С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{365} Юбилей Гердта⁸¹⁴

И пользуется общими симпатиями.

Случай, который следует отметить.

Гердт был тысячи раз королем Испании, Сицилии, Сардинии, — как какой-нибудь американский миллиардер, — шоколадным королем, королем цветов, королем кукол, раз 500 египетским фараоном и не погиб в Черном море⁸¹⁶.

Говорят, что пунктом честолюбия этого «первого балетного артиста» всегда было:

— Если я на сцене король, — то в жизни хотел бы быть сделан дворянином.

Я думаю, что человек, так хорошо исполняющий роль короля, может отлично исполнить роль простого дворянина.

Чем больше я присматриваюсь к правым дворянам в Государственной Думе, тем яснее для меня становится, что им просто не хватило в детстве гувернера, который обучил бы их хорошим манерам.

Если император, — да еще Наполеон! — говорят, брал уроки, как держаться, у актера Тальма, — то почему дворянину Маркову не поучиться⁸¹⁷ манерам у г. Гердта?

П. А. Гердт имел отношение и к литературе.

Это случилось в России, в стране неожиданностей.

Десять лет тому назад исполнилось сорокалетие литературной деятельности покойного Н. К. Михайловского⁸¹⁸.

Министром внутренних дел тогда был покойный Сипягин⁸¹⁹, а начальником главного управления по делам печати покойный кн. Шаховской⁸²⁰.

После ежовых рукавиц Соловьева⁸²¹ для прессы настал кн. Шаховской в лайковых перчатках.

И вот, однажды, в 1900 году, в петербургские редакции раздался звонок по телефону.

— Прошу к телефону господина редактора.

— К вашим услугам. Кто говорит?

— Начальник главного управления по делам печати. Предупреждаю, чтоб в газете не появлялось ничего по случаю предстоящего чествования сорокалетия деятельности Николая Константиновича Михайловского.

— Это — распоряжение господина министра внутренних дел.

— В таком случае, будьте добры прислать мне это, как водится, на бумаге. Сотрудники не поверят, когда я скажу им о таком распоряжении!

В телефоне раздался смех.

Умный, тонкий, изящный кн. Шаховской смеялся.

— Вы хотите, чтоб я подписывался под такими циркулярами?

Соловьев спокойно писал циркуляр по всем редакциям: «Воспрещается печатать что-либо по поводу предстоящего семидесятилетия со дня рождения графа Л. Н. Толстого»⁸²².

Кн. Шаховской боялся того «монаха трудолюбивого», который когда-нибудь придет в архив и, «пыль веков от хартий отряхнув, правдивые сказанья перепишет»⁸²³.

Да ведают потомки православных:

— Вот какой был начальник главного управления по делам печати кн. Шаховской и какие циркуляры он писал!

Он боялся суда потомства.

И не хотел оставлять «вещественных доказательств».

Если б вы не поверили мне, бросили все свои дела и просмотрели все петербургские газеты того времени, вы нигде не нашли бы ни одной строки о грандиозном чествовании литератора, сорок лет простоявшего «на славном посту».

Нигде, кроме одной…⁸²⁴

Ее фельетонист воспользовался тем, что одновременно праздновался сорокалетний юбилей балетной деятельности П. А. Гердта.

Чествование было тоже грандиозным.

Мариинский театр был переполнен самой блестящей, самой сановной публикой.

— Сорок лет тому назад в России начали свою деятельность два человека: Н. К. Михайловский и П. А. Гердт. Один сорок лет работал головой, другой — ногами. И вот результаты.

И, читая описание юбилея Гердта, все прочли описание юбилея Михайловского.

Так контрабандой было провезено чествование Михайловского.

Несмотря на ловкость контрабандиста, ждали таможенных взысканий.

Но кн. Шаховской весело, и даже радостно, рассмеялся:

— Это остроумно! Это талантливо!

Он любил литературу, этот человек, запрещавший печатать о чествовании литератора.

Половинчатость, которая проходит нашу жизнь сверху до низу.

Министр сеет по русской земле усиленные и чрезвычайные охраны.

Вы думаете, он любит эти охраны?

Да он их терпеть не может!

Он говорит о них то, чего вы сказать не посмеете.

Он считает их злом.

Прямо-таки злом.

Но…

Терпеть не может, а вводит.

Вы думаете, он их сторонник?

Он? Он???

Да он самый горячий сторонник свободы печати.

— Да вы попробуйте, меня изругайте, как вам угодно изругайте! Я слова не скажу!

Дает «carte blanche»¹ — и «применяет».

Против сердца!

Но применяет!

Околоточный составляет протокол.

