Шкуратов В. А. Историческая психология
жүктеу/скачать 2.1 Mb.
|
| ГЛАВА II. ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ XX ВЕКА
Три способа конструирования исторического мира ВЕРТИКАЛЬНОЕ И ГОРИЗОНТАЛЬНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ПРОШЛОГО. Исследователь прошлого работает с уходящей вглубь последовательностью событий и с горизонтальными сечениями этой координаты. Поэтому существуют диахронная история хронологических последовательностей развития и синхронная, т.е. рассмотрение исторического явления в одной временной плоскости. Это фундаментальное отношение историка к своей главной реальности - времени - задает первое разделение исторических методов еще до наполнения их теоретическим содержанием. С наличием двух временных координат исторического мира связано предварительное разделение на историческую и психологическую специализации в исторической психологии. Историк изучает людей определенной эпохи, <он ведет свое исследование главным образом синхронно, ища в установках, поведении, системах ценностей свойственные различным областям социальной и духовной жизни сходства, позволяющие определить конкретный тип общественной психологии. Он также часто использует такие понятия, как ментальность, психология группы, видение мира или культурная модель, базисная личность. Психолог кажется достаточно недоверчивым по отношению к понятиям, которые он находит слишком глобальными, слишком общими: они дают ему не больше чем традиционный <дух эпохи>. 82 Историческая психология XX века Он ищет различные аспекты психического функционирования. Он не будет говорить о ментальности, но об отдельных функциях, таких, как память, воображение, личность, воля. Эта установка психолога, не столько глобальная и ассимилирующая, сколько различительная, соответствует исследованию, которое не столько синхронно, сколько диахронно> [Vernant, 1963, р. 91]. Замечание видного французского ученого может вызвать возражение: разве историки не изучают развитие человечества, а психологи не занимаются людьми определенной эпохи? Но, видимо, разделение, предложенное Ж.П. Вернаном, в предварительном порядке все-таки правомерно. Оно отражает преобладающее со второй половины XIX в. разделение труда между историей и психологией: первая собирает эмпирические источники по темам и периодам, объяснение связей во времени она ищет у <более теоретизированных> наук, куда относит и психологию. Последняя же не умеет работа-, ь с историческими источниками и предлагает широкие обобщения, перенесение закономерностей онтогенеза на филогенез. Итак, логика пр фессионального изучения прошлого диктует два способа конструирования историчесгого мира: реконструкцию (реконструктивизм) и генетизм (социологический и психологический). Это две исследовательские установки <новой> науки. Распространить их на книжный гуманизм не удается, ибо его позиция - понимающая, холистическая^, индивидуализирующая по отношению как к <вертикальному> прошлому, так и к <горизонтальному>. Его способ конструирования исторического можно назвать интерпретационизмом. В деятельности историков связаны разнонаправленные усилия отдалить прошлое от современности на дистанцию хронологической шкалы, отжившего социально-экономического устройства, иного культурного и человеческого склада и приблизиться к прошлому, сделать его понимаемой, переживаемой частью современности и частью личного опыта современного человека. Историческая психология как наука ИНТЕРПРЕТАЦИОНИЗМ. Как было показано выше, теоретически осмысленное и выделенное из практики экзегезы^ использование книжного толкования принято называть герменевтикой. В исторической науке есть обобщения интерпретирующих приемов, не связанные с антично-средневековой традицией, а основанные на здравом смысле, на обыденных и неклассических текстах. Эта ветвь интерпретационизма разрабатывается в англо-американской историографии и аналитической философии истории. В свидетельствах прошлого ищут проявление мотива (интенции) исторического агента двумя взаимосвязанными способами: эмоционально-личностной идентификацией с персонажем и рациональным суждением о том, что соображения индивида и есть причина его действия. Первый подход преобладает в герменевтике, основанной на понимающей психологии В. Дильтея, второй (его можно назвать неклассической, обыденной герменевтикой) - в трудах американских и английских методологов исторического познания. В одном случае цель интерпретации - создание образа человека, она достигается средствами, близкими к художественному творчеству, в другом - выяснение мотивов поведения с помощью обыденного суждения. Общим для двух ветвей интер-претационизма является то, что историк предъявляет для понимания своего персонажа собственный опыт. Исследователь так или иначе имитирует чужое сознание, воспроизводит его ходы своим собственным. В сознании историка, как в сознании писателя, происходит разделение <Я> автора и его персонажей. <Каждая адекватная герменевтика по сути есть опыт... самопонима-ния. Это - попытка понять себя через медиацию другого> [Long, 1967, р. 78]. Но полная поляризация невозможна, иначе писатель превратится в критика, интерпретация - в объяснение, персонаж - в объект исследования, общение через текст - в изложение фактов. Историческая психология XX века Интерпретирующие действия не могут быть сведены к технике экзегезы, так как им предшествуют предзна-ние и предпонимание. Правило герменевтического круга (М. Хайдеггер) гласит, что знание целого предшествует знанию частей. Отсюда выводится утверждение, что историческое знание первичнее представления интерпретатора. <Мы не можем избежать того факта, что наш исторический мир преддан нашему опыту и поэтому является конструирующим для любой текстуальной интерпретации> [Hirsch, 1976, р. 82]. Это обозначает, что интерпретатор и его персонажи находятся в едином смысловом поле письменной цивилизации, единство которой и подтверждает каждое толкование. Аналитическая историография (В. Дрей, А. Данто, В. Мандельбаум) сближает объяснение и понимание. Возможности для этого предоставляет нарратив. Повествовательная фраза исторической прозы соединяет два момента времени: то, что