{391} Дмитрий Савватеевич Дмитриев878

{391} Дмитрий Савватеевич Дмитриев⁸⁷⁸

Что за необыкновенный совместитель!

Контролер театра Корша, исторический романист и священник.

Старые москвичи не могут себе представить «старого Корша» без Д. С. Дмитриева.

«Корша героических времен».

В коридоре, при входе в партер, с правой стороны — человек в сюртуке, невысокого роста, очень белокурый, глуховатый на одно ухо.

С тем недоумевающим и немного растерянным выражением лица, какое бывает у глухих.

— Ваш билет!

У Корша шли оригинальные пьесы.

Чехова, Невежина, Владимира Александрова и других.

У Корша были превосходные артисты.

Давыдов, Киселевский, Рощин-Инсаров, Градов-Соколов, Иванов-Козельский.

У Корша были великолепные режиссеры.

Яблочкин⁸⁷⁹, Синельников⁸⁸⁰.

У Корша не стало ни пьес, ни актеров, ни режиссеров, — остались одни сборы.

Сборы остались, несмотря ни на что.

Москва любит насиженные места.

А при входе в партер, с правой стороны, бессменно стоял белокурый, глуховатый человек.

— Извините. Ваш билет!

Мимо него проносился, дергаясь, жестикулируя, крича, бурно-пламенный Петр Иванович Кичеев.

Он умел только проклинать актеров или сравнивать с Сосницким⁸⁸¹. После первого акта он кричал с пеной на губах:

— Градов? Гнать! Помелом гнать со сцены! Из Москвы выслать его в двадцать четыре часа за такую игру! Лишить всех прав состояния.

После второго:

— Градов? Щепкин с! Щепкин! Второй Щепкин! На площадь его вывести и театр вокруг него построить!

Медленно проходил, потирая руки и улыбаясь умной и тонкой улыбкой, Николай Петрович Кичеев.

{392} Если он заходил в антракте к актеру и целовал:

— Позвольте вас поблагодарить за доставленное удовольствие!

Актер знал, что, значит, Николай Петрович назавтра его непременно:

— Выругает.

Бог знает почему, но он любил этот «иезуитизм».

Проходил «бог корректности» А. Д. Курепин⁸⁸².

Пробегал непременно чем-нибудь, а особенно кем-нибудь увлеченный Н. О. Ракшанин.

Величественно проплывал «маститый критик» «Московских Ведомостей» С. В. Васильев-Флеров, с морским биноклем через плечо.

В белых гетрах.

Величественный.

Всем видом спрашивая:

— Разве я не Сарсэ?

Литератор Д. С. Дмитриев никогда не написал даже двух слов о театре.

Там, за плотно прикрытой дверью, играли прекрасные артисты.

Оттуда доносился взрыв хохота, гром аплодисментов.

А он сидел в коридоре и обдумывал, вероятно, свои исторические романы.

Что связывало его с театром такими странными узами?

Сколько мог ему платить «голуба-Корш»?

«Рубликов» шестьдесят.

Но это:

А литература нечто:

— На воде вилами писанное.

Газеты в Москве вскакивали и лопались, как пузыри на луже после дождя.

И не появлялась ни одна новая газета без «большого исторического романа Д. С. Дмитриева».

О, эти милые романы⁸⁸³!

Написанные на ученических тетрадках, четким ученическим почерком.

«Было прекрасное майское утро.

На площади в Новгороде шумел народ.

На возвышение вошел Гостомысл⁸⁸⁴ и, по русскому обычаю, поклонился на все четыре стороны.

— Тише, тише! — заговорили в народе, — дайте боярину Гостомыслу слово молвить!

— Он человек старый! — сказал посадский Иван. — Пусть молвит!

— Братцы! — сказал проникновенным голосом боярин Гостомысл. — Земля наша велика!

— Верное слово молвил боярин! — зашумели в толпе.

— Действительно, что земля наша велика!

— Не объедешь, — со слезами приговаривала Мавра.

— И обильна! — продолжал Гостомысл.

— И это правильно! — зашумела толпа.

— Правду-матку режет боярин!

— Чего только у нас нет! И лесу, и дерева всякого, и ржи, и сена!

— И меду! — добавили другие.

— А порядку у нас нет! — сказал Гостомысл. Взвыл народ.

