Саньясин Вечная история

- Эй, Саньясин, твой посох.

"Саньясин, Саньясин…". Неужели они никогда не оставят меня в покое! Он протягивал мне посох. Это был пилигрим с севера. Затем, я не знаю, что на меня нашло, я схватил свой посох и переломил его об колено надвое. Он был ошарашен. Я сунул ему в руки половинки посоха:

- Вот, это тебе, я достиг конца пути.

И я ушёл.

Я шёл через пакгауз, где когда-то слышал божественную музыку, но в моём сердце больше не было никакой музыки, лишь в висках был слышен бой барабана, похожий на грозный марш Шивы. Я вновь видел маргозу возле станции и ещё раз услышал серебряный звон колокольчиков на запряжённых лошадьми повозках, но я не видел мальчика, который привёл меня к моему брату. У меня больше не было брата, он был мёртв – или всё же это он пришёл и шепнул мне на ухо: "Однажды я вернусь и разобью твои очки". Меня больше не несла улыбающаяся милость, устраивавшая каждый шаг, каждую встречу; я горел от лихорадки во время песчаной бури, будучи несчастным от бытия только самим собой.

- Эй, Саньясин, возьми мою лёгкую повозку.

Саньясин, Саньясин…. Я каждый раз опускал голову, словно был изгоем… заклейменный, опозоренный, отрезанный от всех и каждого этим оранжевым символом. Ветер дул с юга, дюны накатывались на пальмы; несущийся по главной улице песок был похож на пыль из колючек; моя одежда развевалась, люди показывали на меня, на балконах шептались женщины: белый человек, белый человек…. Оборачивались прохожие, и я слышал: белый человек, белый человек…. Я шёл, согнувшись и прижимая к груди свой оранжевый шарф, словно сгорающий от стыда вор: белый человек, белый человек…. Белый человек, белый человек, нечестивец, проклятый Саньясин, дезертир из никакой страны, маскирующийся в оранжевое здесь, в чёрное там; маскирующийся в любом случае и даже не знающий какую кожу ему одеть, даже не кожу обнажённого Саньясина - ноль, несуществующий, совсем-ничто, который не отсюда и не откуда-то ещё, ни сверху, ни снизу - о! кто мне скажет, откуда я пришёл, как моё имя, где моя страна? Не прискачет ли ещё раз огромная белая лошадь, чтобы унести меня на своей победоносной спине и освободить из этой духовной крепости, как она освободила меня из крепости белого человека?

- Балу!

Он, открыв рот, смотрел на меня в оцепенении, почти со страхом, как на привидение.

Подросший и похудевший он стоял перед лавкой торговца зерном. Я протянул руку, о! как нищий.

- Балу!

Он бросил свою пригоршню зерна и побежал прочь с такой скоростью, на какую только были способны его ноги. Все повернулись ко мне спиной.

Я поднялся на три ступеньки. Моё сердце стучало так, словно собиралось взорваться. Лоджия была открыта: запах сандалового дерева, божества, залитое светом патио…. Я споткнулся обо что-то, упавшее с пронзительным звуком. Я нагнулся; это был детский эктар.

Он был там, обнажённый по пояс, он сидел в углу, один, в окружении своих инструментов – и смотрел на меня. Я даже не знаю, поприветствовал ли я его, я нырнул в этот взгляд, погрузился в него, в это великое и спокойное могущество, смывшее все мои страдания, разгладившее мои морщины, искупавшее моё несчастье в свежести и покое, как будто я шёл столетия, бежал сквозь жизни и тело моё покрывала накипь…. Он остановил меня жестом.

- Мани!

- Помоги ему. Он саньясин, он здесь дома.

Саньясин… Саньясин…. Она приблизилась; мне захотелось закричать: нет, нет! я не саньясин! Остановитесь, оставьте меня одного! Я не саньясин, я совсем ничто!... Она лила воду на мои ноги. О! он делал это умышленно, это было запланировано, он хотел дать мне понять, что я посторонний, саньясин, получающий в соответствии со своим званием. Меня заполнил стыд. Мне захотелось уйти, я был растерян как ребёнок. И затем, вдруг, мой взгляд приковала девушка, согнувшаяся над моими голыми ногами; её стелющиеся по земле волосы, клочок оранжевой одежды – всё словно погружалось в колодец у меня на глазах; образ становился глубоким, интенсивным, скользил в другой мир, открывая наложенные друг на друга слои, и это было больше не "мной", а мной и ещё раз мной и бесчисленными временами, которые возвращаются; каждый жест на авансцене повторялся на других планах – дважды, трижды, или, возможно, это было обратной стороной, и я был там, снаружи, снова жест за жестом начиная старую историю. Это было своего рода головокружение. Или это возможно моя лихорадка – не бредил ли я?