описывается, v т , что предшествует описанию. Пример: <автор "Племянник'1 Рамо"> родился в 1717 году>. Говоря Q рождении Дидро, мы сообщаем также о том, что через несколько десятков лет он напишет роман. <Гл h 1 ставка истории не в том, чтобы узнать о действиях, как оки могли совершаться свидетелями, но как они ставят историков в отношение к последующему и как они существуют в качестве частей временного целого> [Danto, 1965, р. 183]. Можно представить <идеального хроникера истории>, который видел и записал все, что когда-либо происходило. Историк действует так, словно допущен к репортерскому всеархиву. Он объединяет отдельные действия исторических персонажей системой фраз, давая им интерпретацию, а на деле рекомбинируя вокруг себя фрагменты временной целостности. Его настоящая работа состоит в том, чтобы наделять поступки и события смыслами, ибо если нет смысла, то нет и нарратива. Благодаря двойной референции нарра-тивной фразы одно событие относится к другому, составляя связанную интригу истории. Фраза представляет в Историческая психология как наука миниатюре законы всего текста. Интерпретационизм в обеих версиях превосходит разделение двух осей, так как воссоздает исторический мир как круговорот вечных стремлений и ценностей человека. ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ. Итак, перечисленные выше приемы изучения прошлого обобщают профессиональные действия историка со своим материалом. Хотя история - это последовательность времен и череда данных эпох, постигают ее, вырезая из неостано-вимого потока событий отдельные кадры: периоды, этапы, хронологические промежутки (или, лучше сказать, останавливая ленту). Историк-профессионал конструирует прошлое последовательными поперечными срезами, ди-станцируя его от настоящего и обобщая в этих единовременных (синхронных) сечениях. Философы сопоставляли синхронное рассмотрение явлений со структурно-функциональным подходом, а ди-ахронное - с генетическим, сделав соотношение двух подходов темой обширных методологических дискуссий. В них, с вариациями, структурализм и генетизм разъединялись и соединялись в единый структурно-генетический метод. Истины структурно-генетической диалектики трудно оспорить, но только едва ли какой-либо профессиональный историк ими пользовался. У исследователя-эмпирика нет под рукой методологических схем, и он строит <структуры>, опираясь не столько на теорию, сколько на скрупулезное и систематическое собирание всех фактов, относящихся к изучаемой эпохе. Понятие же и приемы реконструкции отражают логику работы с документальными массивами и с конкретными предметами-периодами. В отличие от интерпретационизма - тоже эмпирического действия с источниками определенного времени - реконструкция выдерживает стандарт <объективной> новой теории. 86 Историческая психология XX века Термин <реконструкция> должен акцентировать: 1) систематичность и полноту использования источников, относящихся к изучаемому периоду; 2) прямое отсутствие объекта интерпретации, который должен возникнуть только в конце фактографического этапа; 3) зависимость теоретических обобщений от имеющихся источников. Таким образом, реконструкция ужесточает рамки исследовательской работы в истории, вводя требования репрезентативности данных и соблюдения последовательности этапов сбора первичных данных и содержательного объяснения. Неудивительно, что реконструктивный подход был введен в историю для изучения человека. Как правило, самостоятельный реконструктивный уровень в процедуре исторического исследования не выделен. Но специфика исторического познания психики настолько велика, что требует подойти к вопросу иначе. Дело в том, что доступный нам исторический памятник так отдален механизмами культурной трансляции от породившей его человеческой активности, а последняя так плотно включена в объективированные структуры, что реально (по крайней мере на первом этапе исследования) восстанавливаются характеристики не личности и сознания, но порождающих их социокультурных систем. Выделение этапа реконструкции, материалы и методы которого непсихо-логичны, хотя и направляются психологическими гипотезами, кажется целесообразным. Психологические объяснения должны в этом случае относиться к исторической реконструкции как всякие теоретические обобщения к их опытно-эмпирической базе. <...Сначала детально инвентаризовать, а затем воссоздать духовный багаж, которым располагали люди изучаемой эпохи; с помощью эрудиции, а также воображения восстановить во всей его целостности физический, интеллектуальный и моральный образ эпохи...> - пишет Историческая психология как наука Л. Февр [1991, с. 107], усилиями которого идея реконструкции была введена в обиход исторической науки. <От физиологического до духовного, от хлеба насущного до мистики - все в поведении людей должно быть пройдено в рассмотрении, затем соединено друг с другом> - так определяется объем реконструкции у Р. Манд-ру [Mandrou, 1961, р. XIII]. В работе Р. Мандру, наиболее последовательно воплотившей глобальные устремления Л. Февра, полнота человека воссоздается в несколько этапов, каждый из которых имеет свою фактологическую основу и обобщаемую модель: 1) условия материального существования (<человек физический>); 2) средства познания, в том числе так называемый ментальный инструментарий (<человек психический>); 3) социальная среда (классовые и семейно-групповые отношения); 4) повседневные занятия (включая профессиональную деятельность и развлечения); 5) духовная деятельность (искусство, наука, религия); 6) формы социального и духовного эскапизма (бродяжничество, мистика, самоубийство и т.д.). Завершающим этапом реконструкции и синтезирующей характеристикой духовности эпохи выступает картина мира изучаемой эпохи. Таким образом, объем и направление эмпирической работы заданы представлениями историка о предмете исследования, характер информации - его специализацией и возможностями (архивные материалы, готовые данные других авторов). Понятно, что при значительном размахе реконструкции роль вспомогательных дисциплин возрастает. В настоящее время успехи <новой истории> зависят от развития стимулированных ею истории питания, истории болезней, исторической демографии, так называемой истории повседневности и т.