Шкуратов В. А. Историческая психология
жүктеу/скачать 2.1 Mb.
|
| В конце концов амбивалентность уступает место более ровному, методичному подходу - навязчивому стилю (XVIII в.). В <добропорядочных> семьях к детям очень внимательны. Следят не только за образованием и здоровьем - вникают в поступки, мысли, желания. Ребенок находится под неустанным контролем скрупулезных и рассудочных родителей. Наставления и нотации чередуются с телесными наказаниями за дурное поведение. Такое воспитание иногда наталкивалось на сопротивление и столь закаляло <Я> личности, что делало для некоторых борьбу с авторитетом центральной жизненной задачей. XVIII в. завершился двумя крупнейшими буржуазными революциями: американской и французской.
В XIX-XX вв. преобладает социализующий стиль. Родители участливы к своим детям и стремятся как можно лучше подготовить их к взрослой жизни. Воспитание гуманно в таких пределах, чтобы не <разнежить> маленького человека перед предстоящей ему борьбой за положение в обществе. Взрослый формирует подрастающую личность в соответствии с идеалами человека, принятыми в его среде, и с опорой на педагогическую и психологическую науки. Наконец, при помогающем стиле (конец XX в.) ребенка уже не <лепят> и не <формируют>, потому что превыше всего ценят его индивидуальность. Задача взрослого - обеспечить благоприятные условия для развития маленького человека, в том числе с помощью высоко-Историческая психология XX века развитой способности эмоциональной регрессии к его состояниям. Проективная и возвратная реакции при этом тормозятся. Осаживать, <ставить на место>, назидать, разумеется, легче, чем прислушиваться к душевным движениям ребенка и понимать их, поэтому помогающий стиль не получил до сих пор повсеместного распространения. Его поддерживает наиболее образованная часть общества, затронутая идеями гуманистического воспитания. ПСИХОИСТОРИЯ 1980- 1990-Х ГОДОВ. Богатый идеями Л. Демоз создает для своей истории детства и отдельную психоаналитическую концепцию. Последняя опирается не столько на источниковедение, сколько на акушерство, так как выводит цивилизацию прямо из материнской утробы. В статье <Фетальное^ происхождение истории> (1981) американский ученый выдвинул следующие положения: а) психическая жизнь человека начинается с драмы, пережитой его эмбрионом; б) впечатления, полученные до рождения, создают фундамент культуры и общества в любую эпоху; в) травматический опыт бесконечно повторяется в циклах рождения и смерти, он питает групповые фантазии, особенно очевидные в национальной политической жизни. Л. Демоз скорректировал Фрейда в духе тех психоаналитиков, которые относят первичную травму на счет отношений ребенка с матерью, а не отцом, и отодвигают ее к акту рождения и пренатальному периоду. Соответственно модификации подвергалась и фрейдовская доктрина культуры, в частности, легенда о праистории, изложенная в <Тотеме и табу>. Фигура старого вожака, ин-дивидуализирующего сознание своих сыновей-убийц в качестве Сверх-Я, заменена фантазиями о симбиозе плода с материнской плацентой; социальное место эдиповых символизаций, семья, - более широкой группой, коллективом. Последний является метафорой первоначально-Историческая психология как наука го местообитания человека, куда тот стремится в своих бессознательных желаниях. Психологическая регрессия взрослого к состояниям ребенка опирается на интуицию доиндивидуальной слитности двух человеческих существ. Разумеется, фантазии внутриутробной нирваны давно известны психоанализу. Однако Л. Демоз сумел показать, как они тиражируются массовой коммуникацией и преломляются в политическом сознании. Поэтому теория групповой фантазии заняла место среди объяснений американской общественной жизни 1980-1990-х гг. Это - влиятельный, но не единственный подход в психоистории. Демоз и его коллеги писали о президентских кампаниях Картера, Рейгана, Буша, Клинтона, о войне в Персидском заливе, о перестройке, крахе коммунистических режимов и посткоммунистической России, о фундаментализме, о судебных процессах, аферах, политических кризисах, с оперативностью публицистики откликаясь на всякую злобу дня. Обильный материал дает коммерческое искусство, особенно продукция Голливуда. По существу, психоистория пытается стать летописью американской цивилизации. В этом она пользуется приемом сведения регистрируемых и анализируемых фактов к архаической праоснове. В интерпретациях материала ссылки делаются и на <подлинную> архаику первобытных орд, и на индивидуальную (в том числе утробную), и на ту, которую психоаналитик открывает в своем кабинете у пациента. В отличие от клинического психоанализа, психо-история ориентируется на документ, хотя и мало похожий на традиционный, архивный. Субписьменность, которую фрейдизм открыл на грани знакового и дознакового, психоистория пытается вовлечь в круг источниковедения. Трудность состоит в том, что историческая наука ориентирована на административные, дипломатические, хозяйственные акты, психоанализ же - на личные документы. К своей особой теории психоистория подбирает и создает особые источни-Историческая психология XX века ки, отличаясь этим от других направлении исторической психологии. За пределами исторической психологии: структурализм и постмодернизм СТРУКТУРАЛИСТСКАЯ АНТИТЕЗА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ. Структурализм отказывается от родства с <научной> психологией, но это направление должно быть упомянуто в обзоре исторической психологии. Во-первых, работы ведущих структуралистов (К. Леви-Строса о первобытном мышлении, М. Фуко по истории безумия, наказания, сексуальности) с полным основанием относят к важнейшим достижениям исторической психологии. Во-вторых, теоретические позиции самих структуралистов представляют собой разновидность ан-типсихологизма - мягкого (Леви-Строс) или жесткого (Фуко). Накладывая ради научной строгости запрет на психологизацию культурного материала, структурализм теоретически разъединяет две составляющие психокуль-турологии, но практически осуществить свой методологический пуризм не может. Об этом свидетельствуют <нелегальные> психологические интерпретации знаменитых структуралистских трудов. Такой <негативный> синтез психологии и культуроло-гии оттеняет суть <нормального>, позитивного объединения этих наук. Теоретически в структурализме представлен только этап <инвентаризации> культурных универсалий, но такая культурология оказывается редуцированной. Психологическая интерпретация прилагается или в виде читательского осмысления предложенного материала, или в творческом развитии самих структуралистов. Так, от жесткого антипсихологизма археологии знания М. Фуко перешел к социологическим объяснениям в книге <Наказывать и надзирать> и к герменевтике <Я> в труде <История сексуальности>. Историческая психология как наука ПОСТМОДЕРНИСТСКОЕ ВЛИЯНИЕ НА СОВРЕМЕННУЮ ИСТОРИЧЕСКУЮ ПСИХОЛОГИЮ. Постмодернизм отрицает современную научную парадигму, в рамках которой, в