- Садись.

Девушка подложила мне под ноги циновку. Игра в карром осталась незаконченной – все убежали. Пришла Ма.

Моё сердце подпрыгнуло; мне захотелось взять её за руки, коснуться её ног. Она отошла на шаг, обернула угол своего сари через лоб, протянула мне поднос и даже не улыбнувшись вышла.

Я обезумел от беспокойства.

- Махарадж…

- Ты вернулся, - сказал он наконец - ты должен был вернуться.

- Махарадж, где она?

Он посмотрел на меня. О! Я знаю, что я никогда не должен был задавать этот вопрос.

- Она жива, - просто сказал он.

Кровь прилила к моему лицу; я закрыл глаза.

- Она встретится с тобой… если захочет.

Она жива, она жива…. Меня бросало то в жар, то в холод, я выпил залпом стакан воды. Затем пристальный взгляд Бхаскар-Натха захватил меня, и он с жёсткостью борца сказал:

- Ты видишь как ты сжался?

Мне показалось, что он ударил меня. Позади я всё ещё слышал голос Саньясина: "Ты маленький бездельник!"

- Послушай, Саньясин, я всё очень хорошо понимаю…

Он, точно как Батха, положил сжатые руки на колени. Он смотрел прямо перед собой на песок в патио. Ко мне снова возвращался рассудок.

Затем… молчание.

Запах сандалового дерева, пение школьников, звук раковин вошли в меня, всё было тем же самым: это было сегодня или вчера, или многие жизни назад… это было бесконечно тем же самым, о! что меняется?... Мы находимся в сердце Египта под нашими обломками, мы пребываем в непотерянных временах, и этот запах момента, этот луч солнечного света на песке в патио внезапно захватывает нас и оставляет, словно вечного ребёнка среди натиска вещей.

- Я мог бы захлопнуть дверь у тебя перед носом.

Я поднялся. Он сжал кулаки.

- Но нельзя захлопнуть дверь перед Судьбой. Нельзя изменить судьбу закрыв дверь, изменить судьбу можно только став более великим, чем она. О! если бы я всё ещё был способен печалиться, то я бы говорил с тобой, плача кровавыми слезами….

Взмахом руки он оттолкнул свои инструменты. Перед ним лежали счета.

- Ты пришёл в назначенное время. Тебя нельзя винить; ты следовал закону своей природы. Но теперь пришло время, когда ты можешь изменить этот закон, если захочешь. Потому что бывает время когда это возможно.

- Но почему…

- Успокойся и слушай. Я хочу, чтобы ты ясно видел; только Истина может спасти тебя, она одна обладает Могуществом. Это единственная сила. Батха собирается умереть, возможно… поэтому пойми это. Судьба создана не для того, чтобы раздавить или наказать нас, Саньясин, она создана для того, чтобы заставить нас расти – ты саньясин и время саньясина закончилось, а ты не знаешь как выбраться из этого; ты никогда не знал как из этого выбраться, ты всегда повторял одну и ту же глупость. Пойми, ты не выберешься из этого с помощью крика, мятежа или лихорадки, но только перейдя на другой уровень сознания. Когда ты изменишь своё внутреннее состояние, ты изменишь состояние внешнее и завоюешь судьбу.

Он нагнулся ко мне. Я видел как вены пульсировали на его шее.

- Трудность, которую ты не преодолел однажды, будет возвращаться к тебе десять раз и каждый раз она всё больше будет усиливаться из-за твоего поражения, до тех пор пока у тебя не хватит храбрости развязать древний узел и стать более великим, чем ты сам. Судьба – это переход к другому состоянию.

- Но что я сделал неправильно, скажи мне? Я хотел… я пришёл на этот остров случайно… я встретил Балу….

- Случайно! О чём ты думаешь! И этот стакан, который ты поднёс к губам, ты думаешь, он случайно коснулся твоих губ?… В мире есть только одно Тело! единственное тело…. И если крошечная точка, которой ты являешься, появилась на этом острове, то только потому, что рука более великая, чем твоя, частью которой ты являешься, преднамеренно привела тебя сюда.

- Мы марионетки!

- Да.

