С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Но из последних порт-артурских впечатлений и из тревожных донесений ген. Стесселя, Наместник вынес впечатление, что крепость не готова и не может продержаться сколько нибудь долго. А в Порт-Артуре находился флот — взятие крепости означало бы верную гибель эскадры. Наместник поэтому потребовал от ген. Куропаткина наступления на юг, на выручку осажденной крепости.

Ген. Куропаткин считал, что период отступления еще далеко не закончился. С востока, из Кореи, через горные перевалы уже наступала во фланг армия ген. Куроки; между Ляодуном и Кореей, у Дагушаня, начиналась высадка еще одной японской армии. При таких условиях, движение на юг казалось Куропаткину опасной нелепостью, «стратегической авантюрой».

Из столкновения двух противоположных мнений, переданных на решение Государя, получилась половинчатая, нерешительная операция, нехотя проделанное Куропаткиным движение на юг на каких-нибудь 15—20 верст, с недостаточными силами; бой 1—2 июня у Вафангоу и отход на прежнюю линию под японской контратакой. «Куропаткина следовало бы повесить!» говорили в Штабе Наместника. Все же, эта операция недели на две отдалила начало осады Порт-Артура.

Инициатива действий после этой попытки опять перешла к японцам, но на севере они двигались только очень медленно.

10 июня порт-артурская эскадра, впервые после гибели адм. Макарова, вышла в море в полном составе: починены были все суда, пострадавшие за первые два месяца войны. Конечно, японский флот оставался сильнее, несмотря на гибель «Хатцусе» и «Яшимы», но силы были все же опять «соизмеримы»^*. Но адм. Витгефт, вышедший в море с намерением попытаться без боя уйти во Владивосток из угрожаемого Порт-Артура, вернулся к ночи обратно, так как встретил японскую эскадру.

Частные мобилизации сперва касались только немногих округов; и Россия очень мало ощущала войну. Внутренняя жизнь, после первой встряски, продолжала двигаться как бы по инерции. Сенатор Зиновьев ревизовал московское губернское земство; Д. Н. Шипов не был утвержден при своем переизбрании председателем московской губернской управы. В печати много места уделялось работам орфографической комиссии при Академии Наук, обсуждавшей (с 12 апреля) проект реформы правописания. Левые круги злорадствовали по поводу военных неудач, но пока еще не считали, что положение серьезно. В обывательской массе, не имевшей никакого представления об огромных трудностях войны, считавшей японцев ничтожным врагом, «макаками», отсутствие русских успехов вызывало досаду и нарекания на власть.

Государь неоднократно выезжал к войскам, отправляющимся на фронт; Он за 1904 год буквально «исколесил» Россию, считая своим долгом проводить тех, кто шел умирать за родину. Он также навещал судостроительные заводы, где спешно заканчивались корабли Второй тихоокеанской эскадры. Новый министр финансов В. Н. Коковцов (назначенный в первые дни войны) успешно выпускал внешние займы на французском и отчасти на германском рынке для покрытия военных расходов, не вводя новых налогов и сохраняя свободный размен банковых билетов на золото. Провозоспособность Сибирской дороги летом возросла вдвое — до восьми пар поездов в день.

Глухая агитация против войны велась на верхах из ближайшего окружения С. Ю. Витте. Бывший министр финансов упорно твердил, что России Маньчжурия не нужна, что война — результат интриг «Безобразовых» и прямо заявлял, что не желает победы России — не только в письмах к А. Н. Куропаткину, с которым сохранил приятельские отношения, но и в беседе с германским канцлером Бюловым: «как политик — говорил Витте в начале июля 1904 г., — я боюсь быстрых и блестящих русских успехов; они бы сделали руководящие с.-петербургские круги слишком заносчивыми... России следует еще испытать несколько военных неудач».

На шесть недель позже, 15 июля, был убит министр внутренних дел В. К. Плеве, взрывом бомбы Е. Сазонова, разнесшей в щепы его карету, убившей кучера и ранившей десять человек, в том числе трехлетнюю девочку. Это было выступление боевой организации социалистов-революционеров, уже давно отохотившейся» за министром.

