С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

С. Ю. Витте препроводил свою записку К. П. Победоносцеву, указывая, что хотел изобличить «положение, основанное на неискренности и на желании согласить несогласимое — и популярность приобрести и невинность соблюсти». Обер-прокурор Синода в ответ указал, что критика Витте основательна, — но что министр финансов не делает из нее надлежащих выводов. — «Какое там искоренять, когда желают наградить им всю Poccию? — оправдывался С. Ю. Витте. — Откровенно говоря, укажите мне наверху хотя одно лицо, которое по тем или иным соображениям не питает сердечное влечение к самоуправлению. Большинство льнет к земству, уварившись, что где есть земство, хозяйственная жизнь идет лучше, а меньшинство может быть полагает, что идя по пути самоуправления земского, можно заставить Государя незаметно перейти заветную черту от самодержавия к самоуправлению».

Слухи о кампании против земства проникли в общество и в печать; в толстых журналах появился ряд статей о заслугах земства; проф. Б. Н. Чичерин в «С.-Петербургских Ведомостях» выстудил на его защиту, доказывая, что «Россия, более нежели какое-либо другое государство, нуждается в бережном отношении к общественным силам, ибо это ее самая слабая сторона... Подобное направление со стороны владычествующей бюрократии может только поселить неисцелимую рознь между правительством и обществом. Врагам государства такая политика идет совершенно на руку; но отечеству она сулит смуту и раздор».

Принять решение предстояло Государю. Убедившись во враждебности общества, интеллигенции, на пример студенческих волнений; на примере Финляндии увидев, как трудно отменить однажды предоставленные права; признавая основательность обвинений Витте против земства — Государь не счел возможным в данный момент продолжать завершение земской реформы 1864 г. После пяти лет внутренней политики, совмещавшей традиции двух последних царствований, Государь в 1899 г. вернулся на путь Своего отца. Для проведения «большой азиатской программы» было необходимо сохранить свободу решений и престиж неограниченной власти. Все шаги навстречу обществу были либо отвергнуты, как комиссия ген. Ванновского, либо неминуемо были бы истолкованы, как обещания более решительных перемен, которых Государь не желал.

Проект распространения земства на дальнейшие губернии был оставлен. Более того: его автор, министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, указом 20 октября был назначен членом Государственного Совета — почетная форма отставки — а управляющим министерством был назначен Д. С. Сипягин, заведующий канцелярией по приему прошений на Высочайшее имя.

Министерство внутренних дел, ведающее, в числе прочих дел, и полицией, не пользовалось симпатией общества; этой непопулярности «по должности» не избежал и Горемыкин, отставка которого была встречена с некоторым сдержанным злорадством.

Что значили эти смены? спрашивали в то же время газеты. «Новое Время» писало, что «министры у нас не делают политики» и «совершившаяся перемена не дает оснований говорить о ее программной подкладке». Наоборот «Гражданин» вкладывал в произошедшую перемену большой политический смысл: «Тот факт, что назначение обнародовано в день кончины покойного Государя придает этому назначению весьма важное политическое значение: оно является как бы свидетельством того, что минувшие 5 лет царствования убедили Государя в необходимости прочнее и тверже, чем когда-либо, закрепить связь своего царствования с заветом царствования своего, возлюбленного всею Россиею, Родителя».

«Гражданин» был в этом прав: в лице Д. С. Сипягина министром внутренних дел стал идейный консерватор, преданный идее неограниченной власти, человек редкий в те времена, и его назначение имело определенный охранительный смысл. С. Ю. Витте, старавшийся в эту эпоху принять на себя роль блюстителя заветов Императора Александра III, мог показаться либералом наряду с новым министром; ему приходилось вступать с ним в принципиальную полемику по вопросу о формах осуществления Царской власти.

