С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II



бет24/25
Дата17.06.2016
өлшемі1.77 Mb.
#143797
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25
дремал под гул речей.

Министерство выступило 13 мая с декларацией в Думе. Обещая «полное содействие при разработке всех вопросов, не выходящих за пределы прав Думы», Совет Министров указал, что разрешение земельного вопроса на предположенных Думой основаниях «безусловно недопустимо». На счет ответственного министерства и упразднения Гос. Совета, указывалось, что эти вопросы не могут ставиться по почину Гос. Думы; что касается амнистии, то она относится к прерогативам монарха; но «Совет Министров со своей стороны считает, что благу страны не отвечало бы, в настоящее смутное время, помилование преступников, участвовавших в убийствах, грабежах и насилиях».

Дума резко реагировала на эту декларацию; В. Д. Набоков закончил свою речь словами: «Мы должны заявить, что не допустим такого правительства, которое намеревается быть не исполнителем воли народного представительства, а критиком и отрицателем этой воли. Выход может быть только один: власть исполнительная да покорится власти законодательной!».

Дума приняла «формулу недоверия» (всеми голосами против 11). Министрам с этого дня стали кричать «в отставку!» при каждом их выступлении. Министерство, оставаясь на почве основных законов, никак не реагировало на этот «жест».


Борьба между Думой и правительством сосредоточилась вокруг земельной реформы и проблемы смертной казни (ставшей на очередь, когда выяснилось, что амнистии не будет).

Дума вносила запросы по поводу всех смертных приговоров, выносившихся тем или иным судом, и требовала приостановки их исполнения. Правительство, опираясь на статьи закона указывало, что никакого правонарушения нет, — а Дума имеет право надзора только за закономерностью действий власти. Дума внесла законопроект об отмене смертной казни; правительство воспользовалось своим правом потребовать месячный срок для определения своего отношения.

Вопрос о казнях и убийствах стал резко партийным: 14 мая в Севастополе на Соборной площади была брошена бомба, разорвавшая на куски восемь человек, в том числе двух детей, и переранившая несколько десятков (это было неудавшееся покушение на севастопольского коменданта ген. Неплюева). В Думе об этом заговорили — только для того, чтобы заступиться за бомбистов («уже созван военный суд... нам необходимо предотвратить пролитие крови»(!) говорил один депутат). А левая печать спокойно заявляла: «Когда остынут первые впечатления, и сами раненые, и близкие погибших поймут, что они явились жертвой случая, что не против них был направлен удар»*.

При таком отношении к убийствам, вопрос об отмене смертной казни утрачивал принципиальный гуманитарный характер и превращался — во всяком случае, в глазах Государя — в попытку избавить преступников от последствий совершенных ими преступлений.

В земельном вопросе, особо волновавшем крестьян, к.-д. выдвинули проект принудительного отчуждения земель, сдаваемых в аренду, а, в меру земельной нужды, также и остальных частновладельческих земель, превышающих «трудовую норму». В то же время, трудовики предлагали отчуждение — и притом безвозмездное — всех частновладельческих земель. От правительства с обстоятельными речами выступили 19 мая главноуправляющий земледелием А. С. Стишинский и товарищ министра внутренних дел В. И. Гурко. Речь последнего, блестящая и по форме и по содержанию, произвела на крестьян известное впечатление: Гурко указывал, что даже при отчуждении всех помещичьих земель получилась бы незначительная прирезка (около десятины на душу), тогда как исчезли бы сторонние заработки, и критиковал думские проекты, обращая внимание на то, что земельное «поравнение» может коснуться не только помещиков, но и более зажиточных крестьян. Думский специалист по аграрному вопросу М. Я. Герценштейн мог на это только ответить ссылками на аграрные волнения («или вам мало майской иллюминации, которая унесла в Саратовской губ. 150 усадеб?») и под конец заявил: «Народ разберет, где землею пахнет, и где ее не дают. С большой и яркой речью против принудительного отчуждения и общинного владения выступил Н. Н. Львов, вышедший на этом вопросе из к.-д. партии.
Новым поводом для нападок на власть послужили события 1—2 июня в Белостоке. В этом городе, где большинство населения еврейское, с особою силой свирепствовал террор: убийств, покушений, взрывов бомб было несколько десятков за первые пять месяцев 1906 г. 1-го июня было сделано несколько выстрелов в католическую процессию. Тогда начался погром еврейских домов, причем за два дня евреев было убито 75 и ранено 84, христиан — убито 7 и ранено 18. Войска, вызванные для восстановления порядка, несколько раз вступали в перестрелку с еврейской самообороной, и это навлекло на них обвинение в соучастии.

Гос. Дума отправила в Белосток трех своих членов для расследования погрома на месте. Эти депутаты допрашивали почти только потерпевших евреев и вернулись с докладом, чрезвычайно односторонним и пристрастным. Они доказывали, по старому трафарету, что погром был организован правительством! Во время прений по этому вопросу произошел инцидент: деп. Якубзон сказал, что солдаты боялись идти на те улицы, где стреляла еврейская самооборона, так как «русские войска научились бегать от выстрелов — русско-японская война оказала на них плохое влияние». Протесты всей правой и умеренной печати, вызов на дуэль со стороны молодого офицера (пор. Смирнского), резкая отповедь депутатов Стаховича и Способного побудили Якубзона истолковать затем свои слова по новому: солдаты не шли — потому что не хотели стрелять в народ...

Невозбранные нападки на министров и крики «в отставку!» отражались на престиже власти. «Русский Вестник» иронически писал о «кротости, непротивлении и смирении кабинета г. Горемыкина». Стали учащаться случаи волнений в войсках — даже в Красносельском лагере, в первом батальоне Преображенского полка. В деревнях возобновлялось аграрное движение. Открытый конфликт между Думой и правительством создавал опасное «шатание умов»; многие начинали сомневаться в том, где же истинная власть. Не слабел и революционный террор*.

Государственный Совет, который должен был служить опорой власти, держал себя пассивно, выжидательно. Когда Дума, желая показать недоверие к правительству, сократила кредит на оказание помощи голодающим с 50 милл. до 15 милл. руб., — Гос. Совет, вопреки настояниям министра финансов В. Н. Коковцова, принял думскую цифру ассигнования. (Это, м. п., был первый — и единственный проект, прошедший при 1-й Думе все законодательные инстанции).

Заседавший в конце мая дворянский съезд также избегал нападок на Думу; на нем преобладали умеренные. Он принял адрес Государю, с указанием на необходимость насаждения частной собственности в деревне и избрал Совет Объединенного Дворянства, получивший впоследствии большую известность.

Во второй половине июня возникли упорные слухи о возможности Думского министерства. Государь едва ли сам когда-либо соглашался на такой шаг — Его отношение к этой Думе было достаточно определенным — но Он не препятствовал близким к Нему лицам, в том числе Д. Ф. Трепову, производить «глубокую разведку в неприятельском лагере».

Д. Ф. Трепов не только вел переговоры с «кадетскими» лидерами; он открыто высказал свое мнение в иностранной печати 24 июня (7 июля) в английских газетах появилась беседа дворцового коменданта с корреспондентом агентства Рейтер. Д. Ф. Трепов прямо говорил, что министерство Горемыкина не справляется с положением: «Союз думского центра и трудовиков будет разорван только тогда, когда центр будет призван к власти. Поэтому я считаю весьма желательным, чтобы новое министерство было образовано из членов думского центра». — «То есть кадетов?» спросил корреспондент. — «Да, кадетов, ибо они сильнейшая партия в Думе. Ни коалиционное министерство, ни министерство взятое вне Думы не дадут стране успокоения»... В Англии, как отмечало агентство СПА, эти заявления встретили всеобщее одобрение.