Смерть Плеве произвела огромное впечатление. «Строго посещает нас Господь гневом Своим» — писал Государь. Среди интеллигенции радость была всеобщей. Оппозиционные круги молчали: то, что могли сказать они, еще не было согласимо с цензурой. «Либералы и постепеновцы несомненно были заодно с динамитчиками в систематической вражде к В. К. Плеве и в сочувствии, если не организации катастрофы, то ее результатам» не без основания писали «Московские Ведомости». Но и в правых кругах вдруг послышались голоса, отрекавшиеся от погибшего министра. Кн. Мещерский первым решился выступить с осуждением политики Плеве, говоря, что в его лице «атрофирующий дух петербургский бюрократии... уничтожал в зародыше свободу инициативы и самодеятельности». — «Пройдет год, и о В. К. Плеве, как государственном деятеле, будут пожалуй помнить лишь немногие» — двусмысленно замечало «Новое Время». Сурово отзывался о Плеве Л. И. Тихомиров в своем дневнике: «Все было: ум, характер, честность, деловитость, опытность... Множество людей, преданных Государю, России и порядку предлагали ему свои силы... Он всех слушал, лгал, морочил всех... Постепенно всех честных людей устранял, а сам только душил и больше ничего»... «Убийц ругали — отмечает тот же Тихомиров свои впечатления от поездки по Волге — но о самом Плеве я не слышал ни одного слова сожаления».
В Маньчжурии все еще продолжался постепенный отход русских войск к северу. Японцы наступали тремя армиями: одна — вдоль железной дороги; другая, преодолевая горные хребты, шла с востока, из Кореи; третья поддерживала между ними связь, держась ближе к той, которая шла вдоль железнодорожной линии. Четвертая высаживалась беспрепятственно в Дальнем; она предназначалась для осады Порт-Артура.

Арьергардные бои с короткими русскими контратаками (при одной из них погиб в бою ген. граф Ф. Э. Келлер) продолжились до конца июля Под Дашичао (11 июля) pyccкие нанесли японцам серьезный урон; но на следующий день опять отступили, следуя общему плану. Подкрепления, между тем, постепенно прибывали: у Ляояна готовились укрепленные позиции; там, по общему мнению, отход должен был закончиться. Сам Куропаткин не вполне был уварен, что уже настает перелом в соотношении сил, но соглашался дать бой под Ляояном.

На Квантунском полуострове японцы два месяца высаживали войска и устраивали свою базу в Дальнем; но с 12 июля они перешли в энергичное наступление, после упорных трехдневных боев завладели передовыми позициями у Лунвантана, через два дня — следующей линией на Волчьих горах; 26—27 июля они уже были в нескольких верстах от города. Начиналась осада самой крепости. Отдельные японские снаряды из осадных орудий, перелетая через гребень холмов, падали на порт-артурский внутренний рейд.

Командный состав порт-артурской эскадры считал, что выход в море не сулит успеха, что лучше оставаться в Порт-Артуре, участвовать в защите крепости и ждать выручки. Часть орудий среднего и мелкого калибра уже была с судов отправлена на форты; из судовых команд были выделены отряды в помощь гарнизону крепости. Но когда был получен определенный приказ Государя — идти во Владивосток, когда на порт-артурский рейд начали падать снаряды — командующий эскадрой адм. В. К. Витгефт решился на выход.

Утром 28 июля порт-артурская эскадра двинулась в путь. Шли шесть броненосцев, четыре крейсера и восемь лучших миноносцев (бронированный крейсер «Баян», дней за десять до выхода поврежденный миной, пришлось оставить в Порт-Артуре). Слабой стороной эскадры было то, что три броненосца не могли делать больше 13 узлов в час, тогда как японский флот мог развивать скорость до 17 узлов. В нейтральный (китайский) порт Чифу был послан миноносец «Решительный»; он должен был там разоружиться; этою ценою оплачивалась возможность отправить телеграмму Наместнику и владивостокскому крейсерскому отряду, чтобы он выходил навстречу эскадре. Японцы следом за «Решительным» явились в порт Чифу и с явным нарушением международных обычаев увели с собой разоруженный миноносец.

Японцы выслали навстречу русской эскадре 4 броненосца и 4 бронированных крейсера (а также старый броненосец «Чин-Иен» и легкие суда); остальные четыре бронированных крейсера сторожили в Корейском проливе владивостокский отряд.

