Саньясин Вечная история

И возвращались все голоса из прошлого:

- О, Чужеземец, торопись, над тобой тьма.

Я оттолкнул лодку от берега; она была одета в красное, она вложила свой золотой браслет в руки мужчины, вперёд, хо! против ветра! И я всё ещё бегу, я так и не достиг порта.

- Я взяла с собой кое-какую белую одежду для тебя, кашмирские ковры, мы пойдём в лес из голубых кедров…

Но это был лес Бьёрна: "Я женюсь на ней, у нас будет хижина, мы построим лодку, сплетём рыболовные сети…. Все чёрные, маленькие Бьёрны!" Я до сих пор слышу его крик позади меня: "Через четыре года у неё будут плоские груди и лицо её матери".

- Но это не то, Нил! Не то, не то…

Это было не то – это было вообще ничто; это было ночью и ветром за спиной.

- Совсем-Ничто, мистер Совсем-Ничто, есть миллионы пляжей… но только одна волна… приносит каждому… одну единственную каури.

Я потерял даже ту единственную раковину, которую она мне дала; я всегда её терял: "Вот, эта раковина ждала тебя тысячу лет"- и я ушёл. Я всё ещё бегу.

- Каждый раз ты делаешь одну и ту же ошибку.

Ошибку? Какую ошибку? Нет никаких ошибок, никогда не было никаких ошибок, ты сам так сказал.

- Я прошу у тебя один день, только один день…

Но в глубинах моего сумасшествия, в глубинах моего душевного страдания было нечто, что упорно повторяло: "Ты правильно сделал, что ушёл, даже если нужно было бы начинать всё заново, ты всё равно сделал бы это тысячу раз…".

- Я хочу быть свободным, ты слышишь, свободным!

Хорошо! У тебя есть твоя свобода - на что ты жалуешься? Ты не на свадебной вечеринке, чего ты ещё хочешь?

- Слишком поздно, Нил, слишком поздно…

И это было самым мучительным; у этого не было никакой причины, никакого значения; это горело глубоко внутри, подобно вечно открытой ране.

- Три раза ты приходил, три раза ты убивал.

И Мыс; и на нём я.

- Бьёрн! Бьёрн!

Это со своим ранцем бежал Балу. Несколько скворцов пролетело между скалами: "Я говорю тебе, что с Бьёрном что-то произошло, что-то произошло…".

- Эрик мёртв; он покончил жизнь самоубийством.

Одна шахта, две шахты, три шахты…. Эрик мёртв и Бьёрн мёртв, они все мертвы; они не хотели никаких шахт, они не хотели никакого тошнотворного маленького счастья, а я, чего я хотел?

- Чего-то другого, чего-то другого, другой жизни на земле!...

И я сжигал ради этого всё. Я разрушал всё. И теперь я бегу, чтобы повеситься из-за этого тошнотворного маленького счастья. "Все белые, маленькие Нилы! У нас будет хижина; мы будем свободны; мы уедем далеко-далеко на север, там будут зелёные рисовые поля…". О! неужели я собираюсь из-за этого повеситься? Но могу ли я отказаться и от Батхи? Я не могу отказаться ни от чего, даже от Саньясина! И я бежал в том акациевом лесу, бежал в мучительном, растущем противоречии, которое держало меня за горло.

- Всё закрыто со всех сторон, Нил, я пойман в ловушку как крыса, я заключённый на этом острове!

И затем, вдруг, Бьёрн на крыше магазинчика торговца зерном, обнажённый, с кирпичом в руках.

- Эй! Полагаешь, что фортуна нам улыбнётся и мы ускользнём от богов?

Я вскарабкался на Мыс. Мои руки были разодраны ежевикой; остров буйствовал как сумасшедшая женщина. И там была Мохини, которая склонилась к моему плечу:

- Прекрасное место для самоубийства.

Они все были там: Балу, Батха, Бьёрн, Эрик…. Там был даже тот обнажённый идол с открытым ртом и мечом в руках. В небе с сердитым клёкотом парил орёл. Я оказался у стен святилища, глядя в лицо пустоте; ветер так хлопал оранжевой одеждой, что казалось, хотел разорвать её: dorai, dorai… убийца, убийца, клятвопреступник.

- Ах! Итак, ты хотел быть свободным, Саньясин, хорошо, ты свободен!...

Даже Балу швырнул в меня камень; они все повернулись ко мне спиной.

- Ты отрекаешься от трёх миров, ты бросаешь их в огонь.