По-видимому, Д. Ф. Трепов считал, что следует поручить к.-д. составление кабинета — со своего рода «провокационной» целью: они вынуждены были бы резко порвать с левыми и дискредитировали бы себя либо слабостью, либо репрессиями, а тогда можно было бы их легко опять устранить. К.-д. приняли эти переговоры совершенно «всерьез», и уже шли толки о составлении кабинета П. Н. Милюкова* или С. А. Муромцева.

На самом деле, между Думой и властью назревал открытый разрыв. 19 июня произошло бурное столкновение по вопросу о смертной казни: Дума криками и шумом не дала говорить главному военному прокурору Павлову, который должен был давать объяснения по законопроекту об отмене смертной казни. Суровый человек долга, прокурор Павлов был обвинителем в целом ряде процессов о революционных убийствах: за это его в Думе называли «убийцей» и «палачем». Министр юстиции Щегловитов перед этим инцидентом напомнил с думской трибуны, что после амнистии 21 октября террористические акты только усилились: «Ежедневно на громадном пространстве России совершаются возмутительные политические посягательства, уносящие в могилу добросовестных исполнителей долга... Отмена смертной казни при таких условиях была бы равносильна отказу государства всемерно защищать своих верных слуг».

Дума единогласно приняла проект об отмене смертной казни, который был передан в Гос. Совет.

20 июня в газетах появилось правительственное сообщение по земельному вопросу, разъяснявшее, какие меры могут быть приняты для улучшения положения крестьян и отвергавшее принцип принудительного отчуждения. Оно было издано для прекращения толков о предстоящем отобрании помещичьих земель, — толков, порожденных думскими прениями, и вызвавших во многих местностях новую вспышку аграрных волнений.

Дума сочла это вызовом; «Прочитав это сообщение, я впал в состояние бешенства!» — воскликнул деп. В. Д. Кузьмин-Караваев, считавшийся умеренным. Земельной комиссии было поручено выработать ответ.

Между тем, кампания против Думы усиливалась. С одной стороны, на рабочих митингах выступали большевики, — тут впервые широкие круги познакомились со своеобразной фигурой Ленина, — громившие «предательство к.-д.» и трусость думского большинства. В то же время, в «Правительственном Вестнике» продолжали печататься десятки телеграмм правых организаций, просивших Государя поскорее разогнать Думу. «Главная позиция, захваченная революцией, — писал А. А. Столыпин, — это Гос. Дума. С ее неприкосновенных стен, как с высокой крепости, раздаются воистину бесстыжие призывы к разгрому собственности, к разгрому государства и день ото дня наглее, день ото дня разнузданнее, чаще и чаще поднимаются голоса, угрожающие самой Верховной власти»... (Новое Время, 1 июля).

Такой осторожный и умеренный человек, как известный историк С. Ф. Платонов заявлял, что нужен «не разгон, а роспуск Думы на законном основании; эта мера была бы спасительной»*. Того же мнения держалось большинство министров. Были впрочем и другие мнения; так Д. Ф. Трепов считал, что Дума и партия к.-д. должны бы раньше «еще больше себя дискредитировать».


Повод для роспуска дала сама Гос. Дума. В заседании 4 июля она постановила обратиться к населению с «разъяснением» по аграрному вопросу, заявляя, что она «от принудительного отчуждения частновладельческих земель не отступит, отклоняя все предположения, с этим «несогласованные». — «Ведь и мы, одни, как министры, не можем издать закона», — тщетно возражал на это кн. Н. С. Волконский.

Когда о таком постановлении узнал П. Н. Милюков, он сильно встревожился, понимая что это может стать поводом для роспуска. В заседании 6 июля к.-д. уже забили отбой. И. И. Петрункевич выступил с новым проектом, только излагавшим предположения Гос. Думы без каких либо угроз. «Момент борьбы еще не наступил», — говорил он. «Когда он наступит, мы заговорим другим языком. Но посылать народ под пулеметы, когда мы пользуемся личной неприкосновенностью — безусловно немыслимо».

Не только трудовики и с.-д., но даже многие к.-д. недооценили угрожавшей опасности, и смягченное обращение было принято только после долгих сумбурных прений, и всего 124-мя против 53-х голосов, при 101 воздержавшемся.

Воскресшая во времена Думы революционная печать (хотя и менее откровенная, чем в «дни свобод») — «Эхо», «Мысль», «Волна» и т. д. — осыпала к.-д. язвительными насмешками. Но и в смягченном виде думское обращение противополагало Думу, желающую «дать народу землю» — правительству, которое в этом оказывает.

В долгой беседе. Государя с И. Л. Горемыкиным и министром внутренних дел П. А. Столыпиным роспуск Думы был окончательно решен. Петербургский градоначальник В. Ф. фон-дер-Лауниц заверил, что никаких серьезных волнений в столице это не вызовет.

Манифест о роспуске был подписан в воскресенье, 9 июля. Здание Думы было закрыто и оцеплено войсками, чтобы депутаты не попытались оказать сопротивление, которое могло бы вызвать беспорядки. Эта мера застигла депутатов врасплох. Узнав о роспуск, многие члены Думы выехали в Выборг, за пределы досягаемости русской полиции, чтобы там обсудить, как следует дальше действовать.

Как раз накануне роспуска Думы — 7 июля — Государь утвердил новую финляндскую конституцию и новый избирательный закон, основанный на всеобщем избирательном праве и пропорциональном представительстве: в Финляндии поэтому не было никакой склонности оказывать поддержку выступлениям против правительства.

Поздно вечером 9 июля бывшие члены Думы собрались в Выборге, в гостинице «Бельведер». Приехало 178 человек. По плану П. Н. Милюкова, (который в самом заседании не присутствовал), была выдвинута идея обращения к народу с призывом к пассивному сопротивлению — неплатежу налогов, отказу идти на военную службу, и непризнанию займов, заключенных правительством за период конфликта.

Этот проект встретил весьма энергичные протесты. Л. И. Петражицкий указывал, что такой шаг является неконституционным. М. Л. Герценштейн говорил, что такие средства борьбы противоречат убеждениям многих и не могут поэтому быть общими для всех. Другие отмечали, что русский бюджет построен гл. обр. на косвенных налогах (на что проф. Гредескул серьезно, возразил: «надо указывать народу, чтобы он воздерживался от употребления казенного вина»). Польские депутаты прямо заявили: мы такого воззвания не можем подписать, так как нашего призыва бы послушались и это вызвало бы кровопролитие...

Прения еще продолжались, когда в «Бельведер» прибыл выборгский губернатор и просил сократить заседание, чтобы не ставить автономию Финляндии в неловкое положение перед русской властью. Тогда большинством голосов воззвание было одобрено, и меньшинство, из товарищеской солидарности, также подписало его. Только кн. Г. Е Львов на это не согласился. Поляки же издали свое особое воззвание; в нем говорилось, что они будут сообразоваться «с особыми условиями Царства Польского».

Возвращаясь в Петербург, б. члены Думы ждали ареста; но правительство решило просто их игнорировать, несколько позже, участвовавшие в составлении воззвания были привлечены к суду, (который состоялся почти через полтора года). Это лишило «выборжцев» — как их стали называть — возможности баллотироваться в следующие Думы. Других последствий это воззвание не имело: оно никак не отразилось на подтуплении налогов, не говоря уже о рекрутском наборе.

