обеспечить возможность продолжения войны

Заграничная русская печать упорно требовала немедленного мира. «Продолжение войны будет стоить гораздо дороже той контрибуции, о которой мы могли бы сговориться с японцами... Государственный расчет предписывает нам примириться с уступкой Сахалина», писало «Освобождение». Ему вторила и легальная левая печать, причем «Наша Жизнь» уже в мае советовала отдать японцам Сахалин, пока они его еще не заняли, а в «Сыне Отечества» проф. Бодуэн-де-Куртенэ рассуждал о том, что и Владивосток уступить в сущности не более позорно, нежели Порт-Артур.

Только из армии шли более бодрые вести. Отдохнув, пополнившись молодыми силами, ощущая непрерывное нарастание своей мощи, маньчжурская армия была опять готова к борьбе; солдатской массе внушали мысль, что для возвращения домой надо разбить японцев — иначе придется опять отступать, а Сибирь велика, и войне тогда конца не будет...

Государь произвел большие перемены в руководящих кругах военного и морского ведомства: 23 июня военный министр ген. В. В. Сахаров был заменен ген. А. Ф. Редигером. 30 июня — морской министр адм. Авелан — адм. Бирилевым; начальником генерального штаба был назначен ген. Ф. Ф. Палицын. За лето были объявлены еще две частные мобилизации, прошедшие совершенно спокойно. После неудачи военного займа во Франции, в мае был заключен краткосрочный заем на 150 милл. в Германии, а 6 августа бал выпущен внутренний заем на 200 милл. р. Золотой запас за первое полугодие 1905 года еще возрос на 41 милл. р.

7 июля Государь послал Императору Вильгельму приглашение прибыть в финские шхеры. Этот вызов сильно заинтересовал германские правящие круги. Вильгельм II последовал зову Государя, и 10—11 июля состоялось свидание на рейде Бьерке, на яхте «Полярная звезда». После обмена мнениями о создавшемся международном положении, германский. Император напомнил Государю о проекте русско-германского оборонительного союза, возникшем в момент обострения англо-русских отношений из-за инцидента в Северном море, и указал, что с новым французским министром иностранных дел Германии стало гораздо легче ладить. Государь выразил удовлетворение по этому поводу, и сказал, что в таком случае ничто не мешает заключению договора. Вильгельм II тут же представил Государю свой проект соглашения, и оба монарха скрепили его своими подписями. Желая подтвердить формальное значение этой бумаги, Вильгельм II дал на ней расписаться своему адъютанту фон-Чиршки, а с русской стороны, не читая, по предписанию Государя, свою подпись поставил морской министр адм. Бирилев.

Бьеркский договор устанавливал взаимное обязательство для России и для Германии оказывать друг другу поддержку в случае нападения на них в Европе. Особой статьей указывалось, что Россия предпримет шаги для привлечения Франции к этому союзу. Договор должен бал вступить в силу с момента ратификации мирного договора между Россией и Японией. Острие договора было явно направлено против Англии.

Этот договор не стоял в противоречии с франко-русским союзом. В обоих случаях речь шла об обязательстве оказывать поддержку против нападения. Еще Император Александр III хотел внести в франко-русскую военную конвенцию особую оговорку о том, что русские обязательства отпадают, если нападающей стороной является Франция, и французский представитель ген. Буадеффр в ответ указал, что такое указание излишне, раз весь договор носит оборонительный характер. (Обязательство оказывать помощь против нападающей стороны легло впоследствии в основу Локарнского договора и ряда других). Когда поэтому Витте впоследствии утверждал, будто Бьеркский договор стоял в явном противоречии с франко-русским союзом — это было либо проявлением юридического невежества, либо намеренным искажением истины.

Разумеется, этот шаг не соответствовал настроениям руководящих французских кругов; но едва ли можно было отрицать за русским Царем право принимать меры для обеспечения своего тыла, когда Франция — также на юридически безупречном основании — так недавно вошла в тесное соглашение с союзницей Японии, причем это бесспорно отразилось и на русских интересах во время морской войны.