При первой встрече, русской эскадре удалось уклониться от боя и, оставив японский флот позади, двинуться в сторону Владивостока. Но японцы, пользуясь преимуществом в скорости, нагнали русский флот примерно в 150 верстах от Порт-Артура, и завязался бой — первый большой эскадренный бой за всю войну. И японские, и русские суда сильно страдали от огня, особенно флагманские броненосцы «Цесаревич» и «Микаса». У японцев уже начинали истощаться снаряды, и (по свидетельству американских и английских наблюдателей, находившихся на «Микасе») адм. Того уже готов был примириться с прорывом русской эскадры во Владивосток, как случай снова помог японцам: большой снаряд попал в рубку «Цесаревича» и убил на месте адм. В. К. Витгефта. Несколько минут эскадра продолжала следовать за флагманским судном, но тут другой снаряд повредил руль «Цесаревича». Тогда на нем был поднят сигнал о передаче командования адм. кн. Ухтомскому, находившемуся на «Пересвете»; но мачта этого броненосца была сбита, и с него было трудно подавать сигналы. Возникло замешательство. Адм. Рейценштейн на крейсере «Аскольд» поднял сигнал «следовать за мной» и двинулся на юг; «Ретвизан» повернул обратно к Порт-Артуру после неудавшейся отчаянной попытки приблизиться к японской эскадре. Кн. Ухтомский последовал за «Ретвизаном», часть крейсеров за «Аскольдом».

«Два случайных снаряда — (пишет в своей истории русско-японской войны на море С. К. Терещенко) — убившие адм. Витгефта и выведшие из строя флагманское судно, определили нравственный перевес боя»...

28-е июля было концом Первой тихоокеанской эскадры. В Порт-Артур, правда, еще вернулись пять броненосцев, крейсер «Паллада» и три миноносца; но больше они уже и не пытались действовать. Из остальных судов только маленький быстрый «Новик», обогнув всю Японию с восточной стороны, достиг 7 августа о. Сахалина, но когда он грузил там уголь, его настигли и потопили два более сильных японских крейсера. Другие суда разоружились в нейтральных портах: «Цесаревич»» и три миноносца — в немецком Циндао^*; «Аскольд» и один миноносец в Шанхае; «Диана» дошла до Сайгона в Индокитае, и там, к удивлению экипажа, была тоже интернирована — французские власти видимо настояли на этом в Петербурге во избежание неприятностей с Англией.

Англия вообще зорко следила за интересами Японии; и Франция, раздираемая между старым союзником и новым другом, старалась держаться средней лиши, строго соблюдая правила нейтралитета. В этих условиях, попытка русских пароходов Добровольного флота «Петербург» и «Смоленск», вышедших из Черного моря и занявшихся летом 1904 г. ловлей судов с военными грузами для Японии в Средиземном и Красном море, была быстро пресечена протестами европейских держав (в том числе и Германии, обидевшейся на захват германского парохода «Арабия»).

Через три дня после боя 28 июля, владивостокские крейсера, вышедшие навстречу порт-артурской эскадре, встретили в Корейском проливе превосходящие японские силы. Более медленный «Рюрик» был поврежден и задержал остальные два крейсера, которые ушли на север только потеряв до трети своего личного состава, «Рюрик» затонул после геройского сопротивления. После боя 1 августа, сошел со сцены и владивостокский крейсерский отряд.
В те дни, когда участь флота еще была неизвестна, в России произошло долгожданное радостное событие: 30 июля родился у Государыни сын, — Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. Манифестом 1 августа Государь определил, что в случае Его кончины при малолетстве сына, Правителем назначается Великий Князь Михаил Александрович, тогда как воспитание Наследника поручается Императрице Александре Феодоровне. Крестным отцом Цесаревича был выбран Император Вильгельм, отношения с которым значительно улучшились у Государя за время войны. 11 августа, по случаю крестин, был издан манифест с традиционными льготами и милостями (прощением недоимок, смягчением кар), содержавший также важную законодательную меру — отмену телесных наказаний во всех тех случаях, когда оно еще предусматривалось законом. Эта мера вызвала глубокое удовлетворение в обществе; ее приветствовало даже «Освобождение», хотя и писало иронически о «милостях младенца Алексея».
Двухнедельный период сильных дождей прервал в Маньчжурии военные действия; как только земля подсохла, под Ляояном 16 августа началось первое (из трех) генеральных сражений этой войны. И в русской армии и в стране господствовала уверенность в победе. Численность обеих сторон была примерно одинаковой. Как раз перед боем были получены добрые вести из Порт-Артура: гарнизон успешно отразил первый неистовый приступ врага, длившийся две недели, японцы потеряли 15.000 человек.

