С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Значение русско-японской войны. — Подготовка и силы сторон. — Отклики на войну: патриотические манифестации. — Отношение других держав. — Назначение Кропоткина. — Морские операции под Порт-Артуром; адм. Макаров. — Англо-французское соглашение 30.III (12.IV) 1904 г.

Бой на Ялу. — Циньчжоу и начало осады Порт-Артура. — Ген. Куропаткин и адм. Алексеев; Вафангоу. — Убийство Бобрикова и Плеве. — Морской бой 28 июля. — Рождение Наследника. — Ляоян. — Весна кн. Святополк-Мирского. — Бои на Шахэ. — Рост пораженчества.

Выход 2-й эскадры и инцидент на Доггербанке. — Проект русско-германо-французского соглашения. — «Земский съезд» 6—9 ноября 1904 г. — Манифест 12 декабря. — Сдача Порт-Артура. — Приказ по армии и флоту на 1 января 1905 г.

С тех дней, когда Петр Великий прорубал «окно в Европу», ни одна война не была в такой мере борьбой за будущее России, как русско-японская война. Решался вопрос о выходе к незамерзающим морям, о русском преобладании в огромной части света, о почти незаселенных земельных просторах Маньчжурии.

Иначе, как поставив крест над всем своим будущим в Азии, Россия от этой борьбы уклониться не могла. О «двух несогласимых судьбах» говорит американский летописец русско-японской войны, С. Тайлер: «Россия, — пишет он, — должна была прочно утвердиться на Печилийском заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком».

«Только неразумное резонерство — писал Д. И. Менделеев — спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело... путь к океану — Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана».

Государь в полной мере сознавал все историческое значение «большой азиатской программы». Он верил в русское будущее в Азии и последовательно, упорно прокладывал пути, «прорубал окно на океан» для Российской Империи. Преодолевая сопротивление и в своем ближайшем окружении, и в сложной международной обстановке, Император Николай II на рубеже ХХ-го века был главным носителем идеи имперского величия России.

Государь не любил войну; Он даже готов был отказаться от многого, если бы этой ценой действительно удалось достигнуть «мира во всем мире». Но Он также знал, что политика капитуляций и «свертывания» далеко не всегда предотвращает войну.

С давних пор — еще с 1895 г., если не раньше — Государь предвидел возможность столкновения с Японией за преобладание на Д. Востоке. Он готовился к этой борьбе, как в дипломатическом, так и в военном отношении. И сделано было не мало: соглашением с Австрией и восстановлением «добрососедских» отношений с Германией, Россия себе обеспечивала тыл. Постройка Сибирской дороги и усиление флота давали ей материальную возможность борьбы.

Но если основные вехи русской политики были поставлены правильно, то практическое исполнение оставалось весьма несовершенным. В частности, для укрепления русских позиций на Д. Востоке было сделано недостаточно. Постройка Порт-Артурской крепости подвигалась крайне медленно, средства на нее отпускались скудно, в то самое время, как на оборудование огромного порта в Дальнем на том же Ляодунском полуострове истрачено было до 20 миллионов. В этом едва ли была чья либо сознательная злая воля — тут сказывалась характерная черта С. Ю. Витте: на то, что было в его непосредственном введении, всегда находились средства из бюджетных «остатков», тогда как требования других ведомств, в том числе военного, подвергались строгой предварительной урезке.

Но и военное министерство, в лице ген. А. Н. Куропаткина, не проявляло подлинного живого интереса к дальневосточным начинаниям. Военный министр еще в 1903 г. упорно доказывал невозможность отправки значительных подкреплений на Д. Восток, утверждая, что это слишком ослабило бы Россию на западной границе. С этим сопротивлением «ведомств», никогда, разумеется, не принимавшим форму прямого неповиновения, а только всевозможных оттяжек и отговорок, Государю было нелегко бороться. Все значение столь нелюбимых министрами, и столь вообще непопулярных «квантунцев», как их называли — А. М. Безобразова, адм. Абаза, отчасти и наместника Е. С. Алексеева — в том и было, что они должны были сообщать Государю обо всем, что недоделано; они являлись как бы «Государевым оком», наблюдавшим за исполнением Его велений; — «орудием, которым Государь колол нас», «горчичником», не дававшим министрам уснуть, как выразился Куропаткин в своем дневнике. Но, конечно, творили «большую политику» не эти люди: основные вехи были поставлены Государем, и уже давно.