- Всё. Ты можешь изменить своё состояние. Ты можешь выбирать, быть ли тебе марионеткой, которая не может ничего сделать, или Телом, которое является всем и которое знает, что оно делает и почему оно это делает, как оно идёт и куда оно хочет идти.

- Что я должен делать?

- Это не вопрос делания; ты должен быть.

- Я хочу быть; я оставил всё ради этого.

- Именно в этом твоя ошибка.

- Я нашёл Свет наверху, он был…. О! Это было чудесно. И тогда это было концом земли. Ты растворяешься… уходишь из жизни.

- Это неправильно!

Затем он начал вколачивать в меня свои слова. Он был похож на массу могущества:

- Если ты изгонишь всё для того, чтобы достичь Света, ты получишь славу пустого света. Если ты включишь всё, чтобы достичь Света, ты получишь славу полного света.

И я мог поклясться, что вокруг него было то же самое оранжевое излучение, плотное, почти золотое, как тогда, в баньяновом лесу.

- Потому что всё, что касается этого света, становится полным – это полнота всех вещей; это светящееся основание всего, что существует. Ты можешь выбрать в нём вечный сон, ты можешь выбрать растворение в нём, ты можешь уйти в него обнажённый, как маленький святой – фактически, ты можешь выбрать всё, что пожелаешь, потому что этот свет приветствует всё взором для которого всё едино. Это великий Взгляд, который заставляет быть то, что видит. Если ты видишь лишь одну маленькую вещь в этом свете, ты становишься этой маленькой вещью; если ты видишь микроскопическое божество, то это микроскопическое божество становится абсолютом светящейся тотальности, не оставляющей больше никаких желаний – всё, что касается этого, становится этим, становится полнотой этого, абсолютно этим. Это рай – да, рай твоих желаний….

Он уставился мне в глаза.

- И если ты отказался от всего для того, чтобы добраться туда, тогда да, ты достигнешь огромного пустого божества и это будет концом земли. Но я говорю….

Затем он медленно поднял перед собой сложенные руки, словно приветствуя неизвестное божество.

- Я говорю, это начало строителей духа. Это грядущее царство божественных тружеников, которые переустроят землю в их образ видения красоты. Это время реальных провидцев, которые постигнут великий вечный Взгляд не для того, чтобы уснуть там в инертном блаженстве, но для того, чтобы привлечь силу сверху во всё, что они делают, в каждое существо, которое они встречают, в каждую частицу, которой они касаются, и заставить отдать их светящееся содержание, потому что, на самом деле, небеса находятся повсюду, в каждой вещи, в каждом существе, в каждом обстоятельстве на земле, и мы должны сделать внешнее таким, каким внутреннее уже является…. Но это более трудные небеса; они не для тех кто спит в духе.

Образ Бьёрна вновь вернулся ко мне, и у меня появилось чувство, что я нахожусь именно там, где находился перед смертью Бьёрн.

- Бьёрн тоже хотел могущества - и он мёртв. Если я выбрал неверную тропу, отправившись искать наверху, а он внизу, то где же тропа?

- Ты не был неправ, и Бьёрн тоже. Ты прошёл только половину дистанции. Обнаружив небеса наверху, ты обнаружил лишь их половину – другая половина должна быть создана здесь, на земле. Ты нашёл Его, не Её.

- Кого её?

- И Бьёрн не был неправ, начав искать внизу, просто он начал там, где должен был закончить; он трудился внизу не обладая светом, находящимся наверху, поэтому всё рухнуло. Послушай, дитя, Сила одна, она повсюду; в мире существует только одна сила, а не две – в атомах, в обезьянах и в богах – но если ты берёшь её снизу, то она полна грязи земли и она вершит чудовищные чудеса; необходимо отправиться наверх и спустить её вниз. Я тоже Тантрик, но у меня нет на лбу красного треугольника и я не совершаю чудес – я освобождаю простое чудо, которое находится в сердце вещей. Я также и Саньясин, но на мне нет оранжевой одежды; я отрёкся от всего, ни от чего не сбежав – но с помощью своего долота я высекаю свои небеса в каждый момент, во всём что я делаю, во всём что я вижу, даже в своих счетах. И я не Саньясин и не Тантрик; я нечто другое…. Послушай, сын мой, существует тайна….

Бхаскар-Натх наклонился вперёд, взгляд его устремился в землю, словно он хотел пронзить её светом.