Бьеркский договор, как союз трех материковых держав против Англии — вполне соответствовал тем воззрениям, которые Государь неоднократно высказывал, начиная с весны 1895 г. Но в данный момент он имел еще одно, гораздо более непосредственное значение. Государь подготовлял возможность продолжения войны с Японией. Союзный договор вступал в силу только после окончания войны; это побуждало Германию желать приемлемого для России мира. Но если бы война все-таки возобновилась, то, при наличии Бьеркского договора, нападете Германии на Россию можно было считать исключенным; Государь мог расчитывать добиться и обязательства не нападать и на Францию, особенно после перемен во французском кабинете.

Это открывало возможность переброски значительной части лучших перволинейных русских военных частей с западной границы на маньчжурский фронт. Такая переброска, произведенная в момент, когда у Японии начинали истощаться кадры, могла сравнительно быстро решить исход борьбы в пользу России.

Договор в Бьерке был сохранен в полной тайне, — сначала даже от русского министра иностранных дел гр. Ламздорфа. Вильгельм II, однако, сообщил о нем канцлеру Бюлову, и тот, считая договор невыгодным для Германии, неожиданно стал грозить своей отставкой (Бюлов возражал против условия о помощи только «в Европе», так как считал, что в случае войны с Англией помощь России должна была выразиться в походе на Индию. Вильгельм II, со свойственной ему импульсивностью, ответил канцлеру, что застрелится, если тот его оставит).
В начале июля в Москве собрался четвертый земский съезд. На нем впервые, в лице кн. Н. Ф. Касаткина-Ростовского, избранного курским земством, раздался голос правых. Но огромное большинство съезда было настроено еще левее, чем прежде. То, что было известно о «Булыгинском проекте», не удовлетворяло конституционные круги. Июньские вспышки не смутили земцев, а скорее убедили их в необходимости принять более резкий тон. «На реформу расчитывать нечего, говорил И. И. Петрункевич. — Мы можем расчитывать на себя и на народ. Скажем же это народу. Не надо туманностей... Революция — факт. Мы должны ее отклонить от кровавых форм... Идти с петициями надо не к Царю, а к народу». (Это заявление вызвало демонстративный уход со съезда трех правых делегатов).

Съезд постановил обратиться с воззванием к народу, и решил уполномочить свое бюро «в случае надобности, входить в оглашение 1С другими организациями». Эта краткая формула вызвала больше всего прений, и прошла только 76-ю голосами против 52-х. Она открывала возможность соглашений между земской организацией и другими, открыто революционными силами, в первую очередь Союзом Союзов.

Государь был возмущен и встревожен такими решениями, принятыми через какой-нибудь месяц после приема делегации, — после так лояльно и искренне звучавшей речи кн. Трубецкого. Он поручил сенатору Постовскому запросить руководителей земских съездов — как понимать такое противоречие между словами и делами? Запрошенные лица доказывали, что никакого противоречия нет, что обращение к народу — только «новый шаг на прежнем пути»; а фактически руководившая июльским съездом группа «земцев-конституционалистов» прямо постановила: «посылка депутации 6 июня не представляется актом земских конституционалистов, а актом коалиционного съезда, и результат ее ни в чем не связывает нас».

Таким образом, когда Государь захотел снестись с «земскими людьми», которые приходили к Нему с хорошими словами— вдруг оказалось, что обращаться не к кому. Это оставило горький след в Его душе и создало в Нем убеждение, что на эти круги «положиться нельзя». Между тем, сознательной неискренности тут не было ни с чьей стороны: земские съезды не были организованной силой; они бывали только орудием других, более сплоченных групп и прежде всего «Союза Освобождения».

Наибольшие споры вызвала статья, по которой проекты, отвергнутые Гос. Думой, не могли представляться на утверждение Государя: в этом усмотрели ограничение царской власти; статья была изменена.

Во время прений об избирательном законе, некоторые члены совещания настаивали на том, чтобы можно было избирать и неграмотных, которые — элемент благонадежный и говорят «эпическим языком», — на что министр финансов В. Н. Коковцов, с присущим ему сухим юмором, заметил: «Не следует слишком увлекаться желанием выслушивать в Думе эпические речи неграмотных стариков... Они будут только пересказывать эпическим слогом то, что расскажут им другие»; Требование грамотности для депутатов было сохранено.