«Вы говорите — писал Витте Д. С. Сипягину — Царь самодержавен — Он создает законы для подданных, а не для себя; я — ничто, я только докладчик. Царь будет решать, ergo никаких правил не нужно; тот, кто требует правил, желает ограничить Царя; тот, кто сомневается, что Царь, а не я будет решать, полагает, что значит Царь сам не может решать; тот, кто хочет ограничить число и форму решений, хочет отделить Царя от подданных... Ваша теория, дорогой, милый, крепко любимый Дмитрий Сергеевич, имеет много общего с непогрешимостью папы»...

Не только министр внутренних дел всецело и сознательно подчинялся воле Царя: гр. Ламздорф, назначенный министром иностранных дел в середине 1900 г., так определял свои задачи: «Моя обязанность заключается в том, чтобы сказать Государю, что я о каждом предмете думаю, а затем, когда Государь решит — я должен безусловно подчиниться, и стараться, чтобы решение Государя было выполнено».

В противоположность весьма распространенному мнению о том, что на Государя было легко влиять, факты свидетельствуют о том, что все главные решения принимались им самим, а министры, в том числе и Витте, сами так или иначе приспособлялись к Его воззрениям.

Русское правительство не ставило препятствий для эмиграции. Духоборы получили возможность ликвидировать свои хозяйства; для них были собраны в России и за границей крупные суммы денег. Гр. Л. Н. Толстой в этом случае отступил от своего решения — не брать денег за опубликование им новых своих писаний — и продал право на издание своего нового романа «Воскресение» в России журналу «Нива»; за границей тот же роман появился в ином, несокращенном издании; всю выручку Толстой отдал духоборам на отъезд их в Америку.

За 1899 г., несколько партий духоборов отбыло в Канаду; общее число выселившихся достигло примерно 15.000 человек.

В заграничном издании «Воскресения» содержались глумления над православными церковными таинствами; это побудило Синод принять свое столь нашумевшее решение об отлучении гр. Л. Н. Толстого от церкви. «Известный всему миру писатель — (говорилось в определении от 22 февраля 1901 г.) — русский по рождению, православный по крещению граф Толстой, в пресыщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и Христа Его и на святое Его достояние... В своих сочинениях и писаниях, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской... Он... не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию... Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

Это решение, разумеется, явилось поводом для новых нападок на русскую власть и на русскую церковь со стороны всех ее обычных противников. Никаких репрессий со стороны светской власти за этим, однако, не последовало, а едва ли возможно отрицать за церковью право определять свое отношение к фактам явного поношения ее святынь. Положение гр. Л. Н. Толстого в дореволюционной России вообще свидетельствует о таком умении самодержавной власти проявить широкую терпимость, которое едва ли присуще многим современным правительствам.
1900-й год — если не считать событий в Китае — прошел в общем спокойно, без какого либо изменения общего положения в России. Закон о воинской повинности в Финляндии был проведен на основе манифеста 3 февраля. При открытии очередной сессии финляндского сейма Н. И. Бобриковым были сказаны предостерегающие слова о том, что действия предыдущего сейма «внесли в умы населения тягостные и напрасные опасения; повторение их поселит сомнения относительно соответствия сеймового законодательства современным обстоятельствам».

В порядке общегосударственного законодательства был издан указ 7 июня 1900 г. о постепенном введении русского языка в делопроизводство Великого Княжества Финляндского (полностью эта мера должна была войти в силу с 1 октября 1905 г.).

Что касается вопроса о воинской повинности, явившегося поводом конфликта с населением Финляндии, то законопроект, непринятый сеймом, был издан в порядке общегосударственного законодательства только летом 1901 г. В то же время, в виду оппозиции в стране и в войсках, решено было постепенно расформировать финские войсковые части (сначала — стрелков, а потом и драгунский полк). «Мы признали за благо облегчить финскому народу переход к иному порядку отбыванию воинской повинности», говорилось в манифесте 29 июня. Первый призыв по новому закону был назначен на осень 1903 г. Фактически, население Финляндии было освобождено от военной службы, если не считать нескольких сот человек, служивших в гвардейском финском батальоне. Государь надеялся, что с течением времени финляндцы примирятся с новым порядком вещей, и не желал на первых порах прибегать к резким репрессивным мерам.

