Шокан Алимбаев Формула гениальности (2001) Великая мечта. Даже слишком великая для мечты

7

Утром, оставшись дома один, – Шаглан апа тоже куда то ушла, – Баян решил поближе познакомиться с книгами. Осмотр их он начал с зала. Едва он стал входить в него, как его слуха чуть слышно коснулся слабый серебристый звон и тут же исчез. Баян остановился посреди комнаты и внимательно посмотрел по сторонам, пытаясь определить, откуда он донесся. Но нигде никакого источника его он не увидел. Пока он раздумывал над столь странным и необъяснимым явлением, где то снова едва различимо родились волшебные, неземные звуки, и, тихо прозвенев, растаяли. Словно какие то ангелы чуть слышно переговаривались в непостижимо дальней горней вышине. Баян подошел к широким окнам и стал осторожно осматривать их под капроновыми занавесками, но снова ничего не увидел. Только пройдя в самый конец стены, в углу у мраморной головы Наркеса, он заметил над открытой форточкой, расположенной высоко вверху, красивую сувенирную этикетку с изображением красного дракона. Этикетка едва видимой шелковой ниточкой соединялась с тоненьким язычком необычно крохотного серебряного колокольчика. Малейшее дуновение ветерка приводило в движение этикетку и язычок колокольчика. Так и рождались дивные, чарующие звуки, происхождение которых никак не мог понять Баян. «Вот оно что!» – подумал он и отошел от окна.

Проглядев уже во второй раз все книги, находившиеся в зале, юноша перешел в кабинет Наркеса. Заглянув в несколько книг, он не смог удержаться от соблазна и взял с полок одну из толстых тетрадей в коленкоровом переплете. Он без труда определил, что она состоит из пяти обычных общих тетрадей. Баян открыл обложку и на титульном листе увидел надпись: «Литературно философская тетрадь». Начата она была в школьные годы Наркеса. Бесчисленные записи, сделанные аккуратным детским почерком, афоризмы и выписки из книг классиков мировой литературы чередовались с конспектами трудов по искусству и по философии. Дюрер, Хогарт, Вазари, Кант, Конт, Фейербах, Декарт, Гегель, Платон, Аристотель, Пифагор, Аль Фараби, Шопенгауэр и множество других мыслителей.

Баян открыл наугад страницу и начал читать ее.

– Чувствую себя хорошо. Здесь у Наркеса тоже неплохо, – ответил Баян. Еще немного поговорив с матерью, он положил трубку.

В двенадцать часов приехала Шаглан апа. «Ездила к родственнице в микрорайон, – объяснила она. – Приболела она немного. Но теперь ей лучше. Сейчас я быстренько приготовлю обед. Скоро и Наркесжан должен приехать».

Что то бесконечно доброе было в этой пожилой женщине.

Баян видел в городе много властных, степенных и чопорных старух, державшихся с необыкновенным достоинством. Некоторые из них даже в старости сохранили следы былой красоты. Шаглан апа не походила ни на одну из них. Невысокая, полная, с некрасивым одутловатым лицом, она была слишком простой. Она часто была задумчивой, когда оставалась наедине со своими мыслями, но Баян не мог понять причины этого.

В обеденный перерыв приехал Наркес. После обеда, когда он, удобно устроившись в кресле в кабинете, стал просматривать журнал, Баян подошел к нему.

– Я сегодня немного проглядывал одну вашу тетрадь, – смущаясь, нерешительно произнес он, – литературно философскую. Очень интересная тетрадь. Вы разрешите мне прочесть ее?

– Да, конечно, и не только ее, но и все другие тетради. И вообще любые книги, которые привлекут твое внимание в этом доме. Да, еще вот что… Теперь я ответственен за твою судьбу, за твое здоровье и за твои будущие поиски в науке. Отныне мы будем братьями, а братья не называют друг друга на «вы». Называй меня впредь на «ты». Хорошо?

Увидев, что юноша притих от смущения и благодарности, Наркес встал из кресла, мягко привлек его к себе и сказал:

– Иди сюда.

Он выдвинул ящик письменного стола. Достал из него небольшую деревянную коробку с единственным выключателем на лицевой стороне. Когда юноша подошел к нему, Наркес повернул выключатель. В коробке раздалось недовольное ворчание, крышка поднялась и перед опешившим Баяном из коробки высунулась миниатюрная человеческая рука. Она повернула выключатель в обратную сторону и снова убралась в коробку. Крышка за ней захлопнулась и ворчание постепенно затихло.

Наркес с улыбкой взглянул на Баяна. Юноша растерянно смотрел на деревянную коробку.

– Мрачная игрушка? – все так же улыбаясь, спросил Наркес.

Баян молча кивнул.