Три японских армии полукругом атаковали русские позиции: с юга были армии Оку и Нодзу; на восточном фланге — Куроки. А. Н. Куропаткин, после того как три дня pyccкие успешно отражали атаки к югу от Ляояна, решил, собрав «кулак», перейти в наступление против Куроки. Но эта операция в первый день не дала ожидаемых результатов; наоборот, японцы потеснили русских в район Янтайских копей. Тогда А. Н. Куропаткин, преувеличивший силы японцев, решил, что противник может отрезать железную дорогу к северу от Ляояна, и приказал снова отступать. 22 утром японцы заняли Ляоян.

Pyccкие отошли в полном порядке, не потеряв. ни одного орудия. Тем не менее, этот бой был тяжелым моральным ударом. Все ожидали, что именно здесь будет дан решительный отпор. И опять это оказался «арьергардный бой» и притом чрезвычайно кровопролитный. (Русские потери определяются в 19.000 убитыми и ранеными, японские — в 23.000). Только после Ляояна в русском обществе впервые возникла мысль, что конечная победа Poccии, пожалуй, не обеспечена.
Государь не допускал возможности примириться с поражением Poccии. («Буду продолжать войну до конца, до дня, когда последний японец будет изгнан из Маньчжурии», писал Он 6/19 октября Императору Вильгельму). Отправка подкреплений, подготовка II-и эскадры усиленно продолжились. Но Государь счел нужным также сделать попытку призвать к содействию в национальном деле — русское общество. Он видел земских уполномоченных, работавших по оказанию помощи раненым; их отношение было искренне патриотичным. Казалось, в такую минуту этим элементам можно пойти навстречу.

Место В. К. Плеве полтора месяца оставалось незамещенным; (ведомством это время управлял товарищ министра П. Н. Дурново). После Ляояна, Государь решил назначить преемником Плеве виленского генерал-губернатора кн. П. Д Святополк-Мирского, который был товарищем министра при Сипягине. Смысл этого назначения был так определен «Новым Временем»: «Только наибольшая сплоченность и солидарность правительственных и общественных усилий смогут дать достойный Poccии отпор внешнему неприятелю и умиротворить всякие недовольные элементы»...

Новый министр (на две недели задержавшийся в Вильне ради открытия памятника Екатерине II) не замедлил высказать свои воззрения корреспонденту французской газеты «Echo de Paris»: «Мы дадим земствам самую широкую свободу», говорил он, — более неопределенно, но также благожелательно отозвавшись о веротерпимости и об евреях. «Как вы хотите, чтобы я не был сторонником прогресса?».

Подобные же заявления кн. Святополк-Мирский делал и для берлинского «Lokal-Anzeiger», и для американского агентства «Associated Press» и русские газеты перепечатывали их — сперва без комментариев.

16 сентября, принимая чинов своего ведомства, новый министр произнес известные слова о «доверии»: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства». Тон был, в сущности, близок к горемыкинской записке 1899 г. (на которую возражал Витте), его одобряли консерваторы-славянофилы, вроде ген. Киреева или Л. Тихомирова. Но контраст с недавним временем был таков, что слова эти произвели сенсацию.

Тон печати сразу переменился; цензура усомнилась в том, что допустимо и что нет. «Шаг вперед... впервые за сто лет» — гиперболически выражалось «Новое Время» (24 сентября) — «поистине, струя свежего воздуха». — Раз есть «назревшее стремление общественных сил принять участие в государственной деятельности, то нет иного выхода, как усилить это участие, а вместе с тем и общественную ответственность... Тогда общество перестанет сваливать вину на правительство и даст отпор несвоевременным посягательствам», оптимистически писал в «Киевлянине» (8 сентября) проф. Д. Пихно.

«Разве слова министра — не всякие весны, не явный ее признак?» восклицал А. С. Суворин. Этот момент в русской жизни так и был прозван «весной» или «эрой доверия».

В юридическом журнале «Право» 26 сентября появилась яркая политическая статья кн. Е. Н. Трубецкого, одного из тех немногих, которые умели говорить и на языке власти, и на языке общества; к которым можно было применить слова гр. А. К. Толстого: «Двух станов не боец»... Не примыкая до конца к т. н. «освободительному движению», такие люди порой становились его рупором — для воздействия на власть; левые пользовались ими, но сами с их мнениями не считались.