Выборгское воззвание, вне всякого сомнения, было актом революционным, — незаконным ответом на вполне закономерный акт роспуска Гос. Думы. Оно показало, как мало считаются с законностью не только крайние левые партии, но и к.-д.

Крайние левые выпустили свой отдельный «манифест», подписанный фракциями трудовиков и с.-д. Гос. Думы, крестьянским и железнодорожным союзом, партиями с.-д. и с.-р.: «Трудовое крестьянство должно взять дело в свои руки. Ему не дали земли и воли. Оно должно само взять волю, сместив все правительственные власти Оно должно немедленно взять всю землю».

Этот манифест был показательным: как последняя ставка революции, выдвигалось аграрное движение. «Прежде чем поднести спичку, надо убедиться, что будет ветер», — замечало по поводу этого воззвания «Русское Богатство». Манифест крайних левых произвел так же мало действия, как и выборгское воззвание.

Когда говорят, что первая Дума была неработоспособна, — это следует понимать не в том смысле, что депутаты ленились или были сугубо невежественны. Но она в целом ставила себя вне существующего строя; она считалась не с требованиями основных законов, а только со своими воззрениями на «природу народного представительства». «Она стала на почву нового права, прекрасно названного на простонародном языке — захватным правом, — писал известный историк, проф. В. И. Герье. «Государю отводилось почетное положение мраморной статуи в завешанном храме, от имени которой жрецы произрекали бы народу свою волю».

Дума хотела, в другой форме, продолжать революцию. Государь, не желавший отменять того, что Он дал в то же время не видел никаких оснований идти на уступки этому новому натиску революционного движения.


Роспуск Думы ставил вопрос: что же дальше? Продолжать ли начатый опыт или признать его неудавшимся, как предлагали правые? Государь определенно высказался за первый путь; и в составе правительства Он нашел именно того человека, который наиболее подходил для выполнения поставленной задачи — Петра Аркадьевича Столыпина.

Эта задача была двойная: беспощадная борьба с кровавыми и насильственными проявлениями революции — и проведение реформ, признанных необходимыми; в их числе было создание таких форм народного представительства, которые, открывая обществу возможность политической деятельности, в то же время не превращались бы в орудия врагов монархической государственности.

П. А. Столыпин как нельзя более подходил именно для такой роли. Человек с большим личным мужеством, способный быстро решать и энергично действовать, выдающийся оратор, производивший впечатление даже во враждебной атмосфере первой Думы, искренне преданный Государю монархист, не пытавшийся «ультимативно» навязывать Ему свои взгляды, бывший саратовский губернатор был в то же время хорошо знаком и с земством и с аграрным вопросом, и с механизмом аппарата власти.

Назначенный премьером (с сохранением поста министра внутренних дел) в день роспуска Думы, Столыпин первым же сводим циркуляром (от 11 июля) обратил на себя внимание, и вызвал заграницей сочувственные комментарии: «Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами», говорилось в нем — и тут же добавлялось: «Борьба ведется не против общества, а простив врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены... Намерения Государя неизменны... Старый строй получит обновление. Порядок же должен быть охранен в полной мере».

П. А. Столыпин хотел подчеркнуть направление своего кабинета, привлекши в его состав нескольких общественных деятелей: так в министры земледелия намечался Н. Н. Львов, в министры торговли А. И. Гучков, обер-прокурором Синода предполагалось назначить Ф. Д. Самарина. Но из этих переговоров ничего не вышло. Умеренные общественные деятели ставили слишком большие требования (пять министров из «общества» и опубликование их программы от имени всего кабинета); Ф. Д. Самарин, более правый, заявил о своем несогласии с общим курсом. «Говорил с каждым по часу. Не годятся в министры сейчас. Не люди дела», сообщил Государь в записке Столыпину после бесед с Гучковым, Львовым и Самариным; Своей матери Он писал: «У них собственное мнение выше патриотизма, вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться».
Первые дни после роспуска Думы прошли спокойно, но в ночь на 17 июля вспыхнуло восстание в островной крепости Свеаборг под Гельсингфорсом: взбунтовался артиллерийский полк. Между фортами и берегом началась орудийная перестрелка. Финские революционные круги, в лице «красной гвардии», попробовали оказать содействие восставшим, но встретили сопротивление со стороны тут же возникшей финской «белой гвардии». Восставшие держались три дня, но после взрыва порохового погреба, после появления флота, который начал обстреливать форты, пали духом и 20 июля сдались. Число жертв оказалось крайне незначительным*.

Более коротким, но и более кровавым был бунт в Кронштадте 19 июля, начавшийся со зверского убийства двух офицеров и их семей (среди убитых была 90-летняя старуха г-жа Врочинская). Восстание было подавлено в тот же день Енисейским пахотным полком: «двинулись к арсеналу — описывал участник восстания: — впереди енисейцы, сбоку пулеметы, с тылу тоже енисейцы... и мы бежали».

19 июля взбунтовалась также команда крейсера «Память Азова»; офицеры спаслись на берег под обстрелом; но среди восставших тут же произошел раскол, и, как на «Георгие Победоносце» в июне 1905 г., верная долгу часть команды одержала верх и привела крейсер в Ревельский порт «с повинной».

Этой короткой вспышкой закончились военные бунты; попытка всеобщей забастовки в Москве (24—28 июля) оказалась «совсем жалкой» (по признанию «Русского Богатства»). Только революционная партизанская война, выражавшаяся в убийствах и «экспроприациях» (грабежах с политической целью), достигла в первый месяц после роспуска Думы своего максимального развития.

Грабежи входили также в революционный план: деньги, награбленные в кассах банков, в почтовых конторах, и т. д. должны были идти на нужды революционного движения, на покупку оружия, на пропаганду, на содержание «штабов» и т. д. Такие способы пополнения кассы должны были заменить иссякавшие иностранные источники. Участием в одном из таких крупных грабежей создал себе революционное имя Джугашвили-Сталин; а при их использовании испытал крупные неприятности заграницей Литвинов (Финкельштейн). Но убийства, конечно, стояли на первом плане.

Был и один случай убийства справа: 17 июля в Териоках был застрелен б. член Думы М. Я. Герценштейн, очевидно за еврейское происхождение, так как его деятельность в Думе (если не считать неудачной фразы об «иллюминациях») не могла вызвать какой-либо вражды лично к нему. Правая печать, в данном случае, высказала резкое осуждение убийству, хотя и было ясно, что убийца из правой среды. «Голос Правды», «Русское Знамя» писали, что убийца, кто бы он ни был, заслуживает смертной казни.

Но убийство справа было редким исключением на фоне революционного террора.

День 2 августа 1906 г. прозвали в Польше «кровавым воскресением»: на улицах Варшавы было убито 28 полицейских и солдат, ранено 18; в Лодзи — убито 6 и ранено 18; в Плоцке — убито 5 и ранено 3, и т. д. Убийцы почти во всех случаях скрылись; в Варшаве солдаты несколько раз стреляли в толпу, с которой смешивались террористы: было убито 16, ранено 150, в том числе— всего один из заведомо стрелявших...

12 августа было совершено покушение на председателя Совета Министров: на его дачу на Аптекарском острове явилось двое неизвестных в жандармской форме, бросивших бомбы огромной силы. 27 человек, находившихся в приемной, было убито на месте (в том числе и сами террористы); 32 было ранено, (6 умерло от ран на следующий день). Обрушилась стена дома с балконом, на котором находилась 14-летняя дочь Столыпина и его трехлетний сын с няней; они были тяжело ранены обломками камней. Сам Столыпин остался невредим.