За весь 1903-й год, когда военные агенты на Д. Востоке сообщали в один голос об энергичных приготовлениях Японии, русские силы в Приамурье и в Порт-Артуре были увеличены на каких-нибудь 20.000 человек, хотя, напр., статс-секретарь Безобразов настаивал на сосредоточении в Южной Маньчжурии армии хотя бы в 50.000 человек. Военный министр всячески от этого уклонялся. «Я не переставал в течение двух лет ему говорить (писал Государь в апреле 1904 г. императору Вильгельму), что надо укрепить позиции на Дальнем Востоке. Он упорно противился моим советам до осени, а тогда уже было поздно усиливать состав войск».

Если в высших правительственных кругах относились холодно к дальневосточным начинаниям, то в обществе преобладало равнодушное, а то и прямо отрицательное отношение к ним.

Япония, в то же время, готовилась к этой борьбе с отчаянной энергией. Престиж неодолимой силы европейских держав стоял в то время очень высоко. Япония быстро усваивала европейскую технику и многие внешние формы; старалась заручиться поддержкой среди «белых», приноравливаясь умело к их понятиям.

Идея войны с Россией возникла в японской народной психологии задолго до 1904 г. Так известный англо-японский писатель Лафкадио Хирн, описывая возвращение японских войск после войны с Китаем (в 1895 г.) отмечает, как нечто обычное, естественное, слова старого японца о мертвых, которые вернутся: «Из Китая и из Кореи они придут, и те, кто покоятся в морских глубинах... Они услышат зов и в тот день, когда воинства Сына Неба двинутся против России»... Японский народ сжился с этой мыслью.

С 1895 по 1903 г., японская армия мирного времени была увеличена в два с половиной раза^*; число орудий — более чем утроилось; были кроме того подготовлены кадры, давшие возможность выставить армию гораздо более многочисленную, чем расчитывали военные агенты всех стран. На эти сооружения были истрачены поступления по китайской контрибуции за войну 1894—95 г.г., а отчасти за боксерское восстание, причем, по иронии судьбы, России в свое время была поручительницей за исправную уплату Китаем своего военного долга!

Еще значительнее было увеличение флота. Он был прямо создан наново, преимущественно на английских верфях; вместо флота, который был количественно слабее китайского, или хотя бы голландского, возникла боевая сила великодержавного масштаба.

Все эти усилия делались в виду серьезной борьбы наступательного характера, борьбы за первенство на Д. Востоке, и Япония выбрала для начала войны наиболее удобный для нее момент. Было бы лицемерием укорять ее за то, что она преследовала с железной последовательностью свои цели; но в то же время следует признать, что в конфликте 1904 г. она и по существу, и по форме была нападающей стороной. Россия могла бы избежать борьбы только путем капитуляции, путем самоустранения с Д. Востока. Никакие частичные уступки —а их было сделано много, и в их числе была задержка отправки подкреплений в Маньчжурию — не могли не только предотвратить, но и отсрочить войну.