д. (см. ниже). Историческая психология XX века СОЦИОГЕНЕТИЗМ, ЕГО ВЕРСИИ В ПСИХОЛОГИИ XX В. Генетизм есть метод изучения явлений в развитии. Его главным признаком является распространение причинно-следственного анализа на временные последовательности. Можно построить непрерывную цепь причин и следствий по единому закону, как это делал в XIX в. эволюционизм. Другая разновидность генетического метода - историзм, обобщение истории общества и культуры до универсальных мер и законов мироздания. Историзм не обязательно каузален. Его гегелевски-марксистский материал усложняет траекторию прогресса фигурами диалектических скачков и спиралей, содержит эсхатологическое вкрапление идеи Финала. Если само изменение объявить первоосновой социального бытия, то появляется историцизм - философское течение XX в., делающее факт временной изменчивости центральным пунктом познания. Генетизм весьма органичен для психологии, которая наблюдает за изменениями личности от рождения до смерти. Преимущественно социологическая трактовка происхождения и движущих сил этих изменений может быть названа социогенетизмом. Его основное положение: человек - продукт общества. <Психология ищет в истории происхождения ряда деятельностей> (Л.С. Выготский). Исторические построения создавались психологами для нужд собственной науки, но получили более широкое распространение. Примерами социологизма в психологии XX в. являются учения Э. Дюрктейма (1858-1917) во Франции, Л.С. Выготского (1896-1934) и А.Н. Леонтьева (1903-1979) - в СССР. По отношению к историческому исследованию гене-тизм психологов является теорией - набором принципов и гипотез, отчасти проверенных в экспериментальном изучении ребенка. С другой стороны, французский социоге-нетизм Э. Дюркгейма и советский Л.С. Выготского - это учение о генезе знаковых систем и управлении человеком посредством этих систем (у А.Н. Леонтьева семиотика заменяется производственной схемой деятельности). Обще-89 Историческая психология как наука ство <овладевает> человеком, хотя Выготский пишет и про самоовладение личности своим поведением. <Новые> психологи Х!Х в. наложили причинно-следственный анализ на те стороны психики и личности, которых старая психология аппаратными методами предпочитала не касаться. Это создавало <новым> ореол смелых исследователей потаенных глубин психической жизни, но и вытесняло за пределы традиционного гуманизма. Сказанное касается преимущественно сознания. Для эмпирической психологии XVIII-XIX вв. сознание проявляется как самодостоверность мышления и ощущений. Чувственно-интеллектуальное единство внутреннего мира есть сввдетельство существования субъекта в его самости. Философское понятие <Я> в значительной степени основывается на индивидуальном переживании уникальности своих духовных состояний. Экспериментальная психология XIX в. разрабатывает, изучает сознание интроспективными методами, оставляя за скобками метафизические споры о природе психического единства. Вундтовская психология- предпринимает огромные усилия, чтобы привязать проявления <самости> к лабораторно-аппаратурной процедуре, сделать их фиксируемыми и в определенной степени наглядными. Особенность этих усилий в том, что непосредственно наблюдаемое сознание не может полностью оформиться в качестве объекта количественного и прикладного знания, ведь самонаблюдение при всех ухищрениях интроспективного метода ^не может быть контролируемо на всех своих этапах и с трудом вовлекается в <научное производство>. Ранняя экспериментальная психология закончилась с расхождением смешанных в ней начал: понимающая психология продолжает разрабатывать индивидуально-рефлексивную сторону сознания в виде феноменологических, культурно-исторических, художественных интерпретаций. <Новые> психологи XX в. наследуют способы фиксации лабораторного объекта и богатую феноменологию психических процессов, отбрасывая наблюдающего и размышляющего субъекта. Духовно-индивиду-90 Историческая психология XX века ализированный субъект заменяется социализированным субъектом. Интересно, что разработка социологической схемы происхождения психики в направлениях Э. Дюрк-гейма и Л.С. Выготского шла параллельно, но на разных мировоззренческих основаниях. Во французской социологической школе индивидуальное сознание растворялось в коллективных представлениях так, что в конце концов от него оставался только некий фон, сумма органических ощущений, ореолом ок^ужав-^ ших социализированное <Я>. Сознание оказывалось индивидуальной организацией неиндивидуальных представлений. Так снимается коронная идея интроспекционистской психологии о врожденном характере некоторых духовных элементов, механизмов, структур сознания. Индивидуальное (несоциальное) сокращается до последнего предела его личной определенности, где оно еще сохраняет форму субъекта (целостность, саморегуляция, социальная активность), но на долю внесоциального остается некоторое количество личностных признаков (по крайней мере глубинного синтеза социального опыта). У Л.С. Выготского дуализм двух начал - индивидуально-биологического и культурно-исторического - устранялся значительно радикальнее, хотя и не окончательно. Наряду с переходом к марксистскому пониманию общественного развития происходила смысловая замена основного положения французской школы <вытеснение индивидуального социальным> на оптимистическое <овладение своим поведением>. Нетрудно заметить, что эта важнейшая идея Выготского была, с одной стороны, психологическим понятием, а с другой - ассимиляцией некоторых общественных идей. Иной мировоззренческий ракурс идеи мы находим у французских коллег Выготского: тот же процесс и те же проблемы внедрения социальных понятий в индивидуальное сознание, но видение пессимистическое, индивидуалистическое: общество не дает средств индивиду овладеть своим поведением, но заменяет его индивидуальность социальными представлениями, вытесняя соб-Историческая психология как наука ственно индивидуальное в бессознательно-органическое подполье психики. Э. Дюркгейм не сомневался, что высшие этажи психики - продукт истории: <Истинно человеческая мысль не есть нечто первоначально данное. Она - продукт истории; это - идеальный предел, к которому мы все более и более приближаемся, но которого мы, вероятно, никогда не достигнем> [Дюркгейм, 1980, с. 233]. История - это пространство изменения психики от субъективно-случайного к объективно-всеобщему (реально, впрочем, недостижимому). Теоретические взгляды Л.