Саньясин Вечная история

По белой центральной улице проходили и уходили пилигримы, над высокой башней кружили огромные орлы, к источнику шли женщины; зов раковин смешивался со звуком моря, с надоедливым шумом муссона и возвращением лун. Это было вчера или сегодня, столетия назад и всегда. На школьном дворе пели дети; по центральной улице, позванивая колокольчиками, спешили конные повозки, а я уходил прочь. Я уходил. На этой улице я замечал все эти маленькие знаки: торговца чаем, проходящих гусей, гирлянды жасмина, розовую керамику; мне хотелось бы забрать всё это с собой: малейшие запахи, малейшие жесты, и эту старую женщину, и этого бегущего ребёнка.

- Эй! Гопал, поторопись, поздно.

Поздно… время уже ушло. Мне хотелось заставить всё войти в моё сердце, о! как быстро проходит жизнь! И, иногда, мой взгляд сливается с этой улицей; с прохожими, магазинами, смехом у фонтана, серебряным перезвоном колокольчиков на запряжённых лошадьми упряжках, всё растворилось в бесконечной туманности, бескрайней спокойной сладости, ласкающей всё вечно, и что же в таком случае проходит? Я был там, вечно, я приходил и уходил: "Эй! Гопал, поторопись…". Я тянул за собой великую, добрую память, моим шагам было тысячи лет.

- Кто хочет красивую раковину? Три рупии, прекрасная раковина!

Всё было настолько похожим под этим голубым небом, вчера или сегодня, но что же тогда меняется? Я уходил и возвращался, возвращался тысячи раз! Но что оставалось?... И затем, внезапно, взгляд сузился – всё стало жёстким, ускоренным; это было пронзительное настоящее, точное, мучительное, я был пойман, разодран на части со всех сторон, словно я собирался умереть здесь, там, в этих глазах, в этой улыбке, в это старой женщине, в мимолётном крике, умереть повсюду; всё стало таким интенсивным и таким болезненным – я уходил, я уходил…. Мне хотелось удержать своим взглядом всё, тщательно подобрать каждую мельчайшую улыбку, о! Я был таким старым и таким бесполезным; что осталось от всех этих жизней? "Эй, Гопал, поторопись, уже поздно…". И затем Батха… Батха, здесь, менее чем в пяти метрах. Батха в маленьком побелённом патио, где был слышен крик павлина. Я уходил, я уходил.

Я остановился возле фонтана. На краю фонтана сидела стрекоза. Моё горло было словно набито свинцом. Я сложил свои руки чашей, и старая женщина лила в них воду, с насмешкой глядя на меня.

Она с насмешкой смотрела на меня.

Затем, на мгновение, я взглянул на неё, и моё сердце затопила такая любовь! Любовь… Я не знаю, крик благодарности, мгновенное пламя, словно это было всегда одним и тем же во всех глазах, одной и той же случайной встречей в глубинах. Крошечная секунда, которая была подобна одной единственной светящейся капле на протяжении всех жизней, крупинка золота в глубине, "всё-что-осталось" от тысячи жестов и дней. О! Я не был не королём, не принцем, но я был этим маленьким пламенем внутри, кажется, я узнавал его повсюду, на всех лицах и в малейших жестах, словно я существовал тысячи раз. Ты бежишь… бежишь, и затем это здесь; ты бежишь за крохотной каплей "этого", и это вся история, в одну секунду…

О садхуджи,¹ ты идёшь на станцию?

Он был молод, возможно ему было лет двадцать. Он был саньясин.

- Я не знаю. Да… Нет.

Он посмотрел на меня, и вдруг мне захотелось закричать как животное: "Видишь Нил, ты не изменился; да и потом нет!... Если это будет продолжаться, ты заболеешь." Я остановился как вкопанный. Мы были на перекрёстке. Станция была на западе, дюны уходили на юг. Я больше не знал, чего хотел. Я больше ничего не знал.

- Поезд уходит через полчаса; мы можем путешествовать вместе, если хочешь.