Между Францией и Россией замечалось растущее охлаждение. Приход к власти левых, избрание президентом Лубэ, кабинет Вальдека-Руссо — и правый курс в России, — все это относилось, конечно, к области внутренней политики, но не могло не влиять на тон отношений. Государь не приехал на Парижскую всемирную выставку 1900 г. и на открытие моста Александра III, при закладке которого он присутствовал. Это сильно огорчило французов. Причин было несколько — участившиеся в Зап. Европе выступления анархистов (убийство короля Гумберта, австрийской императрицы Елизаветы, покушение на Вильгельма II), состояние здоровья Государя, наконец выпады некоторых органов парижской печати, показывавшие, что французские левые элементы весьма мало считаются с франко-русским союзом.

Между тем, враждебные правительству настроения, всегда существовавшие в обществе, начинают проявляться более активно. «У нас на сотню либеральных изданий едва шесть консервативных, и на одного консерватора в земстве — двадцать либералов», писал кн. В. П. Мещерский. «Для блага России, для спасения ее будущности от страшных катастроф, монархическая власть призвана, чтобы обеспечить государству в его ходе вперед главное — равновесие, — принимать на себя роль консервативного элемента, так как либеральный элемент, с его неразлучным контингентом равнодушных, слишком велик, а консервативный элемент в людях слишком мал»... Власть, с 1899 г., приняла снова на себя роль консервативного начала; — но это, с другой стороны, углубило рознь между нею и умеренными элементами общества.

Такой далекий от революционных кругов человек, как Б. Н. Чичерин, издал в 1900 г. за границей анонимный памфлет «Россия накануне двадцатого столетия». Самый этот факт был значительнее, чем содержание этой книги, придирчиво критиковавшей все главнейшие акты царствования Императора Николая II: легальная оппозиция» становилась на нелегальный путь! По этой книге видно, что написана она человеком по существу умеренным, решительным врагом вокализма: «Многие доселе причисляют — (стояло в ней) — Чернышевского, Добролюбова и К° к деятелям эпохи преобразования. Их можно считать деятелями разве только на подобие мух, которые гадят картину великого художника. Но Леды мух смываются легко, тогда как социалистическая пропаганда, ведущая свое начало от петербургской журналистики, отравляла и доселе отравляет значительную часть русского юношества».

Автор обращает внимание на своеобразный факт, характерный для цензуры того времени: «Более или менее значительной свободой пользовались социалисты. Либерализм казался правительству опасным; но социализм, пока он являлся в теоретической форме, представлялся безвредным. Вследствие этого, учение Маркса в книгах и брошюрах получило широкое распространение среди учащейся молодежи».

Б. Н. Чичерин считал, что перед Императором Николаем II не было таких крупных задач, как перед Императором Александром II: «Величайшие преобразования были уже совершены. нужно было прежде всего восстановить их в полной силе, сделать их истиной... Это не было бы неуважением к памяти отца, а просто сознанием того, что разные времена и царствования имеют разные задачи... Если бы молодой Царь, даже не делая шага вперед, пошел по пути, указанному дедом, то благоразумные русские люди были бы довольны». Однако, первое пятилетие царствования Государя, к неудовольствию таких последовательных консерваторов, как К. П. Победоносцев или кн. В. П. Мещерский, именно соответствовало этим условиям Чичерина — но «благоразумные pyccкие люди» либо оказались бессильными, либо гораздо более требовательными, чем известный ученый, писавший от их имени...

