С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{479} Джемма Беллинчиони¹⁰⁴⁹

В маленьком городке, куда приезжают люди со всего мира, чтобы опустить свою визитную карточку в саркофаг Джульетты¹⁰⁵¹.

Вы знаете, что итальянцу, может быть, иногда не на что пообедать, — но у него всегда найдется лира на театр и пять чентезимов на газету.

В крошечной Вероне издается несколько газет, в которых переселился дух Капулетти и Монтекки¹⁰⁵², и есть театр, куда приглашают знаменитостей¹⁰⁵³.

Гастроли знаменитости!

Газетные Капулетти должны были задать генеральную битву газетным Монтекки.

— Черт возьми! Кто красноречивее напишет о гастролерше? Это — вопрос самолюбия.

Редактор «Arena», старый итальянец, дравшийся еще в войсках Гарибальди, хлопнул рукой по столу:

— Напишу «великая Джемма», — и баста! Есть одна «Джемма», как есть только один «Томазо»¹⁰⁵⁴ и был всего один «Эрнесто»¹⁰⁵⁵. Даже не «великая», а просто «Джемма»: «К нам приехала Джемма!» Это будет красноречивее всего.

Редактор «Corrieri di Verona» выпил бутылку «пальпуличелла», чудного вина, похожего на пенящуюся кровь, — и решил:

— Назову ее «поющей Дузэ».

А редактор «Il Voce di Verona», носивший бумажные воротнички и потому считавший себя «настоящим парижанином», — по обыкновению, щегольнул «тонкостью»:

«Наверху всемирной славы есть одно, что огорчает Сарру Бернар: почему у нее нет голоса?! Она была бы Беллинчиони».

Мрачному редактору «Il popolo di Verona» пришла в голову всего одна фраза:

«Вы хотите, чтоб я вам дал характеристику артистки, которая у нас сегодня выступает? Это можно сделать, буквально, в двух словах: “это — Беллинчиони”. Что можно прибавить к этому более лестного?»

Победа осталась за «Popolo».

Два редактора «Arena» сказал:

— Это красноречиво! «Это Беллинчиони». Действительно, сам Цицерон¹⁰⁵⁶ не нашелся бы к этому ничего добавить.

Эта «поющая Дузэ» выступает сегодня в «Травиате», и мне хотелось бы написать о ней что-нибудь «красноречивое».

— Поверьте, что каждая строка — это лишний зритель! — как убеждала меня одна мамаша Wunderkind’а, прося написать заметку о 25 тилетнем юбилее ее 11 летнего сына.

И я готов написать о г же Джемме Беллинчиони 2000 строк, чтобы театр был переполнен.

Но не пугайтесь! Я не напишу 2000 строк.

Я буду краток и красноречив.

Я знаю Одессу и сумею быть убедительным на 20 строках.

Милостивые государыни и милостивые государи!

Я знаю, что вы любите оперу, и знаю, что и вы любите в опере.

Ваша любимая опера — «Гугеноты», и я отлично понимаю вас.

За одни и те же деньги вы слышите всю труппу: двух теноров, баритона, двух басов, сопрано драматическое, сопрано колоратурное и меццо-сопрано.

Вы народ музыкальный и коммерческий.

И как народу музыкально-коммерческому я вам рекомендую г жу Джемму Беллинчиони с экономической точки зрения.

Когда г жа Беллинчиони исполняет «Травиату», — перед вами за одни и те же деньги две артистки.

Вы смотрите Дузэ и слушаете Беллинчиони.

Это не только приятно, но и весьма экономично.

Это не только огромное эстетическое наслаждение, но и «хорошая афера». А всякий истинный одессит не прочь и от того, и от другого.

{481} Вилли Ферреро¹⁰⁵⁷

Московские критики большие Неуважай-Корыта.

Ферреро расхвалил Петербург¹⁰⁵⁸.

— Нам Питер не указ!

— Мы сами с усами.

— По-свойски!

— Оглоблей его!

— Мякита, навались!

Когда этот маленький мальчик доверчиво подбегал раскланиваться к самому краю эстрады, мне в ужасе хотелось крикнуть:

— Maestro! Bambino!¹ Близко не подходи!