Это покушение — неожиданно для революционеров — необычайно возвысило председателя Совета Министров. Волна сочувствия к его горю и невольного уважения к его мужеству охватила равнодушные до тех пор круги. «Кто не боится смерти, на своем посту — писал А. С. Суворин — тот и убитый, в открытом ли бою или подлой изменой, оставляет после себя пример для подражания живым. Да здравствует мужественная жизнь, господа, и да посрамятся трусы!»

«Такими средствами свобода не достигается, — писали «Русские Ведомости», орган московских к.-д. — Они смущают людей, поселяют в обществе настроение, которое на руку не друзьям свободы, а реакции».

13 августа революция отомстила одному из своих победителей: пятью выстрелами из револьвера на вокзале Новый Петергоф был убит генерал Г А. Мин, который в октябре 1905 г. предотвратил кровопролитие в Петербурге, а в декабре нанес последний удар московскому восстанию. На Государя эта смерть произвела очень тяжелое впечатление. Он сам приехал навестить семью покойного и ни другой день присутствовал при выносе его тела*.

П. А. Столыпин, по предложению Государя, переехал с семьей в Зимний Дворец. Оттуда он с новой энергией принялся за проведение своей программы: революции — беспощадный отпор; стране — реформы.
25 августа в газетах подвились одновременно два знаменательных документа: обширная программа намеченных правительством законодательных мер и закон о военно-полевых судах.

«Революция борется не из-за реформ, проведение которых почитает своей обязанностью и правительство, а из-за разрушения самой государственности, крушения монархии и введения социалистического строя» — говорилось в правительственном сообщении. Эти слова, бесспорно, соответствовали истине.

В перечень намеченных реформ входили: свобода вероисповеданий; неприкосновенность личности и гражданское равноправие; улучшение крестьянского землевладения; улучшение быта рабочих (государственное страхование); реформа местного самоуправления (мелкая земская единица); введение земства в Прибалтийском и в Западном крае; земское и городское самоуправление на Царстве Польском; реформа местного суда; реформа средней и высшей школы; введение водоходного налога; объединение полиции и жандармерии и издание нового закона об исключительном положении. Упоминалось также об ускорении подготовки церковного собора и о том, что будет рассмотрен вопрос, какие ограничения для евреев, «как вселяющие лишь раздражение и явно отжившие», могут быть немедленно отменены.

Закон о военно-полевых судах — которому предшествовал длинный перечень террористических актов последнего времени — вводил, в качестве временной меры, особые суды из офицеров, ведавшие только дела, где преступление было очевидным. Предание суду происходило в пределах суток после акта убийства или вооруженного грабежа; разбор дела мог длиться не более двух суток; и приговор приводился в исполнение в 24 часа; между преступлением и карой проходило таким образом не более 3—4 дней. Это была суровая мера, но едва ли по существу она может считаться более жестокой, чем западно-европейские или американские суды. где преступник ждет казни долгие месяцы, если не годы.

Слева главное внимание обратили на военно-полевые суды, и не находили достаточно резких слов для их осуждения. Справа высказывали недовольство программой реформ. «Русский Вестник» называл ее «Портсмутским договором», «капитуляцией перед врагом внутренним: и там, и здесь — уступка пол-Сахалина» (таковою «Р. В.» считал обещание отмены некоторых ограничений для евреев).

Иначе реагировал председатель Центрального Комитета Союза 17 октября, А. И. Гучков. «С особым удовольствием» отметив, что Столыпин не отказывается от своего плана реформ, Гучков заявил в печати, что закон о военно-полевых судах «является жестокой необходимостью. У нас идет междоусобная война, а законы войны всегда жестоки. Для победы над революционным движением такие меры необходимы. М. б. в Баку резня была бы предотвращена, если бы военно-полевому суду предавали лиц, захваченных с оружием... Я глубоко верю в П. А. Столыпина».

Это заявление вызвало протесты со стороны некоторых членов Союза; Д. Н. Шипов, старый умеренный либерал славянофильского оттенка, «не выдержал» и ушел из партии. Но центральный коми-теть единогласно переизбрал Гучкова своим председателем, и известный историк проф. В. И. Герье горячо приветствовал выступление А. И. Гучкова.

«Я не только считаю политику репрессий по отношению к революционному движению совместимой с вполне либеральной, даже радикальной общей политикой, — писал А. И. Гучков в открытом письме кн. Е. Н. Трубецкому, — но я держусь мнения, что они тесно связаны между собой, ибо только подавление террора создает нормальные условия... Если общество отречется от союза с революцией, изолирует революцию, отнимет у нее общественные симпатии, рассеет мираж успеха — революция побеждена».

П. А. Столыпину удалось разорвать заколдованный круг. До этого времени, проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а принятие суровых мер знаменовало собою отказ от преобразований. Теперь нашлось правительство, которое совмещало обе задачи власти; и нашлись широкие общественные круги, которые эту необходимость поняли. В этом была несомненная историческая заслуга А. И. Гучкова и Союза 17 октября. Те основатели Союза, которые не сумели отрешиться от старых интеллигентских предубеждений, ушли в «партию мирного обновления», которая так и осталась политическим клубом, не имевшим реального значения, тогда как октябристы стали серьезной политической силой, как первая в русской жизни правительственная партия: в этом и было их значение, хотя формальной связи с властью у них не было.

Более правые партии смотрели с некоторой опаской на первые шаги П. А. Столыпина и зачастую резко их критиковали, но они не отказывались содействовать власти в борьбе с революционной смутой и не переходили в этот решающий момент на роль «оппозиции справа». В обществе обозначался определенный поворот. Он сказался прежде всего на выборах в земства: почти везде проходили «октябристы» и более правые, к.-д. теряли один уезд за другим. Многие дворянские собрания (в первую очередь — курское и московское) исключили из своей среды подписавших выборгское воззвание. На выборах в Петербургскую городскую думу (в ноябре) победили консервативные «стародумцы». Конечно, избирательное право было очень ограниченным. Но тот же состав избирателей в 1903 г. голосовал за «обновленцев». «Нужен немалый запас знаний и веры в правоту конституционной идеи, чтобы не передаться на сторону реакции», с грустью отмечал «Вестник Европы»*.

Изменившееся настроение ярко проявилось на инциденте с английской делегацией. Группа членов английского парламента собиралась приехать «отдать визит» Гос. Думе, приславшей в июле делегатов на междупарламентскую конференцию в Лондон. (Участие в этой делегации, м. п., спасло Ф. И. Родичева от судьбы «выборжцев»). Так как Дума была уже распущена, приезд делегации должен был превратиться в чествование Первой Думы, — в чествование людей, привлеченных к суду за революционное воззвание к народу. («Как они (англичане) были бы недовольны, если бы от нас поехала депутация к ирландцам и пожелала тем успеха в борьбе» — писал Государь Императрице Марии Феодоровне).

Против приезда делегации начались протесты. Московская монархическая партия выступила первой, устроив 24 сентября большое собрание, принявшее резкую резолюцию против «вмешательства в русские дела». Вслед за нею выразили протест выборные ремесленного сословия. 29 сентября в том же смысле высказалась и московская городская дума: большинством голосов октябристов и правых была принята резолюция, признававшая приезд делегации «политической демонстрацией, оскорбительной для нашего национального чувства». Даже петербургский совет профессоров согласился чествовать делегатов только большинством 20 против 17 голосов.