- Ты вернулся и тебя тяготит Судьба; иногда мы падаем на пути подобно Бьёрну – всегда существует момент, когда ты падаешь на пути. Это называется "падение", но в таком случае, вся жизнь, это падение с небес из которых мы никогда не выходили. Истина более велика, чем наша мораль, Саньясин, более велика, чем наши добродетели, и в ошибке скрыты небеса, которых мы не предвидели…. И я говорю: мы падаем снова и снова, мы ломаем шеи, у нас каждый раз отбирают наше добро, потому, что на каждой стадии мы должны принести на землю тот уровень небес, которого мы достигли – если бы мы не падали, никогда бы небеса не коснулись нашей земли! Они бы оставались там, где есть – одинокие и совершенно ничего не значащие. И чем выше взбираешься, тем глубже и болезненней нисхождение. Но тайна находится здесь…. Послушай. Воистину, каждое нисхождение воспламеняет твои непогрешимые небеса огнём страдания, обладающего силой трансформировать тот уровень тьмы, которого он касается. И в нисхождениях ты трансформируешься: сначала мир мысли, затем мир сердца, эмоций, мир жизни в каждый момент, скрытые глубины и укромные уголки, затем тело – твоё тело – болезни и смерть. Смерть это последний враг, который должен быть завоёван…. И чем глубже нисходишь, тем сильнее воспламеняются твои склеротические белые небеса огнём могущества и любви, словно боль ночи заставляет её стать более великой, чем она есть – по правде говоря, небеса Духа являются лишь бледной копией самих себя до тех пор, пока они не погрузились в пламенеющий тигель земли. И когда приближаешься к последней ступени нисхождения, твои небеса, сброшенные вниз, упавшие, сияют горящим золотом, динамичные, всемогущие, вплоть до самой тёмной клетки, самой мятежной материи, словно собираются взорваться под давлением этой Ночи; будто истинное Солнце находилось в глубинах тела. И я говорю: могущество падения является самим могуществом Трансформации. Когда мы притянем наши небеса вниз, в наши тела, они коснуться второй половины своей Истины, два станут одним и материя будет изменена.

На секунду он остановился и осмотрелся вокруг, будто что-то увидев.

- Тогда больше не нужно будет падать или умирать, потому что небеса будут повсюду, внизу также как и наверху; каждая точка будет вершиной, каждое существо будет своими собственными небесами, каждый момент будет целью и бледное блаженство пустых бесконечностей станет бесчисленным счастьем божественных мириадов на земле.

Бхаскар-Натх поднял глаза и посмотрел на меня. И я увидел.

- А теперь иди, время.

Я встал как робот.

- И не забывай, всё зависит от твоего желания. Однажды ты насладишься двумя мирами, но сначала ты должен разрушить привязанность и к одному и к другому.

Я вышел. Сильные порывы ветра доносили звуки гонга и раковин. Я опять чуть было не споткнулся об эктар. Затем, ослеплённый, я оказался на улице. Яростно дул южный ветер.

- Нил!

Я обернулся. Это был Балу – с напряжённым лицом, со сжатыми губами. Он сжимал в карманах кулаки, голова его была поднята:

Он подбородком указал на пляж. Затем его взгляд снова вернулся ко мне и он посмотрел на меня с такой ненавистью, что я был ошеломлён.

- Балу…

Он повернулся ко мне спиной; я был один.

* *
25

Я рухнул позади барельефа.

Закрыв глаза я свернулся клубком как дикобраз, зажав голову руками и горя от жара.

Я спал как бревно.

Не знаю, что произошло и как долго я спал; я шёл по горам цвета красного шёлка – искрящегося красного, вишнёво-красного, волнующегося словно море; я погружался в него по колени, я поднимался и опускался по красной Аравии, раскинувшейся насколько мог охватить взгляд, совсем один; падая на каждом шагу я должен был делать огромные усилия, чтобы подняться; я пытался ухватится руками, но они тоже погружались и соскальзывали в это шёлковое болото. И затем, вдруг, без какого-либо перехода, я оказался на окраине леса (там была тропинка, дорожка) и увидел себя - это был я, одетый как саньясин и висящий на дереве. Висящий на дереве Саньясин. Это был я, точно я. И группа людей с фонариками, которые шли чтобы меня снять. Образ был точным до галлюцинации – моё белое в свете фонариков лицо, оранжевая одежда, молчащие люди – словно я видел себя со стороны. Но как раз в тот момент, когда они подняли свои фонарики, чтобы снять меня, образ исчез, и я с криком проснулся. Сон?... Но все Гималаи не более реальны, чем этот образ.