Ему грозила двойная опасность.

Что женщины от нежности задушат его поцелуями. И что московские критики сейчас же здесь же его разложат, поднимут платьице и:

— Не дирижируй! Не дирижируй! Не дирижируй при нас!

— Мякита, навались!

Как они сразу возненавидели «приехавшего из Питера» мальчика! Сам Ирод¹⁰⁵⁹ им улыбнулся с того света со всей свойственной ему нежностью.

Но не будем дразнить музыкальных критиков.

— «Просят тигров не дразнить».

Ферреро — прелестный ребенок.

Один из таких, которым, встретив на улице, вы улыбнетесь и оглянетесь вслед:

— Какая шевелюра!

Некрасив, но очень грациозен.

И жив, как козочка.

Немножко мал для своего возраста. Немножко худ. Немножко бледен.

От критиков ему отгрызаться было бы трудно.

Вилли Ферреро переживает критический период своей жизни: меняет молочные зубы.

И нескольких зубов у него презабавно нет.

— Показывает вступления! Велика важность! Просто память!

{482} Первым дирижером, который дирижировал в Москве наизусть, без нот, был Буллериан¹⁰⁶⁰. Ему было не восемь лет. У него не менялись молочные зубы.

Но вся Москва диву давалась:

— Целые симфонии наизусть!

И вопила:

— Гениальная память!

То, что необычайно, «чудесно» для человека в сорок восемь лет, пусть останется чудесным и для человека в восемь лет.

Согласны?

Музыкален ли он?

Он «танцует» то, что играет.

Танцует руками.

Головой. Губами.

Всем телом.

Я знаю только одного артиста, который до такой степени проникнут музыкой.

Это — великий и недосягаемый певец (и плохой политик) Шаляпин¹⁰⁶¹.

Такой царственный артист, что его следует называть:

— Феодор Иоаннович Шаляпин¹⁰⁶².

— Наш Федор! — как говорят московские Неуважай-Корыта. Ферреро в этом отношении — крошка Шаляпин.

Каждое движение его ручонок, каждый взмах головы и этой великолепной шевелюры полны ритма, сливаются с музыкой.

Составляют гармонию с тем, что играется.

А потому в каждую данную минуту, под оркестр, полны красоты.

Вы никогда не видели дирижера, который бы дирижировал такими красивыми и такими гармоничными жестами.

Да, есть моменты, когда хочется плакать.

Потому что красота и гармония заставляют слезы подступать к горлу.

«Гениальная» память, весь музыкален, — но чувствует ли он то, что играет?

Лет 10 – 12 тому назад меня поразил, — и очаровал, — манерой дирижировать Рахманинов.

Он дирижировал тогда своим «Алеко» в Большом театре¹⁰⁶³.

Когда в оркестре возникала нежная, прекрасная мелодия, жесты Рахманинова становились такими, словно он нес через оркестр что-то бесценное.

{483} Невероятно дорогое и страшно хрупкое.

Ребенка ли, хрустальную ли вазу тончайшей, ювелирной, работы, или до краев наполненный бокал токайского «по гетману Потоцкому» вина, с 1612 года дремавшего в бутылке, «поросшей травою»¹⁰⁶⁴.

Вот вот толкнет какой-нибудь неуклюжий контрабас или зацепит длинный фагот, — и драгоценная ноша упадет и разобьется.

Нет границ прекрасному в жизни, — и осторожность может быть выражена в формах божественно-прекрасных.

Сикстинская мадонна¹⁰⁶⁵ вся полна боязни.

От которой сладко сжимается сердце.

Эта Девушка-Ребенок, несущая на руках Младенца со лбом мыслителя и глазами мудреца, полна трепета и дрожи за свою ношу.

— Не уронить бы! — говорит вся ее фигура.

Как она крепко держит руками ребенка!

Ей приходится идти по облакам.

Посмотрите на ее босые ноги.

Как пальцы впиваются в эти облака!

— Не пошатнуться бы!

Какая чарующая любовь и осторожность!

И в боязливом жесте, которым дирижировал Рахманинов чудесную мелодию, была божественная красота любви, вылившейся в осторожность.