Хотя русская армия мирного времени и насчитывала около миллиона бойцов, в январе 1904 г. вооруженные силы России на всем Дальнем Востоке не достигали ста тысяч человек. Из них около 20.000 составляли гарнизон Порт-Артура; до 50.000 было сосредоточено в Уссурийском крае, менее двадцати тысяч стояло гарнизонами по Маньчжурии. Сообщение с Россией поддерживалось одноколейной Сибирской дорогой, только что достроенной и пропускавшей всего четыре пары поездов в день. Кругобайкальская дорога еще заканчивалась; а местное население русского Д. Востока, откуда могли в первую очередь прибыть призванные под знамена запасные, не достигало и миллиона. Япония в момент мобилизации могла выставить, по расчетам военных агентов, армию в 375.000 человек (потом оказалось, что мобилизовано было свыше 500.000). И она обладала достаточным транспортным флотом, чтобы одновременно перевозить две дивизии со всем необходимым оборудованием. А от японских портов до Кореи было меньше суток пути.

Но самая возможность японских операций на материке всецело зависила от того, за кем останется господство на море. Русский флот на Д. Востоке представлял собою значительную силу: семь эскадренных броненосцев, четыре бронированных крейсера, семь легких крейсеров (в том числи быстрейший в мире крейсер «Новик», с 25—26 узловым ходом), 25 миноносцев новейшего образца и немалое количество канонерок, посыльных судов и более старых «номерных» миноносцев. Русское морское ведомство даже считало, что преобладание России на море уже обеспечено. Это, однако, было «предвосхищением». Действительно, к началу или середине 1905 г., когда были бы готовы суда, строившиеся в Балтийском море, русский флот достиг бы внушительной по тому времени силы пятнадцати эскадренных броненосцев^*. Но в момент начала войны, Япония имела и в отношении флота заметное численное преобладание: шесть эскадренных броненосцев, шесть бронированных крейсеров, к которым присоединились в первый же месяц еще два, — те самые «Ниссин» и «Кассуга», которые миновали Сингапур в момент разрыва дипломатических сношений. В отношении легких крейсеров, миноносцев, вспомогательных судов преобладание Японии было еще заметнее.

Япония также имела огромное преимущество в обилии морских баз. У России их было всего две. Русский флот стоял почти весь в Порт-Артуре. Эта гавань, со внутренним рейдом, защищенным со всех сторон высокими холмами, в свое время была идеальным убежищем для флотов; но при размерах современных судов она уже становилась недостаточно просторной и глубокой; а главным ее недостатком был узкий вход на внутренний рейд; суда могли выходить из него только по одиночке. Дальний, с его великолепной бухтой, был совершенно не укреплен. Другая база — Владивосток — была несколько месяцев в году закрыта льдами. Четыре крейсера — в том числе три бронированных — тем не менее находились во Владивостоке; а легкий крейсер «Варяг» стоял в корейском порте Чемульпо, в распоряжении русского посланника в Корее.

Порт-Артурская эскадра производила частые учения и стояла под парами на внешнем рейде. Когда последовал разрыв дипломатических сношений, Наместнику на Д. Востоке была дана инструкция: лучше, если военные действия начнут японцы; их высадке в Корее — кроме северо-западного побережья — поэтому не следует препятствовать; и только если они зайдут севернее 36-й параллели, — надо остановить их флот. Русская власть видимо еще сохраняла некоторую надежду на то, что японцы не решатся напасть первыми; она также полагала, что Япония не отступит от старого международного обычая — торжественного объявления войны, забывая, что и войну с Китаем в 1894 г. Япония начала внезапным нападением.
Когда японские миноносцы атаковали в ночь на 27 января стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура русскую эскадру, они застали ее врасплох, и первые же мины сильно повредили лучшие броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан», а также крейсер «Палладу». Но русские моряки быстро овладели положением, тут же начали давать отпор; японские миноносцы были отогнаны; поврежденные суда направились на внутренний рейд; паники в городе удалось избежать. И когда на следующее утро 27 января под Порт-Артуром появилась японская эскадра, русский флот вышел ей навстречу и, поддержанный береговыми батареями, быстро заставил ее удалиться.

Известие о начале войны поразило, всколыхнуло Россию. Почти никто ее не ждал; огромное большинство русских людей имели самое смутное представление о Маньчжурии. Но всюду почувствовали: на Россию напали. В первый период войны это настроение преобладало: на Россию напали и надо дать отпор врагу.