Я вскочил на ноги. Лучи солнечного света упали на окрашенный в разные цвета свод – Батха! Я упущу Батху! Я как сумасшедший побежал по коридору. Батха! Батха!... В коридорах раздавалось звучание серебряных труб; yalis открыли свои гранитные челюсти; я бежал по ледяному тротуару и больше не знал с какой стороны нахожусь, здесь или там, в этом лесу или в другом, я бежал за Батхой… Батхой… она мой спасение, моё убежище, мой свет в конце туннеля; я бежал так, как повешенный выходит из своего трупа, мёртвый или живой, я не знаю: "Никогда больше, о! никогда больше…". Это было ночным кошмаром, всё смешалось: жизнь, смерть, концентрационные лагеря и погребальные костры инициаций, оранжевые и полосатые туники – никогда больше, никогда больше….

Я вышел под восточной башней. Пальмы трещали в порывах ветра как цветы сульфуры, дневной свет сиял позади меловой вуали. Наверное было около пяти часов. Пляж был пустынным… завеса из белой пыли. Я двигался вперёд прищурив глаза, меня хлестал чертополох. И вдруг она оказалась там: маленький красный силуэт, святилище, дюны на юге, похожие на пенную лавину.

Она спускалась по ступенькам.

Её прямая фигура была красной в безукоризненно красной кварцевой пыли, её волосы были распущены, она была в кроваво-красном сари, развевающемся на ветру. В течение секунды меня охватила безумная паника - это была Мохини.

Мохини, точно такая же, какой она была на том пляже во время песчаной бури.

Она шла по лестнице. Её сари было крепко затянуто вокруг груди; на её запястье блестел золотой браслет: очень молодая девушка, бледная, с красным тилаком на белом лбу.

- Батха. О! Батха…

Её взгляд лежал на мне, светящийся и глубокий как озеро. Она взяла меня за руку:

- Пойдём…

Она потянула меня под перистиль, я облокотился на стену.

- Батха!...

- Тссс!

Она положила палец на мои губы. Она была такой бледной, обескровленной, словно после продолжительной болезни. Она уселась рядом со мной, обхватив руками колени. Она продолжала смотреть на меня, долго, неподвижно, безмолвно. Сказать было нечего. Это было похоже на встречу воды с водой. Это был мир, развязка. Она мягко удалила моё страдание, мой жар, сняла мой плащ из колючек, омыла мою горящую рану; она смотрела на меня без спешки, без упрека, словно из глубины своей души, словно из спокойного сада, где мы находились вместе, всегда вместе, бесконечно: бесстрастные, спокойные, прозрачные, как два ребёнка играющих на берегу лебединого озера. Я погрузился туда, растворился там. Я оставил свою тень, затруднения, страдания; там было так просто, это истекало из источника и там не было двух различных вещей: ни мужчин, ни женщин, ни "ты", ни "я", ни саньясина, ни чёрного, ни белого, ничего, что давало, ничего, что брало; всё было одинаковым, всё было мною, всё было ею, словно вода в воде, словно крылья огромной птицы бесконечно скользящей по неподвижному озеру; это путешествовало и путешествовало через моря спокойного света, через мысы полноты, через заливы забвения, почти радостно, в сладости одного и того же великого потока; оно плыло сквозь ночи, сквозь дни, сквозь смерть и ещё раз смерть, безболезненно, не отбрасывая тени, оно текло вечно вместе – она или я, я или она – к бесконечным глубинам, к нежности арктической чистоты, к неподвижным прозрачностям; и мы собирались, возможно, там раствориться, внезапно захваченные слегка розоватым, сверкающим морозом.

- Батха…

- Тссс, не сейчас.

Дул южный ветер, но мы оба находились в такой безопасности на этом неуязвимом острове, на этом безмятежном острове, мы находились на нашем вечном острове, на нашей скале из вечности, позади всех жизней, всех смертей, когда и белые и красные острова ушли под воду. Я думаю, я улыбался и всё было таким простым, всё было зачарованным. Она сказала:

- Как ты похудел!

- Какая ты белая!

- Я ждала тебя, я очень тебя ждала…

- О! Как я был глуп!

- Я звала тебя, я звала тебя каждый день, но ты не отвечал, О! Нил… Словно никого не было… словно ты больше не существовал… это было ужасно…. И затем, я не знаю когда, однажды около трёх недель назад, ты ответил; ты был там, такой тёплый, такой живой! Тогда я узнала, что ты возвращаешься. Я снова начала жить.