целом, находятся перечисленные выше исследовательские направления XX в. Постмодернизм в гуманитарном знании - это критика научной составляющей последнего и своеобразное использование этой составляющей. Источник постмодернистских вдохновений - современное художественное экспериментирование. По беллетри-зующей линии гуманитарной науки постмодернизм возвращается к анахронизмам ранних исторических писаний, предшествовавших романтическому открытию исторического колорита и реалистического принципа социально-исторической достоверности. Делает это он глубоко осознанно, ради избавления от идеологии прогресса, внедренного в европейский культурный обиход соединением художественного историзма литературы XIX в. и философии истории Гегеля и Маркса. В противовес <большим нарративам> классического романа, философской доктрины, научной теории выдвигаются <малые нарративы>, создаваемые в порядке пародийной, самоцельной игры автора с письменным текстом. В качестве материалов для своих коллажей постмодернистские художники охотно используют исторические документы, фрагменты философских трактатов и научных исследований (использование <вторичных> культурных материалов имеет важнейшее значение в их эстетике. Роман У. Эко <Имя розы> - хрестоматийный пример такого использования исторических знаний). Применение постмодернизма в какой-либо иной, помимо критической, функции для науки затруднено, так как нарушает рациональную организацию фактов вокруг требований достоверности и проверяемости. Но постмодернизм охотно вносит в свой актив такие культурологические опыты, в которых он усматривает игру исследователя со своим материалом. На этом основании в круг высоко ценимых авторов попал М. Фуко. Не обойдены 152 Историческая психология XX века вниманием антиковедческие труды Ж.П. Вернана и М. Де-тьена. В оценке обозревателей постмодернистского журнала Чисто постмодернистские работы в исторической психологии мне неизвестны. Теоретическое применение указанного течения европейской мысли для психологии обоснованно К. Гергеном в работе <Социальная психология как история> [Gergen, 1973] и других его работах. При неоднозначности эмоциональных оценок постмодернизма (в традиции художественного реализма и философского материализма они резко отрицательны), его логическое место в последовательности форм психолого-исторического знания достаточно очевидно. Как познавательная стратегия постмодернизм происходит от структурализма через промежуточную стадию постструк-турализма. В последнем, наряду с истолкованиями семиотических и культурных структур, этот материал может подвергаться размонтированию через известный прием деконструкции, т. е. акцентуацию смысловой разнородности текста. Постмодернизм имеет дело уже с руинами структур. Соединение же знаково-культурного ряда с интерпретациями (в диапазоне от объяснения до понимания) составляет эпистемологическую коллизию исторической психологии, суть ее конструкции; постмодернизм же означает полную победу интерпретации за счет историко-культурного выстраивания материала. Такова с точки зрения логики форм исторической психологии суть постмодернистской борьбы с большими нарративами. Оставшееся вне историко-сюжетного ряда усилие письменного выражения дает постмодернистский пастиш - самопародию, попурри, составляемое из разных стилевых и культурно-исторических кусков. Но этот квазижанр остается вне собственно исто-Историческая психология как наука рическои психологии, показывая последствия устранения культурного времени как организующей части психоисто-рического синтеза. Резюме главы: науковедческая перспектива для исторической психологии ОПРЕДЕЛЕНИЕ НАУКИ. Разобрав направления исторической психологии, попытаемся оценить их место в более широкой перспективе научного познания человека. За трактовками науки и ее развития обратимся к помощи науковедения. По определению датского исследователя К. Б. Мадсе-на, наука - это <социокультурная система индивидов, которые включены в эмпирическое исследование, теоретическое и философское мышление. Она производит научные тексты, которые в их полной версии включают три уровня абстракции: философский макроуровень, теоретико-гипотетический уровень и уровень эмпирических данных> [Madsen, 1985, р. 4]. О науке можно сказать, не адресуясь к ее внутренней структуре, что она есть познание в наиболее организованной, массовой, продуктивно-специализированной, отделенной от других (непознавательных) сторон человеческой психики форме, а также социальный институт, поддерживающий познание внешними (организованными) и внутренними (когнитивными) средствами в качестве самостоятельной силы общества. Указанные признаки познания четко проявились в Европе с Нового времени, отсюда и стремление сделать определенную фазу развития научной мысли эталоном, даже синонимом науки. Но мало кто рискует утверждать, что до XVII -XIX вв. и вне Европы наука отсутствует. Размах, спе-циализированность, техническая оснащенность, врастание в экономику - все это ее важные, но не определяющие признаки. Не относятся к таковым и конкретные объекты Историческая психология XX века познания, государственный статус научных учреждений, методы исследований. В различных цивилизациях интеллект пользуется определенными гарантиями и условиями для своих поисков. Когда эти условия создают социальную нишу для познания, а мыслящие люди формируют свое сообщество в пространстве и времени, можно говорить о наличии науки, независимо от того, чем и как занимаются ученые. Самоцельная, нестесненная пытливость ума - вот чем пользуется и что культивирует в человеке наука, вот для чего она нужна человечеству. Нигде больше получение нового знания не является главной задачей: в религии оно подчинено вере, в искусстве - эстетике, в философии - мировоззрению, в технике - практическому результату. Научная мысль впадает во все сферы жизни и питается оттуда, но она не может раствориться в том, что она окружает, без угрозы потери своей определенности. Показать, как вокруг норм познавательной деятельности складываются сообщества исследователей, пыталось западное науковедение 1960-1970-х гг. Правда, исключительно на материале естествознания Нового времени и XX в. НАУКА И ПАРАДИГМА. После публикации в 1962 г. книги Т. Куна <Структура научных революций> греческое слово <парадигма> стало одним из главных терминов науки о науке. Работа американского физика и методолога помогла расстаться с представлением о науке как о непрерывном линейном накоплении фактов. По Куну, нормальные (кумулятивные) периоды познания чередуются с революционными (некумулятивными). В последнем случае ученые заняты преимущественно пересмотром своего мировоззрения и приспособлением к нему эмпирических данных. Парадигма (рецензенты насчитали до двадцати толкований термина в книге Куна) - это модель научного восприятия и мышления, вокруг которой объединяются сообще-Историческая психология как наука ства исследователей. Парадигму обязаны усвоить все желающие войтл в круг специалистов. Традиция в науке передается иначе, чем в искусстве, философии или религии, хотя, разумеется, существуют общие черты культурной преемственности. <...