Все же Государь, приостановив «достройку» реформ Императора Александра II, не пошел и на их ломку; и наиболее существенной мерой, ограничивающей права земства, был закон 12 июня 1900 г. о предельности земского обложения. Считая, что налогоплательщики и так переобременены, власть ограничила повышение ставок земского сбора с недвижимых имущества тремя процентами в год (если налоги несколько лет не повышались, можно было затем повысить их сразу — после пяти лет на пятнадцать процентов, и т. д.). Если земство желало более значительного повышения налога, оно должно было получить разрешение правительства. Эта весьма скромная мера (вызванная гл. обр. тяжелым положением сельского хозяйства) произвела некоторое впечатление только на фон толков о предстоящем полном упразднении земства.

Пропаганда врагов строя, между тем, усиливалась. «Революционная партия — писал в 1899 г. одесский градоначальник гр. Шувалов — построила свои дальнейшие планы на привлечении к движению рабочих... С целью заручиться сочувствием масс, она построила свою пропаганду на изучении и указании ему недочетов в средствах удовлетворения его духовных и материальных нужд»...

«В последние три-четыре года — констатировал весной 1901 г. виленский генерал-губернатор кн. П. Д. Святополк-Мирский — из добродушного русского парня выработался своеобразный тип полуграмотного интеллигента, починающего своим долгом отрицать семью и религию, пренебрегать законом, не повиноваться власти и глумиться над ней... Эта ничтожная горсть террористически руководит всей остальной инертной массой рабочих».

В высшей школе, после массовых исключений и зачисления исключенных на военную службу, три семестра прошли спокойно. Волнения возникли снова в конце 1900 г., — опять началось с Kиевского университета. Повод был самый нелепый: два студента попались в уголовном деле (они вымогали деньги у танцовщицы). По этому поводу была собрана сходка (таковая по закону не допускалась), и ораторы доказывали, что для борьбы с «подобными явлениями» необходимо ввести автономию университетов. Вместе с протестом студентов против неугодившего им проф. Эйхельмана (который заменял уехавшего в отпуск кн. Е. Н. Трубецкого), это привело к новым столкновениям с учебной администрацией.

Но революционная сила готовила на этот раз выступление в новой форме: его ареной должна была явиться улица. Полиция знала о готовящемся выступлении, но срок его оставался неопределенным, 14 февраля б. студент П. Карпович, дважды исключавшийся из университета за участие в беспорядках, выстрелом из револьвера смертельно ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова. Это был первый террористический акт после многих лет. Он знаменовал переход к новой тактике революционных кругов. Жертвою ее стал министр, никакой личной неприязни никому не внушавший: выстрел был направлен против императорского правительства, как такового.

Н. П. Боголепов еще боролся со смертью, когда — 19 февраля, в день сорокалетия освобождения крестьян, — произошла первая уличная демонстрация на площади перед Казанским собором. Но полиция приняла своевременные меры; большого скопления народу не оказалось; толпу человек в 200 — 300, двинувшуюся по Невскому с пением революционных песен, оттеснили во двор Городской Думы и там переписали: в ней на 244 человека оказалось 148 женщин, в большинстве курсисток.

В тот же день в Харькове происходили уличные демонстрации, повторившиеся вечером. Полиция разогнала толпу. «Было подано восемь заявлений о нанесенных ударах, медицинское освидетельствование подтвердило только один из них» — говорилось по этому поводу в Правительственном сообщении.

Более серьезные волнения возникли в Москве, где они продолжались пять дней (22—26 февраля). Уличная толпа пыталась освободить задержанных студентов; на Б. Никитской и Страстном бульваре разбивали фонари. Но наиболее серьезный характер имела демонстрация 4 марта перед Казанским собором в С.-Петербурге. Собралась толпа в несколько тысяч человек. Полиция на этот раз не предотвратила этого скопления (за что ее потом обвиняли в «провокации»). Толпа встречала конную полицию враждебными возгласами, бросала в нее всевозможные предметы; один офицер был ранен молотком в голову. Когда толпу начали разгонять, часть ее хлынула в собор. Участников демонстрации оцепили и группами уводили в участки. В течение нескольких часов движение по Невскому между Садовой и Мойкой было остановлено. Из демонстрантов было задержано 760 человек, в том числе около половины женщин. В свалке между толпой и силами порядка было ранено, согласно правительственному сообщению, два офицера, двадцать полицейских, четыре казака и 32 демонстранта. Убитых не было.