В Петербурге, а затем и в других городах, возникли сами собой, давно невиданные уличные патриотические манифестации. Их необычной чертой было то, что в них участвовала и учащаяся молодежь. В университете состоялась сходка, завершившаяся шествием к Зимнему Дворцу с пением «Боже Царя храни». Те, кто не сочувствовал, — а их было немало — в этот день примолкли, стушевались. Только Высшие Женские курсы выделились на общем фоне; курсистки на бурной сходке заявили чуть ни единогласно протест против молебна о даровании победы, который хотели отслужить в здании курсов совет профессоров; по-видимому в связи с этим возник — не подтвержденный и не опровергнутый — слух о приветственной телеграмме, посланной курсистками микадо. В Баку армянскими революционерами была брошена бомба в армянское духовенство, служившее молебен о победе; было два убитых и несколько раненых.

Оппозиционные круги, в начале января 1904 г. устроившие в Петербурге первый нелегальный съезд Союза Освобождения и выбравшие тайный руководящий комитет, оказались застигнутыми врасплох этими настроениями. Земские и дворянские собрания, городские думы принимали верноподданнические адреса. Земские конституционалисты, собравшиеся 23 февраля на совещание в Москве, приняли решение: в виду войны, всякие провозглашения конституционных требований и заявлений прекращаются, по крайней мере на первые месяцы; это решение мотивировалось патриотическим подъемом в стране, вызванном войной.

«Вестник Европы» писал: «Война, вызвавшая подъем духа во всех слоях русского народа, раскрывшая всю глубину их преданности государственному благу, должна — мы этому глубоко верим — рассеять множество предубеждений, мешавших широкому размаху творческой мысли. Общество, добровольно разделяющее правительственную заботу, будет признано созревшим и умственно и нравственно. С такой надеждой легче переносить потери и жертвы, неразрывно связанные с войной». «Русское Богатство», не высказывая своего мнения, иронически назвало эти слова «любопытной тирадой»: «конечно, с надеждой жить легче... но самый факт войны, — замечал социалистический орган — еще не дает никаких гарантий»...

В сложном положении оказалось «Освобождение», связанное и с земцами, и с более левыми кругами. «Кричите: да здравствует армия, да здравствует Россия, да здравствует свобода!» писал П. Б. Струве в «письме к студентам»; но ему на страницах того же журнала отвечали: «Не будем мешать наших криков с их криками... Останемся во всяком случае самими собой, и к крику «да здравствует Россия» не забудем всякий раз прибавлять «свободная». А так как это слишком длинно для уличного крика, лучше всего эти три слова заменить испытанными двумя — долой самодержавие»...

В литературных кругах — по признанию 3. Н. Гиппиус — «война произвела мало впечатления... чему помогала, вероятно, и ее далекость. К тому же никаких внутренних перемен от нее не ждали — разве только торжества и укрепления самодержавия, потому что в первое время держалась общая уверенность, что японцев мы победим». Только Брюсов отозвался сильными стихами «К Тихому океану».

Настроение масс отчасти проявилось в усиленном спросе на лубочные военные картинки, на портреты героев войны. Революционеры-террористы, скрывавшиеся под видом странствующих торговцев, вынуждены были сами торговать этими картинками. «Гонят народ как на бойню и никакого протеста», — со злобным раздражением говорил террорист Каляев своему товарищу Сазонову. «Всех обуял патриотизм... Повальная эпидемия глупости... На героев зевают, разинувши рот»...

Министру внутренних дел Плеве по поводу начала войны приписываются слова о том, что маленькая победоносная война» была бы только полезна... Такое суждение было обоснованным: война короткая и победоносная, конечно, могла оздоровить внутреннюю атмосферу 1904 года (нет, конечно, оснований выводить из этих слов Плеве, что война, начатая Японией в наиболее подходящей для нее момент, была в какой либо мере вызвана русским министром внутренних дел!).