Я взял окрашенное рисовое зёрнышко и бросил его в огонь.

- У тебя больше нет страны, нет семьи, нет дома; ты сын Огня.

- Я сын Огня.

- Тогда что ты ещё хочешь?

- Я говорю, что я нашёл великий Свет наверху; я бросил ради этого всё.

- Именно в этом твоя ошибка!

И эта пустота у моих ног, эта яма из тьмы, она была всего лишь лицевой стороной их небес; точно также я мог бы раствориться в бездне света, окружённый нимбом маленького святого!

- Я звала тебя, Нил, я звала тебя каждый день, но ты не отвечал, не было никого, никого, это было ужасно; тебя больше не существовало!...

И этот слабый голос был словно нож в сердце. Я потерял её; я потерял всё - что ещё мог я хотеть?

- Я шёл к реке; великое присутствие находилось позади меня, и всё было подобно озарённой траектории великого существования позади меня, которое почти стало единым со мной, и иногда, на секунду, эти двое объединялись, это было совершенством истины. Тогда всё текло в спонтанном чуде, с невообразимой точностью: это было то, живая истина.

О! как я мог отречься от этого?

- An mona! An mona! Совсем-Ничто, мистер Совсем-Ничто!

- Батха, о! Как я был глуп!

И Мохини, цепляющаяся за мои руки:

- Над тобой Смерть, Нил.

- Ты лжёшь, это шантаж.

- Она над нами, Нил, над нами нависла Судьба. То, от чего ты бежишь, ты встретишь снова десять раз, сто раз…. До тех пор, пока дело не будет сделано.

- Осторожно, не пытайся загнать меня в угол!

И именно я был загнан теперь в угол, стоя перед стеной, как Бьёрн. Но какого дьявола, что я сделал, где была ошибка, что было неправильно?

- Я люблю и я забыла обо всём.

- Я не люблю.

- Ты жестокий…

- Да, свободный…

- Ты убегаешь, Нил.

Она была такой белой в том красном лесу…

- Когда ты сожжёшь и меня, ты поймёшь.

Она сказала это очень спокойно. Она была такой бледной на фоне этого экстравагантного, брачного алого цвета. И я не понимал, я не мог понять – я не собирался говорить "нет" свободе, а смогу ли я сказать "нет" Батхе, "нет" этой земле? С обеих сторон я был дезертиром! И смогу ли я сказать "да" их вызывающему тошноту маленькому счастью? Это было верховным клятвопреступлением, омерзительным успехом. Я пришёл сюда не для того, чтобы делать маленьких Нилов, которые будут делать других маленьких Нилов, которые в свою очередь тоже будут делать маленьких Нилов!... Это не то, Нил, это не то – не истинная жизнь!... Я был предателем по обе стороны, как будто небеса и земля были реальны независимо друг от друга.

- Ах! Видишь, ты тоже хотел брать, ты тоже хотел сбежать с добычей.

О! Я знаю, это моя ошибка; как только начинаешь говорить о любви, всё идёт неправильно. Но любил ли я её меньше, когда я не знал, что люблю её? Всё пошло не так, само, именно в тот день, когда я нанёс тилак на её лоб, я ничего об этом не знал – и благодаря красному тилаку я снова нашёл её на рисовых полях. О! всё является невозможным противоречием – ты делаешь нечто… и всё, это сделано.… И я превратился в горящую точку, мучительную и неуловимую, в узел всей этой истории. Всегда существовали эти да-нет, эти побеги и возвраты, эта свобода и любовь, и я ощущал, что "нет" моих побегов имело такое же значение, как и мои возвращения, словно ошибка содержала ключ полной истины - красную метку, которая разделяет и вновь объединяет.
О Дитя

Я говорил тебе, что нет никакой ошибки, никогда. Ошибка – непонимание истинного значения того, что делаешь. Ты думаешь, что убежал для того, чтобы быть свободным и думаешь, что вернулся ради неё;

ты думаешь, что в мятеже своём ты поднимал кулак, и ты думаешь, что вскарабкался сюда для того, чтобы убить себя. Но ты ничего не знаешь. На самом деле люди делают то, что я велю, они делают необходимый жест, сами не зная почему,

и когда всё сделано, они понимают, что никогда они не убегали в поисках золота и не убивали ради жалкого счастья, и что этот мертвец никогда не умирал – никто не умирал, и кто убивает, если не я? Их жест подготавливает непредвиденный конец, ради которого они, сами того не зная, столько пробежали. Иди вперёд, у моей драмы не то значение, которое ты придаёшь ей, и когда глаза твои откроются, ты увидишь, что никогда не было никакой драмы – всё равнозначно, и всё понятно.…
Затем, в последний раз, я собрал всю свою силу; мои руки горели, моё тело было как струна на ветру. Это был конец:

- В последний раз, если я должен жить, если эта жизнь имеет хоть какое-то значение…

Никто не ответил.