У него были ясные глаза, он был одет в шафрановую одежду; я видел его словно сквозь туман – ехать куда? К каким ещё рисовым полям хотел он меня утащить? Больше не было никаких рисовых полей! Я потерял Батху.

Я шёл с ним к станции. Мимо спешили пилигримы, проходил водонос, слышна была песня:

- А твой посох?

- Посох…

Тропу перебежал маленький бурундук. Я развернулся и побежал в сторону уходящей на юг дороги.

- Ты идёшь к дому Тантрика?

Его волосы были взъерошены, а чёрные большие глаза были похожи на глаза Балу. Казалось, всё начиналось сначала. Но у меня больше не было здесь брата, история закончилась - или она хотела начаться заново?

- Дом Тантрика…

- Он там.

И что-то сказало: нет-нет, это не здесь, это не то, что я ищу! Я был словно лист, гонимый ветром.

Я свернул направо и стал взбираться на дюны. Песок был мягким как кашмирская шерсть; иногда в каскаде золотых пальм мелькало чёрное тело. Именно здесь я говорил с Бьёрном в последний раз, здесь я слушал историю о Серебряной Берёзе. Я взобрался ещё выше. В дюнах было спокойно и легко, исчезли даже следы наших ног, о! что осталось?... Я нагнулся, взял в пригоршню немного песка и позволил ему течь сквозь пальцы; всё было таким мирным, словно наших несчастий никогда не существовало! Я чувствовал, что почти коснулся краеугольного камня сладости мира, мира настолько свежего, о! который не знает – не знает, что существуют несчастья, страдания, смерть; это именно мысль опускала свою вуаль из трагедии на эту терпеливую сладость – ты отдёргиваешь этот занавес и всё исчезает: несчастья, фальшивая музыка мира. И всё начинает петь.
Через дюны отсюда

Через дюны оттуда

Наши следы идут вместе

Наши острова – путешественники

Я ухожу, однако я остаюсь…!
Небо над дюнами было таким голубым, и тёмно-пурпурные облака дрейфовали над снежными перешейками. Она была там, так близко ко мне, мы шли вместе, всегда вместе, и это было действительно так; только мои глаза видели плохо, только моё слепое тело не верило…. О! однажды, в более истинный, более чистый, менее животный день, мы сможем видеть и жить во всех мирах одновременно, без разделения, без расстояния, без слепоты плоти – всё будет здесь, мгновенно. Тело – это только скорлупа! Мысль вуалирует, она разрубает на куски серой материи непрерывную радугу наших жизней.

Затем всё снова сузилось, взгляд затвердел, стал непрозрачным - снова боль, страдание. Снова было неумолимое настоящее и карканье ворон, за дюнами гудел поезд – и это было смертью, ложью мира. Наше время ложное, мы ничего не знаем о времени! Мы изобрели часы, которые лишь фиксируют наши несчастья и наше представление о мире. Мы всё ещё не в полном времени, мы всё ещё не настоящие "люди"!

Через двадцать минут поезд отходит.

Затем я вышел из-под Серебристой Берёзы… и в изумлении встал как вкопанный.

Сотни и сотни чёрных, или возможно тёмных, серо-голубых птиц кружили над лагуной и вдруг, как будто по знаку, они все дружно сменили направление, отбросив назад во взрыве солнечного света свои безукоризненно чистые, без единого пятнышка, сияющие горлышки и превратились в огромных полярных птиц, затем они стремительно пролетели над песками словно над великой, гладкой зыбью, выстроившись в единую колонну, пролетели передо мной и исчезли вдали, чернильно-чёрные на фоне искрящихся розовато-лиловых вод пенящихся зыбучих песков.