Но война не могла быть «короткой и победоносной». Она начиналась при неблагоприятных для России условиях; только время и упорные усилия могли их исправить. А первый порыв — желание дать отпор врагу, — при полном непонимании значения войны не только в массах, но и в образованных слоях — скоро стал заменяться совершенно иными настроениями

За границей к войне отнеслись очень разно. Англия и Америка определенно стали на сторону Японии. Борьба Японии за свободу» — так назвалась еженедельная иллюстрированная летопись войны, начавшая выходить в Лондоне. Президент Рузвельт «на всякий случай» даже предупредил Германию и Францию, что, буде они попытаются выступить против Японии, он «немедленно станет на ее сторону и пойдет так далеко, как это потребуется». Тон американской печати, особенно еврейской, был настолько враждебен России, что Меньшиков в «Новом Времени» воскликнул: «Вся нынешняя война есть чуть не прямое содействие еврейской агитации в тех странах, где печать и биржа в руках евреев... Нет сомнения, что без обеспечения Америки и Англии, Япония не сунулась бы с нами в войну». Это было, во всяком случае, значительным преувеличением одного из факторов сложного международного положения.

Франция без сомнения была очень недовольна этой войной; Россия ее интересовала прежде всего, как союзница против Германии. И хотя французская печать, кроме крайней левой, выдерживала корректный союзнический тон, правительство Комба-Делькассэ повело в спешном порядке переговоры о соглашении с Англией. В Германии — левые газеты были против России, правые — в большинстве за нее. Существенное значение в этот момент имело личное отношение германского императора к возникшему конфликту: «Tua res agitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего засилия желтой. Поэтому наши симпатия должны быть на стороне России» — пометил Вильгельм II на секретном докладе германского посланника в Японии, графа Арко.

Китай поспешил объявить нейтралитет: этим он надеялся обеспечить себя от репрессалий победившей стороны.
Для борьбы с великой державой — каковой оказалась Япония — нужны были величайшие усилия. Между, тем, ее предположено было вести как «колониальную войну». «Мы, начиная войну с Японией — (пишет Куропаткин в своих «Итогах войны») — признавали необходимым сохранить в готовности на случай европейской войны свои главные силы и потому для отправления на Д. Восток была предназначена лишь небольшая часть сил, расположенных в Европейской России. Войска Варшавского военного округа, наиболее многочисленные, не выделили ни одного корпуса на Д. Востоке». Отношения с Австрией и Германией не давали в то время оснований опасаться нападения с их стороны. Но по-видимому принятое решение объяснялось франко-русским союзом, не позволившим России заключить с Германией конвенцию о нейтралитете: Россия, по договору 1892 г., была обязана выставить от 700.000 до 800.000 человек в случае германского нападения на Францию, — а таковое не считалось исключенным.

Главнокомандующим маньчжурской армией в самом начале войны, 7 февраля, был назначен военный министр А. Н. Куропаткин. Его назначение соответствовало настроению общества: Куропаткина помнили, как начальника штаба у Скобелева. Человек осторожный и не слишком решительный, новый главнокомандующий менее подходил на первые роли («Куропаткина назначили — хорошо, а где же Скобелев?» выразился о нем ген. М. И. Драгомиров). Рассчитав потребное количество войск и провозоспособность дороги, учитывая неизбежность огромного перевеса японцев за весь первый период войны, Куропаткин внутренне склонялся к «тактике 12-го года», к постепенному отступлению вглубь Маньчжурии до Харбина, если не дальше. «Прошу быть только терпеливыми», — говорил он депутации петербургской городской думы 27 февраля, — «и спокойно, с полным сознанием мощи России, ожидать дальнейших событий. Первые наши шаги связаны с передвижением войск через громадные пространства... Терпение, терпение и терпение, господа!».