Английская печать, — «Times». «Standard», «Daily Telegraph» и даже либеральная «Westminster Gazette» — стала называть проект поездки «прискорбной ошибкой» и «безумной затеей», а организаторов — «суетливыми ничтожествами». Один за другим делегаты стали отказываться и поездка в конце концов была отменена.

Партия к.-д., собравшись в конце сентября на съезде в Гельсингфорсе, постановила фактически отказаться от «выборгского воззвания», не имевшего в стране ни малейшего успеха. Щадя самолюбие «выборжцев», съезд признал, что воззвание соответствовало моменту, что его «идею» следует распространять, но что в то же время съезд «не находит возможным рекомендовать немедленное, по необходимости частичное его применение». («Ящик с двойным дном», — писал об этой резолюции кн. Е. Н. Трубецкой — «есть выборгское воззвание — нет выборгского воззвания»...).


Революционные партии вели теперь борьбу во все более враждебной для них атмосфере. Террористические акты умножались. За вторую половину 1906 г. погибли самарский губернатор Блок, симбирский губернатор Старынкевич, варшавский генерал-губернатор Вонлярлярский, главный военный прокурор Павлов, гр. А. П. Игнатьев (которого одно время прочили в преемники гр. Витте), энергичный петербургский градоначальник фон-дер-Лауниц. В декабре было вторичное покушение на адм. Дубасова*. За год было убито 768 и ранено 820 представителей и агентов власти. Но убийства уже не устрашали; и в обществе они вызывали не сочувствие, а растущее возмущена. При этом грань между политическими и уголовными убийствами стиралась, до полной неуловимости: шайки грабителей, убивая полицейских и похищая крупные суммы денег, заявляли, что все это делается «для нужд революции». Дело дошло до того, что московский комитет с.-д. счел себя обязанным вынести резолюцию против этих «экспроприаций», а брест-литовский отдел еврейского «бунда» постановил: «такая конфискация деморализует массы, развивая в них анархические наклонности, а также индифферентизм к партии»... Грабежи оказывались слишком большим соблазном, Многие «товарищи» после удачной экспроприации не сдавали денег в партийную кассу, а предпочитали скрыться с добычей. Большевики, в отличие от меньшевиков и «бунда», не стали отвергать «экспроприации»: хоть часть денег, ведь, все-таки попадала в партийную кассу.

Убийства также приняли совершенно анархический характер Людей убивали «за должность»; убивали тех, до кого легче было добраться; убивали и администраторов, популярных среди населения, — а цель революции отодвигалась все дальше.

«Революционное движение породило полную разнузданность подонков общества» — признавал «Вестник Европы». Революционное движение вырождалось и разлагалось. Сомнения проникали даже на его верхи. Психологическая сторона этого явления ярко описана в известном романе «сверх-террориста» с.-р. Савинкова «Конь бледный»: его герой, однажды признавший, что можно убивать «для дела», приходит к допущению убийства «для себя» (устранения мужа любимой женщины) и в итоге кончает с собой.
В высших учебных заведениях с осени 1906 г. возобновились занятия после перерыва в полтора года. Революционные партии не могли преодолеть стихийной тяги к возобновлению нормальной жизни, сказывавшейся и в учащейся молодежи; они придумали формулу о том, что интересы революции требуют присутствия учащейся молодежи в больших городах и под этим предлогом «разрешили» прекратить забастовку. В студенческой среде возникло разделение на партии; роль умеренных играли в университетах к.-д., ставшие на позицию поддержки профессуры и защиты мирного хода занятий. Политические собрания студентов становились понемногу реже; занятия шли, хотя и нарушались порою различными «забастовками протеста».

Государь писал Своей матери (11 октября): «Слава Богу, все идет к лучшему... Сразу после бури большое море не может успокоиться». Он отмечал в своем дневнике 17 октября: «Годовщина крушения* и мучительных часов прошлого года! Слава Богу, что оно уже пережито!».

«Революция? Нет, это уже не революция», говорил П. А. Столыпин около того же времени корреспонденту газеты «Journal». — «Осенью в прошлом году можно было говорить с некоторой правдоподобностью о революции... Теперь употребление громких слов, как анархия, жакерия, революция, — мне кажется преувеличением». И премьер добавлял: «Если бы кто-нибудь сказал в 1900 г., что в 1907 г. Россия будет пользоваться нынешним политическим строем — никто бы этому не поверил. Теперешний режим превзошел своим либерализмом самые широкие ожидания».
Правительство решило приступить к законодательной деятельности, политический конфликт не должен был долее задерживать приведения насущных реформ. В нормальное время такое законодательство по 87-й ст. Основных законов, разрешающей только проведение неотложных мер в промежутки между сессиями Гос. Думы, было бы спорным с правовой стороны; но в переходный период, когда законность еще не вылилась в окончательные формы, такой образ действий был наиболее правильным!..

Война и революция задержали на 3—4 года проведение насущных преобразований, подготовленных работой местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности, комиссий по оскудению центра и Особых совещаний под председательством С. Ю. Витте и И. Л. Горемыкина. Положение крестьянства за последние годы не улучшилось и это создавало удобную почву для революционной пропаганды в деревне — этой «последней ставки» революции. Но проделанная за 1899—1904 г.г предварительная работа давала обширный материал для законодательной деятельности. Было выяснено, что главной причиной застоя или упадка крестьянского хозяйства было угнетение личности и отрицание собственности.

Для привлечения крестьян на сторону революции, левые партии— в том числе и с.-д., принципиальные сторонники крупного хозяйства — обещали крестьянам раздачу помещичьих земель и этим «купили» их поддержку на выборах. Государь не пожелал идти по пути соревнования в демагогии и приобретать поддержку крестьян такими же приемами. Он думал о пользе целого и о завтрашнем дне: в конечном счете, такое увеличение крестьянского землевладения быстро привело бы к новому, на этот раз безысходному кризису. Выбор был между неуклонным обнищанием крестьянства в целом — и его дифференциацией. Сохранение имущественного равенства, сохранение власти общины над отдельным крестьянином приводило к общему упадку хозяйства. Необходимо было развязать энергию отдельных крестьянских хозяев.

Для того, чтобы создать земельный фонд, были изданы: указ 12 августа о передаче Крестьянскому банку состоящих в сельскохозяйственном пользовании удельных земель (принадлежавших Императорской фамилии); указ 27 августа о порядке продажи казенных земель, годных для обработки; указ 19 сентября об использовании, для удовлетворения земельной нужды, кабинетских земель на Алтае (состоявших в непосредственном ведении Императора); первые два указа создавали земельный фонд в несколько миллионов десятин в Европейской России, третий — открывал обширную площадь для переселения в Сибирь.

Указом 5 октября были отманены все сохранившиеся еще в законах правоограничения для крестьянского сословия, — оно было сравнено с другими в отношении государственной и военной службы, в отношении поступления в учебные заведения. Ограничения, отмененные 5 октября, касались гл. обр. власти «мира», сельского схода, над отдельными крестьянами.

Указом 19 октября Крестьянскому банку было разрешено выдавать крестьянам ссуды под надельные земли; эта мера уже означала признание личной собственности крестьянина на свой участок земли.

Все это было подготовкой основной меры — указа 9 ноября 1906 г. о раскрепощении общины Этим актом русская власть окончательно порывала с земельной политикой царствования Императора Александра III, с народническими тенденциями охраны общины, и становилась на путь развития и укрепления частной земельной собственности в деревне.