Научное развитие во многом сходно с развитием в других областях деятельности человека в большей степени, чем часто предполагается, тем не менее существуют и поразительные различия. Например, мы будем, видимо, недалеки от истины, если скажем, что науки (по крайней мере перейдя определенную точку в своем развитии) развиваются не таким образом, как любая другая область культуры> [Кун, 1977, с. 272]. Отсюда важное дополнение в определении ключевого понятия Куна: парадигма состоит из набора постановки и решения специальных проблем. Внешне глубокомысленное и важное научное занятие по внутренней сути оказывается чем-то вроде состязания в составлении ребусов, парадигм и шахматных этюдов. Пока у сообщества есть правила игры и уверенность в решаемости головоломок, его единство не разрушается, а укрепляется борьбой за первенство. Угрозу единству науки несет накопление аномальных случаев, не объяснимых общими правилами и языками. Наступает научная революция, в которой победит тот, кто даст парадигму, вмещающую в себя и спорные случаи, и позволит ученым возобновить общую игру. Выйдя из кризиса, наука обычно обновляется, возникают новые дисциплины, специальности, методы, а то и другая картина мира (если революция охватывает ключевые области знания). Последовательность движения такова: Нормальная (парадигмальная) наука - кризис - нормальная наука (новая парадигма). Существуют, однако, области знания, которые еще или вообще не включены в цепь куновских превращений. Не-парадигмальная наука создает впечатление плохо систематизированного описания фактов, лежащих на поверх-156 Историческая психология XX века ности. Начальные (допарадигмальные) этапы науки, по Куну, представлены античными энциклопедиями, сводами Плиния Старшего, <естественными историями> Ф. Бэкона. Эти обобщения фактов (к ним можно прибавить средневековые и ренессансные энциклопедии, суммы, лексиконы) поражают современного человека смешением практических сведений, научных гипотез и художественных вымыслов. Допарадигмальных ученых объединяет не столько приверженность согласованным правилам интеллектуальной игры, сколько общая теория поисков, объект: для астрономов - небесные тела, для математиков - числа, для гуманитариев - человек. Ценз исходного образования и профессионализма, в том числе технической подготовки для обращения со сложными приборами и методиками, невелик. Почти любой человек с общим образованием и любознательностью может попробовать. Требуются значительные углубления в тему и более или менее устойчивый круг единомышленников, чтобы не бросать начатое дело на полпути ради очередной попытки, а продолжать <вгрызаться> в материал, передавая факты и навыки работы. <Вводя этот термин, - пишет Кун, - я имел в виду, что некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований - примеры, которые включают закон, теорию, их практическое применение и необходимое оборудование - все в совокупности дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования. Таковы традиции, которые исторические науки описывают под рубриками <астрономия Птолемея (или Коперника)>, <аристотелевская (или ньюто-нианская) динамика>, <корпускулярная (или волновая) оптика> и так далее. Изучение парадигм, в том числе парадигм гораздо более специализированных, чем названные мною здесь в целях иллюстрации, является тем, что главным образом и подготавливает студента к членству в том или ином научном сообществе. Поскольку он присоединяется таким образом к людям, которые изучали основы их 157 Историческая психология как наука научной области на тех же самых конкретных моделях, его последующая практика в научном исследовании не часто будет обнаруживать резкое расхождение с фундаментальными принципами. Ученые, научная деятельность которых строится на основе одинаковых парадигм, опираются на одни и те же правила и стандарты научной практики. Эта общность установок и видимая согласованность, которую они обеспечивают, представляют собой предпосылки для нормальной науки, то есть для генезиса и преемственности традиции того или иного исследования> [Кун, 1977, с. 28-29]. Можно сравнить научные направления и школы с эволюционными видами, которые адаптируются к среде и конкурируют между собой. Тогда окажется, что <межвидовая борьба> присуща только незрелому, допарадигмаль-ному познанию и периодам распада единой парадигмы. В <нормальной> науке соперничества идей и подходов на удивление мало: ученые здесь консервативны, они не придумывают теории, поглощены исследовательскими головоломками: приспосабливают новые факты к старым объяснениям следующим научным поколениям. Это путь к парадигме: ведь претенденты на открытия будут все более отсеиваться из-за возрастания профессионализма исследований и требований к исходной подготовке. Я проиллюстрирую мысль Куна двумя образами. Допа-радигмальная ученость - это поверхность <гранита знаний>, в котором разрозненные группы старателей пробуют пробить ходы. Они ведут нулевой цикл работ. Парадиг-мальная наука - это уже штольня. Чем больше ее глубина, тем труднее из нее уйти и тем теснее круг работающих. Современному физику или математику даже университетской подготовки для исследовательской работы мало, ему необходимы постоянная специализация и общение с коллегами в своей области. Здесь необходимо провести различие между допара-дигмальной и непарадигмальной науками. У первой есть шансы превратиться в <нормальное> исследовательское Историческая психология XX века предприятие, чего не скажешь о второй. Нетрудно заметить, что энциклопедический всеохват фактов, распределение данных по рубрикам и сюжетам, что по Куну характеризует допарадигмальный, <нулевой> цикл Нс.- уки, - это приемы книжно-художественного описания. Здесь используется потенциал естественного языка и повествования, то, что доступно всякому книгочею, а не только специалисту. Большая эрудиция похожа на сокровищницу, она мало помогает в обращении с приборами и стандартными методиками. Намного полезнее она гуманитарию. Анализ Куна проделан на материале естествознания, которое в Новое время служит воплощением научности. Социальное и особенно гуманитарное знание свести к последовательностям установления и разрушения парадигм затруднительно. Гуманитария отталкивает закры-тость точного, формального изложения. Его как философа и художника влекут вечные темы и незатухающие диспуты. Испытание и конструирование исследовательских грограмм - дело очень специализированных научных сообществ. <История наводит на мысль, что путь к прочному согласию в исследовательской работе необычайно труден> [Кун, 1977, с. 34]. Другим сферам культуры, особенно искусству, тщательное согласование точек зрения и способов выражения вообще противопоказано под страхом подозрений в неоригинальности, бездарности, плагиате. Австрийский философ и