Затем, внезапно, во тьме промелькнул образ Балу, скачущего на одной ноге по мостовой в тот первый день:

- Батха королева…

- Ах! И почему?

- Да, она похожа на Бьёрна; они собираются умереть.

Они собираются умереть. Он сказал "они собираются"; он не сказал "он собирается".

- Слишком поздно, Нил.

Я обернулся.

В глубине пещеры находилось статуя богини с мечом и руками как колесо. Меня охватил гнев, я схватил её за горло. Я собирался броситься в пустоту вместе с ней – я не собирался умирать, не сведя с ней счёты, о! Я согнулся….

- А, каменнолицая, ты насмехаешься. Ты двигаешь нами как марионетками…

И я мог бы присягнуть, что она улыбнулась.

- Марионетками…. Ты была бы счастлива, если бы я тоже бросился в пустоту!

Всё смолкло; казалось, прекратился даже ветер.

- Я сильнее тебя! У меня есть то, чего нет у тебя – у меня есть грязь земли, у меня есть ночь земли. У меня есть страдание земли. Я даже люблю мертвеца, которого я никогда не увижу вновь. О! Кали, ты можешь благословить, можешь убить, ты можешь своим законом уничтожить меня, но я люблю... Я люблю, это всё, что у меня есть, это всё, что остаётся. У меня нет приношений, нет барабанов, нет труб, нет рая на другом конце. Я люблю, и это всё, что у меня есть.… У меня нет могуществ, нет света, нет ничего стоящего, я клятвопреступник, ноль, совсем-ничто; у меня нет страны, нет семьи, нет дома – они все повернулись ко мне спиной – но я отдаю, отдаю свою любовь тем, кому она нужна, ни за что и за всё: за ветер, за ночь, за печаль мира, за печаль неизвестности, за позор, который проходит, за всех, кому всё равно. Я люблю, я люблю, это всё, что у меня есть. Я существую, потому что люблю. И даже в глубинах ада, я всё равно буду любить.

И затем больше не было ветра, не было гнева. Больше не было печали в моём сердце, не было ночи, не было дня. Даже смерть потеряла своё значение. Осталось только маленькое пламя, горящее в моём сердце – последнее сокровище в конце всего.

Я стоял на скале один и смотрел.

Не осталось никого. Даже люди были излишни, даже воспоминания рассыпались в пыль. Это было великое, спокойное кораблекрушение, и даже это кораблекрушение осталось позади меня; больше не было корабля, не было слёз, не было разделения – всё уже было разделено; ты спокоен и беспечален, ты последний уцелевший и ты смотришь. Смотришь. Больше нет смерти, даже смерть ушла, она с живыми людьми, она осталась перед кораблекрушением; это любовь и не любовь, это желание и не желание; больше не было бездны, больше не было страдания, не было падения, не было отчаяния, не было даже трепета надежды, только великие ровные воды начала, только огромное спокойное озеро, наполняющее себя своей собственной вечностью, и нечто, что пристально смотрит… смотрит, будто оно смотрело всегда, по ту сторону жизней и смертей, по ту сторону счастливых и несчастливых островов, воскрешений и кораблекрушений.

В святилище застрекотал сверчок. Одинокий сверчок. Я поднял глаза….

Было слышно гудение самолёта. Небо было прозрачным как аквамарин и усыпано звёздами. Две маленькие светящиеся точки, зелёная и красная, дрейфовали на северо-востоке, двигаясь в сторону Рангуна или Сингапура. Мы находились в двадцатом столетии истории.