Проект, обсуждавшийся в Петергофе с 19 по 26 июля, был затем опубликован в день Преображения, и получил прозвание «закон 6 августа» или «Булыгинской Думы». Он устанавливал совещательное народное представительство, имеющее право обсуждать проекты законов и государственную роспись, задавать вопросы правительству, и указывать на незаконные действия властей путем непосредственного доклада своего председателя Государю. Наряду с Думой сохранялся существующий Государственный Совет, как учреждение, имеющее опыт в разработке законов. Государь мог из давать законы и вопреки заключениям Думы и Совета; но обсуждение проектов в двух «палатах» давало возможность выяснить отношение общества, и можно было ожидать, что без серьезных оснований монарх едва ли стал бы действовать против ясно выраженного мнения выборных от населения.

Избирательный закон был всецело основан на идее лояльности крестьянства. Все крестьяне, а также землевладельцы, могли участвовать в избрании выборщиков, которые затем сходились для выбора депутатов. В городах, наоборот, избирательное право было очень ограниченным; голосовать могли только домовладельцы и наиболее крупные плательщики квартирного налога. Рабочие и интеллигенция были почти совершенно исключены.

«Привлекши без всякого ценза огромную крестьянскую массу к выборам в Думу» — писало «Освобождение» — «самодержавная бюрократия признала, что народное представительство в России может быть основано только на демократической основе»...

Закон 6 августа не вызвал восторга почти ни в ком: большинство общества не мирилось с совещательным характером Гос. Думы, а в дворянских кругах были недовольны отказом от сословного начала при выборах, и преобладанием крестьянских выборщиков. Некоторые правые круги были также недовольны тем, что евреи допускались к выборам на общем основании.

Государь надеялся, что крестьянская Дума будет соответствовать тому истинному облику русского народа, в который Он продолжал глубоко верить.

Государь, давая Витте широкие полномочия, поставил, однако, два условия: ни гроша контрибуций, ни пяди земли; сам Витте считал, что следует пойти на гораздо большие уступки.

Опубликование японских условий вызвало значительный поворот в американском общественном мнении. Оказывалось, что не Россия, а Япония притязает на захват Кореи, что Порт-Артур она завоевала также для себя, а не ради «борьбы с захватами». Президент Рузвельт, однако, считал японские условия вполне приемлемыми.

Довольно быстро был принят ряд пунктов: о Корее (с платонической оговоркой о правах корейского императора), о Порт-Артуре (с оговоркой — при условии согласия на то Китая), об эвакуации Маньчжурии (одновременно русскими и японскими войсками), о Китайской Восточной дороге (решено было, что японцы получат только участок до Куанчендзы, на 250 в. южнее Харбина, т. е. примерно до линии, на которой остановились военные действия). Не вызывал особых споров и вопрос о рыбной ловле. Но по остальным четырем пунктам русская делегация ответила решительным отказом.

К 5 августа определилось, что конференция зашла в тупик. Тогда центр дальнейших переговоров был фактически перенесен из Портсмута в Петергоф.

Еще 7 августа Император Вильгельм прислал Государю телеграмму, советуя передать вопрос о войне и мире на обсуждение Государственной Думы: «Если бы она высказалась за мир, то ты был бы уполномочен нацией заключить мир на условиях, предложенных в Вашингтоне твоим делегатам... Никто в твоей армии, или стране, или в остальном мире не будет иметь права тебя порицать... Если Дума сочтет предложение неприемлемым, то сама Россия чрез посредство Думы призывает тебя, своего Императора, продолжать борьбу, принимая на себя ответственности за все последствия»...

Государь на это ответил: «Ты знаешь, как я ненавижу кровопролитие, но все же оно более приемлемо, нежели позорный мир, когда вера в себя, в свое отечество была бы окончательно разбита... Я готов нести всю ответственность сам, потому что совесть моя чиста и я знаю, что большинство народа меня поддержит. Я вполне сознаю всю громадную важность переживаемого мною момента, но не могу действовать иначе».