И едва я успел перевести дыхание, как они вернулись вновь, снова сменив курс… чёрные… белые… чёрные… белые…. И каждый раз они меняли курс, незапятнанные, сияющие, и я менял курс вместе с ними, захваченный этим белоснежным полётом над дюнами, этим криком света, подобным крику моей разорванной на куски души: да, то, то, абсолютный разрыв без возврата, без чего-либо позади, расплавленная масса света, "да" навечно, не оставляющий следа взрыв в абсолюте, и затем, эта чернота, которая возвращалась, скользила, погружалась и исчезала в пенной дали. Мои глаза поворачивались то туда, то сюда, и каждый раз это было подобно крику, подобно нити моей души резко оборвавшейся в конце тех дюн, крошечная, белая вспышка: да, да! туда, я иду туда! там я существую, я оттуда пришёл, туда я возвращаюсь; там мой дом, это моя вечная страна, моя великая белокрылая истина, мой древний полёт, там, там я отрекаюсь, там я сливаюсь, это истина, совершенная истина, это течет из первоисточника, это жизнь более истинная, чем жизнь; это существует, оно одно существует, оно одно истинно, это мой крик, моя полнота света, мой изначальный огонь, мой великий, белый огонь, пылающий над мирами, я иду туда!

И затем снова чернота. И тихий голос Батхи, который тянет меня: An Mona! An Mona! Совсем-Ничто, мистер Совсем-Ничто!... Я был таким маленьким и таким трогательным в этих прекрасных дюнах, просто ничто, такой одинокий и такой забытый - нет! это невозможно, я не могу уйти, я пойду туда и брошусь к ногам Бхаскар-Натха, мы начнём всё сначала, мы забудем всё, это будет праздник со слезами радости! Я буду ловцом раковин, я буду защитником твоего храма, я буду подметать твоё святилище, ступени у дверей, я….

И затем… ничего.

И я приходил и уходил, и каждый раз нить рвалась в моей душе, крошечная нить, причинявшая интенсивную боль…. Если бы я закрыл глаза, то всему пришёл бы конец. Я собирался уйти. Это было аннигиляцией, смертью в свете: великий, белый мир, пустота и уход в прозрачную улыбку – а потом?

Что потом?

Поезд просвистел во второй раз.

Я закрыл глаза, я призывал истину, истину – свет, бога земли, нечто, что-нибудь, ответ, знак!

И тогда я услышал негромкий звук гонга, далеко-далеко, по ту сторону дюн, звук крохотного гонга, поднимающийся в прозрачном воздухе…. Казалось всё остановилось; на пески опустилось дыхание молчания, даже вороны не каркали на пальмах. Вдалеке слышался рокот моря. Я повернулся. Не было никого, ничего, кроме чёрных стволов пальм, спускающихся к дому Тантрика и этого слабого, дрожащего звука, поднимающегося с другой стороны дюн: тим-тим-тим… тим-тим-тим… и наполняющего меня болью, паникой; я застыл, пристально глядя на огибающую дюны дорогу перед домом Тантрика: тим-тим-тим… тим-тим-тим…. Тройные тихие, отрывистые удары, наполняющие дюны.

И вдруг я осознал. Я знал. Холодный пот выступил у меня на лбу. Нет, это не правда!

Они показались на повороте дороги: впереди человек, несущий гонг, затем группа одетых в белое людей и маленькая, красная фигура над их головами - она.

Я был в ужасе.

Я смотрел. Я смотрел как сумасшедший: чистый белый лоб, гирлянда из жасмина, красное сари – это была Батха. Они прошли передо мной. Около подножия дюн они свернули налево. Она была белая, такая белая. Её длинные чёрные волосы струились по её груди. Они снова повернули. Я больше не видел её лица, я больше не видел её…. Мне была видна лишь маленькая, красная фигурка плывущая над их головами. Маленькое пятно двигалось вверх-вниз по дюнам. А я смотрел…. Смотрел, не веря. Негромкий звук гонга эхом разносился по дюнам. А я смотрел на это маленькое красное пятно среди дюн, удалявшееся всё дальше и дальше.

Кто смотрел? Я не знаю. Там больше не было никого. Остались лишь огромные, открытые, ошеломлённые глаза, смотрящие сквозь столетия из камня и проклятий на превращённый в пыль Египет.

Они положили её на погребальный костёр.

Они отложили маленький гонг. Дюны пребывали в полном молчании в своём вечном свидетельствовании. Она была совершенно одна на своём погребальном костре, завёрнутая в красное и одинокая, там, где воды лагуны встречались с водами моря.