«Манифестом Нашим от 3 ноября 1905 г. взимание с крестьян выкупных платежей за надельные земли отменяется с 1 января 1907 г.» — говорилось в этом указе. — «С этого срока означенные земли освобождаются от лежавших на них, в силу выкупного долга, ограничений, и крестьяне приобретают право свободного выхода из общины, с укреплением в собственность отдельных домохозяев, переходящих к личному владению, участков из мирского надела».

В отмену закона 1894 г., установившего, что крестьяне и после погашения выкупных платежей могут выходить из общины только с ее согласия, указ 9 ноября предоставлял каждому отдельному крестьянину право выхода из общины в любое время. Если между общиной и желающим из нее выйти возникал спор на счет участка, решение принадлежало земскому начальнику. Крестьянин мог в любое время требовать закрепления в единоличную собственность тех участков, которыми он фактически пользовался. Но для устранения чересполосицы, указ устанавливал, что каждый крестьянин при общем переделе мог требовать сведения своей земли к одному участку («отрубу»); если же за такое размежевание высказывалось две трети общины, оно могло происходить в любое время. Наконец, в пределах каждого участка, указ утверждал право единоличного распоряжения домохозяина, в отличие от принципа семейной коллективной собственности.

Так, после перерыва в четыре года, проводились в жизнь пожелания большинства местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Главная заслуга в проведении этой реформы принадлежит бесспорно П. А. Столыпину. В разработке текста указа участвовали А. В. Кривошеин, В. И. Гурко, А. И. Лыкошин, А. А. Риттих и другие знатоки сельского хозяйства; но ответственность за решение спорного вопроса взял на себя П. А. Столыпин, встретивший в этом полную поддержку Государя.

Энергичным, хозяйственным крестьянам открывались таким образом широкие возможности: освобожденные от выкупных платежей — единственного крупного прямого налога, — от правовых ограничений, от стеснительных пут общины, они получали возможность широкого кредита в Крестьянском банке под залог своих надельных земель и могли приобретать, на льготных условиях, в дополнение к своим прежним владениям новые участки из земельного фонда. Этот фонд, при том, состоял не только из удельных, казенных или кабинетских земель: очень многие частные владельцы, которые не могли поддерживать своего хозяйства или испугались аграрных волнений, в ускоренном порядке продавали свои имения Крестьянскому банку.

Земельная реформа, таким образом, осуществлялась — но не в виде разрушения жизнеспособной части крупного землевладения, и не в виде «благотворительной» прирезки земель всем крестьянам без разбора, — а в виде поощрения хозяйственных элементов крестьянства. Интересам лучших, крепких элементов, этой опоры государственного хозяйства, отдавалось предпочтение перед уравнительными и благотворительными соображениями.

Последствия этого закона могли сказаться не сразу; он был не агитационным приемом для успеха на выборах, а крестьянской реформой, в корне изменявшее общее положение в деревне. Такой закон — как показал опыт России и многих стран — было бы нелегко провести через какой-либо парламент.

Наряду с крестьянской реформой, кабинет П. А. Столыпина провел по 87-ой статье еще несколько важных мер: указ 14 октября о свободе старообрядческих общине; указ 15 ноября об ограничении рабочего дня и о воскресном отдыхе приказчиков; отмену преследований за тайное преподавание в Западном крае (т. е. разрешение обучения, в частном порядке, на польском языке). Распоряжением министра народного просвещения был допущен, в 1906 году, прием учащихся в высшие учебные заведения без процентной нормы. «Общий вопрос о правах евреев, — было при этом объявлено, — будет подлежать обсуждению Гос. Думы, и так как это вопрос народной совести, то Гос. Дума и должна высказаться, как его решить». Проект некоторого расширения прав евреев, одобренный Советом Министров, вызвал резкие нападки в правой печати. Государь отказался его утвердить.


Избирательная кампания во вторую Думу началась рано, еще в конце ноября. На этот раз в ней участвовали и крайние левые. Боролось, в общем, четыре течения: правые, стоящие за возвращение к неограниченному самодержавию; октябристы, принявшие программу Столыпина; к.-д.; и «левый блок», объединивший с.-д., с.-р. и другие социалистические группы.

Устраивалось много предвыборных собраний; на них шли «диспуты» между к.-д. и социалистами или между к.-д. и октябристами. Правые держались в стороне, устраивая собрания только для своих.

Правительство Витте в свое время совершенно пассивно отнеслось к выборам в I-ую Думу; со стороны кабинета Столыпина были сделаны некоторые попытки воздействовать на выборы во II-ю. При помощи Сенатских разъяснений был несколько сокращен ее состав избирателей в городах и на съездах землевладельцев. Партиям левее октябристов было отказано в легализации, и только легализованным партиям было разрешено раздавать печатные избирательные бюллетени. Эта мера никакого значения не получила: и у к. д., и у левых оказалось достаточно добровольных помощников, чтобы заполнить от руки требуемое количество бюллетеней.

Но избирательная кампания носила новый характер: при выборах в Первую Думу никто не защищал правительство; теперь же борьба шла внутри общества. Самый этот факт был уже существеннее, чем то, кто получит большинство на выборах. Некоторые слои населения — более состоятельные слои — почти целиком повернулись против революции.

Избрание выборщиков происходило в январе. В обеих столицах к.-д. сохранили свои позиции, хотя и сильно растаявшим большинством. Они победили и в большинстве крупных городов. Только в Киеве и Кишиневе на этот раз одержали верх правые (избраны были епископ Платон и П. Крушеван), а в Казани и Самаре — октябристы*.

Гораздо более пестрыми были результаты по губерниям. Там сыграла свою роль аграрная демагогия, и крестьяне выбирали в Думу тех, кто более резко и решительно обещал им землю. С другой стороны, среди землевладельцев проявилось то же резкое поправение, как на земских выборах, и в Западном крае Союз Русского Народа имел успех среди крестьян. Поэтому одни губернии посылали в Думу с.-д., с.-р. и трудовиков, а другие — умеренных и правых. Бессарабская, Волынская, Тульская, Полтавская губернии дали наиболее правый результат; поволжские губернии — наиболее левый. К.-д. потеряли почти половину своих мест, а октябристы усилились очень мало. Вторая Дума была Думой крайностей; в ней громче всего звучали голоса социалистов и крайних правых**. Но за левыми депутатами уже не чувствовалось революционной волны: выбранные крестьянами «на всякий случай» — авось, правда, «исхлопочут» землю — они не имели реальной поддержки в стране и сами удивлялись своей многочисленности: 216 социалистов на 500 человек!

Выборы во II-ую Думу совпали с выборами в Германии: Рейхстаг был распущен по вопросу о новых кредитах на войну в юго-западной Африке; на выборах (в январе 1907 г.) социал-демократы потерпели поражение (из 81 места они сохранили только 42); избирательная кампания обнаружила в германском народе растущий интерес к вопросу о колониях. Из других стран за 1906 г. и начало 1907 г., наибольшие перемены произошли в Австрии, где по инициативе правительства было введено всеобщее избирательное право. «Движение воды», вызванное этим шагом, толкнуло австрийское правительство на путь более активной внешней политики Во Франции, в 1906 г., был избран президентом радикал Фальер, и выборы в Палату, давшие победу левым, привели к власти первый кабинет Клемансо. В Англии небывалый разгром консерваторов на выборах того же года открыл эру Асквита и Ллойд-Джорджа, социальных реформ и борьбы с Палатой Лордов. Непосредственным последствием русских событий было введение конституции в Черногории.
Насколько торжественным было открытие I-й Думы, настолько буднично прошло — 20 февраля 1907 г. — открытие II-ой. Правительство заранее знало, что в случае неработоспособности этой Думы она будет распущена, и избирательный закон будет на этот раз изменен. А население мало интересовалось новой Думой.