С. Выготского развивались под влиянием марксистского историзма. Исторический процесс не задан неким идеальным пределом, а продолжается в бесконечном многообразии форм. Предыдущие психологические направления тоже не считали человека пассивным элементом развивающейся системы, активное начало выступало под названиями <дух>, <Я>, <воля> как внутреннее качество индивидуального книжно-письменного творчества. Молодую советскую психологию (и не только ее) пафос социального овладения биоресурса-ми и поведением организма настойчиво толкал к технократическому идеалу, понимаемому сугубо оптимистично как формирование в деятельности сознательной личности. На <субъективное толкование> накладывался запрет, и появилось смешение общих логических условий всякого исследования и методов конкретных наук. Объективный метод для Выготского - это способ проследить развитие опосредованно наблюдаемого феномена психики, который выступает как составная часть культурных явлений - знаков и понятий. Между исследовательскими процедурами психологии и других наук не существует принципиального различия: <...глубочайшее заблуждение, будто наука может изучать только то, что дано в непосредственном опыте. Как психолог изучает бессознательное, историк и геолог - прошлое, физик-оптик - невидимые лучи, филолог - древние языки? Изучением по следам, по вли-Историческая психология XX века яниям, методом интерпретации и реконструкции, методом критики и нахождения значения создано не менее, чем методом прямого <эмпирического> наблюдения> [Выготский, 1983, с. 343]. Всякая наука идет от опыта, формулирует гипотезы, затем проверяет их, а как это происходит - экспериментальным, сравнительным, логическим путем - не столь важно: <...анализ принципиально не противоположен индукции, а родственен ей: он есть высшая ее форма, отрицающая ее сущность (многократность). Он опирается на индукцию и ведет ее. Он ставит вопрос, он лежит в основе всякого эксперимента; всякий эксперимент есть анализ в действии, как всякий анализ есть эксперимент в мысли; поэтому правильно было бы назвать его экспериментальным методом> [Выготский, 1983, с. 403]. Психологические методы для Выготского-теоретика совпадают с историческими, абсолютизация аппаратурных методов - это проявление <фельдшериз-ма> в науке, а правильность психологических построений определяют исходная философская позиция и практика. Вряд ли стоит напоминать, что, отрицая различие исторических и психологических методов, Выготский имеет в виду общую логику гипотетико-дедуктивных наук, а не специфику истории и психологии. Выготский-исследователь выступает автором новых разновидностей лабораторного опыта, обогащая и развивая традиции классической психологии. Исследовательский процесс в культурно-историческом направлении развивается по рецептам экспериментального познания. В теоретико-методологической части вызревают гипотезы на основе мировоззренческих коррекций психологических представлений, они проверяются с помощью специальных методик. Историзм ранней советской психологии носит методологический, а не инструментальный характер. Пример с анализом рудиментарных функций делает очевидным предел психологического историзма 20-30-х гг. Рассмотрение доживших до нашего времени архаичных форм поведения, вроде бросания жребия или завязывания узел-Историческая психология как наука ка на память, дает возможность выявить верхний и нижний полюса развивающейся функции, <пределы, внутри которых расположены все степени и формы высших функций. Обе эти точки, вместе взятые, определяют историческое осевое сечение всей системы поведения личности> [Выготский, 1983, с. 62]. Но промежутки между двумя хронологическими полюсами выявляются уже не на историческом материале и не историческими методами, а приемами лабораторной фиксации переменных на современных испытуемых. Ясно, что историческая методология требует не проверки соображений исследователя путем организации сенсомоторных и вербальных актов, но выявления действительной исторической последовательности, лежащей между двумя полюсами, на историческом материале. Только в этом случае может идти речь о собственно историческом исследовании. Наука же о прошлом принимала социогенетические построения психологов как разновидность общей теории общественного развития, а именно как учение об изменениях социальной природы человека и человеческой природы общества. Направления и школы исторической психологии ПРИЗНАКИ И РАЗДЕЛЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ. Предварительно определив статус исторической психологии в человекознании, можно выделить составляющие ее направления. Минимальное единство исследований на стыке истории и психологии, которое и оправдывает словоупотребление <историческая психология>, создается сходством следующих задач: 1. Методические. Исследовательские приемы строятся ради интерпретации текстов (непрямых свидетельств исчезнувшего сознания) и реконструкции психолого-культурных механизмов, порождающих эти тексты. Историческая психология XX века 2. Теоретико-языковые. Направления исторической психологии более или менее сознательно пытаются объединить концептуальные аппараты истории и психологии в единый язык описания человеческой жизни прошлого. Не всегда эти попытки удачны, но диалог истории и психологии существует. 