науковед П. Фейера-бенд, выступая против преувеличения места парадиг-мальности (нормальности) в науке, писал: <Кун прав постольку, поскольку он заметил нормальный, или консервативный, или антигуманитарный элемент. Это подлинное открытие. Он не прав, поскольку он неправильно представляет отношение этого элемента к более философским (то есть критическим) процедурам> [цит. по: Кун, 1977, с. 285]. Историческая психология как наука ДЖ. БРУНЕР О НЕПАРАДИГМАЛЬНОИ НАУКЕ И МЕСТЕ НАРРАТИВА В ПСИХОЛОГИЧЕСКОМ ЗНАНИИ. Дж. Брунер (см. о нем выше) - критик парадигмальной науки в психологии. Он, вложивший немалый вклад в па-радигмальную психологию, проявляет завидную способность подвергать сомнению то, что казалось бы, прочно связано с его именем. По Брунеру, наука о психике почти с колыбели служит примером раздвоения между гуманитарной фразеологией и естественнонаучным стандартом. Поэтому психологам - приверженцам гуманитарного познания человека - приходится искать на стороне: в обыденном сознании, искусстве, науках об истории и культуре и в самой структуре сознания. Ум действует в двух когнитивных режимах. Подобное разделение нашей умственной природы приводит к двум способам познания. Один - <...парадигматический, или логико-сциентист-ский, пытается осуществить идеал формальной математической системы описания и объяснения> [Bruner, 1986, р. 13]. Он устанавливает связи между явлениями априорно. Возникает набор возможных миров (possible worlds), которые затем разрабатываются <наличными умами> на предмет эмпирической правды. Мыслительные процессы задействованы в проблемных ситуациях для проверки гипотез и выдвижения объяснения. Так называемая научная психология, с точки зрения Брунера, слишком узко сконцентрировалась на этих аспектах ума. Существует второй, нарративный способ познания, почти совсем проигнорированный ею. Нарративное познание обеспечивается воображением. Свободные образы фантазии одушевляют мир. Наш ум - неисправимый анимист (что доказывается, например, экспериментами с оживлением движущихся фигурок). Он саминтенционален и населяет все вокруг себя жизненными стремлениями. Поскольку человек - стремящееся и воображающее существо, он - существо рассказывающее. В рассказе задействованы модели многократного описания мира в аспекте интенциональности. Но нарративная Историческая психология XX века история - это не модель, это - ситуативные установления (instation) модели. Нарративный способ познания, столь же универсальный как парадигматический, наделяет мир смыслами и требует не правды, а правдоподобия. Творческое воображение присутствует в науке в такой же степени, как в искусстве и повседневной жизни. Приоритет (во всяком случае паритетность) нарратива с умозаключением в двух последних сферах культуры не требует долгих доказательств. Сложнее обстоит дело с наукой. Здесь в утверждениях о едином (логико-экспериментальном) методе не пропали нотки аксиоматичности. Брунер не считает возможным отказать тому, что называет нарративным способом познания в статусе формообразующей силы науки. Как же выглядит психология, усвоившая дух и некоторые понятия современной гуманитарной мысли? Об этом отчасти уже было сказано в разделе о культурной психологии США (см. выше). Эта наука - о культурных значениях, создаваемых человеческим умом посредством нар-ратива, своего рода психологическая нарратология, но не высокописьменного, а обыденного сознания. Нарратив - сквозная тема, обсуждаемая Брунером в его методологических работах. Задача нарратива - обеспечить смысловую преемственность человеческой жизни; движется он в иной нормативной плоскости, чем логическая мысль, которая выбирает между ложью и правдой. Однако нормативные ориентиры в поле повествования есть. <Функция повествования - находить интенциональное состояние, которое смягчает или по крайней мере делает 10НЯТНОЙ отклонение от канонической культурной схемы> [Brunei-, 1990, р. 49-50]. У нарратива как главного инструмента folk psychology (т.е. культурной ментальности) прослеживается ряд признаков: событийная последовательность (которая отличается от логической последовательности), безразличие к подлинности (вместо этого - создание правдоподобия), согласование отклонения (случая) и нормы, драматизация события, <двойной ландшафт>. Последнее означает, Ь В. А. Шкуратов 161 Историческая психология как наука что внутри нарратива содержится противопоставление реального и вымышленного. Один из героев знает правду, а другой - нет. Так построены комедия ошибок, история Пирама и Фисбы, Ромео и Джульетты, Иокасты и Эдипа. В самом повествовании помещены интерпретаторы - про-тагонисты. Один задает норму, другой - отклонение. <Поскольку в истории рассказывают о том, как прота-гонисты интерпретируют вещи и что эти вещи означают ... они включают одновременно культурную конвенцию и отклонение от нее> [Bruner, 1990, р. 52]. Указание на гене-рализующе-индивидуализирующее действие нарратива весьма важно для понимания культурного места последнего. <Почему нарратив служит естественным средством для обыденного сознания? Он (нарратив. - В. III.) имеет дело с потоком человеческого действия и человеческой интенциональностью, он посредничает между каноническим миром культуры и более идиосинкразическим миром желаний, верований и надежд... Он воспроизводит нормы общества, не будучи назидательным и, как совершенно ясно, он обеспечивает основу для риторики, не допуская конфронтации> [Bruner, 1990, р. 52]. Словом, у нарратива масса заслуг перед цивилизацией, и главное - что он отстаивает уникальность каждого человеческого существа, не упуская его из общечеловеческой связи. Рассказ повествует об экстраординарном, описать чистую рутину не удается самой приземленной прозе. Видимо, можно сказать, что нарратив - антипод обыденности. Как это ни странно на первый взгляд, оплотом современной обыденности надо признать логику, которая обобщает, упорядочивает и поэтому спорит с повествовательной индивидуализацией. Как внутри повествовательных структур соединяются образно-индивидуализирующие и образно-упорядочивающие моменты, Брунер не поясняет, хотя и упоминает структурную антропологию К. Леви-Строса. Можно спросить также, не будут ли различия между сообщениями дописьменной архаики и Историческая психология XX века типографской продукции столь велики, что разрушат понятие единой нарративной функции? Однако Брунер не занимается исторической типологией текстов и все усилия сосредоточивает на прорисовке фундаментальной пси-хосемантической структуры рассказа. Ментальное пространство нарратива создается постоянным сопоставлением индивидуальных случаев, о которых повествуется, с нормативными культурными состояниями. Понять, что такое культурная нормативность в повествовании, непросто, поскольку наша деонтология привязана к логическим разделениям истинного -;лож- ного, реального - нереального, существующего -^ яесу-ществующего. Задача же действующих посредством нарра-тива культуры и науки состоит в согласовании индивидуальных состояний, которые надо обозначить (наделить значениями). Но обозначиться интенциональная характеристика может только через включение индивидуального случая в единый контекст общения с другими персонажами и через наделение этого случая качеством отдельности (т. е. околонормативности). Непрерывное осмысление пе-реопределений персонажей относительно друг друга и создает неостановимое движение повествования. Случай - сам по себе явление уникальное и отклоняющееся, а повествование - всегда о происшествиях (случаях). Модель повествования и ее отклоняющаяся иллюстрация создаются в нарративе на ходу. То, что объединяет персонажи внешне, есть сюжетная рамка - норма, а внутри - их культурное сознание (что вместе, возможно, переводится как <ментальность>). <У человеческих существ с их удивительным нарративным даром одна из принципиальных форм поддержания мира есть человеческая способность представления драматизации и объяснения для смягчения обстоятельств, несущих конфликт и угрозу для повседневности жизни> [Brunei-, 1990, р. 95]. Разумеется, редукция конфликтов - это только одно из назначений нарратива (которые, впрочем, можно трактовать и широко, как синоним полдержания социально-Историческая психология как наука сти). Брунер склонен видеть в нарративе и универсальное стремление человека к воплощению. При этом нарратив как повествовательный текст объединяется со сценарием как росписью ролей. Это позволяет включить в нарратоло-гию излюбленную социальной психологией теорию ролей. Брунер неявно сопоставляет две фундаментальные метафоры человекознания: текст и роль. Текст - не просто субстанция гуманитарной науки. Хотя метафора <человек-текст> уступает в популярности метафоре <человек-роль>, как социальная модель жизненного пути текст не имеет себе равных в письменной культуре. Эффективность текстологической метафоры тем выше, чем надежнее она отстраняет нас от ситуации непосредственного общения. Между тем театральная метафора человека-роли (не путать с сюжетными функциями персонажей повествования) вырастает из непосредственной коммуникации. Можно, разумеется, вспомнить, сколько коллизий современного человека держатся на столкновении жесткой сценарной фиксированности ролевого поведения и спонтанности игры, т. е. противоречий письменного и дописьменного. Но Бру-нер вовсе и не пытается это заметить. Для него незаметная подмена текстологических измерений (непреодолимых для классического гуманитария, запертого в своей книжной крепости) схемами ролевой теории означает возврат к экспериментально-эмпирической практике неклассического гуманитария - психолога. Но антиномия психологии и собственно гуманитарности в этом случае остается завуалированной. Исследования психологов позволяют найти истоки <нар-ративной функции> у антропоидов и детей доречевого возраста. Так, Дж. Брунер на сакраментальное <Что было вначале - слово или дело?> отвечает: логос и праксис культурно неразделимы. Культурная позиция действования вынуждает быть рассказчиком [Bruner, 19901. Можно спросить, какие же рассказы бывают до возникновения языка? В ответ Брунер разъясняет, что есть долингвистическая фаза нарративной функции. Можно предположить идущий от высших приматов 164 Историческая психология XX века поток высокоразвитых биологических языковых диспозиций, <прелингвистическую готовность к значению>. Предварительная классификация значений человеку как бы свойственна от природы, но не потому, что у человека есть врожденные идеи и порождающие грамматические структуры (Н. Хомс-кий), а потому, что эволюционно человеческие существа крайне чувствительны к значениям и активно их ищут. <Мы приходим в мир уже оснащенные примитивной формой ментальности (folk psychology)> (Bruner, 1990, p. 73]. Конечно, тезис о социабельности -видового биологического склада Homo sapiens'a не нов. Брунер конкретизирует его до утверждения о биологической заданности основных структур нарративной (культурной) ментальности. В его трактовке, предиспозиция нарратива сводится к нескольким группам биологических приспособительных навыков: а) чувствительности к действиям агента (<протагониста>); б) упорядоченности поведенческих актов в линейных последовательностях; в) определению канонических моментов и отклонений от них в коммуникации; г) уточнению позиции партнера по коммуникации (в основном озвученной). С помощью этих <конституентов> нарратив помещается на дискурсивный уровень. <Эти натуральные формы являются дискурсивными единицами, которые выполняют или <прагматическую>, или <матетическую>" функцию дискурса> [Bruner, 1990, р. 77]. Что генетически первичнее и, следовательно, фундамен-тальнее: логическое рассуждение или рассказ? У Брунера не возникает сомнения, что рассказ. <Ребенок сочиняет и понимает истории, испытывает от них удовольствие и страх задолго до того, как он способен действовать с наиболее фундаментальными логическими пропозициями Пиаже...> [там же, р. 80]. Таким образом, Брунер подытоживает свои разногласия со знаменитым швейцарским психологом, учеником которого себя считает. В генетической концепции стадий интеллекта на первом месте логика и логические предиспозиции, которые Пиаже находит уже в инстинкте, и это потому, считает Брунер, что Пиаже исследовал ребенка индустриального общества и абстрагировался от культурно-исторических факторов формирования психики. В <естественной> среде классические эксперименты женевского исследователя по решению логических задач протекают не совсем так, как в психологической лаборатории. Информация эта из первых рук: Брунер 165 Историческая психология как наука сам воспроизводил опыты Пиаже в Африке. В традиционных обществах, где индивидуализированный опыт не противопоставляется коллективной ментальности, испытуемые, решая задачи, ориентировались на ситуацию, на опыт общения и привычные схемы нарратива. Впрочем, то же самое относится и к западному ребенку. Он - участник и персонаж <семейной политики> с первых месяцев жизни. Ребенок начинает постигать намерения других очень рано и расписывает персонажи в семейной драме еще до того, как овладеет логикой. Нарративная и парадигматическая стороны объяснения не сливаются, хотя и пересекаются. <Скорее логический, или парадигматический, подход берется для объяснения пропуска в нарративе. Объяснение дается в форме <соображений>, и интересно, что эти соображения часто стоят во вневременном залоге настоящего, чтобы лучше отделить эти соображения от течения событий в прошлом. Но когда соображения используются таким образом, они должны создавать впечатление не только логики, ной правдоподобия, так как нарра-тивные требования еще доминируют> [там же, р. 94]. Из рассуждения Брунера явствует, что дискурсивная логика может появляться для усиления рассказа, для обобщения и разъяснения пропущенных в нарративной последовательности мест; поскольку интенциональные состояния участников определяются динамически, в сюжетном действии, то логика определяет себя в резюме, претендующем на вневременную универсальность. Разведение приоритетов логики и <не-логики> может показаться слишком специальным психологическим местом. На деле речь идет о возможности изучать <примитивную ментальность> не только в далеком прошлом и <среди дикарей>, но и в сердце современной цивилизации. Европейская мысль последнего века по-разному сводила современное и архаичное, индивидуальное и коллективное, сознательное и бессознательное, рациональное и аффективное. У Брунера указан весьма точный адрес для исследователей указанных загадок. Это - нарративность, возведенная в трансвременной феномен. Нарратив расширяется до синонима всей символической культуры, по крайней мере, до мимезиса, равномощного логосу. ОТ ПАРАДИГМЫ К НАРРАДИГМЕ. Трудности переходов, которые выходят за пределы классической науки Историческая психология XX века (герменевтика, феноменология, экзистенциализм) состоят в том, что они пытаются находиться внутри течения жизни, апеллируя к ней. В то же время эти подходы являются необыденным знанием, претендующим на постижение того, в чем они находятся. В указанных направлениях мысли человеческий опыт перерабатывается в знании на ходу, in vivo, личность демонстрирует процесс своего познания, причем не только субъект-объектного, но и внутреннего, саморефлексивного. Поэтому здесь всегда в той или иной степени отчет о происходящем совпадает с самим исследованием, то есть превращается в рассказ о происходящем. Коллизия имеет и теоретико-познавательный, и жизненно-сюжетный аспекты. Для такого быстрого, текущего вида знания наиболее подходят сплавы науки и литературы. Гуманитарные науки самоопределяются как средства образования личности, находящиеся в потоке жизни, поэтому они вводят определенные эпистемологические средства: а) для удержания непосредственности личностного самоопределения; б) для некоторого познавательного отстранения от этого процесса. Такое знание апеллятивно. Знание о себе (своей так называемой внутренней жизни) - это то, что можно сказать другому, это смысл существования. В апеллятив-ном знании транслируются не просто некоторые объективные факты, но сведения об уникальных событиях, переживаниях. Перед нами - аксиологическое знание. Вполне превратить его в объективные сведения не удается. Гуманитарные науки являют собой компромисс между процессом самовыражения и его опосредованием. Поэтому гуманитарные тексты отличаются повышенной насыщенностью смыслами, нарративной формой и адресностью. Их ученость вибрирует между исповедально-стью и концептуальностью. М.М. Бахтин определяет такие особенности гуманитарного текста понятием <вненаходимости>, т. е. возмож-167 Историческая психология как наука костью для автора находиться внутри произведения, находясь вне сюжета. Особый случай гуманитарных исследований - когда человек самоопределяется и формирует свой опыт с прицелом на историю. Попасть в историю сложно, апелляции к ней опосредуются временем и пространством. Такая апелляция есть участие в особой исторической передаче опыта, выход в широкую аудиторию. В начале содержание существует еще непосредственно, оно не схвачено еще теорией, доктриной, методом и т. д. Но это означает также, что внутренний опыт еще не сформировался настолько, чтобы получить качество, годное для передачи текста. Целью исторической передачи является дальнее опосредо-вание. Непосредственность (внутренний опыт) сохраняет свое личное качество в долговременном существовании, констатируя некую исходную ситуацию. По характеру перед нами медиация (передача) личного опыта, существующая в сверхдлительной коммуникации. Указанным требованиям отвечает литературно-исторический, герменевтический дискурс. Его перипетии мы попытаемся уловить в понятии наррадигмы. НАРРАДИГМА. Гуманитарный элемент в науке непа-радигмален. Он происходит от ученого традиционализма (книжности), а книжность развивается в преемственности слов и текстов. Попытка приложить куновскую схему к гуманитарным наукам не приносит успеха, так как в незнании человека соединены две когнитивные линии: естественнонаучная (отвечающая критериям нормальности по Куну) и нарратив-ная со своими законами эволюции текстов. Если парадиг-мальный момент современной науки достаточно хорошо выделен и описан, то этого нельзя сказать о словесно-нарра-тивном, который пока почти всецело принадлежит истории литературы. Утверждения, что есть два способа научного познания нередки. Первый способ, олицетворяемый естествознанием, получил название парадигмального, для обозначения второго я предлагаю термин <наррадигма>. Слово составле-168 Историческая психология XX века но из двух частей: латинского Бросается в глаза, что историческая траектория гумани-тарности более сложна и запутана, чем естествознания (по крайней мере, как трактует его развитие Кун). Образцы повествовательного знания нагружены эстетическими, идеологическими, психологическими функциями; они более, чем правила интеллектуальных игр естественников, отзывчивы к воздействиям социально-политических обстоятельств. К этому надо прибавить сложный состав европейской письменной цивилизации. Она начинается с <Илиады> и <Одиссеи> Гомера. Книжная премудрость древних греков возникла и существовала преимущественно по поводу указанных эпических повествований; античность отработала на <учителе эллинов> полный состав гуманитарного знания, от школьной орфографии до текстологического анализа и филологических теорий, так что не будет преувеличением причислить ее к гомеровской парадигме. Столь же всеохватно поле другого великого повествования - Библии. Апокриф (греч. - тайный, сокровенный) - это религиозный текст, не допущенный в число священных книг церкви из-за темноты происхождения или погрешностей против ортодоксального вероучения. В более широком смысле - это писания, лишенные культурно-жанрового статуса, на который они претендуют. Претензия имеет некоторые основания, апокриф - это определенное признание, но не легитимация (узаконение) в качестве религиозного или эстетического образца. Наррадигма (собрание <модельных> религиозных, идеологических или художественных книг) составляется долго и тщательно. Евангелия, не допущенные официальной церковью в число священных книг, повествуют о жизни Богочеловека с догматическими ошибками или с ненужными подробностями, наивно, грубо, темно, неискусно. В литературе за пределами собрания сочинений остаются черновики, произведения спорной принадлежности и не дотягивающие до общепризнанного уровня мастерства данного автора. Апокрифическая фаза нар-169 Историческая психология как наука радигмы - это, с одной стороны, история создания текстуальных образцов, с другой - формирование ценза книжной учености. Еще один момент в складывании показательного нарратива - биографическая легенда, версии отношений автора к произведению и к персонажу. Норма сюжетосложения должна отделиться от чрезвычайно многообразных обстоятельств творчества. Письменная фиксация отчуждает читателя от истоков произведения; то, что остается за пределами нормативного, консолидируется как апокрифика. Неканонические книги библии, эротические стихи Пушкина, ранние рукописи и работа о России Карла Маркса не вошли в христианскую, пушкинскую и марксистскую нарра-дигмы, однако питали надежды на прочтение затертого казенными штампами оригинала, на обновление строя мысли, воспитанной в этих текстах. Гуманитарное знание, как и естественнонаучное, нуждается в умножении источников и фактов, но круг культуры не безграничен, он очерчен фигурами эпонимов (греч. - дающий имя), без которых не только обоснованные ими течения мысли, но и более обширные социально-идеологические образования погибнут. Введение новых имен в национальные пантеоны и сокровищницы духа поэтому крайне затруднено. Гуманитарий обречен вращаться в узком кругу светил, перечитывая и переоткрывая их наследие. Апокрифика же гарантирует некоторый резерв скрытых смыслов и глубин. Ученый может работать и вширь, за пределами референтных источников открывая анонимный <низовой> материал (так поступают историки ментальнос-тей и коллективного бессознательного). В этом случае он пытается перешагнуть событийно-биографическую канву источников, перевоплотить наследие в структуры, тенденции, ритмы, т. е. претендует на парадигмальное (нормальное) исследование. Вполне стать естественником от культуры ему мешает то, что коллективные свидетельства имеют авторов. Безликая массовидность индивидуализируется, обретает личность и судьбу, т. е. опять получает очертания повествовательного сюжета. Безграмотность, косноязычие, полувнятность приходится сопоставлять с высокой письменностью, безвестных людей из народа - с наставниками и лауреатами. Апокрифический ореол вокруг шедевров сгущается: евангельское слово сияет на фоне полуязыческой религиозности массы, гений черпает энергию из стихии жизни. 170 Историческая психология XX века Апокрифическая фаза дает образцу не только материал, смысловой подтекст, но и сюжетный зачин, предысторию, форму судьбы. Поскольку открытия делаются людьми, то в любой науке присутствует нарративная линия со ступенью апокрифа. Биографии ученого апокрифический налет придает фаза исканий, когда личность еще не существует в качестве персонального синонима великого открытия или теории, когда будущая знаменитость еще <пред>: /1/?е<)-Дарвин, пред-Фреиа., /1/>е(?-Эйнштейн. Личная жизнь, которой научная фигура располагает до или независимо от своей известности, все же не может быть независимой от совершенного - на ней лежит тень громкой репутации, и в ней ищут тайну творчества, не уловленную в пропеча-танном или высказанном. Канонизация (оформление корпуса сакральных или классических текстов) замыкает территорию культуры кругом авторитетов. Классика как собрание образцовых (канонических в широком значении слова) текстов-эмблем данного письменного сообщества выдерживается на определенном расстоянии от современности. Художественные и мировоззренческие достоинства должны приобрести вневременной характер, на фоне текучки жизни автор должен достаточно определенно символизировать свои шедевры своим именем, герои - стать примерами для подражания или отрицания. Хрестоматийные фигуры национальных светил оживляются поисками апокрифической изнанки и будоражащих подробностей биографии. Но это перетолко-вывание классики только оттеняет непреходящие ценности, которые неотделимы от существования этноса или (в случае религиозного канона) целой цивилизации. Образцовые тексты поддерживают культурную идентичность, они обучают первоосновам письменной ментальности. Книжная нормативность принадлежит к сфере духовного идеала, вот почему в ее определениях смешивается художественное и религиозное. Повествовательный образец-наррадиг-ма своим статусом защищен от каких бы то ни было переделок; этим он отличается от модельных текстов нормальной науки - от учебников. Учебники можно обновлять и перерабатывать, изменение религиозного или художественного подлинника приравнивается к порче сокровищ и святотатству. Классику свойственно оставлять после себя груды черновиков, но когда из всех вариантов избра-171 Историческая психология как наука на версия, аутентичная замыслу, в ней нельзя тронуть и буквы. Академические издания олицетворяют незыблемость духовных устоев нации и человечества, религиозный канон - верное понимание божественного завета: ведь священная книга богодухновенна, т. е. продиктована Богом. Защите образца служат его молитвенные и школьные заучивания, цитатное использование, комментаторское и любительское смакование каждого слова драгоценного текста. Разумеется, автографы знаменитых натуралистов тоже высоко ценимы. Но лишь поскольку в них чтут памятники письменной культуры и свидетельства уникальности личности. В отличие от гуманитария, естественник не обязан знать своих классиков в подлиннике, ему хватит и сведений стандартного учебника. Парадигма берет имя создателя - ньютоновская, максвелловская, эйнштейновская - для того, чтобы подкрепить авторитетом новые правила научной игры и консолидировать единомышленников. Первоисточник имеет характер вопросно-постановочного задания, его литературно-канонические признаки второстепенны. Прлдерживаться буквы подлинника здесь вообще невозможно: научная доктрина ведь служит для соединения гипотез с наблюдаемыми фактами, она неизбежно будет уточняться и переопределяться. Нормализация (распространение единых правил решения задач) и канонизация по-разному служат познанию, порождая в одном случае ум, вышколенный в дисциплине факта, а в другом - искания культурного идеала. Гуманистическую фазу европейская культура проходила не только в эпоху Ренессанса, но именно Ренессанс придал явлению гуманизма культурно-историческую определенность. В специальном значении гуманизм - это базис словесной культуры, а гуманисты - почитатели античных авторов, очищавшие любимые вещи от средневековых наслоений и открывавшие забытые произведения. Леонардо и Микеланджело в понимании своей эпохи не гуманисты, а мастера, близкие к ремесленнику очень высокого класса. Противопоставляя неподвижным каноническим формам средневековья гибкость и разнообразие античной классики, гуманисты отказывались от простого копирования даже самых возвышенных образцов. Их лозунг - <изобретение через подражание>. <...Это не ветхая идея подражания и не новоев-ропейская идея <изобретения>. Это, начиная с Петрарки, их сопряжение через <разнообразие>, позволявшие соревноваться Историческая психология XX века с Античностью - не повторять, а рифмовать себя с нею> [Баткин, 19896, с. 57]. Гуманистическое воссоздание золотого прошлого заключено в формы соревнования и собеседования с авторитетом. Отсюда сдвиг в наррадигме от неподвижного образца к диалогу посредством текста. Гуманисты охотно обращаются к прошлому, к Богу, к читателю, друг к другу; письма - их любимый жанр. Они вводят в словесность мощную струю ди-алогизма. Канонический автор оживает и превращается в собеседника. В этом смысле и богослов Аврелий Августин (IV-V вв.) - гуманист, так как непрерывно беседует с Богом. Пафос обращения к авторитету подогревается тем, что авторитет недоступен и не отвечает. Акцент ученой культуры необратимо сдвинут на письменный текст, словесность становится глубоко личной, обозначается напряженность между потаенным и поверяемым бумаге. И хотя, разумеется, литература вообще невозможна без подтекста, именно гуманизм возводит такое обращение к прошлому, где искусно соединяется ученое и личное, в разряд показательных словесных произведений. Письменное <Я> усложняется в результате изобретения способов перемещения личного опыта в текст, разработки умственно-эпистолярного диалога. Для наступления гуманитарной фазы словесности необходимо, чтобы приемы книжного диалогизма специализировались. Сначала мысль обращена к личности человека или божества, недоступной для прямого контакта. Это - первый шаг, пролог гуманитарности, затем - <научно точная, так сказать, паспортизация текстов и критика текстов - явление более позднее (это целый переворот в гуманитарном мышлении, рождение недоверия)> [Бахтин, 1986^, с. 474]. У гуманистов тоже масса филологической учености, но последняя не заслоняет живого отношения к адресату. Гуманитарий же больше озабочен разделениями, обычными для всякой науки: предметом, источниками, методами, достоверностью. Собеседник для него засыпает. Показателем перехода гуманизма в гуманитарность с точки зрения автора служит появление учебников, предлагающих стандартные приемы для овладения словесным искусством. Таковые распространены на закате античности и в Европе с XVI в. В этих пособиях тексты используются для получения грамматических, лексических, этимологических, диалектических примеров и правил. Произведение как сюжет исчезает. 173 Историческая психология как наука В прагматизации гуманизма прослеживаются и внутренняя логика движения словесности, и влияние эмпирического знания (в Новое время - это естественные науки). Все же гуманитарий не может относиться к своему предмету столь же объективно, как естественник. Происхождение от гуманиста и специфика словесного материала не позволяют окончательно расстаться с нарративными приемами рассуждения. Чтобы избавиться от двусмысленности гуманитарного статуса, нужно сделать последний шаг и перейти из словесности в человекознание. Человекознание как последняя фаза цикла, строго говоря, относится уже не к наррадигме, а к парадигме. Сюжетность исчезает и в подаче материала, и в стиле мышления. Человек берется как объект исследования, а не как персонаж и собеседник. Наука становится монологичной, она стремится перейти со слов естественного языка на формулы, термины, схемы, таблицы, т. е. исключить себя из письменной ментальности. Для реванша книжного сознания требуется революция, причем иногда не только научная, но и социальная. В такие времена официозное человекознание переживает крах. Научное сообщество опять обретает доверие к публицистике, личным впечатлениям и другим беллетризованным формам. Наступает время <быстрой> газетно-журнальной науки. Иначе говоря, возникает новая наррадигма. НАРРАДИГМА И БЕЛЬСАЙНТИСТИКА. С помощью слова <наррадигма> я пытаюсь определить тип мышления, который скрывается между художественным выражением, окутанным образами, и сциентистской речью, пропадающей в формализмах. Между тем у наррадигмального мышления своя, весьма, обширная зона: это - не искусство (производство образов) и не точная наука (производство информации)-. Я назвал эту сферу мышления в научных образах-представлениях бельсайнтистикой. Слово создано по аналогии с французским посредством нарратива культуры 174 Историческая психология XX века впечатление здесь средство, а не цель. Ее научность избегает однозначной определенности понятий, формализмов, чертежей. Это и есть мышление языка, наука слова - высшая особенность словесной культуры и в то же время часть культуры мысли. Художественная форма здесь поставлена на службу познания, но она (эта форма) еще в полуродстве с литературой и поэтому довольно легко туда возвращается. Бельсайн-тистика обнаруживается там, где мышление конструирует слова внереференциально, т. е. исходит из морфологии и семантики для создания абстрактной чувственности. Многож-ды осмеянные гуманистами схоластические <чтойности>, <истекаемости> - примеры такого рода словомыслия. Эти схоластические предикаменты обходятся без опор в предметном мире. Они помогают словомышлению продвигаться в как бы-реальности среди умственных фигур, сотканных из служебных слов, субстантированных местоимений и прилагательных. Словесность здесь не расширяется в аксиологии сло-воэнергий, она их оформляет. Это нижний этаж понятийной текстуальности и высший - словочувственности. Здесь происходит сенсуализация служебной части языка и аксиологи-зация грамматики. Наррадигма дает образец превращения грамматической структуры в мыслеобраз. Концептуальная мысль внедрена в этой сердцевине языка своей понятийностью, чуть-чуть не-доформализованной. Эти грамматические связки, предлоги, служебные слова и другие логические фигуры сенсуализиро-ваны и таким образом дают псевдологическую сущность письменной бельсайнтистике средневековья - схоластике. Схоластика находится между мистикой (книжной чувственностью бескачественных, бесструктурных энергий, сияний, звучаний) и логической арифметикой. Она имеет устойчивость в складе западноевропейского ума, в его силлогисти-чески словесных доказательствах Бога. Она никогда не доходит до разделения слова и фигуры, что обозначало бы смерть для словомышления, которое живет непрерывной семантической трансформацией грамматики. Через языковые преобразования и словообразования устанавливаются новые обращенные к читателю смыслы. Именно на определимости для подготовленного читателя этих словообразований-трансфор-маций и основана бельсайнтистика, сходная в этом отношении с художественной литературой. В обоих случаях развитие Историческая психология как наука текста опирается на способность постигать словесный сгусток в его непрерывных образно-смысловых видоизменениях. Такой текст - самотрансформируемая ткань, неоговоренная по элементам. Она определена общими знаниями и гораздо менее явным знакомством с ассоциативным рядом нарра-дигматики. Наррадигма учит, как проявляются в ходе толкований и разборов учебно-хрестоматийных и классических текстов новые смыслы. Цель обучения здесь - состыковать художественно-текстуальную структуру с образно-ассоциативным контекстом произведения. В бельсайнтистике постоянно совершаются трудноуловимые переводы грамматики в словесные фигуры мысли с опорой на смысл. Референтная основа этих фигур не является предметной, но и не лишена образного обоснования (в отличие от концептов, которые алгоритмизирова-ны в потоке рассуждения). Часть вторая Психологическая история эпох и психических процессов жүктеу/скачать 2.1 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|