По своему личному составу II-ая Дума была беднее первой: больше полуграмотных крестьян, больше полуинтеллигенции; гр. В. А. Бобринский назвал ее «Думой народного невежества». Было меньше людей с высшим образованием: они преобладали только у правых и в польском коло, которое возглавлялось лидером национал-демократов Р. Дмовским. Правые на этот раз провели в Думу несколько энергичных ораторов (В. М. Пуришкевича, В. В. Шульгина, еп. Евлогия, гр. В. А. Бобринского, П. Н. Крупенского, И. В. Новицкого и др.). Они «не давали спуску» левым: начинали протестовать, как только с трибуны раздавались революционные выпады, срывали ораторские эффекты возгласами с мест, шумно приветствовали представителей власти. Правые (и обычно примыкавшие к ним умеренные) составляли одну пятую Думы. Немного более пятой имели к.-д. с примыкавшими к ним мусульманами; более двух пятых — социалисты. Роль решающего Центра принадлежала не к.-д., а польскому коло; когда оно присоединяло свои голоса к социалистам, к.-д. и правые оказывались в меньшинстве.

Если среди к.-д. было несколько видных ораторов (Ф. И. Родичев, В. А. Маклаков, А. А. Кизеветтер), то многочисленные социалисты, кроме молодого грузинского с.-д. И. Г. Церетели и большевика Г. А. Алексинского, не выделили ни одного хорошего оратора. а говорили они не мало.

Лучшим оратором в II-й Думe, по признанию и друзей и врагов, оказался — Председатель Совета Министров П. А. Столыпин. Его выступление были наиболее яркими, запомнившимися моментами в истории II-й Думы.

Когда в заседании 6 марта, П. А. Столыпин выступил с деклараций и развернул обширный план реформ, сразу почувствовалась перемена против времен I-й Думы: никто не кричал «в отставку!», заключительные слова премьера были покрыты аплодисментами справа, а фракции думского большинства, в качестве демонстрации, решили воздержаться от прений и принять простой переход к очередным делам. Но с этим не согласились с.-д.; их Ораторы начали выступать с резкими речами; справа их перебивали возгласами «долой! ложь! у вас руки в крови!». На каждую речь с.-д. отвечали двумя речами правые. Говорило свыше двадцати оратором. Демонстрация «презрительного молчания» совершенно не удалась.

Прения закончились кратким и энергичным выступлением Столыпина: «Правительству желательно было бы найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен... Таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду» Столыпин указал, что власть «должна была или отойти и дать дорогу революции... или действовать и отстоять то, что было ей вверено... Правительство задалось одною целью — сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых, и что эти скамьи не скамьи подсудимых это место правительства. (Аплодисменты). Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого либо неустройства — но иначе оно должно отнестись к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у власти паралич и мысли и воли, все они сводятся к двум словам — «руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: «не запугаете».

Слова Столыпина были услышаны «далеко за стенами этого собрания» и произвели огромное впечатление и в России и за границей.

Правительство не внесло в Гос. Думу закона о военно-полевых судах, и действию его должно было само собою прекратиться 20 апреля*. Дума тем не менее подняла вопрос об его отмене. Справа тотчас же предложили вынести осуждение террору.

Столыпин во время этих прений процитировал резолюцию съезда с.-р. о терроре, высказал надежду, что Дума произнесет «слово умиротворения», и закончил словами о том, что Россия «сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, которые применяли, быть может, самый чрезвычайные меры, но с одним упованием, с одной надеждой — исцелить трудно-больного!».

Много заседаний было посвящено порядку обсуждения бюджета, а также программным речам по аграрному вопросу. 10 мая П. А. Столыпин выступил с критикой внесенных проектов. «В настоящее время государство у нас хворает, — говорил он. — Самою больною, самою слабою частью, которая хиреет, которая завядает, является крестьянство. Ему надо помочь. Предлагается простой совершенно автоматический способ: взять и разделить все 130.000 существующих в данное время поместий. Государственно ли это? Не напоминает ли это историю тришкина кафтана? — обрезать полы, чтобы сшить из них рукава? Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо дать толчек организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь». (Фраза Столыпина: 130.000 поместий — дала повод для утверждения, будто «130.000 помещиков» управляют Россией).

Последние слова речи Столыпина получили широкую известность.

«В деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная, черная работа, — говорил он. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать! В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».

Неожиданный кризис возник 16 апреля, во время прений о контингенте новобранцев на следующий год. Социалисты стояли за отклонение проекта и один их оратор, с. д. Зурабов, критиковал офицеров, генералов и наконец оскорбительно отозвался обо всей армии. Молва изукрасила слова Зурабова, сказанные в закрытом заседании. По стенограмме (как говорят, смягченной) они гласили: «армии будет великолепно воевать с нами, и вас, господа, разгонять, и будет всегда терпеть поражения на востоке».

В первой Думе такая же выходка деп. Якубзона не вызвала немедленного отпора; но при словах Зурабова на правых скамьях поднялась буря. Министры демонстративно покинули свои места. Председатель Думы Головин сначала пытался «замять» инцидент и стал делать замечания правым. Протесты усилились. «Вопрос не исчерпан! Мы уйдем! Россия оскорблена! Вон его!» — кричали справа. Пришлось объявить перерыв; во время него стали говорить, что правительство относится к происшедшему весьма серьезно, и что безнаказанность оскорбления армии может привести к роспуску Думы. К.-д. и председатель Думы были готовы дать правительству полное удовлетворение, исключив Зубова из заседания; выяснилось, однако, что не только социалисты, но и польское коло отказывается голосовать за исключение Зубова. Тогда Ф. А. Головин, по возобновлении и заседания, заявил, что ознакомился со стенограммой, убедился в недопустимости слов Зурабова, лишает его слова и делает ему замечание. Затем он предложил Думе одобрить действия председателя. Большинством из правых, к.-д. и польского коло это предложение было принято, при бурных протестах всей левой, которая покинула зал заседаний.

Зурабовский инцидент знаменовал разрыв к.-д. с социалистами. Крайние левые бурно выражали свое негодование. «Облетели цветы, догорели огни — писало «Русское Богатство», и насмешливо замечало по адресу партии к.-д.: «Как бы она не отмежевывалась от революционного пути, она целиком и рабски от него зависит.. Пройдет время, завоет буря с горя... И будут люди опять «пламенно» красноречивы».

Но поворот в политике к.-д. — поворот, продиктованный желанием «беречь Думу» — наступил слишком поздно; даже в невероятном случае прочного союза к.-д. с правыми, в Думе не могло образоваться большинство для сотрудничества с властью: для этого нужны были бы еще голоса польского коло. Контингент новобранцев и был одобрен таким большинством — от Дмовского до Пуришкевича — но по многим ли вопросам могла составиться такая пестрая коалиция? К тому же, правые не желали — и не имели основания желать — сохранения Второй Думы.