3. Предметно-эпистемологические. Историческая психология ищет свой предмет и свою эпистемологию, отталкиваясь от практики иллюстрирования готовых психологических положений историческими примерами или <оживления> исторического фона психологическими картинами. В идеале рисуется конкретная методология, синтезирующая в общем исследовательском русле исторические и психологические интересы. Усилению указанных критериев соответствует движение от случайных психологических толкований прошлого к исторической психологии более систематического плана. В исторической психологии как относительно консолидированной области исследований человека на стыке истории и психологии может быть выделено несколько направлений: 1) герменевтически-феноменологическое, продолжающее линию полухудожественного прочтения источников индивидуализирующей историографии и понимающей психологии XIX в.; 2) историческое, с ориентацией на <новую историю> (школы <Исторического синтеза>, <Анналов>) и методами воссоздания картин коллективной жизни отдельных эпох; 3) психологическое (французская школа И. Мейерсо-на-Х'.-П. Вернана; <критическая психология> в ФРГ), разрабатывающее на историческом материале генезис психических процессов и структур; 4) психоаналитическое - применение неофрейдизма к изучению личности и массовых движений в истории, развивается в США под именем психоистории. Историческая психология как наука Первое направление тяготеет к интерпретационизму, второе - к исторической реконструкции, последние - к генетизму. Особые теоретические позиции занимают: 5) структурализм и 6) постмодернизм. Они не входят в историческую психологию, но некоторые из работ этих направлений по содержанию соприкасаются с ней. 1. Герменевтически-феноменологическая ориентация Собственно, герменевтика и феноменология как оформленные доктрины и методы представляют ядро этого направления. Значительная часть работ, выполненных в указанном ключе, - это произведения историков, достаточно безразличных к теории и доктрине. Их общий знаменатель - интерпретационизм, то есть опора на традиционную работу историка со сложными символическими документами культуры и рефлексивное осмысление собственной работы. В числе таких не обремененных доктринальными стеснениями исследователей следует упомянуть современного немецкого медиевиста А. Борста. Его работа <Формы жизни в средние века> [Borst, 1973] дает представление о той линии истории ментальности, которая связана с пониманием жизненных условий людей прошлого. В СССР 1970-1980-х гг. метод индивидуализирующего анализа культуры в русле истории ментальностей развивал Л.М. Баткин. Стиль жизни и мышления итальянских гуманистов воссоздается им в психологических зарисовках людей эпохи Возрождения [Баткин, 1978; 1989а; 19896]. На обобщение феноменологических подходов к прошлому и создание направления исторической психологии (<метаблетики>) претендует книга голландца Я. Ван ден Берга <Метаблетика, или изменение людей> [van den Berg, Историческая психология XX века I960]. Демонстрируя психиатрическое вчувствование в душевные отклонения людей прошлого (скорее иные формы мировосприятия, чем психические расстройства), эта книга декларирует историческую психологию в феноменологическом ключе. РАБОТА И. ХЕЙЗИНГИ <ОСЕНЬ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ>. Наиболее известный и явный продолжатель психологизи-рующей историографии в XX в. - голландец И. Хейзинга (1872-1945). Историк с мировым именем, в своих теоретических работах он прямо адресуется к неокантианской идее науки о ценностях культуры, идиографическому методу понимающей психологии В. Дильтея и романтическому интуитивизму. В исторических трудах И. Хейзинга - приверженец нарратива, а науку о прошлом понимает в духе образовательно-эстетического идеала гуманизма: <История - это духовная форма, в которой культура отдает себе отчет о своем прошлом> [Huizinga, 1954, S. 109]. Главная книга Хейзинги <Осень Средневековья>. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV вв. во Франции и Нидерландах> (1919) во многом определила основные темы современной исторической психологии. Однако представители <Новой истории>, соглашаясь, что Хейзинга предугадал многие их выводы, отмечают, что получил он их как-то не так. <Ж. Ле Гофф, говоря в середине 70-х гг. о связи творчества Хейзинги со становлением <Новой исторической науки> во Франции, отмечает критически, что при явной тенденции к междисциплинарному подходу у Хейзинги в структуре исторического знания психология все же остается <литературной>, этнология - философской, философия - морали-зующей. Для подобного упрека, конечно, есть основания: и будь <стройное> воспроизведение существенной тенденции исторического мышления Хейзинги возможно, эти наблюдения играли бы здесь важную роль> [Тавризян, 1992, с. 416]. 4 В. А. Шкуратов 97 Историческая психология как наука Разумеется, мышление Хейзинги плохо воспроизводимо в координатах исследовательской науки, но гораздо лучше - как интерпретирующее постижение прошлого. И разумеется, психология Хейзинги имела мало отношения к той, которая разрабатывалась в лабораториях. <Мой взгляд, когда я писал эту книгу, - предваряет И. Хейзинга свой проникновенный труд о позднем средневековье, - устремлялся как бы в глубины вечернего неба... Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начинал этот труд> [Хей-зинга, 1988, с. 5]. Это лексика художника. Камертон авторского чувства отзывается на каждое волнующее свидетельство в букете подобранных цитат и примеров. Надо быть чрезвычайным педантом, чтс бы требовать обзора источников и теоретической ?ксп .зиции от исследования-сопереживания, панегирика, обличения. Герои здесь - эпоха, судьба, жизнь, а не отдельные люди с их специальными психологиями, хотя о психологии и для психологии очень много в этой богатой книге. История - драматический жанр, никогда ее не свести к формуле, закону. От драматурга требуется словесное искусство и эхолаличес-кая отзывчивость к тексту. В письменном свидетельстве надо услышать подтекст. Тонкое вычитывание словесной кон-нотации из некоего предварительного или спонтанно конструируемого языка есть закон феноменологической интерпретации. Психологические темы этой книги с подзаголовком <Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV вв. во Франции и Нидерландах> вычитаны из подтекста. Страсти, верования, представления, экономические и политические интересы, эстетические и любовные переживания, забавы знати, метания толпы, экстаз мистиков предстают книжными сущностями, вставленными в рамку игровой концепции истории. На картине франко-нидерландского общества позднего средневековья изображены не социальные и политические отношения, а <жизнь> - некая слитность