Разгон толпы конными отрядами — всегда удручающая картина; для России это было явлением новым; на Невском и на площади Казанского собора было много любопытных, много случайных прохожих; это создавало благоприятную почву для агитации революционных элементов, изображавших участников демонстрации как невинных «жертв полицейского произвола». Эта агитация впервые по этому поводу проявилась во всей полноте. Союз писателей опубликовал пламенный протест, призывая на помощь русское и иностранное общественное мнение. Среди подписавшихся, правда, было всего два писателя, создавших себе имя в литературе (М. Горький и Е. Чириков); остальные были либо профессора, либо более или менее известные сотрудники радикальных журналов. Но за границей это воззвание наделало немало шуму; французская левая печать занялась этим делом, и в «Aurore», газете Клемансо, начали печататься заявления виднейших писателей Западной Европы, присоединяющиеся к «воззванию русских писателей» и протестующая против «смертоубийственного безумия» русского «царизма». (Примечательно, что все это писалось по поводу столкновения, в котором убитых вообще не было, а полиция имела почти столько же раненых, как демонстранты!).

Государь, однако, не ответил на эти выступления новым усилением репрессий. Конечно, министр внутренних дел издал циркуляр, запревающий скопление на улицах и указывающий полиции, что необходимо предотвращать, а не только прекращать беспорядки. Союз писателей, выступивший с упомянутым воззванием, был закрыт; некоторые организаторы выступления были арестованы.

В то же время, министром народного просвещения, на место Н. П. Боголепова (скончавшегося 2 марта) был назначен ген. П. С. Ванновский, самое имя которого, после работы его комиссии в 1899 г., стало символом примирительного отношения к требованиям студентов. «Опыт последних лет указал, — говорилось в Высочайшем рескрипте 25 марта, — на столь существенные недостатки нашего учебного строя, что Я признал благовременным безотлагательно приступить к коренному его пересмотру и исправлению... Твердо уварен, что Вы строго и неуклонно будете идти к намеченной Мною цели, и в деле воспитания русского юношества внесете умудренный опытом разум и сердечное о том попечение».

И хотя правые газеты приветствовали его, как «человека военной дисциплины», — удовлетворение либеральных органов было более обоснованным. Ген. П. Ванновский (ему было 78 лет) продолжал питать симпатии к учащейся молодежи и верил, что с нею можно «поладить добром». Одним из первых актов ген. Ванновского было разрешение сходки в С.-Петербургском Университете. Эта легальная сходка состоялась 9 апреля и прошла совершенно мирно.

В то время как министерство внутренних дел выдерживало «твердый курс» в борьбе с беспорядками и строго применяло цензуру печати («Было раньше равенство в молчании, а теперь писать по университетскому вопросу могут только правые» — жаловался либеральный «Вестник Европы») — министерство народного просвещения делало новую политику умиротворения. Были смягчены кары для студентов, участвовавших в волнениях последних лет. Советам профессоров было предложено обсудить меры для оздоровления университетской жизни, и некоторые из них принялись за устройство обстоятельных анкет по этому вопросу. Наконец, в виду значения связи между средней и высшей школой, был поставлен вопрос о реформате средней школы (намеченной еще покойным Н. П. Боголеповым), о некотором сокращении гимназического курса (гл. обр. за счет древних языков). Это была попытка излечить высшую школу, выделяя чисто политические причины беспорядков и, по мере возможности, устраняя все остальные причины.