Когда я любовался маленьким Ферреро, мне вспомнился очень большой Рахманинов и «Алеко».

Взгляните на этого малыша, когда доходит до мелодии, которая ему нравится и которую он, видимо, любит.

Его лицо наполняется нежностью.

А в глазенках, вытаращенных на оркестр, почти испуг:

— Вот вот уронят!.. Разобьют!..

Его беспомощные ручонки полны умоляющего жеста:

— Тише, тише… Ради бога, осторожнее!..

Он любуется ею и боится за нее, за мелодию.

И боже, с какой осторожностью несет ее через оркестр.

Так он носит, вероятно, какое-нибудь особенно лакомое лакомство или особенно хрупкую игрушку.

А душа, которая переросла его, с такой нежностью носит «райские напевы» Бетховена.

Он «алгеброй не поверил гармонии»¹⁰⁶⁶.

Не успел еще.

Но музыкален ли он?

Если так может любить мелодию…

Был такой дирижер Виноградский.

Тоже чудо.

Ферреро — вундеркинд. А Виноградский — вундербанкид.

Директор банка и дирижер¹⁰⁶⁷.

Европейски известный.

В первую минуту можно было расхохотаться от тех гримас и ужимок, с которыми он вел музыкальное произведение.

Боже, какой ужас на лице!

Он, с дирижерского возвышения склонившийся над певицей, сию секунду от ужаса заткнет дирижерской палочкой широко раскрытое горло Андромахи, в отчаянии взывающей над телом Гектора:

— Иллион… Иллион… Иллион…¹⁰⁶⁸

Но во вторую минуту всякое желание смеяться забывалось.

Перед вами был человек, который, действительно, переживал то, что игралось.

Мелодия и аккорд вызывали в нем радость и ужас.

На лице его — счастливую улыбку или гримасу страха.

Заставляли его или в ужасе отступать, или обеими руками благословлять оркестр на ту чудную мелодию, которую он играл.

Когда он в «Ночи на Лысой горе»¹⁰⁶⁹ дирижерской палочкой словно разрубал какую-то гору и с ужасом на лице отступал, — это было не смешно.

А действительно страшно.

Потому что в этом страшном аккорде оркестра, который он вызывал, словно надвое раскалывалась какая-то гора, и из расщелины, из недр земли, поднималось нечто, чего без ужаса нельзя видеть человеческому оку.

Вещим и могучим движением он, действительно, вызывал Чернобога¹⁰⁷⁰, этот киевский кудесник.

И когда в финале увертюры к «Вильгельму Теллю»¹⁰⁷¹ флейты и вся медь оркестра в диком, в бешеном, в фантастическом темпе взвивались, венчали и славили свободу, гремели, звенели и пели ее торжество, — этот прыгающий, скачущий, вертящийся, машущий руками шаман того колдовства, которое называется музыкой, — был не смешон, а великолепен.

Пьян и опьяняющ.

Когда среди ярких красок сказки-увертюры «Руслана»¹⁰⁷², — пестрых, как восточный ковер, горящих, как степь весною в цветах, — среди Черноморова великолепия звуков, блеска и звона, — скрипки вдруг запели:

и с лицом счастливым Виноградский сложил руки и сам заслушался мелодией, — безумная зависть сжала сердце. Хорошо быть дирижером. И творить из оркестра. Это — бог. Он сотворил и любуется:

— Как хорошо!

Однако, я вижу, в моем фельетоне «Вилли Ферреро» — о Ферреро ровно столько же, сколько в обвинительном акте по делу Бейлиса о Бейлисе¹⁰⁷³.

Посмотрите на счастливую морденку Ферреро, когда оркестр напевает мелодии Бетховена.

Посмотрите на ту деликатность, которую он рекомендует оркестру по отношению к танцу-призраку Анитры¹⁰⁷⁴:

— Не разбудите!.. Это сон!..

И взгляните на него, когда в увертюре к «Нюренбергским мейстерзингерам»¹⁰⁷⁵ духовые рисуют свою торжественную и величественную, как присяга, как клятва, суровую и стройную, в высь уходящую музыкальную картину.