Но в то же время А. Н. Куропаткин не имел ни должной «крепости нервов», ни достаточно широких полномочий для того, чтобы последовательно сыграть роль «Барклая де Толли». Свою внутреннюю тягу к отступлению ему даже приходилось скрывать. Уже на следующий день после слов о «терпении», при проводах на вокзал, главнокомандующий обещал «в скором времени обрадовать добрыми вестями Царя и матушку Русь».

Командование флотом было возложено на адмирала С. О. Макарова, одного из лучших русских моряков, пользовавшегося огромной популярностью во флоте. Адм. Макаров тотчас же выехал на Д. Восток, и 24 февраля уже был в Порт-Артуре.

Общее руководство военными действиями оставалось за Наместником Д. Востока, адм. Е. С. Алексеевым. В случае разногласий между высшими инстанциями, решающий арбитраж принадлежал Государю. В отношении флота двоевластие почти не проявилось; но между Куропаткиным и Алексеевым не замедлило возникнуть разногласие, т. к. Наместник стоял за иной, более активный, более рискованный образ действий, нежели командующий армией.
За первые два с половиной месяца войны операции сосредоточивались почти исключительно вокруг Порт-Артура. Японские суда, правда, показались 22 февраля перед Владивостоком; в свою очередь русская крейсерская эскадра из этого порта совершила набег на северное побережье Японии. У берегов Кореи японская эскадра атаковала 27 января крейсер «Варяг» и канонерку «Кореец», еще не знавшие о начале войны, но мужественно принявшие неравный бой, в котором они нашли гибель. После этого японцы начали высаживать войска в западной Корее; они захватили власть в Сеуле, посадив под стражу корейского императора. Русские передовые отряды, проникшие для разведки в северную часть Кореи, медленно отходили по мере усиления противника. Но центром борьбы оставался Порт-Артур.

В первые дни после начала войны там царила подавленность. На собственных минах взорвались небольшой крейсер «Боярин» и минный транспорт «Енисей». Поврежденный ночной атакой суда были введены в порт, но починка их требовала много времени. 12 февраля японцы предприняли первую попытку использовать слабую сторону порт-артурской гавани — заградить выход из внутреннего рейда, затопив в нем «брандеры».

С приездом адм. С. О. Макарова дух во флоте поднялся. Новый командующий флотом поднял флаг на быстроходном крейсере «Аскольд», постоянно выходил в море, вступал в перестрелку с японским флотом, когда тот показывался перед Порт-Артуром, и даже предпринял «вылазку» в поисках ближней базы вражеской эскадры. С. О. Макаров был высокого мнения о качестве русского флота, и не давал себя парализовать неблагоприятным численным соотношением (хотя в то время русский флот насчитывал всего шесть боеспособных бронированных судов, а японский — четырнадцать); он не боялся идти на риск, учитывая, что японцы едва ли отважатся на решительный бой, так как им больше неоткуда ждать подкреплений, а в Балтийском море уже готовилась новая русская эскадра, численно равная первой.

Но 31 марта адм. С. О. Макаров погиб вместе с броненосцем «Петропавловск», затонувшим в каких-нибудь две минуты от взрыва мины. Гибель С. О. Макарова была роковым ударом для русского флота. Она произвела во всей стране угнетающее впечатление. «Тяжелое и невероятно грустное известие... Целый день не мог опомниться от этого ужасного несчастья. Во всем да будет воля Божья. но о милости Господней к нам грешным мы должны просить»... написал в этот день Государь, обычно не выражавший чувств в своей повседневной записи.

Так как от мины в этот день пострадал еще один броненосец («Победа»), русская эскадра фактически сошла со сцены на целых два месяца. Преемником адм. Макарова был назначен адмирал Скрыдлов; но ему так и не удалось достигнуть эскадры.