Трудность была в том, что именно политические причины были основой студенческих волнений; та «темная, чуждая науке политическая сила», о которой говорил А. Н. Куропаткин, та «тайная организация студенчества», существование которой признала комиссия профессоров Московского университета, преследовала чисто политическую цель борьбы с существующим строем. Однако, писал кн. Е. Н. Трубецкой, ничем нельзя прекратить пропаганду известного сорта, но можно сделать студенчество менее к ней восприимчивым. Назначив ген. Ванновского, Государь предпринял еще раз попытку в этом направлении. Он не переоценивал могущества революционных сил и желал бороться с ними не только одними репрессиями.

Та же политика — отделение политических требований, посильного yдoвлeтвopeния остальных — была применена и в отношении рабочих. Эту попытку враги правительства затем окрестили «зубатовщиной», по имени начальника московской тайной полиции Зубатова, игравшего видную роль в организации легальных «аполитичных» профессиональных союзов среди рабочих — «русских тред-юнионов»^*.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Кризис сельского хозяйства; его причины. — Упадок дворянского землевладения. — Комиссия В. И. Ковалевского об оскудении центральных губерний. — Вторая комиссия (В. Н. Коковцова).

Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности. — Местные комитеты. — Убийство Д. С. Сипягина. — Крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губ. — Слово Государя к дворянам и крестьянам в Курске. — Выводы местных комитетов: против общины, против неотчуждаемости крестьянских земель.

Манифест 26 февраля 1903 г. Отмена круговой поруки. — Письмо гр. Л. Н. Толстого к Государю. — Конец работ «Коковцовской» комиссии о центре.

Экономическое положение России на рубеже ХХ-го века могло бы считаться, в общем, удовлетворительным, если бы к тому времени не начал проявляться все отчетливее глубокий внутренний недуг, подтачивавший сельское хозяйство — которым жило свыше четырех пятых населения страны. Промышленность, хотя и переживала кризис после периода бурного роста, продолжала развиваться; доходы государства увеличивались; железнодорожная сеть разрасталась, Сибирская дорога строилась с исключительной быстротой. Но все громче раздавались голоса, указывавшие на угрожающее положение русской деревни.

Россия считалась житницей Европы. Широкая полоса ее земли — черноземная область — отличалась исключительным плодородием. Русское хозяйство в целом сделало за последнее десятилетие огромные шаги вперед. И тем не менее в центральных областях России, в самой сердцевине государства, каждый неурожай грозил вызвать голод, требующий широкой помощи от государства. В западной Европе таких явлений не было уже давно; а если в Индии, в Китае бывало много хуже, — это не могло никак служить «утешением»: ведь во всех других отношениях Россия стояла неизмеримо выше «азиатских» условий.

Заграницей зачастую были склонны приписывать эти угрожающие явления — русским земельным порядком, причем упорно держалась легенда о том, будто в России вся земля принадлежит помещикам, которые, мол, отбирают у крестьян чуть ли не весь урожай! На самом деле картина была совершенно иная, — едва ли не прямо противоположная.

В 50 губерниях Европейской России, — где проживало свыше 3/4 населения империи, — было огромное преобладание крестьянского землевладения и землепользования. На бумаге, крестьяне имели около 40 процентов всей площади; в действительности их доля была еще несравненно больше, так как казне принадлежали главным образом леса и неудобные земли и если их отбросить, у казны оставалось всего несколько миллионов десятин удобной земли. Удельные земли составляли заметную величину только в одной губернии (Симбирской). Уже при отмене крепостного права к крестьянам отошло более половины всех удобных земель; за сорок лет неуклонно продолжался переход земель от дворян к крестьянам и лицам других сословий. В начале ХХ-го века, крестьянам принадлежало свыше 160 миллионов десятин земли, — более чем на три четверти удобной; дворяне имели 52 миллиона (около половины — леса и неудобные земли); а всем другим владельцам (купцам, иностранцам, городам, акционерным кампаниям и т. д.) — около 30 миллионов (преимущественно удобных земель).

В 22 губерниях — почти во всей черноземной полосе — более половины всей земельной площади принадлежали крестьянам, — местами до 80 процентов. К этому надо еще прибавить, что казенные и удельные