телесно-аффек-98 Историческая психология XX века тивного и символически-текстуального; она дается через смысловую связь автора с прошлым. Сквозь теоретическую конструкцию книги проходит противопоставление содержания и формы. Форма стереотипна, но содержание уклоняется от определения, поэтому история предстает символическим спектаклем, за которым автор затрудняется разглядеть истинность. Впрочем, он и не в состоянии: ведь в его распоряжении только слова, а жизнь остается загадкой, игрой. Какого-либо укрепления авторского видения специальными терминами и понятиями не требуется. Историческая психология И. Хейзинги не теоретическая или практическая; от людей прошлого нам вообще ничего не нужно, кроме того, чтобы они существовали как образы и эмоции нашей души. Разумеется, позднее средневековье с его людьми и страстями - исторический, а не литературный факт. Автор конструирует смысловые структуры ушедшей культуры, которые, однако, оказываются нашими литературно-эстетическими отношениями к прошлому. Если обрастить изложение цифрами, лингво-семиоти-ческими комментариями, социологическими и психологическими гипотезами, т.е. опереть на явные и твердые структуры невербального (или не чисто вербального) свойства, то исследование приобретает теоретический или практический лоск, но кое-что и потеряет. Потеряет характер целенаправленного ценностно-смыслового отношения, которое всегда является признаком гуманитарной ориентации. Оставшись же в пределах слов, исследование будет одновременно моделировать, показывать и объяснять свой предмет, полунамеченный в категориях жизни, идеала, образа, переживания. Такой редкий случай гуманитарной психологии, удержавшейся на своем уровне текстуально-письменной игры, представляет книга И. Хейзинги. ДРУГИЕ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ИНТЕРПРЕТАЦИОНИЗ' МА. Усилиями проникнуть в дух эпохи отмечены и работы русского историка Л.П. Карсавина (1882-1952) Историческая психология как наука <Очерки религиозной жизни в Италии XII-XI II веков> и <Основы средневековое религиозности в XII-XIII вв. преимущественно в Италии> [Карсавин, 1912, 1915]. Карсавина интересовала обыденная религиозность, весьма отличная от той, которая проповедовалась с амвона. Как профессиональный историк, он связывал разработку этой темы с расширением круга исторических документов и тщательным их прочтением. Более поздние работы Карсавина относятся уже не к исторической психологии (одним из родоначальников которой он может считаться), а к философии истории и религиозной философии. Таким образом он разъяснил глубинные интенции и собственных опытов типизации духовной жизни. Русский мыслитель, в отличие от голландского, не остановился на игре эстетических форм и гуманистических уроках культуры, а преодолел историю Богом. Сходное сочетание понимающей интерпретации с эрудицией историка, филолога, искусствоведа и обобщающим <телескопическим> видением далеких эпох отличает и трехтомный труд Ж. Гебзера <Происхождение и современность> [Gebser, 1973]. Труд Ж. Гебзера - не просто очерк визуальных представлений европейской культуры. Под влиянием гештальт-психологии и феноменологии этот швейцарский ученый и литературный критик проводит идею преобладания целостного образа над составляющими его элементами: доперспективное и перспективное состояния видения частичны по отношению к аперспективному познанию, которое ожидает нас в будущем и на которое намекает искусство. Интегральное видение грядущего все-прозрачно, самоочевидно, целостно, нечастично, лишено ограничений пространства и времени. Однако не только эта футурологическая перспектива отличает труд Гебзера от генетических построений истории психических процессов, но и то, что в своем изложении он пытается сломать гносеологическую противопоставленность прошлого и настоящего, демонстрируя становление це-Историческая психология XX века лостного видения, которое хронологически еще не наступило. <Происхождение всегда современно. Нет никакого начала, поскольку всякое начало связано временем. И настоящее не есть чистое сейчас, сегодня или мгновенно. Оно не есть часть времени. Но оно всепри-сутствующе и тем самым всегда первоначально> [Gebser, 1973, аннотация]. Эти слова - возвеличение усилий проникнуть в прошлое и вывести его из тьмы несущество-вания в настоящее. Историк устраняет, конечно, не физическое время, но статическую дистанцию между собой и пунктами своего путешествия назад. И это сворачивание хронологического маршрута получает символ-модель холистического восприятия. Устранение временных дистанций между историком и его предметом не обязательно символизируется эстетической формой, Богом или единовидением. Эпсхи можно соединить голосом, в диалоге. Так поступил М.М. Бахтин (1895-1970). М.М. БАХТИН - ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕРМЕНЕВТИКА И ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ГОЛОСА. Среди трудов этого крупнейшего русского мыслителя-гуманитария советского периода книга <Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса> (закончена в 1940 г., увидела свет в 1965 г.). Сделавшая эпоху в культурологии концепцией карнавальности, она претендует на создание истории смеха и содержит 'страницы с описанием образного мышления эпохи Рабле. Но влияние Бахтина на историческую психологию не ограничивается частными, хотя и очень важными вкладами в изучение народной смеховой ментальности. Его основное влияние - методологическое. Бахтин принадлежит к индивидуализирующей линии гуманитарного познания. В ранней неоконченной работе (опубликована в 1986 г. под названием <К философии поступка>) он попытался создать собственную философию, Историческая психология как наука близкую феноменологии и экзистенциализму. Как и Дильтей, он резко критикует абстрактный теоретизм науки, оставляющей без внимания жизнь конкретного человека. Общий закон науки отменяет ответственность личности перед бытием. <Поскольку мы вошли в него (научный закон. - В.Ш.), т.е. совершили акт отвлечения, мы уже во власти его автономной закономерности, точнее, нас просто нет в нем - как индивидуально ответственно активных> [Бахтин, 19860, с. 86]. В противовес растворяющей индивидуальность силе генерализующей науки Бахтин создавал учение о едином и единственном поступке, ответственном перед бытием. <...