Что-то задрожало на её губах.

- И затем вернулись птицы.

- О! Батха, я не знал, я был глупцом.

- Ты не знал чего? Ты не знал, что я тебя люблю?

- Ты любишь меня….

Я открыл глаза. Завеса разорвалась, это был крик. Она смотрела на меня так спокойно….. Я был словно заморожен.

- Ну и что? Ребёнок не может любить?

Я был раздавлен.

- Но Батха, ты была всего лишь ребёнком!

Она, положив голову на колени, смотрела на море.

- Раньше, когда ты был здесь, я находилась в мире, покое; действительно, это было из-за того, что я знала, что я тебя люблю; я была в покое, я приземлилась…. Ты знаешь, как птица, которая долго летела и села на землю? Я приземлилась в тебе. Я нашла тебя снова. Ты почувствовал что-нибудь?

- Но Батха, ты ничего мне не говорила.

- Не говорила что? Нужно использовать слова?

Она немного придвинулась.

- А затем ты уехал….

На её белом лбу появилась небольшая морщинка.

- Ты очень злой!

У неё была такая же озорная улыбка как и прежде:

- Но я ловко поймала тебя! Я ущипнула тебя там, на дюнах, ты помнишь?

Я был в смятении. Я чувствовал приступ надежды, это было спасением, жизнью, которая открывалась передо мной.

- Послушай, Батха…

И затем, вдруг, ловушка… невозможность. Стены со всех сторон.

- Что мы будем делать, Батха…. Я больше не знаю, не понимаю….

- Ты здесь, Нил, всё хорошо.

- Они разлучат нас.

- Кто они?

- О! Те… они ненавидят нас. Если только мы не потерпим кораблекрушение здесь, без кого-либо и чего-либо.

- Почему без кого-либо? Я люблю мир; я люблю Балу, я очень сильно люблю Аппу…. Я люблю Нила тоже очень сильно.

В её глазах были всё те же озорные лучики, у неё до сих пор было детское круглое лицо и жизнерадостный вид.

- Ты не изменился, мой бедный Нил - это ничто без меня или ничто со мной!? А твоя свобода, нашёл ли ты её, мистер Совсем-ничто?

- Да… нет.

Она взорвалась от смеха.

- Вот видишь.

- О! Батха, давай всё забудем… всё. Давай начнём сначала.

- Да.

- Это ошибка, ловушка. Послушай, мы уедем…. Ты помнишь… королева коралловой страны, венок из смеха….

Моё сердце забилось. Внезапно она стала серьёзной. Какой странной маленькой девочкой она была!

- Что ещё он тебе говорил?

- Многое…. Он сказал: "Другая жизнь это не та же самая жизнь с некоторыми улучшениями…".

- Улучшениями?

- Всё зависит от тебя.

- От меня?

- Он сказал: "Души всегда находят друг друга заново и каждый раз возвращаются, чтобы сделать шаг вперёд". И я тоже должна сделать шаг…. Когда ты уехал, я всё время видела Скалу Кали.

- Скалу Кали?...

- Я падала с неё… О! Мне очень хотелось бросится с неё.

- Ты падала…. Но Батха, что мы должны делать, что от меня зависит, скажи мне?

Я смотрел на Батху, на деревушку в отдалении, на людей, на дюны: dorai, dorai…. И затем, внезапно, мне показалось, что сделать ничего нельзя, что это бесполезно, что все мы пойманы, загнаны в ловушку и бессильны перед этим враждебным миром, и что всё уже произошло.

- Ты знаешь, что зависит от меня?

Она закрыла глаза. Она была так прекрасна! Волнами накатывались звуки раковин. Затем она заговорила мягко, словно маленькими словами-жемчужинами:

- Когда ты находишься там, в глубинах, ты спокоен, ничто больше от тебя не зависит…. Ты спокоен, действует некто другой. И это хорошо, это правильно. Когда ты забываешь, тогда становится трудно.

Она натянула своё сари до кончиков пальцев ног.

- Возможно, прибываешь к одному и тому же, но…. Это одна и та же вещь, но это уже трудно.

Она встряхнулась, словно для того, чтобы избавится от тени.

- Он сказал: "Необходимо выбрать тропу на которой исчезает любая жажда, и женщина притягивает мечты мужчины вниз, в Материю, а мужчина притягивает силу женщины в Свет. И они идут вместе. Если она не поднимается, она разрушает его; если он не творит, он теряет её".