Они пели.

Они обошли вокруг костра семь раз.

Они обошли семь раз. Шум морской пены словно убаюкивал её. Её лицо смотрело на север.

Затем они отошли в сторону. Остался только один.

Их пение прекратилось.

Вспыхнуло пламя.

Пения больше не было.

Больше не было ничего.

Ничего.

Я смотрел до самого конца, смотрел, не двигаясь с места.

Я спустился с дюн.

Голос сказал: "Сюда". Я пошёл туда. Солнце садилось. Я шёл по огромной пурпурной долине…. Я шёл прямо к погребальному костру. Слышен был рёв моря.

На песке, возле погребального костра, на корточках сидело несколько человек. Кучка углей в песке. Я остановился перед ним. Я смотрел.

Я смотрел.

Затем я упал на колени. Я распростёрся на песке, я погрузил голову в песок, я зарыдал; это было всё, что я мог сделать.

Это был конец.

Море продолжало реветь.

Я снова встал на колени.

Всё ещё оставалось маленькое пламя. Я сказал: "Ма…". Мать.

Ветер дул мне в лицо.

Была одна пустая секунда – я больше ничего не видел, ничего не слышал; я был опустошён, мёртв – не было печали, не было ничего, ноль. Я был на другой стороне.

И затем, вдруг, вспыхнуло это пламя. Я открыл глаза на пламя – я был этим пламенем. Я был только пылающим пламенем, о! без боли, без печали, без памяти: пламя, простое, одинокое пламя, которое горело – и всё. Оно сжигало меня, сжигало печали, сжигало сегодня, завтра, Батху, Саньясина, все лица, все времена, все места, все воспоминания, оно сжигало всё. У меня больше не было никакой боли, у меня больше не было никакого "я". У меня больше не было совсем ничего. Я был огнём, который горит. Это было подобно любви. Это было чистым, как огонь, не было ничего кроме огня. Любовь-огонь. И это росло… росло. Это было подобно пылающей радости. Это было интенсивным как радость. Любовь-радость, но без следа сентиментальности, без чего-либо в ней, абсолютная - только пылающий огонь, чистый, чистый и повелительный. Я сказал Ма ещё раз. И тогда я почувствовал, что всё моё существо опрокинулось, расширилось, было поглощено, втянуто в великое, оранжевое пламя. Там больше не было Батхи, не было жизни, не было смерти, не было больше ничего, не было дюн, не было моря - только оранжевый огонь. И затем он низошёл.

Водопад тёплого Могущества.

Я встал и пошёл к морю.

Оно было похоже на безграничную бирюзу у подножия дюн. Я оставил свою одежду на берегу и погрузился в море. И тогда я услышал спокойный безличный голос, который сказал: "В третий раз ты победил". Но кто победил и кто мог бы победить? "Я" было экраном, сопротивлением, смертью во тьме. Это было единственным страданием в теле.

Прекрасные птицы развернулись над лагуной: белые, чёрные, белые, чёрные…, как пожелаешь. Солнце уже садилось за дюны, и их крылья были окрашены в золото. Воистину, великие золотые небеса населяют ночь этого мира.

Я снова вскарабкался на берег. Я подобрал своё тряпьё.

- Брось эту одежду, дитя.

Подошёл Бхаскар-Натх. Он положил руку мне на плечо, протянув какую-то белую одежду:

- Иди, теперь ты свободен и ты можешь носить эту одежду мира.

*

* *

- Смотри, птицы летят, птицы летят!...

Мы шли через прекрасные дюны, это было в Файоме или Рамнаде, в этом столетии или другом, под дугой полёта огромных орлов. Море искрилось, я играл на эктаре. Мы находились на счастливом острове; мы пребывали на острове Истины. Мы вместе шли к более великой красоте….
Только одежды меняются и

Цвет неба над маленьким, белым пляжем;

Только печали уходят,

И ребёнок

На чистом, маленьком пляже

Смотрит с удивлением

На тех, кто приходит и уходит

И больше не узнаёт друг друга.
Пондишерри

15 сентября 1968 года.

The End