- В нашей стране даже птицы не пролетают случайно…

Даже самолёты. Мы находились на той же самой параллели за двадцать тысяч миль отсюда, в Южной Америке, вместе с моим братом-золотоискателем. Было начало этой истории. Это произошло двадцать лет назад. Мы оба затерялись в огромной стрекочущей ночи Ояпока, ничтожные и абсурдные под высоким сводом деревьев балата¹, и мы думали, что ищем золото; каждый вечер, в один и тот же час мы слушали звук самолёта, летевшего в Рио-де-Жанейро, высоко над нашими головами, и мы хохотали, мы были настолько выше этого самолёта, два ничтожных типа, вкалывающих целый день в болоте как рабы для того, чтобы добыть, возможно, несколько крупинок золота. И наши мечты были настолько истинней, наши невозможные дороги среди падающих деревьев настолько надёжней их распланированных магистралей между обжирающимися золотом городами. И в этот вечер тоже, высоко, высоко над головой, мне просигналил тот же самый самолёт; я был одинок и ничтожен на этой скале в своём оранжевом тряпье, которое было таким же мерзким, как и тряпьё золотоискателя; и я до сих пор искал ту золотую жилу, несомненную жизнь, но я её не нашёл: даже мои мечты предали меня, даже мои братья отреклись бы от меня, если бы увидели.

- Эй, Иов, что ты ищешь?

- Кучу золота, чтобы уничтожить всё золото мира!...

Но это я был уничтожен. Кто же тогда был прав?...

Однажды я отправился на поиски более истинной жизни; и отправился на поиски золота с тем же успехом, с каким мог бы отправиться на Северный полюс в поисках птицы-лиры: в поисках чего угодно, пока можно было вдыхать широту; но я нашёл границы, полицию, нанесённые на карту леса и исследователей, которые исследовали только своё чёрное страдание. Я обнаружил, что приключение находится где-то в другом месте, под ничьим тропиком, и что все внешние дороги заканчиваются внутри; я стал Саньясином также, как мог стать кружащимся дервишем или корибантом,¹обнажённым и натёртым пеплом нищим, кем угодно, пока можно было вдыхать широту, пока жизнь была свободной и истинной; и я нашёл великие тропы наверху где сиял свет, я слушал незабываемую музыку, Ритм, который задаёт ритм всем вещам, я выпил великую, освобождающую чашу - и затем потерял землю. И все дороги приблизились к своей противоположности, каждое приключение закончилось в анти-приключении, словно каждое "да" вело к "нет". Или это было лишь концом кривой, переходом к более великому "да", к более истинному приключению? И возможно, что "нет" не существовало никогда и нигде, ни мгновения – нечего отрицать и ничто не отрицает, есть только всё более и более великое "Да", которое поднимается спиралью вверх, словно завитки туррителлы. Самолёт в Рангун исчез, с грузом уверенных в себе людей. Была прозрачная ночь. На побережье были видны огни. Там на якоре стоял пароход, выглядевший как рождественская игрушка на огромном дереве ночи. И маяк…. Это было именно то место, где был кремирован Бьёрн. Он был мёртв. Они все были мертвы: Эрик, Бьёрн, Саньясин, золотоискатель – мертвы; Эрик, мой брат из Сахары, который не нашёл своего завершения на 33 параллели; мертвы - Бьёрн, который хотел могущества ради своих братьев; мертвы - Саньясин, желавший свободы. Они все были мертвы; я был последний уцелевший, четвёртый, кто ушёл от той серебристой берёзы – абсурдный, совсем-ничто, который был ни отсюда, ни оттуда, ни сверху, ни снизу - откуда я был?

- Я хочу сказать тебе, Иов, что ты и тебе подобные из ниоткуда.

Из ниоткуда, или из места, которое пока ещё не рождено.

И это кричал Бьёрн:

- Даже если я умру, даже если умру! Я больше верю в свои мечты, чем в твои нормальные тюрьмы.

Я верю, о! я верю… даже если я умру, я верю. Мы не знаем откуда мы и стучим в двери как слепые; мы сыновья новой расы, авантюристы более истинной жизни, и даже если наши лохмотья предадут нас, они более истинны, чем мы! Мы дети нового мира в сумерках интеллекта и механизма – саньясины "неизвестного" – и мы стучим в темноту, не знаем пути, мы даже не знаем наших слов и нашего значения, но мы стучим в двери будущего, бормоча слова другого человека, мы освобождаем свет, который построит мир завтрашнего дня также уверенно, как первые проблески в обезьяне построили человека сегодняшнего. И мы заставим Землю стать более истинной, чем её материя и её небеса. Я верю, о! Я верю… абсолютно, как приматы в своей пещере, как падающий поток, как огонь, как растение, как минерал в глубине шахты – и даже если я умру, я верю! И я упал у ног того идола и услышал как спокойный, нейтральный голос сказал: "Ты победил второй раз". Но я не знал, что я победил; я был как труп на ложе из камня и потерял всё.