Государь верил в Россию и Он готов был продолжать войну; в этом была Его сила. Он не считал, что Россия побеждена, и, соглашаясь на мирные переговоры, всегда имел в виду возможность их разрыва. Было, однако, существенно, чтобы и в России, и заграницей ответственность за разрыв могла быть возложена на Японию. Вопрос о контрибуции было легко сделать понятным для масс; уже в деревнях — (кадь отмечало «Освобождение») — земские начальники «агитировали» так: «Если мы помиримся с японцами, то они потребуют большую, огромную сумму, а платить будете вы. Значит налоги на все и подати увеличатся вдвое»... Крестьяне, «как один человек захотели продолжать войну»...

Другие державы также не могли желать получения японцами крупной контрибуции. Финансисты, дававшие Японии деньги взаймы, конечно этого хотели; но правительства учитывали, что такая контрибуция в значительной мере пошла бы на увеличение японских вооружений. И на этот раз — против кого?

Президент Рузвельт решил добиться соглашения. Он придумал компромисс: пусть Япония возьмет себе южную половину Сахалина, а Россия уплатите ей значительную сумму за возвращение северной части. Таким образом, Япония получит то, что ей нужно, а самолюбие России будет спасено.

10 августа, американский посол Мейер снова явился к Государю и в двухчасовой беседе убеждал Его принять это предложение. Государь сказал, что Россия контрибуции ни в какой форме платить не будет. Россия — не побежденная нация; она не находится в положении Франции 1870 года; если понадобится, Он сам отправится на фронт. На доводы о возможности новых утрат, Государь ответил: «А почему же японцы столько месяцев на атакуют нашу армию?» Мейер указывал, что южная часть Сахалина была в русских руках всего тридцать лет, что Россия без флота все равно не имеет шансов вернуть остров. Государь ответил, что в виде крайней уступки Он готов согласиться на отдачу южной части Сахалина, но японцы должны обязаться не укреплять ее, а северную половину вернуть без всякого вознаграждения.

Этой уступкой Государь хотел показать свою готовность пойти навстречу американскому президенту; Он в то же время имел подробные сведения о трудном финансовом положении Японии, и по-видимому был уварен, что японцы никак не могут отказаться от контрибуции.

То же считали и американцы. Рузвельт послал новую телеграмму Мейеру, предлагая ему указать Государю, что Россия рискует потерять Владивосток и всю Восточную Сибирь; он обратился (14 августа) с телеграммой к Императору Вильгельму, прося его повлиять на Государя. Витте тоже считал, что следует согласиться на предложения Рузвельта и даже в разговоре с двумя видными журналистами (13 августа), предположительно указал, что Россия может заплатить 200—300 миллионов долларом за возвращение Северного Сахалина; на следующий день он поспешил опровергнуть эту беседу: Государь оставался непреклонен.

На заседании конференции 16 августа, русская делегация огласила свое предложение. Она отказывала в контрибуции, соглашаясь только уплатить за содержание русских пленных в Японии; она соглашалась уступить южную часть Сахалина при условии безвозмездного возвращения северной, и обязательства не возводить на острове укреплений и гарантировать свободу плавания по Лаперузову проливу. «Российские уполномоченные имеют честь заявить, по приказу своего Августейшего Повелителя, что это — последняя уступка, на которую Россия готова пойти с единственной целью придти к соглашению». Россия также отвергла выдачу судов, укрывшихся в нейтральных портах и ограничения своего флота на Д. Востоке.

После короткого молчания, главный японский делегат Комура ровным голосом. сказал, что японское правительство, в целях восстановления мира, принимает эти условия!

Присутствующие, — и в том числе сам Витте, — были ошеломлены. Никто не ожидал, что японцы откажутся от контрибуции и согласятся безвозмездно возвратить половину захваченного ими острова! Витте весьма быстро освоился с положением и уже в беседе с журналистами умело приписывал себе всю заслугу этого успеха. Между тем, внезапное решение японской делегации только показало, насколько Государь более правильно оценивал шансы сторон. Его готовность продолжать войну была реальной, в то время как со стороны японцев было немало «блефа». Япония была гораздо более истощена, чем Россия. Она во много большей степени зависела от внешней поддержки. За год войны, русский ввоз сократился, японский — необыкновенно возрос. Война стоила России около двух миллиардов рублей, Японии — почти столько же — около двух миллиардов иен, но налоговое бремя в связи с военными расходами выросло в Японии на 85 проц., тогда как в России всего на 5 процентов. Из этого видно, какое огромное значение для японцев имела контрибуция и насколько им был нужен мир, если они от нее все-таки отказались^*.