Все в этом мире приобретает значение, смысл и ценность лишь в соотнесении с человеком, как человеческое. Все возможное бытие и весь возможный смысл располагаются вокруг человека как центра и единственной ценности...> [Бахтин, 1986^, с. 509]. Бытие, которое описывает Бахтин, - это, разумеется, не физическая Вселенная, а некоторое представление ценностного мира культуры. Архитектоника, выстраиваемая поступком, в отличие от <структуры> и <систем> уникальна. <Этот мир дан мне с моего единственного места - как конкретный и единственный. Для моего участного поступающего сознания - он, как архитектоническое целое, расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка: он находится мною, поскольку я исхожу из себя в моем поступке-видении, поступке-мысли, поступке-деле. В соотнесении с моим единственным местом активного исхождения в мире все мыслимые пространственные и временные отношения приобретают ценностный центр, слагаются вокруг него в некоторое устойчивое архитектоническое целое - возможное единство становится действительной единственностью> [Бахтин, там же, с. 511]. Можно заметить некоторую двусмысленность, нави-саьшую над ранним замыслом Бахтина. О ней знала европейская мысль, со времен позднего средневековья за-102 Историческая психология XX века дававшаяся вопросом: что можно извлечь из понятия индивидуального, кроме самого понятия? Чтобы не впасть в теоретизм, Бахтин должен был указать реальность, в которой разворачивает свои ответственные действия индивидуальное сознание. Такой реальностью оказалась художественная культура. В переходе от философии бытия-события к филолого-культурологической феноменологии эстетического сознания есть внутренняя логика. <Искусство для Бахтина было остановленным миром-событием, к которому можно было неоднократно возвращаться, в то время как реальный мир-событие оказывается постоянно изменяющимся и трудно схватывается в размышлении. Но, начав анализировать мир эстетического видения как модель мира-события, Бахтин довольно быстро переходит к анализу самого мира эстетического видения, художественного мира, создаваемого художником, где его первоначальная философская установка (мир-событие) становится уже не предметом отнесения результатов исследования к модели, а общим методологическим средством понимания эстетического художественного мира> [Конев, 1994, с. 22-23]. Возможно, что в замене философии на литературоведение сказались и национальная привязанность к художественному слову, и судьба гуманитария в сталинской России, где эстетические штудии давали прибежище независимым мыслителям. Как бы то ни было, Бахтин выступает создателем своеобразной версии герменевтического понимания - диалогизма (<диалогического воображения> в одной из версий западных переводов Бахтина). В <Творчестве Франсуа Рабле...> Бахтин полемизирует с основополагающей работой по исторической психологии - книгой Л. Февра <Проблема неверия в XVI в. Религия Рабле> (см. о ней дальше). Он упрекает французского историка в академической дистанции по отношению к средневеково-ренессансному смеху. Уважаемый профессор не слышит, как хохочет на площади этот люд. <Он слышит раблезианский смех ушами человека XX века, а не так, Историческая психология как наука как его слышали люди 1532 года. Поэтому ему и не удалось прочитать <Пантагрюэля> их глазами как раз в самом главном, в самом существенном для этой книги> [Бахтин, 1990, с. 147-148]. Самому Бахтину удалось, поскольку он опирался на диалогизм - доктрину <выразительного и говорящего бытия> и приемы наделения текста качествами собеседу-ющего голоса. Это не значит, что он прослушивал литературную вещь как пластинку (хотя главу о площадных криках, пожалуй, не напишешь без акустических впечатлений). Бахтин выбирал самых <озвученных> авторов мировой литературы. Д^ книги о Рабле были <Проблемы поэтики Достоевского>. Здесь Бахтин открыл полифонический роман, написанный наподобие партитуры, с персонажами, самостоятельный голос которых подвластен авторской воле. Следует отметить две особенности гуманитарного метода Бахтина, стоящие особняком по отношению к приемам понимания других авторов. Во-первых, Бахтин-философ наделял голос бытийной самостоятельностью, не допуская его перехода в иные качества, структуры, диалектические синтезы, т.е. пропадания в монологическом, субъект-объектьом знании. Во-вторых, будучи литературоведом, он-разрабатывал теорию речевых жанров - способов культурно-лингвистического опосредования человеческих высказываний. По своему полифоническому потенциалу, способности вмещать различные голоса, жанры неравнозначны. Вот эпос. Герои его повествуют из прошлого, каждый со своей, строго определенной партией. Эпопея - абсолютно готовый, даже закостеневший, одномерный и однонаправленный жанр. <Эпическое абсолютное прошлое япляется единственным источником и началом всего хорошего и для последующих времен. Так утверждает форма эпопеи. Память, а не познание есть основная творческая способность и сила древней литературы. Так было, и изменить этого нельзя; предание о прошлом священно, нет еще сознания относительно всякого прошлого> [Бахтин, 1986^, с. 403]. Историческая психология XX века Совсем иначе построен роман. Это - идеальная форма для помещения многоголосия мира. Строго говоря, роман - полижанр, так как способен измениться в соответствии с потребностями жизни и самовыражения. <Роман соприкасается со стихией незавершенного настоящего, что не дает этому жанру застыть. Романист тяготеет ко всему, что еще не готово. Он может появиться в поле изображения в любой авторской позе, может изображать реальные моменты своей жизни или делать из них иллюзии, может вмешиваться в беседу героев, может открыто полемизировать со своими литературными врагами и т.