Статья называлась «Война и бюрократия»: «Погруженная в тяжелый многолетний сон, Poccия не видела врага в то время, как он уже стоял под стенами Порт-Артура... Русское общество... спало по распоряжению начальства... Россия за последние годы походила на дортуар при участке... Пока оно спало, над ним бодрствовала всесильная бюрократия... Не армия и флот терпели поражения! То были поражения русской бюрократии!».

Кн. Е. Н. Трубецкой писал далее, что только крайние пользуются свободой слова: нелегальные листки распространяются повсюду, тогда как люди умеренные вынуждены молчать; в этом — грозная опасность. Он заключал: «Бюрократия должна стать доступной общественному контролю и править с обществом, а не вопреки обществу. Она должна быть не владыкой над безгласным стадом, а opyдием Престола, впирающегося на общество... Престол, собравший вокруг себя всю землю будет славен, велик и силена». — «До тех пор, пока твердыня самодержавия не сломлена, все, что против самодержавия, есть не грозная опасность, а великое благо» возражало кн. Трубецкому «Освобождение» (переселившееся с 1 октября из Штутгарта в Париж). — «Русское общество не было рабом бюрократии и не спало в участке, а работало для России и творило ее силы» — отвечал со своей стороны Д. И. Пихно в «Киевлянине». В день появления статьи кн. Трубецкого, М. Меньшиков в «Новом Времени» высказывал почти те же мысли: «Все бессилие России, — писал он, — в искусственном сне народном, который для чего то поддерживается»...

Слова кн. Святополк-Мирского и первые статьи, свободно критикующие власть, как бы пробили брешь; русское общество заговорило. Земские управы, городские думы стали присылать новому министру приветственные адреса.

В то же время, и враги власти начали действовать гораздо смелее. Революционные партии мало интересовались войной, пока считали обеспеченной победу России. Теперь они почувствовали, что перед ними открываются широкие возможности. Они стали развивать агитацию и в стране, и в армии. «Всякая ваша победа грозит России бедствием укрепления порядка», писала партия с.-р. в воззвании к офицерам русской амии — «всякое поражение приближает час избавления. Что же удивительного, если русские радуются успехам вашего противника?».

А. Н. Куропаткин после отступления от Ляояна ожидал, что японцы вскоре займут и расположенный на 100 верст севернее Мукден, и уже подготовлял дальнейший отход к Телину, где он уже давно «облюбовал» позиции. Но японцы не пошли дальше ст. Янтай (в 40 в. от Мукдена). Русская армия, отступившая в порядке, получила за месяц пополнения в 50.000 человек, с лихвой возместившая потери в последнем бою. В то же время, из Петербурга, 10 сентября, пришла телеграмма о формировании 2-й маньчжурской армии; ее командующим был назначен ген. О. К. Гриппенберг. Ген. Жилинский, сообщая об этом Куропаткину, прибавил, что если бы японцам удалось нанести хороший удар — «вероятно, не понадобилось бы и сформирование 2-й амии». Ген. А. Н. Куропаткин принял тогда, несколько неожиданно, решение о переходе в наступление, хотя вызванные им на совещание генералы Штакельберг и Случевский высказались против этого.

«Вчера подписал, перекрестясь, диспозицию для перехода в наступление» — отметил 16 сентября в своем дневнике командующий маньчжурской армией. 19 сентября был издан приказ по армии «Настало желанное и давно ожидаемое время идти вперед навстречу врагу. Пришло для нас время заставить японцев повиноваться нашей воле», говорилось в нем.

В столичных газетах этот приказ появился только 27 сентября, когда наступление фактически началось. Он вызвал общее волнение и ожидание.

Русская армия прошла обратно от Мукдена верст двадцать-тридцать к югу; японцы предприняли встречное наступление. 26 сентября завязался упорный бой на фронте в несколько десятков верст. Он длился целые девять дней и перед ним, как писали газеты, бледнели Тюренчен, Вафангоу, Ляоян». Позиции переходили из рук в руки; орудия терялись и отбивались. Но ни прорвать японский фронт, ни обойти его с фланга не удалось. На небольшом русском тактическом успехе — занятии «сопки с деревом», прозванной Путиловской сопкой по взявшему ее генералу, с захватом 14 японских орудий, — кровавая борьба затихла 5 октября. Начались осенние ливни. Армии застыли на своих позициях. Русские потери были огромны: 42.000 убитых и раненых. Японцы потеряли вдвое меньше — около 20.000.