*

* *

В ту ночь я сознательно вошёл в смерть и вернулся из неё со знанием. И я не только видел смерть, но я и жил, а скорее пережил прошлую смерть, принеся с собой неизгладимую память непрерывности существования. И мне стало любопытно, не является ли будущее, которое мы открываем шаг за шагом своим древним прошлым – разворачивающимся вечным семенем. Внезапно это стало похоже на вставшие на свои места части головоломки, сформировавшие полную картинку: сценки видимые там и здесь, неясные, несвязные, иногда даже разделённые годами, были собраны вместе в один единственный момент и дали мне ключ к этой истории. И на самом деле мне кажется, что каждый из нас должен иметь свой собственный ключ, только мы не знаем, что история существует, что каждый образ имеет значение, поскольку мы их видим неожиданно поднимающимися на поверхность, и они отделены друг от друга годами, словно маленькие, блуждающие в ночи огоньки; мы не знаем, что они формируют часть великого непрерывного фильма, и мы снова заталкиваем их в забвение – но всё имеет значение, символов того, что произойдёт, множество. Только надо знать, что существуют знаки, и что существуют следствия. И я абсолютно уверен, что увиденное той ночью было не только образом из прошлого, но также и образом будущего, и возможно, вечным Образом.

Первая "сцена", если это так можно назвать, самая неясная потому, что это не столько точный образ, сколько очень знакомая атмосфера, своего рода острый и интенсивный запах воспоминания, плывущий в сумерках памяти. Я видел это несколько раз в разных вариациях.

Я бродил по лесу. И эта прогулка в лесу имела чрезвычайную интенсивность. Я был разрушен, я потерял всё; я искал её, я искал её повсюду, я звал… звал, и я до сих пор не нашёл её, было ощущение, что Смерть напала на меня. Она была моей жизнью – больше чем жизнью – и она не ответила, никто не ответил…. Я видел этот образ несколько раз, он был очень хорошо мне знаком; обычно он приходил после другой сцены в которой я стоял перед человеком, сидящим перед огнём и окружённым тёмно-голубым светом, он швырял в меня свои проклятия и я выплюнул ему в лицо свою свободу. Но в ту ночь, после того как я бродил по лесу, я оказался на макушке дерева, цепляясь за ветки обеими руками – очень белыми, они всё ещё у меня перед глазами – и я увидел как моя голова погружается в пустоту. Я совершал самоубийство. И именно с этого момента моё видение начало приобретать фантастическую точность, словно кто-то на самом деле заснял это на киноплёнку (но, фактически, я думаю, что в нас всегда есть некто, кто всё снимает).

И я вошёл в смерть.

Внезапно я обнаружил себя в жуткой темноте – мы называем это "ночью", но наша ночь светла по сравнению с этой тьмой! Абсолютная чернота, которая была подобна самой сути черноты, куда не проникала ни одна вибрация, чтобы можно было сказать "это чёрное" - это не было "чёрным", это было Чернотой, подобной смерти, без единой вибрации, без искры черноты. Плотность удушающей черноты. Это душило; ты находился в этом словно в смерти – и фактически, это и была смерть.

И затем у меня появилось ощущение (я говорю "ощущение", но это вовсе не было смутным, оно было чрезвычайно конкретным, за исключением того, что я не "видел", а чувствовал, касался), что я нахожусь над бездной, стоя на крошечном выступе в несколько сантиметров шириной и опершись спиной о стену – огромную, вертикальную, чёрную стену, похожую на поток базальта – которая уходила в бездну. И я находился посреди этой пропасти, увязнув в ней, прижавшись спиной к этой огромной стене, цепляясь за неё ради своей драгоценной жизни, и неспособный сдвинуться с места. Но я должен был сдвинуться, я должен был пересечь эту пропасть, я должен был добраться до другой стороны; жизнь была на другой стороне, спасение было на другой стороне – упасть туда было хуже смерти – это была смерть в смерти. Я не мог шевельнуться, я был парализован, я примёрз к этой стене, я не мог ничего делать, я не мог ничего видеть, там не было ничего; это было чудовищно – и затем… молчание, сокрушающее, массивное, словно мир абсолютного, неумолимого отрицания, в котором ты не должен существовать, не можешь существовать. И я цеплялся за этот камень обеими руками.

И неожиданно в этой чудовищной тьме я услышал голос Батхи… Голос Батхи, её голос, о! Господи, я не знаю, существуют ли чудеса, но этот голос во тьме был невыразимым чудом – её голос, чистый, чистый, прозрачный, чудесный: "ТЯНИ… ТЯНИ…".