д. Дело не только в появлении автора в поле изображения, - дело в том, что и подлинный, формальный, первичный автор (автор авторского образа) оказывается в новых взаимоотношениях с изображаемым миром: он находится теперь в одних и тех же ценностно-временных измерениях, изображающее авторское слово лежит в одной плоскости с изображенным словом героя и может вступить с ним (точнее: не может не вступить) в диалогические взаимоотношения и гибридные сочетания> [Бахтин, 1986^ с. 414-415]. Короче, роман идеально моделирует архитектонику меняющихся, сдвигающихся относительно друг друга жизненных центров, используя при этом акустические возможности письменного слова. Он настолько гибок, что может почти заменять реальность (при запойном чтении, смешивающем явь и вымысел). Такие способности роман получил от предшественников - менипповой сатиры, сократического диалога, искусства мимов и других явлений народно-площадной, смеховой культуры, в которых минимальна дистанция между содержанием и выражением, автором и актером, исполнителем и аудиторией. Бахтин-филолог нашел и обосновал средство сжимания культурного расстояния в ценностно выстроенном мире. Из всех придуманных цивилизацией вторичных, письменных жанров роман наиболее охотно сближает два разобщенных голоса на основе конвергенции их общего Историческая психология как наука смысла. Поэтому роман - не только модель, но и символ. Дальше уже идет самозвучащее, целостное бытие. Диалогизм Бахтина - это, разумеется, не прослушивание документов прошлого с помощью внутреннего слуха, а доктрина голосового строения мира, которая особым образом ориентирует историко-литературоведческий анализ. Она (доктрина) позволяет выделять в жанрово однородном тексте компоненты-голоса книжно-письменной чувственности. <Звучат> не только персонажи, но и слова, названия вещей. Вот, например, она из бесчисленных номинаций Рабле: номенклатура рыб в IV книге (<Гаргантюа и Пантагрюэль>). Рабле приводит 60 названий. Откуда он их взял? Не из ихтиологической систематики - такой еще нет. Обо всех этих барбунах, пласкушах, морских ангелах, морских собаках, бешенках, морских курочках писатель мог слышать разве что от рыбаков. Еще одна особенность наименований: это, строго говоря, еще не названия рыб (такие появятся в книжном контексте), а клички, прозвища, почти собственные имена разных местных обитателей вод. Столь же легко обретают интонационный облик и начинают <голосить> у Рабле названия растений, блюд, членов тела, предметов обихода, оружия и т.д., а уж имена в романе - это сплошь клички. Громадное количество лексики - <девственные слова>, впервые входящие в книжно-письменный контекст из устной речи. Граница между нарицательными и собственными именами ослаблена. <И те, и другие стремятся к одной общей точке - к хвалебно-бранному прозвищу> [Бахтин, 1990, с. 507). Бахтин описывает возникновение современного романа из материала устного слова, а в психологическом плане - переход образного мышления в абстрактное. Но, в отличие от Февра и других исторических психологов, он не наделяет раннюю стадию процесса преимуществом перед более поздней, абстрактной. Рабле и стоящий за ним Бахтин испытывают мало восторга перед прогрессивными деяниями государства. Последнее слово - за народом, а Историческая психология XX века его нельзя подкупить ограниченной мерой прогрессивности и правды. Он судит sub speciae vitae^ своей бессмертной двутелесности, состоящей из рождений и смертей. Понять эту анимизированную телесность - не значит снизойти к ней, скорее, наоборот. Голоса полифонически устроенного мира неслиянны, и уловить звучание - обнаружить индивидуальность. Дальше начинается диалог. Что он даст ~ неизвестно. Гуманитарная наука может открыть массу интересного о происхождении, социальной обусловленности, лингвистическом строении, языковой материи диалога, ибо ее предмет - выразительное и говорящее бытие. Но по сути ничего нового добавить к тому, что знали великие художники о человеческом существовании, она не может. А суть этого существования в следующем: <Быть - значит общаться диалогически. Когда диалог кончается, все кончается. ...Все средство - диалог цель. Один голос ничего не кончает и ничего не разрешает. Два голоса - минимум жизни, минимум бытия> [Бахтин, 1972, с. 434]. Конструирование диалогической индивидуальности хорошо прослеживается в художественном творчестве. Возможно читательское или писательское слияние с персонажем (пример тому слова Флобера: <Госпожа Бовари - это я>). Другой случай - <вненаходимость>, констатация авторского отличия от персонажа. Здесь нет субъект-объектного разделения, так же, как и самого критерия объективности (ведь взаимодействие происходит в сфере вымысла). Суждение <он - другой> обосновывает позицию иного гносеологического типа, чем это принято в естественнонаучном познании, без предварительного обоснования реальности другого, выяснения его антропологических, социологических и психологических и т. д. характеристик. Вненаходимость (<экзотопия> в переводе американского литературоведа П. де Мана) дает принцип для гуманитарной эпистемологии на основе автор-персонаж-ных линий поэтики литературного произведения (этот вариант у Бахтина намечен, но не разработан). В таком случае <функция диалогизма - поддерживать и продумывать Историческая психология как наука радикальную внеположность или гетерогенность одного голоса по отношению к другому, включая самого романиста. Она или он, с этой точки зрения, не находятся в какой-либо привилегированной ситуации по отношению к самому персонажу. В этой перспективе диалогизм больше не сводится к формальным и дескриптивным принципам и не относится только к языку: гетероглоссия (многовариантность среди дискурсов) - специальный случай экзо-топии (инаковости как таковой), и формальное изучение литературных текстов становится важным, потому что ведет от внутрилингвистических к внутрикультурным отношениям> [Man, 1989, р. 109]. Такая гуманитарная методология на основе автор-пер-сонажной вненаходимости построена не была (и не построена пока никем). Не найдем мы в наследии ученого и психологии звучащих голосов культуры. Правда, американские исследователи Г. Морсон и К. Эмерсон находят у русского мыслителя наметки прозаики - теории всякого текста, написанного прозой - в противовес и в дополнение к поэтике - теории художественного языка, поэзии и прозы [см. Morson, 1988; Emerson, 1988]. жүктеу/скачать 2.1 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|