Вы думаете, это ему удовольствие — составлять протоколы?

— Я сам понимаю, что это одна только придирка!

Но составляет.

— Пищит, а лезет! — как говорится в одном армянском анекдоте про пчелу.

Вот французы — цельный народ.

Во время московского вооруженного восстания я говорил с директором одного из парижских банков. Он бегал по кабинету и кричал:

— Ваш Дубасов жантильничает⁸²⁵!

— Позвольте!

— Да с! Да с! У него есть артиллерия, — разгроми всю Москву. Есть казаки. Пошли сто тысяч, двести, триста! Мы давали вам деньги⁸²⁶! Он бил себя кулаками в грудь:

— Деньги! Деньги! А вы допускаете какие-то революции.

И, немного как будто успокоившись, добавил:

— Вон у нас! Генерал Галифэ⁸²⁷! Во время коммуны! Расстрелял сорок тысяч человек!

И он снова пришел в экстаз, в восторг:

— Сорок тысяч человек, monsieur! Сорок тысяч!

{368} Я помню раз видал генерала Галифэ.

В палате, военным министром.

Он ходил.

Не стыдясь, но и не гордясь.

Просто:

— Сделал свое дело!

И я уверен, что ему никогда ничего не снилось. И Эренталь⁸²⁸:

— Взял Боснию и Герцеговину, — и взял.

Нужны — и взял.

И немцы…

Сами в Познань ездят и говорят:

— Меры против вас? Применяли⁸²⁹. И применяем. И впредь применять будем.

Нам нужно, — мы и применяем.

Вот и все.

Эту надтреснутую нотку:

— Пищит, а лезет!

мне приходилось слыхать еще только в Турции.

Еще в те времена, когда Турция не начала переворачиваться⁸³⁰.

Да она звучит, вероятно, и теперь.

Говорит с вами паша.

На голове у него, правда, феска. Но белый жилет и сюртук от англичанина-портного.

По-турецки — белый жилет при черном сюртуке почему-то считается верхом европейства.

И, «европеец в феске», — вы думаете, он такой сторонник того, что делается в Македонии⁸³¹?

Да спасет Аллах, да будет благословенно Его имя! Да избавит Пророк, — да почиют над ним мир и молитва!

— Это ужас, monsieur! Это настоящий ужас! Ах, как это прискорбно, мой дорогой monsieur!

Но только:

— С македонцами без этого нельзя. Македонцы этого требуют!

Послушать, — македонец с женой разведется:

— Какая же ты женщина, если на тебя ни один даже турецкий заптий⁸³² не польстился? Срамно мне, македонцу, с такою женою быти!

Поверить, — македонец в хижину к себе не войдет, если она не разрушена.

{369} Ну…

«Пищишь», — а разрушаешь!

Я никогда не видал персидских сановников.

Но, вероятно, все это Доулэ, Мульки и Салтане⁸³³ и сажанье на кол объясняют известной всем изнеженностью нравов Востока.

Однако, мы с вами далеко ушли от юбилейного бенефиса г. Гердта.

Мне приходилось видать пятидесятилетние юбилеи драматических артистов.

Это какая-то генеральная репетиция похорон.

Все плачут.

Юбиляра почти выносят под руки.

Сажают.

— Вы гордость… Вы слава…

И все время страшно, — а вдруг эта гордость и слава залепечет:

— Мне бы кашки… без лаврового листа… манной кашки…

А г. Гердт для своего пятидесятилетнего юбилея сыграл Рауля Синюю Бороду, в балете того же имени.

Влюблялся, ухаживал, бегал по сцене, как разъяренный тигр, дрался на дуэли, был убит и, в заключение юбилея, сброшен со стены.

Члены Государственного Совета, ну тка!

Если б г. Гердт в этот вечер дебютировал, его после такого дебюта приняли бы:

— Как молодого и подающего большие надежды артиста.

А потому танцуйте!

Это сохраняет лучше, чем лактобациллин⁸³⁴, и из искусств — лучшее.

Отдавшись музыке, вы будете Малютой Скуратовым⁸³⁵ для ваших соседей по квартире.

Быть драматическим артистом…

Никогда понять не мог, как это можно учить наизусть всякую ерунду, которая кому-нибудь придет в голову.

А балет — самое умное из искусств.

Потому что в балете со сцены никогда не слышишь глупостей.

Что бы еще сказать в похвалу балету?

Танцуя, вы не говорите ни слова.

Самое безопасное. Никакой Азеф⁸³⁶ не страшен.

А потому танцуйте, танцуйте, танцуйте.

Молчите и танцуйте.

И благо вам будет.