Битва на Шахэ показала, что между силами сторон установилось некоторое равновесиe; это не было поражение — противники как бы разделили между собою поле битвы. Но наступление, так торжественно возвещенное, оборвалось на первых шагах. Тем не менее эта битва укрепила положение А. Н. Куропаткина и заставила умолкнуть тех, кто требовал похода на выручку Порт-Артура. 10 октября Государь назначил Куропаткина Главнокомандующим, и отозвал в С.-Петербург Наместника, адм. Е. С. Алексеева. «Много внутренней борьбы понадобилось, чтобы я пришел к этому решению» — отмечает Государь. Адм. Алексеев был ярким представителем русской активной политики на Д. Востоке, и часто оказывался более прав в своих предвидениях, нежели А. Н. Куропаткин. Но он не имел престижа ни в армии, ни в стране. Вопрос о единстве командования разрешился в пользу б. военного министра; его же Государь запросил, кого назначить командующими 1-й и 3-й маньчжурскими армиями; А. Н. Куропаткин указал ген. Линевича и ген. Каульбарса.

На фронте настало долгое затишье.
Политика снова вступила в свои права: Союз Освобождения, через свое земское крыло, начал подготовлять выступление с открытыми конституционными требованиями; нужна была только основа, вокруг которой могли объединяться разрозненные усилия.

Идея готовящегося земского совещания дошла до сведения нового министра внутренних дел и он отнесся к ней вполне благожелательно. Ожидали, что съезд будет разрешен. Политика доверия сначала не вызывала возражения; только тверской губернатор кн. Алексей Ширинский-Шихматов подал в отставку, объяснив Государю, что делает это из-за несогласия с новым курсом.

В печати, между тем, все сильнее разгоралась кампания против власти под флагом критики ведения войны. Недооценка противника и переоценка русских сил побуждала многих вполне добросовестно — не скорбеть, а негодовать по поводу того, что война не принесла до сих пор успехов. Забывая, что Полтава была только через пять лет после Нарвы; забывая, что Англия так недавно была вынуждена воевать три года, чтобы одолеть несколько десятков тысяч буров, не имевших даже артиллерии; не учитывая тот факт, что Россия продолжала держать свои главные силы на европейской границе — русский обыватель искренне возмущался — как это за восемь месяцев мы не справились с «какой-то» Японией?

И этим настроением наивных и неосведомленных умело пользовались враги власти, преувеличивая недочеты, тенденциозно извращая факты. Как это за восемь месяцев не могли снарядить второй эскадры? Как не построили второй колеи сибирской дороги? лицемерно возмущался в «Праве» заведомый противник войны А. Пешехонов, едва ли не знавший, что броненосца нельзя закончить «вдруг», что вторую колею на дороге, протянувшейся на восемь тысяч верст, нельзя построить быстро, когда та же дорога день и ночь занята воинскими поездами...

С 30 сентября по 9 октября происходили в Париже совещания оппозиционных и революционных партий Российского государства. Это была первая организованная встреча т. н. «конституционалистов» с открыто революционными партиями. В ней участвовали: Союз Освобождения, представленный В. Я. Богучарским, кн. Петром Долгоруковым, П. Н. Милюковым и П. Б. Струве; польские националисты во главе с Романом Дмовским; польские и латышские социалисты, армянские и грузинские социалисты-федералисты, социалисты-революционеры (В. М. Чернов, Натансон и «Иван Николаевич», т. е. Азеф); и наконец финны-активисты во глав с Конни Циллиакусом, главным инициатором этой встречи противников русской власти. Из левых партий отсутствовали только социал-демократы (как большевики, так и меньшевики), занятые в то время своими внутренними раздорами.

На конференции были вынесены резолюции об «уничтожении самодержавия» и об его замене «свободным демократическим строем на основе всеобщей подачи голосов». а также о «праве национального самоопределения» народностей, населяющих Россию. Революционные партии еще заседали затем отдельно, без «конституционалистов», и вынесли решения определенно пораженческого характера, а также высказались в пользу широкого применения террора. (По словам П. Н. Милюкова, «оппозиционные» участники парижского совещания в то время ничего не знали об его революционном продолжении).^*

2-ая эскадра вышла в путь 28 сентября, когда шел бой на Шахе. В ней числилось 7 броненосцев, 2 бронированных крейсера и 6 легких; и 9 новейших миноносцев. Количественно она была почти не слабее порт-артурской; но качество четырех новых броненосцев было ниже, напр. «Цесаревича» и «Ретвизана», а два броненосца и два крейсера^** были