Она посмотрела на меня с такой нежностью, что мне захотелось обнять её – волна крови прошла сквозь меня. О! Как я был глуп!

И именно с этого момента всё пошло не так.

Я взял её за руку, сердце моё колотилось, я задыхался. Её рука, такая мягкая и нежная слегка трепетала в моей. Жест, крошечный жест. И в ту самую секунду, когда я взял её за руку, я увидел, что всё отклонилось в красное.

- Послушай, Батха, это ошибка, огромная ошибка, мы начнём всё заново.

- Да.

- Но ты уже на мне женился!...

- Но попытайся объяснить, Батха! Без тебя я сломан, разве ты не видишь! Давай убежим!

Её рука стала холодной как лёд. Затем меня охватила паника: казалось, со всех сторон выросли тысячи стен, я был окружён, я стал заключённым на этом острове в тот самый момент, когда промелькнуло спасение; они шли за мной по пятам, я мог слышать их: dorai, dorai…. Это было ужасно - сон наяву, ты бежишь и бежишь, а потом подкашиваются ноги; и они там, все, готовые набросится на нас… О! как Бьёрн.

- Послушай, Батха, я умоляю тебя, давай уедем далеко, далеко; мы начнём другую жизнь.

… И затем падаешь на землю, на колени; всё потеряно - мрак.

Она смотрела на меня; её глаза расширились, и я почувствовал поднимающуюся волну удушающей боли, сжимающую изнутри и затем, панику, захватившую и Батху тоже, и всё это ускорялось и ускорялось. И в то же самое время, хладнокровный, ледяной голос позади: "А! Ты тоже хочешь брать, ты хочешь сбежать со своей добычей?"

И этот голос как будто бросил меня в последний, отчаянный рывок, словно я должен был действовать быстро, прежде чем буду остановлен.

- Ты увидишь, мы будем счастливы, очень счастливы; всё будет очень просто, мы уедем в деревушку на севере….

Она качала головой, будучи не в состоянии произнести ни слова, её глаза до краёв были наполнены слезами.

- У нас будет хижина на берегу реки, мы будем свободны; там будут рисовые поля, я буду зарабатывать на жизнь; я буду учителем в сельской школе.

- Но Нил…

Она сжала руками голову.

- Нил, Нил…

Она повторяла моё имя как молитву. Она была готова сдаться; это был конец, освобождение, я был охвачен красным облаком.

- Ты увидишь, мы будем вместе, всегда вместе.

Затем она вдруг вырвалась, опёрлась руками о стену; она стояла передо мной и смотрела как загнанное в угол животное.

- Но это не то, Нил, это не то!...

- Ах! Брось это, они лгут, они…

Она положила руку мне на губы.

- Не говори, Нил, умоляю тебя, не говори, позволь мне уйти.

Я загородил путь. Это был мой последний шанс; если я позволю ей уйти, я проиграл, это конец.

- Если ты меня любишь….

- Но я люблю тебя, Нил! Разве ты не понимаешь? Если бы я не любила тебя, я бы ушла с тобой.

- Тогда пошли.

- Но это будет смертью для тебя, Нил, разве ты не понимаешь!...

- Моей смертью?

- Ты бросишь меня; ты всегда бросал меня, у тебя всегда жажда, Нил!

Я увидел её дрожащие губы. Она попыталась пройти вперёд; она упёрлась руками в мои плечи, она толкала… толкала.

- Дай мне уйти, Нил, я умоляю тебя, меня зовёт Аппа, я чувствую, что он зовёт меня, я должна идти.

Я медленно отступал к лестнице; я онемел. Я только видел перед собой её такое несчастное, белое лицо, красный тилак на лбу, и эти руки толкающие и толкающие меня. Я спустился на одну ступеньку; через секунду всё было бы кончено, она бы ушла. Я опустил руки:

- Ты покидаешь меня.

- Никогда!

Это было похоже на крик. О! до конца жизни я буду видеть её, стоящую наверху лестницы со свободно распущенными волосами в своём красном свадебном сари, и водовороты песка, охватывающие её ноги подобно пене.

- Никогда! Даже если я умру, я буду с тобой. Я растворена в твоём сердце.

Я спустился ещё на одну ступеньку.

- В последний раз, Батха, я умоляю тебя, если ты в самом деле моя жена….

- Слишком поздно, Нил!... Ты саньясин.

Слишком поздно….