Тот перевес в военных силах, который Япония имела в начале войны, и который в последний раз сказался после взятия Порт-Артура, был использован до конца — а русская армия разгромлена не была; она даже не отступила до Харбина, как в начале войны предполагал Куропаткин; она стояла всего на 200—250 верст севернее, чем год назад, а ее тыловые сообщения стали много лучше. Главным «козырем» Японии были внутренние волнения в России; но быстрая ликвидация июньских вспышек и инциденты «обратного характера» показали, что нельзя с уверенностью расчитывать на успех русской смуты.

При каких условиях понятно, что японцы, поставленные перед возможностью разрыва переговоров, поспешили схватиться за предложенную им половину Сахалина, и отказаться от всех своих дальнейших требований.

Не такого мира ожидали упоенные вестями о победах японские народные массы. Когда условия договора были опубликованы, в Японии разразились сильнейшие волнения; города покрылись траурными флагами; на улицах воздвигались баррикады, жгли здание официальной газеты «Кокумин»; но когда дело дошло до ратификации в парламенте, — протесты смолкли: «Характерен же, в самом деле, факт, — заявил, защищая договор, японский главнокомандующий Ояма — что после целого года, победоносно завершившегося для нас «Мукденом», японская армия в течение пяти с половиной месяцев не решилась перейти в наступление!»

Быть может, если бы С. Ю. Витте был менее пессимистично настроен, и если бы он попытался оказать сопротивление раньше, на каком либо другом пункте, приберегая его для последней уступки, доказывающей «добрую волю» — можно было бы избежать и уступки южной половины Сахалина.

«Мало кто теперь считает (писал в 1925 г. американский исследователь эпохи, Т. Деннетт), что Япония была лишена плодов предстоявших побед. Преобладает обратное мнение. Многие полагают, что Япония была истощена уже к концу мая, и что только заключение мира спасло ее от крушения или полного поражения в столкновении с Россией»^*.

Такое же мнение с большой энергией защищает в «Итогах войны» и А. Н. Куропаткин, едва ли лично заинтересованный в том, чтобы предсказывать возможность победы сменившего его ген. Линевича.

Для Государя внезапное согласие японцев на Его условия было не менее неожиданным, чем для участников Портсмутской конференции (с тою разницей, что Он желал их отклонения). «Ночью пришла телеграмма от Витте, что переговоры о мире приведены к окончанию^**. Весь день ходил, как в дурмане», записал Он 17 августа. — «Сегодня только начал осваиваться с мыслью, что мир будет заключен, и что это вероятно хорошо, потому что должно быть так»... отмечал Он на следующий день.

В своем дневнике Великий Князь Константин Константинович 22 августа записал (со слов Королевы Эллинов Ольги Константиновны): «Государь, посылая Витте в Америку, был настолько уверен в неприемлемости наших условий, что не допускал и возможности мира. Но когда Япония приняла наши условия, ничего не оставалось, как заключить мир... Теперь, по выражению видевшей Его и Императрицу Александру Федоровну Оли, они точно в воду опущены. Наша действующая армия увеличивалась, военное счастье наконец могло нам улыбнуться»...

Государь сделал все от Него зависевшее для доведения войны до непостыдного конца. Внутренние смуты в сильной степени парализовали русскую мощь. Отказаться вообще от ведения переговоров было невозможно и по международным и по внутренним условиям. Начав переговоры, нельзя было отказать в уступке Порт-Артура или Кореи (которую Россия соглашалась уступить и до войны!). Президент Рузвельт, Император Вильгельм, русский уполномоченный Витте — все требовали дальнейших уступок, и только Государь своей твердостью предотвратил худшие условия мира.

Россия войну не выиграла; но не все было потеряно: Япония ощутила мощь России в тот самый момент, когда она уже готовилась пожать плоды своих успехов. Россия осталась великой азиатской державой, чего бы не было, если бы она, для избежания войны, малодушно отступила в 1903 г. перед японскими домогательствами. Принесенные жертвы не были напрасными.