– Между прочим, при ее виде, – уже без улыбки сказал Наркес, – многие думают, не выносит ли наука сама себе приговор… Знаешь, кто подарил ее мне? Мурат Тажибаев.

Баян знал, что доктор математических наук, профессор Тажибаев был одним из ведущих ученых республики, членом корреспондентом Академии педагогических наук СССР. И потому благоговейно молчал, услышав имя своего кумира.

– В случае надобности мы обратимся к нему, – сказал Наркес.

Радость и восхищение во взгляде Баяна были лучшим ему ответом.

Время обеда истекло. Наркес уехал на работу. Баян снова взял с полки литературно философскую тетрадь. На тех страницах, которые он просматривал, шли длинные, тщательные конспекты трудов Института мозга и зарубежных ученых, работавших в этом направлении, – У. Грея, У. Р. Эшби, Д. Вулдриджа и многих других, а также подробнейшие конспекты трудов, посвященных проблеме гениальности. Он полистал страницы и остановился на одной из них. Это были записи из «Психофизиологии гения и таланта» Макса Нордау.

… Гениальность выражается в умении отыскать новые пути, по которым пойдет человечество.

… Гениальность покоится на превосходстве первоначального органического развития; талант же вырабатывается прилежанием упражнением врожденных способностей, которыми в данном народе обладает большинство здоровых и нормальных людей.

Гений представляет из себя необычайное проявление жизни, резко отличающееся от обычных норм.

Передо мной встает угрожающий вопрос. Если высшее развитие мысли и воли является характерным признаком гения, если его деятельность состоит в выработке отвлеченных идей и в их реализации, то что же мне делать с эмоциональными гениями, с поэтами, художниками и артистами? Имею ли я право считать поэтов и артистов гениями? И действительно, мне это право кажется в высшей степени шатким…

Сбоку, на полях, была надпись: «Это «гениально», г н Нордау!»

Все больше увлекаясь, Баян стал просматривать записи с комментариями самого Наркеса.

… Эмоционального гения нельзя признать действительным гением. Он не создает ничего нового, не обогащает человеческого знания, не открывает нам неведомых истин и не воплощает их в действительность…

Пометка на полях гласила: «Вы действительно создали много «нового», безмерно «обогатили» человеческое знание и открыли много «неведомых» ранее истин, г н Нордау».

На следующих страницах речь шла об иерархии гениев, на которую Нордау делил полководцев, ученых, философов и художников. Рассуждения заканчивались фразой: «Пусть великий гений открывает нам завесу будущего, пользуясь своей способностью предвидеть отдаленные события, исходя из данных фактов».

Под конспектами были пометки Наркеса.

«…Достохвальный Макс Нордау, на мой взгляд, третьестепенный философ. В его книге я не встретил ни одной новой для меня мысли, между тем как в книгах «эмоциональных гениев» – в «Манфреде» Байрона, «Луи Ламбере» Бальзака и в «Фаусте» Гете – в каждом из них в отдельности – почерпнешь неизмеримо больше, чем у всех Нордау на свете и иже с ними…

Завоеватели и искусство. Стасов – Горькому.

Разве завоевать душу человека не более трудно и не более почетно, чем взять в плен его самого?

Разве не дал один Бетховен для развития всех народов больше, чем все великие завоеватели вместе взятые? Разве не оставил Бальзак в человечестве след более глубокий, чем Наполеон?

Могущественные властители одного дня и могущественные властители тысячелетий или, говоря другими словами, вечности.

После кратких пометок Наркеса Баян с огромным интересом стал просматривать очень подробные конспекты по книге Френсиса Гальтона «Наследственность таланта».

…Я заключаю, что каждое поколение имеет громадное влияние на природные дарования последующих поколений и утверждаю, что мы обязаны перед человечеством исследовать пределы этого влияния и пользоваться им так, чтобы, соблюдая благоразумие в отношении к самим себе, направлять его к наибольшей пользе будущих обитателей земли.

…Естественная даровитость представляет непрерывную цепь, начинающуюся от непостижимой высоты и спускающуюся до глубины почти неизмеримой.

Дальше в конспектах шел алфавитный список букв и означаемых ими родственников мужского пола. Здесь же Наркес переписал многочисленные таблицы, подтверждающие основную мысль книги Гальтона: «Чем человек способнее, тем многочисленнее должны быть его даровитые родственники».

Гальтон привлекал огромное количество фактов, изучая действие своего закона взаимосвязи гениального человека с его талантливыми родственниками в отношении судей, полководцев, писателей, ученых, поэтов, музыкантов, живописцев, гребцов, борцов. Он прослеживал в своей книге также закон повышения даровитости в семействах.