Когда в оркестре, среди города звуков, поднимается к небу готический собор.

Этот пассаж повторяется несколько раз. Можно проверить себя.

Это не самообман и не случайность.

Вилли бледнеет, доходя до этого момента.

В нем есть что-то жуткое, страшное, когда он обращается к духовым.

Словно с заклинанием.

Его глаза мертвеют.

В лице появляется что-то бетховенское, рубинштейновское.

Эта львиная грива.

И что-то львиное есть в том, как он «цапает» воздух сжатой в комочек ручонкой.

— Он — жуткий мальчишка.

И чем-то даже страшным веет от него в эту минуту.

Он — словно заклинатель и знает вещие слова. И умеет вызывать из звуков видения.

Пойдите, послушайте и посмотрите.

Вилли Ферреро, вероятно, ошибется такта на четыре, — но вы проведете один из самых очаровательных вечеров в своей жизни.

И увидите по этому помертвевшему лицу:

— Переживает ли он эти звуки?

{486} — Послушайте, а не выучка ли все это?

— Послушайте, доставим себе роскошь не говорить глупостей. Если Вилли Ферреро может запомнить не только все вступления в десятках музыкальных произведений, но и все жесты, все улыбки, все взгляды, все движения рук, головы, всего корпуса при каждом такте, тогда это такое чудо памяти, что надо брать за место не 25 руб. 20 коп., а 50 руб. 40 коп.

— Значит, он гений?

Вовсе не значит.

Бог его знает!

Гений открывает новые пути. Талант расширяет те, которые уже существуют.

Гений творит. Талант улучшает.

Вот когда Вилли Ферреро что-нибудь сотворит в области музыки, можно будет сказать, что он гений.

Когда он внесет в исполнение оркестра нечто новое и лучшее, можно будет сказать, что он талант.

А пока он только:

— Чудо.

Хорошо — только!

Восьмилетний мальчик, который заставляет вспомнить и Шаляпина, и Рахманинова, и Виноградского, и Рубинштейна, — разве не чудо?

Рубинштейна, — я настаиваю на этом.

И не только потому, что Рубинштейн был тоже вундеркиндом.

Лицо есть зеркало души.

И если в трагическом месте исполнения в лице мелькнуло что-то рубинштейновское, значит, что-то рубинштейновское прячется и в душе.

Конечно, он не Шаляпин, не Рахманинов, даже не Виноградский, не Рубинштейн.

Но если в восемь лет есть что-то шаляпинское, что-то рахманиновское, что-то рубинштейновское, этот мальчуган далеко пойдет.

Бросим эту плаксивую манеру, каждый раз, как мы видим в театре сытого, довольного, хорошо одетого, всеми балуемого ребенка не в зрительном зале, а на сцене, вопить:

— Несчастный ребенок!

Вилли Ферреро начинает свой концерт без четверти девять и кончает в четверть одиннадцатого.

Величайшее несчастье для детей, — это когда их рано укладывают спать.

Этого они, действительно, терпеть не могут.

{487} И если сказать, что есть мальчик, который ложится спать в 11 часов, всякий ребенок ему позавидует:

— Вот счастливый!

— Вилли любит музыку и слушает очень хорошую.

Он был бы, действительно, несчастным мальчиком, если бы его заставляли часов по пяти сидеть в школе и зубрить какие-нибудь идиотские «слова на букву ять»¹⁰⁷⁶.

Любой ребенок работает больше, чем Вилли Ферреро.

И обременен работой более трудной и изнуряющей, потому что ее терпеть не может.

Трудно понять, почему надо оплакивать этого счастливого ребенка, в восемь лет занимающегося только тем, что он любит.

Это и счастливый мальчик, и счастливый артист.

Потому что он единственный артист, который действительно не читает того, что о нем пишут: он недостаточно умеет читать.

Это чудесное видение. Радостное детство.

«Славят трубы и литавры юность светлую его»¹⁰⁷⁷.

И со счастливой морденкой он выбегает кланяться и благодарить.

А рядом с ним выходит и папаша¹⁰⁷⁸.

Хотя никто в зале и не кричит:

— Автора.