Еще долгие годы Япония — обессиленная борьбой в гораздо большей степени нежели Россия, — не могла возобновить свое поступательное движение в Азии: для этого понадобились революция в Китае, мировая война, и русская революция...

К последним месяцам войны, когда Государю приходилось одновременно вести борьбу и против внешних, и против внутренних врагов, вполне применимы слова Посошкова, сказанные два века ранее о другом Царе, который вошел в историю с именем Великого, хотя и ему не удалось достигнуть всех поставленных им целей: «Великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору аще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет?».

Император Николай II, хотя и «миллионы под гору тянули», «успел» закончить войну так, что Россия осталась в Азии великой державой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рост волнений после заключения мира. — Надежды на Витте. — Митинги в университетах. — Осложнения с Бьеркским договором.

Всеобщая забастовка. — Условия Витте. — Остановка жизни; растущее недовольство забастовкой; народные протесты в Москве, Твери. — Общее требование уступок при дворе. — Манифест 17 октября и назначение Витте. — Революцюнные манифестации и ответная волна «погромов»: Киев, Одесса, Нижний, Томск и т. д. — Бездействие центральной власти. — Революция на окраинах. — Военные бунты (Кронштадт, Владивосток). — Совет рабочих депутатов и бесцензурная печать. — Вторая всеобщая забастовка. — Бессилие земских кругов. — Ликвидация Бьеркского договора.

Бунт в Севастополе (лейт. Шмидт). — Почтовая забастовка; протест населения. — Союз русского народа. — Самоупоение революционных партий. — Гвардейские полки в Царском Селе. — «Манифест» Совета Рабочих депутатов; арест Совета. — Третья всеобщая забастовка. — Московское восстание. Новый избирательный закон. — Ликвидация революции в Сибири: отряд ген. Меллер-Закомельского.

Кризис интеллигенции; разочарования и сетования. — Аграрный вопрос (проект Кутлера). — Предсоборное присутствие. — Закон 20 февраля.— Заем во Франции. — Выборы в I-ю Думу. — Основные Законы 26 апреля 1906 г. — Отставка Витте.

Война была кончена, но страна не вздохнула облегченно хотя бы уже потому, что тяготы войны ощущались очень слабо. Россия — (как отмечает «Британская энциклопедия») — использовала свою военную мощь только на одну десятую. Частичной мобилизации коснулись всего одного миллиона^* призывных из 145-миллионного населения России.

Условия мира не были для России выигрышными, — но общество ждало много худших. «Освобождение» прямо писало, что заключен «чрезвычайно льготный мир» и объясняло это умеряющим влиянием Англии. «Сын Отечества», еще недавно принимавший и контрибуцию и отдачу всего Сахалина, теперь писал, что условия мира невыгодны, так как «бюрократия неспособна заключить выгодный мир». «Новое Время» (25. VIII) замечало: «При некоторой большей выдержки Россия могла бы достигнуть несравненно более выгодных условий и во всяком случае сохранить Сахалин целиком».

В армии Портсмутский договор произвел тяжелое впечатление. «Ни одна из испытанных нами неудач не подействовала на нашу армию таким вредным образом, как этот преждевременный, ранее победы, мир», пишет Куропаткин.

В общем, мир не давал почвы ни для ликований, ни для возмущения, и Россия, в водовороте событий, необыкновенно быстро забыла о войне.

Революционные партии деятельно готовились к борьбе; начало прибывать и оружие из заграницы. 26 августа на мель около финского побережья у Якобстада сел пароход «Джон Графтон»; команда взорвала его и рассеялась; но часть груза — 1780 ружей швейцарского образца, 97 ящиков взрывчатых веществ — попала в руки властей. «Скверное дело», — пометил Государь на рапорте об этой «находке». «Джон Графтон» был едва ли единственным судном, доставлявшим вооружение для финский и русской революции.

В конце августа в Закавказье возникли снова кровавые междоусобия между татарами и армянами. В Баку было убито и ранено свыше 300 человек. Сгорело более двух третей нефтяных вышек, несколько десятков миллионов пудов нефти; добыча сократилась более чем вдвое; это был серьезный удар русскому народному хозяйству. Много более кровавыми были события в небольшом городе Шуше, где