежде с презрением к делению людей на касты и на чины, теперь испытывал непобедимый страх перед этим грубым волосатым человеком. Он боялся его, как какой-нибудь мелкий канцелярский чиновник боится своего начальника-генерала, и на все распоряжения начальника только отвечал: "Понимаю, хорошо, будет исполнено".