— Это действительно! Нет у нас порядку.

— Какие же порядки, когда авчирашнего дня на торгу свеклой у меня взяли… — начала было Мавра, но ее перебили:

— Стой! Не замай! Пущай боярин настоящее слово молвит.

И Гостомысл, по русскому обычаю, поклонившись на все четыре стороны, продолжал:

— Что ж, братцы, нам делать?

Толпа задумалась.

Продолжение следует».

И читали.

Успех «Московского Листка» кружил головы.

— Всякому хотелось в Пастуховы! «Московские Листки» возникали десятками.

Про таких издателей спрашивали:

— Этот с чего газету издавать вздумал?

— Спать не может.

— Почему?

— Пастуховские лошади очень громко ржут⁸⁸⁵.

Возникла «Московская Газета».

Кое как питалась розницей, объявлениями. Но денег, чтобы даже объявить в других газетах о своем существовании, не было.

Сотрудники собрались.

— Позвольте, господа! Есть чудеснейший способ бесплатно объявить во всех газетах, что издается, мол, в Москве «Московская Газета»⁸⁸⁶!

— Каким манером?

— Получить предостережение.

То были времена «трех предостережений»⁸⁸⁷.

{394} — Все газеты обязаны будут напечатать, что объявлено «Московской Газете» первое предостережение.

— И интерес к газете явится!

— Опасная газета!

Выбрали сотрудника и поручили:

— Пиши на предостережение!

Сотрудник сел и начал писать «смело».

Прочли и остались довольны:

— Здорово на первом.

Напечатали и стали ждать.

Прошла неделя, — ничего.

— Эх, ты! Под предостережение даже написать не можешь! Пиши вовсю!

Сотрудник написал вовсю.

Смело, дерзко, возмутительно.

«Для верности» даже послали в Главное управление по делам печати несколько экземпляров, чтобы:

— Не прозевали!

Отчеркнули статью красным, синим карандашом, наставили знаков восклицательных, вопросительных. Написали на полях:

— Куда мы идем?

— Неужели такие веши позволяют печатать?

— Чего смотрит цензура?

Прошла неделя, — ничего.

Сотрудники возмутились:

— Ну, уж, брат! Какой же ты после этого писатель! Тебе говорят: рискуй! Жарь! Основы подрывай! Ты даже предостережения заслужить не можешь!

Сотрудник принялся в ужасе.

— Сибирью пахнет!

Писал и дрожал:

— Вот уж и тележку подали!

Статью напечатали, отчеркнули, наставили вопросительных, восклицательных знаков, ждут. Назавтра же телеграмма:

— Воспретить «Московской Газете» розницу и объявления.

Последние ресурсы кончились.

Заложили кое-что из носильного, собрали редактора в Петербург. Явился он в Главное управление по делам печати:

— Что? Смело слишком?

{395} — Не смело, а глупо. Раз у вас напечатали глупую статью, — мы не обратили внимания. Другой раз еще глупее, — опять не обратили внимания. Наконец, в третий раз такую глупую, — мочи нет!

Газета начала быстро умирать.

Все разошлись.

Кто куда.

И только в фельетоне печатался «большой исторический роман Д. С. Дмитриева».

«— Что же нам теперь с тобой делать? — спросил Ермак Тимофеевич⁸⁸⁸ у своего верного есаула, по прозвищу Кольцо.

— А что, — почесываясь, отвечал Кольцо, — не покорить ли нам, атаман, Сибирь?

— Правильное слово молвил! — сказал, подумав, Ермак Тимофеевич. — Сибирь покорить знатно. Только, что ж мы с Сибирью делать-то будем?

— А поклонимся ею Грозному царю Ивану Васильевичу! — сказал есаул Кольцо.

— Верное слово сказал! — воскликнул Ермак Тимофеевич. — И как это мне раньше в голову не приходило?

И поцеловал своего верного есаула. Продолжение следует». И читали.

Издавалась газета «Голос Москвы»⁸⁸⁹. Теперешней только тезка⁸⁹⁰. Сотрудников в ней было трое. Трое молодых людей, лет по 16 ти. Один был:

— Корреспондент по газетам.

Читал в газетах известия:

«Около города Подольска найден труп убитой неизвестной женщины. В убийстве подозревается мещанин Иванов».

И «украшал»:

«От собственного корреспондента. Тихая, мирная жизнь нашего богоспасаемого Подольска была нарушена таинственным и в высшей степени романтическим происшествием. На окраине города был найден труп неизвестной молодой женщины чарующей красоты. Незнакомка была одета в бальное кружевное платье, украшенное крупными бриллиантами. Около трупа рыдал богатый местный домовладелец, известный красавец Иванов. “Берите меня! — сказал он. — Это я убил ее, мою милую!” Но имени убитой красавицы назвать не пожелал. Ходит много догадок».

{396} Его спрашивали остальные двое товарищей по редакции:

— Что это у тебя всё красавиц убивают? Что ни труп, то красавица!

Он отвечал с гордостью:

— Публика это любит! Чтобы красавиц резали.

Другой был:

— Репортер по объявлениям.

Читал в «Московских Ведомостях» объявление:

«Сегодня членом ихтиологического общества г. Иевсеевым будет прочитан доклад “О строении плавников у акулы”. Начало в 7 часов».

Живописал:

«Вчера в стенах нашего старейшего университета произошло научное событие. Молодой отважный ученый-путешественник г. Иевсеев открыл тайны подводного царства…»

Он зачеркивал «царство» и для цензурности вставлял:

«мира».

Эта редкая и крайне опасная рыба до сих пор ускользала от изучения наших ученых. С опасностью для жизни молодой отважный ученый исследовал строение ее плавников. Доклад произвел неотразимое впечатление. В науке предстоит переворот».

И, наконец, третий. Я его знавал:

— Сочинителем телеграмм.

Тогдашнее «Северное телеграфное агентство»⁸⁹¹ за неплатеж денег телеграмм не давало.

И сотрудник писал:

«Мадрид, такого-то числа. — От нашего собственного корреспондента. — Вспыхнуло восстание кортесов».

— А что такое кортесы⁸⁹²? — спрашивали товарищи.

— А черт их знает! Во всех газетах пишут, что в Испании есть кортесы. Должно быть, бунтовщики.

Газета в розницу продавалась. Потому доход.

Но подписчикам не рассылалась. За неплатежом денег ни разносчикам, ни почте. Издатель ехал в почтамт, получал подписные деньги и отправлялся в трактир Саврасенкова, на Тверском бульваре. Не домой, — там ждет судебный пристав. Не в редакцию, — там, наверно, ждал судебный пристав. А в кабинет. Спрашивал ножницы и ветчины.

{397} Ветчину съедал, а пакет вскрывал, деньги клал в карман, а письма подписчиков с адресами отдавал половому:

— Выбросить!

Даже «корреспондент по газетам», «репортер по объявлениям» и «кортес» один за другим от голода ушли.

А в газете все еще печатался «большой исторический роман Д. С. Дмитриева».

«— Как же мне называть тебя, удалой добрый молодец? — спрашивал его пан Вишневецкий. — Не знаю, как звать тебя по имени, как величать по отчеству!

— Зовут меня, пан, Дмитрием, а по отечеству прозываюсь Ивановичем, — дерзко отвечал ему первый самозванец, — а еще зовут меня Царевичем!

— Вот на! — с недоверием сказал Вишневецкий. — Где же это видано, чтобы царевичи у простых шляхтичей в слугах служили!

— А служил я у тебя в слугах, — дерзко отвечал первый самозванец, — потому, что я принужден скрываться.

Вишневецкий задумался.

— Это похоже на правду! — вымолвил он, наконец. — Что же теперь ты намерен делать?

— А теперь думаю я покорить Россию! — отвечал первый самозванец.

— Твое дело! — ответил Вишневецкий.

— А поможешь ли ты мне? — спросил первый самозванец. Продолжение следует».

И читали.

А. Я. Липскеров издавал «Новости Дня».

Сотрудников не было.

Причина банальная:

— Не хватало денег.

А. Я. Липскеров говорил знакомым, заходившим к нему поболтать:

— Чего так сидите? Взяли бы ножницы, вырезали что-нибудь. Знакомые брали ножницы и вырезали из газет, что им нравилось. Метранпаж В. И. Коротков, корректор Дорошевич:

— Семь отчетов об одном и том же процессе прислали!

Сотрудник был один.

«Корреспондент американских газет» Гиллин. Он писал на каком-то американском языке.

— В наш канканисто-шантажисто-салонистый век ультра-кулинарно-комильфотных желудков, железнодорожных тузов-концессионеров, пшютов и вланов⁸⁹³ обеих столиц.

Словом:

{398} А в чем дело, — неизвестно.

А в фельетоне газеты печатался «большой исторический роман Д. С. Дмитриева».

«— Так неужто ж, — восклицал Кочубей⁸⁹⁴, — ты и впрямь, Мазепа⁸⁹⁵, хочешь изменить Государю Петру Великому⁸⁹⁶?

— А зачем, — восклицал Мазепа, мрачно сверкая очами, — зачем он на почестном пиру таскал меня за усы!

— Не дело, брат, ты задумал! — вздохнув, сказал Кочубей, — Не идут мне после твоих слов в горло ни мед твой густой, ни брага твоя хмельная, не обессудь на этом!

И пошел к двери.

— Куда же ты? — спросил его Мазепа, мрачно сверкая очами. —

Или ты не со мною?

— Делай, что сам знаешь! — отвечал загадочно Кочубей. — А я буду делать, что указывает мне мой долг! Мазепа стукнул кулаками по столу. Продолжение следует». И читали. Публика, как корова, пережевывала эти романы.

— Бога, Дмитрий Савватеевич, побойтесь! — восклицал один из издателей. — Елизавета Петровна⁸⁹⁷ у вас десятый фельетон говорит, пока по Тверской в карете едет! Да что ж, Тверская-то в сто верст длиною?!

Такая литература и такие писатели водятся только в Москве.

Д. С. Дмитриев читался.

И очень читался.

Чем объяснить?

Вероятно, нашим малым знакомством с историей, нашей большой любовью к истории.

Мы знаем только Иловайского⁸⁹⁸, и человек, знающий Беллярминова⁸⁹⁹, для нас полон интереса.

Публика любит:

— Поговорить о старине.

И этой бесхитростной публике нравился бесхитростный Дмитриев, его добрые бабушкины рассказы, бесконечные повести про бояр и изменников.

Где старина была простодушна, бояре сановиты, изменники сверкали глазами, добрые молодцы удалы, а красные девушки, в конце концов, выходили замуж.

Тихо и мелко, — как река Москва.

Д. С. Дмитриев был последним, отдаленным, слабым эхом Загоскина⁹⁰⁰ и Зотова⁹⁰¹.

Можно было думать, что он окончит тем, что захочет открыть театр, основать газету.

А он сделался священником.

Почему?

Почему он служил контролером в театре?

Почему он занимался литературой?

Мы все знали его десятки лет и не знали совсем.

Как он жил?

Откуда он появлялся?

Куда он уходил?

Он жил в своей скорлупе.

Появлялись новые газеты.

И совсем:

— Улитка, высуни рога!

Откуда-то появлялся Д. С. Дмитриев.

С ученическими тетрадками, в которых четким, наивным ученическим почерком был написан исторический роман.

— Какие смешные гроши ему платили!

Платили ли?

Не знаю.

Один кричал, что:

— Он напишет письмо во все газеты!

Другой «организовывал протест сотрудников».

Третий собирался:

— Застрелить издателя!

А Д. С. Дмитриев так же тихо, скромно, мирно говорил:

— У меня тут полрукописи осталось ненапечатанной. Нельзя ли получить?

Бережно складывал ученические, затрепанные в наборной тетрадки и куда-то уходил.

До новой газеты.

В свою скорлупу.

Он скромно начал контролером в театре и скромно кончил в вагоне трамвая.

Я знал его добрых 30 лет и с интересом послушал бы, если бы кто-нибудь рассказал мне:

{400} — Что такое был Дмитрий Савватеевич Дмитриев.

Мне кажется, что и в жизни для него было, как в театре Корша.

Там, за дверью, играли превосходные и ужасные актеры, ставились и рушились грандиозные и ужасные пьесы, раздавались взрывы безумного хохота, стоны, громы аплодисментов, бури свистов, люди скрежетали зубами, пели победные песни, все волновались, кипели, неистовствовали.

А он сидел в коридоре и обдумывал свои бесконечные, как старинное вязание, исторические романы.

А, может быть, это истинная мудрость!

— Блаженны далекие от жизни.