Только владивостокский крейсерский отряд сохранял свободу действий, и в течение первого полугодия войны несколько раз переходил в наступление, то спускаясь к югу до Корейского пролива, то проникая в Тихий океан и крейсируя у берегов Японии. Ему удалось потопить несколько японских транспортов с войсками, а также с тяжелыми орудиями, предназначенными для осады Порт-Артура (это на два-три месяца задержало обстрел крепости). Но, конечно, три бронированных крейсера^* не могли вступить в открытую борьбу со всем японским флотом.

Англо-французское соглашение вызвало толки о готовящемся посредничестве между Россией и Японией, которые были пресечены решительным циркулярам русского правительства: Россия сочтет недружественным актом всякое вмешательство в навязанную ей войну.

Русские войска (которыми командовал ген. Засулич) занимали хорошую позицию на возвышенном правом берегу реки. Но японцы, переправившись через Ялу выше русских позиций, 18 апреля атаковали их с фланга; сибирские стрелки оказали мужественное сопротивление, но перевес противника был слишком велик; двум батальонам пришлось пробиваться сквозь кольцо японских войск, чтобы избежать плена. От этого боя остался образ полкового священника Щербаковского, который с крестом в руках вел русский отряд во время прорыва. Русские потеряли 2268 человек убитыми и ранеными, а также несколько орудий; потери японцев были вдвое меньше.

В Британской Энциклопедии говорится, что этот бой — как сражение при Вальми в 1792 г. — был «началом новой эпохи» — первой победой над «белыми». Но, конечно, сам по себе Тюренченский бой не получил бы такого значения, если бы война в дальнейшем пошла иначе...

18 апреля японцы с боем перешли Ялу; в ночь на 20-е была сделана новая попытка заградить «брандерами» вход в порт-артурскую гавань, причем на этот раз это отчасти удалось им. 21-го японские войска начали высаживаться у Бицзыво, в северной части Ляодунского полуострова. 23 апреля Наместник успел еще проехать из Порт-Артура в Мукден; но в тот же вечер железнодорожное сообщение с Квантуном было прервано. Оно еще было восстановлено на два дня русскими разъездами; удалось пропустить на юг два поезда со снарядами; затем в ночь на 30-е оно окончательно прервалось. С этого времени, Порт-Артур общался с внешним миром только при помощи судов, изредка прорывавших блокаду.

Эти события, в их быстрой последовательности, вдруг заставили русское общество почувствовать, что положение серьезнее, чем думали. Порт-Артур был отрезан от маньчжурской армии; флот почти целиком выведен из строя. Нельзя было даже предвидеть начала поворота. «У нас — писал Суворин о медленном прибытии подкреплений — даже не ручеек, а капли»... — «Терпение!» гласила передовая статья «Нового Времени», напоминавшая слова Куропаткина при его отъезде.
В начале мая военное счастье повернулось на мгновение против Японии: два броненосца натолкнулись на мины перед Порт-Артуром. «Хатцусе» затонул на месте, в 50 секунд, на глазах русских, а «Яшима» был уведен на буксир и затонул в пути; в течение года японцы успешно скрывали его гибель. В тот же день столкнулись два японских крейсера, — один из них затонул — и на мине взорвалось посыльное судно. Японский флот после этого «реванша» за «Петропавловск» уже не решался близко подходить к Порт-Артуру.

Японские войска, высадившиеся у Бицзиво, оставив заслон на севере против маньчжурской армии, направились прежде всего на юг. Квантунский полуостров в одном месте суживается; получается как бы естественная крепость — Цинь-Чжоуская позиция. Она была наскоро укреплена и снабжена тяжелой артиллерией. Но командующий войсками Квантунского района, ген. А. М. Стессель, счел, что эта позиция слишком далека от Порт-Артура, что на охрану побережья между ними не хватает сил гарнизона, и дал генералу Фоку, защищавшему позицию, такой же приказ, какой был дан ген. Засуличу на Ялу: задерживать противника, но не слишком рисковать.

Начиналась осада Порт-Артура. В отрезанном от армии крепостном районе было