Я сжал кулаки.

Я не могу дать точный отчёт, что произошло в ту минуту; всё обладало остротой тех минут в которых сконденсированы годы или жизни, и затем щелчок и ты словно наделён несколькими одновременными сознаниями, ты живёшь на нескольких планах в одно и то же время и видишь в нескольких мирах, и то, что происходит здесь, уже больше не отделено от того, что происходит где-либо – возможно, это сумасшествие или взрыв нескольких памятей: ты больше уже не одно существо, а мир исчезнувших существ, которые возвращаются и неожиданно выпрыгивают с умноженной интенсивностью никогда не растворявшихся боли и мятежа. Я был как колонна гнева – о! и так несчастен - жалкая марионетка. Я видел себя у подножия той лестницы - видел себя целиком – очень маленького, со сжатыми кулаками, в ярости перед обессиленной Батхой и рушащейся жизнью. Мне хотелось погрозить небесам кулаком…. Но только я собрался поднять кулак, как услышал голос Бхаскар-Натха – услышал и увидел одновременно, словно его голос материализовался в буквы и сформировал экран из пурпурного света между мной и Батхой:
Djamon Tomar Icha

КАК ТЫ ПОЖЕЛАЕШЬ

Я окаменел, стал как камень - блок замёрзшего огня. Если бы я шевельнулся, всё было бы кончено, этот образ вошёл бы в материю, она была бы мертва. Я был подобен статуе ярости у подножия лестницы, сжимая в кулаках оранжевую одежду, изорванную песчаными вихрями.

Она шевельнулась.

Я думаю, я лишь на секунду закрыл глаза; я сказал: "Ма…" - Мать. Она спустилась вниз по лестнице. Я не двигался, не делал никаких жестов. Я находился где-то между молитвой и смертью. Она приближалась.

Она подошла ко мне, сняла свой золотой браслет и положила его к моим ногам; затем она медленно подняла руки к своему лбу, сложила их передо мной как перед богом в храме и затем ушла.

Она ушла.

Я смотрел на удаляющийся, маленький, спотыкающийся о песок красный силуэт. Я смотрел на неё как камень, не двигаясь, не моргая, до тех пор, пока она не скрылась за башней. И затем… ничего. Я закрыл глаза, я был мёртв для этого мира.

Я был мёртв.

Затем я ощутил как меня берёт огромное тёплое Могущество, окутывает меня Любовью словно Мать, и нечто позади, далеко-далеко, говорит спокойным, почти нейтральным голосом: "Впервые ты одержал победу."

Что я победил, я не знаю. Больше нечего было побеждать. Я был подобен повесившемуся, покинувшему свой труп. Я был мёртв, и тем не менее, я был жив.

Я поднял золотой браслет и снова отправился в путь.

Песок обжигал мне лицо, хлестал обнажённые плечи, мой рот был полон песка; я шёл как во сне. Затем я упал, опрокинулся в красное. Я продвигался наощупь в алом тумане и это тело было в моих руках – она была мертва, Батха, моя возлюбленная; я увозил её с собой – ах! Никто никогда нас не найдёт! Я собирался спрятать её, я уносил её с собой навсегда! Они могут гнаться за нами, она моя, моя, моя возлюбленная, моя любовь. Она была тёплой и мягкой, она была словно гнездящаяся в моих руках птица. Я бежал по пляжу, прижимая её к себе, я бежал, бежал через деревню; я находился на другой стороне, мне было всё равно, я пребывал в удивительной катастрофе, она была моя навеки – dorai, dorai… убийца, убийца, клятвопреступник! Возможно их было человек пятьдесят… толпа….

Я внезапно рухнул, задыхаясь, получив удар камнем в спину.

Никого не было.

Мои руки были пусты – в них никого не было, даже мёртвого тела!

Я встал на колени, острая боль пронзила спину, мне трудно было дышать.

Завопил павлин….

Он проорал три раза. Триумфальный крик на террасе, на закате солнца.

Затем в моей голове всё смешалось. Я больше не знал, вчера это или завтра; это была маленькая портовая улочка, вечно-проклятая, я бежал за Саньясином, бежал, чтобы ударить его, бить до тех пор, пока он не рухнет в пыль и я плюну на него. И затем, вдруг, поднимающийся из стены, восседающий на павлине бог… о! Сейчас я понимал всю свою ненависть! Но этот лежащий в пыли Саньясин был мной, и это я потерял всё.

Я встал.

Это был конец; я собирался повеситься.