Она говорила: "Тяни".

И в тот же миг я ощутил нечто вроде верёвки, которую она кинула мне и коснувшуюся моих рук. Я вцепился в эту верёвку: "Тяни… Тяни…". И в этом детском голосе была такая огромная сила любви, словно её душа схватила мою и вытягивала из этой ночи. "Тяни… Тяни…". Непоколебимая сила, словно мечом из света пронзившая эту чудовищную тьму. И это был детский голос.

Я тянул, я цеплялся, я продвигался шаг за шагом в этой ночи, вися на этом выступе; я был похож на утопающего, тянущегося за глотком свежего воздуха, и там был этот голос, тихий голос, такой тёплый, такой уверенный, спокойно могущественный, зовущий меня с другой стороны, о! полный любви: "Тяни…".

Никогда, никогда в этом мире, ни при каких обстоятельствах, ни в какой из моментов своей жизни я не был более сознательным и живым, чем в моменты моего "сна". Если я видел сон, тогда смерть - это сон, а вся жизнь - это копия менее живая, чем смерть.

Внезапно, без какого-либо перехода, я обнаружил себя на другой стороне этой бездны. И немного впереди я увидел своего рода светящийся каркас похожий на остов лодки, светящийся, белый, лучащийся, и в тот же момент, как я увидел этот остов (или каркас, я не знаю), произошёл странный феномен: я увидел своё тело (увидел его снаружи, словно я вышел из него) делающее своего рода кульбит в воздухе, но медленно, очень медленно, словно в замедленном кино, оно медленно вращалось, полностью переворачиваясь, и я быстрее, чем успел что-либо понять, оказался внутри этого каркаса, совершенно ослеплённый.

Это было светящимся, необычайно светящимся - чистый, лучащийся, белый свет подобный свету алмаза. И таким было всё… воздух, каркас; было так, словно свет хлынул со всех сторон без какого-либо определённого источника света - это был живой, вибрирующий свет… субстанция света.

Она была там….

Это была она, белая и светящаяся, она лежала на ложе слева от меня. Это была Батха…. Но Батха…. Это была более, чем Батха, бесконечно большее, чем Батха; можно сказать, что это была светящаяся суть Батхи, чистая реальность Батхи – она – словно маленькая земная Батха была лишь её прообразом. Как она была прекрасна! О! она вся светилась…. Это была она, несомненно она, уникальная, непохожая ни на кого. Она словно была погружена в глубокий сон.

Справа от её ложа стояло ещё одно (я говорю "ложе", но субстанция этого объекта тоже была светящейся, белоснежной). Я знал, что это ложе было моё; её было слева, моё справа. Затем я стал смотреть на окружающий нас "каркас" – светящийся, совершенно замкнутый: мы были дома, в чудесном доме, завёрнуты, защищены во веки веков, в абсолютной безопасности. Здесь ничто не могло нас коснуться. Это было нашим вечным местом пребывания, нашим местом встречи. Это было нашей вечно-длящейся встречей, нашим вечным центром.

Я повернулся. Там находилось какое-то существо. Но довольно любопытно, что оно не было посторонним, "другим" для этого места; оно словно было создано из той же самой субстанции, что и само это место. Это был опекун или помощник. Он был весь в белом, но менее светящимся, чем Батха, более нейтральным; он был кем-то вроде няньки. Он приглядывал за нами.

Он подошёл ко мне, чтобы помочь раздеться. Затем я вдруг ощутил, что я очень утомлён, грязен, запылён и истощён, словно вернулся из долгого путешествия. Мне захотелось принять ванну. Я сделал шаг вправо, посмотрел под ноги… и вдруг понял, что я мёртв. Я "был мёртв"; моё тело было мертво. Это шокировало меня - небольшой шок, отрезавший нить. Я помню секундное затруднение тела и то, как сказал себе: "Итак, нет никакой необходимости…". И я проснулся.

Во тьме виднелось божество.

Стрекотал одинокий сверчок.

Оперевшись на стену я долго стоял, взявшись руками за голову, в полном замешательстве и изумлении одновременно, как в тот день, когда на станции услышал божественную музыку.

Теперь я знал.

Затем всё стало ясно. Сейчас я знаю, что в моём сердце больше никогда не будет тьмы. Я знаю, что смерть - миф, и что существа вновь встречаются в смерти, как и в жизни, и что мы путешествуем вместе, всегда вместе, через все жизни и все смерти, и по ту сторону жизни и смерти.