Роспуск был предрешен и с ним нельзя было долго медлить. «Революция объективно закончилась», — писал П. Б. Струве в «Русской Мысли». Еще продолжались террористические акты, все менее отличаясь от простых уголовных убийств; аграрные волнения снова усилились с открытием Второй Думы; но даже Ленин, на конференции с.-д., признавал, что «революционной ситуации» больше нет. Это сознавала и власть. Пора было подвести итоги переломных годов; пора было переходить к деловой повседневной государственной работе. Проведение в жизнь крестьянской реформы, переустройство армии на основании опыта японской войны, все это требовало более спокойной обстановки. Но ни со Второй Думой, ни при новых выборах по прежнему закону этого замирения нельзя было достигнуть.
Вторая Дума старалась не дать правительству предлога для роспуска. Когда правые внесли запрос об умысле на жизнь Государя*, к.-д. вместе с ними голосовали за резолюцию, выражающую живейшую радость по поводу того, что заговор был своевременно раскрыт. Вопрос об осуждении террора был снят с повестки, но к.-д. и польское коло, в резолюциях по поводу одного запроса, выразила свое отрицательное отношение к политическим убийствам.

В то же время, левые партии широко пользовались депутатской неприкосновенностью для своей революционной деятельности. Думская фракция с.-д. вошла в связь с группой распропагандированных солдат различных полков, называвшей себя «военной организацией с.-д. партии». Так как в этой группе имелись и следившие за ее развитием агенты тайной полиции, правительству тотчас стало об этом известно; 4 мая, при обыске на квартире рижского депутата, с.-д. Озоль, было арестовано несколько членов этой организации. С.-д. имели смелость внести запрос по поводу этого обыска; П. А. Столыпин (8 мая) только ответил, что расследование еще не закончено.

1 июня П. А. Столыпин явился в Гос. Думу, просил устроить закрытое заседание, и предъявил на нем требование о снятии депутатской неприкосновенности со всех членов думской фракции с.-д. за устройство военного заговора. К.-д. оказались в трудном положении. Они не могли защищать военный заговор и очень хотели «сберечь» Думу. В то же время, доказательства заговора, предъявленные следователем по особо важным делам, казались им спорными и во всяком случае относившимися не ко всем с.-д. Они передали дело в комиссию, которая работала два дня и ни до каких выводов не дошла. Правительство, считая, что с арестами дольше медлить нельзя (уже часть обвиняемых скрылась) решило начать действовать.

2 июня было последнее заседание II-ой Думы. Обсуждался вопрос о местном суде. Левые партии несколько раз предлагали изменить повестку, перейти к обсуждению «предстоящего государственного переворота, отвергнуть бюджет и все проекты, проведенные по 87-й статье, обратиться с воззванием к народу. Большинство каждый раз отвергало эти предложения. В конце заседания, А. А. Кизеветтер от комиссии по вопросу о снятии депутатской неприкосновенности, сообщил, что доклад еще не готов.

На следующий день, 3 июня, был издан манифест о роспуске Гос. Думы и о введении нового избирательного закона. В то же утро были арестованы все депутаты с.-д., которые еще не скрылись. Население встретило роспуск Думы совершенно спокойно: не было ни демонстраций, ни попыток устроить забастовки. Народные гуляний были переполнены и не пришлось даже усилить полицейские наряды.

Иностранное общественное мнение, отчасти подготовленное письмом проф. Ф. Ф. Мартенса в «Times» о необходимости изменения избирательного закона, отнеслось к происшедшему равнодушно и скорее благожелательно.


Избирательный закон 3 июня 1907 года, главную роль при выработке которого играл товарищ министра внутренних дел С. Е. Крыжановский, был основан на опыте выборов в две Думы, а также земских и городских выборов, и преследовал одну цель: создать при минимальной ломке действующих законов, такое народное представительство, которое бы стало добросовестно работать в рамках существующих законов. Новый закон — это было его оригинальной чертой — никого не лишал избирательного права (только в отношении Средней Азии было признано, что эта область еще «не созрела» для выборов). Но существенно менялся удельный весь отдельных групп населения. В Европейской России по старому закону крестьяне избирали 42 проц. выборщиков, землевладельцы 31 проц.; горожане и рабочие 27 проц. По новому закону, крестьяне избирали 22,5 проц., землевладельцы 50,5 проц., горожане и рабочие — те же 27 проц.; но горожане при этом разделялись на две «курии», голосовавшие отдельно, причем первая курия («цензовая») имела больше выборщиков. В общем, 65 проц. выборщиков избирались теми слоями населения, которые участвовали в земских и городских выборах и таким образом имели более долгий опыт общественной деятельности. Кроме того было сокращено представительство окраин: Польши с 36 до 12 (и 2 депутатов от русского населения), Кавказа с 29 до 10, это было отступлением от того начала имперского равенства, которое было положено в основу прежних законов. «Государственная Дума должна быть русской и по духу», — говорилось в манифесте, — «иные народности... не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских». Это было намеком на решающую роль польского коло в II-й Думе.

Россия не первая проделала этот путь: в Пруссии, в 1848 г., был тоже распушен первый состав парламента, его члены тоже издали воззвание к народу, призывавшее не платить налоги и не поставлять рекрутов; население тоже никак на это не отозвалось. Был собран второй состав парламента; он был тоже распущен (в мае 1849 г.), избирательный закон был изменен. Ландтаг, взбиравшийся по этому закону, просуществовал затем почти семьдесят лет (до 1918 г.).


Но самый манифест 3 июня имел еще большее принципиальное значение, чем избирательный закон. Он окончательно определил новый русский государственный строй; он завершил ту перестройку, которая была начата рескриптом 18 февраля 1905 г. и создал ясность, которой так мучительно не хватало за переломные годы. Если текст манифеста был написан П. А. Столыпиным, то мысли он выражал самого Государя. «Что это да новый строй? Какое то абсолютное «беспринципие»: ни монархия, ни демократия», — сетовал в своем дневнике Л. Тихомиров, который в то же время писал открыто*: «Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно ясно и практически неоспоримо, — где Верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать: «Roma locuta — causa finita» — потрудитесь все подчиниться, а если не подчинитесь — сотру с лица земли».

Манифест 3 июня отвечал на этот вопрос: после перечисления необходимых поправок к избирательному закону, в нем говорилось: «Все эти изменения в порядке выборов не могут быть проведены обычным законодательным путем через ту Государственную Думу, состав коей признан Нами неудовлетворительным, вследствие несовершенства способа избрания ее членов. Только Власти, даровавшей первый избирательный закон, исторической Власти Русского Царя, довлеет право отменить оный и заменить его новым.

«От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим, перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской.

«В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон».

Манифест провозглашал, что историческая власть русского Царя остается основой государства. Все законы исходят от нее. Манифестом 17 октября и Основными Законами 23 апреля установлен новый обычный законодательный путь, ограничивающий царскую власть в области издания новых законов. Но в случае, если спасете государства не может быть достигнуто на обычном законодательном пути, — за Царской властью остаются обязанность и право изыскать иной путь. Эту верховную суверенность Государь и подразумевал под словами «самодержавие, такое как и встарь».

Отступление от обычного пути. закрепленного в Основных Законах, было допустимо, конечно, только в случаях крайней необходимости; оно всегда колеблет правосознание и порождает смуту в умах; но отрицать возможность таких случаев значило бы закрывать глаза на действительность. Никакое государство не может идти на гибель ради соблюдения буквы закона, и это менее всего могут отрицать те, кто признает, в том же случае крайней необходимости, право на внезаконное действие за таким обманчивым и расплывчатым понятием, как «народ».

Государь, как был, так и остался верховным вождем страны. Он вывел ее из войны и смуты, и манифестом 3 июня Он довел до конца «великое дело преобразования»: в России утвердился новый строй — Думская Монархия.

ОГЛАВЛЕНИЕ I ТОМА

Часть Первая

САМОДЕРЖАВНОЕ ПРАВЛЕНИЕ (1894 — 1904)



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет