С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{387} С. В. Васильев-Флеров⁸⁶¹

Это известие повергло меня… в отчаяние? В скорбь? В печаль? В грусть? Оно повергло меня в «легкую меланхолию».

Сергей Васильевич был московским Сарсэ⁸⁶².

Не русским Сарсэ. Нет! московским Сарсэ.

Это случилось antiquissimis temporibus¹.

Еще в незапамятные времена Сергей Васильевич предложил москвичам:

— Я буду Сарсэ. Малый театр будто бы Французской Комедией. А вы — парижанами. Хотите так играть?

— Хотим так играть.

С тех пор он и пошел московским Сарсэ. Москвичи его иначе и не называли:

— Наш Сарсэ.

— Совсем Сарсэ!

Сарсэ печатал свои театральные фельетоны по понедельникам, — Сергей Васильевич печатал фельетоны по понедельникам. Сарсэ свои фельетоны начинал словом:

— Я.

Сергей Васильевич начинал свои фельетоны:

Сарсэ любил начинать издалека.

Фельетоны Сергея Васильевича всегда начинались приблизительно так:

— Я говорю, что в начале ничего не было, — был хаос, и дух Божий носился над бездною⁸⁶³. Затем Бог создал небо и землю…

Затем Сергей Васильевич в умеренных выражениях касался грехопадения первых человеков, слегка отмечал всемирный потоп, затрагивал вопросы о начале письменности, касался Гомера⁸⁶⁴, Шекспира, переходил к новейшей испанской литературе и в конце фельетона замечал:

— В следующий раз мы поговорим именно о том, о чем я и хотел говорить в настоящем фельетоне: об игре г. Южина в новой пьесе г. Владимира Александрова 2 го⁸⁶⁵.

И так длилось многие десятилетия.

Сарсэ писал в «Temps»⁸⁶⁶, Сергей Васильевич — в «Московских Ведомостях».

Он, например, посвятил целое исследование вопросу о том, что хотел сказать Фамусов⁸⁶⁷, говоря:

— Она еще не родила, но по расчету по моему, должна родить…

Сергей Васильевич доказывал:

— Следует полагать, что вдова-докторша вдовеет отнюдь не более девяти месяцев. Покойный муж ее, очевидно, состоял доктором в каком-либо учреждении, подведомственном Фамусову. Так что желание крестить будущего младенца свидетельствует только об отеческом отношении Фамусова ко вдове своего покойного сослуживца и подчиненного, — и ни о чем более!

Сергей Васильевич очень нападал на те превратные умы, которые с особым злорадством подчеркивают «по расчету, по моему», придавая этим словам оскорбительное для чести, доброго имени, чина и звания Фамусова — значение.

Не менее солидное исследование Сергей Васильевич посвятил и тому, как должен «жаться» Фамусов к Лизе, — снова доказывая «превратным умам»:

— Фамусов относится к Лизе чисто отечески, и шутка его имеет самый невинный характер. Никакими иными побуждениями, ни по чину, ни по занимаемой им должности, руководствоваться такое лицо, как Фамусов, не может!

Это был блюститель добрых нравов.

По поводу одной трагедии из римской жизни «Месть богини»⁸⁶⁸ он писал:

— Центурион⁸⁶⁹ гасит огонь в храме Весты⁸⁷⁰. Позвольте, но ведь это священный огонь! Положим, это языческая, ложная религия, — и это языческий, ложный храм. Но все-таки это кощунство. Можно ли представлять такие вещи в театре?

От него пахло «Московскими Ведомостями».

Но это не был тот резкий, особенный, острый запах «Московских Ведомостей»⁸⁷¹, который заставляет проходящего хвататься за нос:

— Ну, и напечатали люди!

От него пахло «Московскими Ведомостями» слабо, тихо. Меланхолически пахло.

Так десятилетия незаметно сменялись десятилетиями.

Артисты московской Французской Комедии, — он, кажется, первым и изобрел выражение «образцовая сцена», он любил называть Малый театр «домом Щепкина», потому что Сарсэ всегда звал «Théâtre Français» «домом Мольера», — артисты московской Французской Комедии на {389} его глазах и под его присмотром входили на сцену, пожинали лавры, сходили на нет и на пенсию.

Легкомысленные ingénues зрели в коварных и обольстительных grandes-coquettes, переходили на страдалиц, полнели и превращались в благородных матерей, теряли зубы и приобретали комизм и смешили публику в ролях комических старух.

А старик их благословлял, рукополагал, одобрял или, по временам, слегка журил и читал нотации.

Чтобы поддержать в актерском и прочем народе почтение, — старик любил рассказывать о том, как его отзывы ценили разные европейские знаменитости:

— Разумейте, мол, языцы!

И особенно — печатать про свою дружбу с Эрнстом Поссартом. Очень часто, разбирая игру г жи Щепкиной в водевиле «Сорви голова»⁸⁷², он «кстати» вспоминал:

— Мой друг Эрнст однажды, в беседе о Шекспире, сказал мне не без основания: «Мой друг…»

Как вдруг со стариком случилось ужасное несчастие.

Кто вы, незнакомец, мой читатель? Если вы человек молодой, вам покажется это смешным.

Если вы старик, вы поймете, что я рассказываю трагедию, — и ваше сердце тихо заноет от скорби.

Сергей Васильевич был за границей и решил дать крюку, чтобы заехать в Мюнхен и повидать своего друга Эрнста.

Он даже послал ему шутливое «предостережение»:

— Эрнст, иду на тебя! Поддержись, брат! Буду судить строго и беспощадно!

В Мюнхене его встретил его превосходительство г. директор королевского театра, гоф-интендант и обер гоф рат Эрнст Поссарт⁸⁷³ и сказал:

— Получив ваше письмо от двадцать седьмого сего мая, я в тот же день сделал зависящие от меня распоряжения, чтобы вам было предоставлено бесплатное место во вверенном мне театре.

Старик летел в объятия к другу, а перед ним стоял застегнутый на все пуговицы чиновник и спрашивал:

— Чем могу быть вам полезен?

Я думаю, что в этот день С. В. Васильев и умер в первый раз. Старик так растерялся, что напечатал даже об этом в «Московских Ведомостях»:

— Вот, мол, смотрите, люди добрые! Хорош Поссарт?

Он сам напечатал об этой встрече, — настоящей встрече Максима Максимыча с Печориным⁸⁷⁴.

— Хорош, однако, ты гусь, ежели Поссарт так с тобой разговаривает!

И в подведомственном ему театре не замедлила вспыхнуть революция.

Все оказались Поссартами!

Сергей Васильевич остался чем-то не совсем доволен в «доме Щепкина». Он был строг! Он прочел нотацию! Он написал!

Он думал, что это будет, по обыкновению, принято, — ну, не к исполнению, — к сведению…

Артисты Малого театра, — он их еще на руках всех носил! — написали против него письмо⁸⁷⁵, в котором утверждали, что он выжил из ума, что он ничего не смыслит, что он почему-то похож на Фальстафа⁸⁷⁶! Что он… что он… что он — не Сарсэ!

Если вы носите какого-нибудь младенца на руках — бросьте его об пол! Это благоразумнее! Когда-нибудь этот младенец бросит об пол вас, старика! На этом стоит весь мир. Это называется эволюцией.

Я думаю, что в этот день старик умер во второй раз, и окончательно.

Что поднялось за этим письмом! Кругом — гам, свист, хохот:

— Сарсэ! Какой он, в самом деле, Сарсэ? Он, если уж на то пошло, никогда и не был Сарсэ!

Ах, справедливость — хорошая Штука!

Только не для тех, над кем ее совершают!

Принялись ругать. Хуже, чем ругать, — принялись разбирать.

На днях старик испустил последний вздох, вытянулся, похолодел, умер⁸⁷⁷.

Но это уже было простой формальностью.

В действительности он умер раньше…

Вот почему такой тихой меланхолической грустью веет на меня от этого известия о смерти «московского Сарсэ».

И если вы думаете, что я написал это, чтобы пошутить над стариком, — вы ошибаетесь. Не над стариком, а над жизнью я смеюсь. С грустью я улыбаюсь жизни, которая смеется над нами таким злым смехом.

Для писателя, художника, поэта величайшее счастье — умереть как можно скорее.

Есть нечто более страшное, чем смерть. Присутствовать на своих похоронах. Печальная привилегия тех, кто пережил самого себя.