Баян не стал изучать подробно математический метод разработки вопросов наследственности – биометрию, предложенную английским антропологом, и просматривал лишь отдельные, помеченные знаками места.

…Если бы мы могли поднять уровень нашей породы только на одну ступень, то какие огромные перемены получились бы в результате! Число людей, хорошо одаренных от природы, соответствующее числу современных нам замечательных личностей, увеличилось бы более чем в десять раз, потому что тогда на каждый миллион их приходилось бы по 2423 человека вместо 233, но еще гораздо важнее для успехов цивилизации была бы прибыль в высших умственных сферах.

…Мне кажется, что для благоденствия будущих поколений совершенно необходимо поднять настоящий уровень способностей.

Под конспектами по Гальтону стояла краткая запись:

«Гальтон как мыслитель и как ученый на несколько голов выше, чем Нордау, хотя последний и позволяет себе смеяться над ним, заведомо и в угоду себе искажая смысл труда Гальтона и называя его «Наследственной гениальностью».

Весь во власти удивительного чувства, возникшего от знакомства с трактатами великих ученых, Баян стал листать страницы дальше. На глаза ему попался афоризм Бальзака:

«Бог может воссоздать все, за исключением другого бога; гений может воссоздать все, за исключением гения».

Прочитав эти слова, Баян улыбнулся. Они были написаны явно не об Алиманове. Он взял с полки еще одну тетрадь в старом потрепанном переплете.

На титульном листе ее детским неуверенным почерком было старательно выведено: «Литературная тетрадь». В ней были ранние стихи и рассказы Наркеса. Судя по датам, они были написаны им в детские годы. Баян медленно листал страницы, проглядывая названия рассказов. «Первый нокаут», «Тигровый питон», «Полосатый бык», «Шерлок Холмс в 1906 году», «Монолог гения»…

«Очень необычное название… Что же это за монолог?» – подумал юноша. С первых же строк его охватили ярость и дерзость гения, перед которым не мог устоять никто.
Монолог гения Это я рождался в домах ничем не выдающихся родителей, честолюбивых, властных, жестоких, но не сделавших ничего значительного при жизни.

Это я проходил от рождения до юности путь, который другие не проходят и за целую жизнь.

Это я тысячелетиями подвергался в юности насмешкам за свою любовь к искусству и наукам, насмешкам людей, считавших, что я зря и бесприбыльно провожу время, насмешкам тех людей, которые считали каждый день копейки и не знали, что такое миллионы.

Это я был тот невежда, о котором говорил Эйнштейн. Это я один не понимал, что великие дела трудны и недоступны, в то время, когда сотни и тысячи людей прекрасно понимали это и это помогало им спокойно жить.

Это я произносил в молодости монолог о Шекспире и имел в виду самого себя, потому что был равен Шекспиру и назывался Гете.

Это я обрушивал на себя и на других могучие каскады стихов, посягал на поэтическую мощь Байрона и назывался Леопарди.

Это я обладал несчастливой мощью титана, которую должен был выхлестнуть из себя, потому что она могла захлестнуть и убить меня самого.

Это я пропел миру «Песнь песней» – «Илиаду» Гомера. Это я подарил миру редчайшие, как откровение бога, звуки скрипки Паганини, это я родил грандиозные симфонии Бетховена. Это я ваял скульптуры Микеланджело, это я писал картины Рафаэля.

Это я вобрал в себя всю гордость всех лощеных аристократов, которые когда либо существовали на свете, и имел в себе то, что они не могли приобрести ни за какие миллионы. Это со мной не могли не считаться и во мне нуждались все короли, магнаты, меценаты, правители. Это меня приглашали ко дворам сотен коронованных особ, благородных по происхождению, но уступавших мне в гениальности, и если я вступал в отношения с ними, то ровно настолько, насколько это не ограничивало мою независимость. Ибо я знал, что перед лицом вечности мой гений выше их кратковременной власти.

Это я предсказывал судьбы королей по звездам и смеялся над ними, когда хотел.

Это я извлекал равновеликие уроки нравственности из людей выдающихся и людей самых убогих. Это я одинаково любил титанов Востока и титанов Запада.

Это я во все времена искал для людей пути в будущее. Это меня забрасывали камнями, сжигали на кострах инквизиции, бросали в тюрьмы, ссылали в ссылки.

Это я в одиночной камере Петропавловской крепости в ночь перед казнью создал проект первого в мире реактивного летательного аппарата – предвестника космических кораблей и, гордый этим, смело взошел на эшафот и назывался Кибальчичем.

Это я в образе Тассо плакал над своей редчайшей и трагической судьбой на одной из самых окраинных и безлюдных улочек Рима в день, когда наконец вся Италия признала меня своим первым поэтом. Это я более сорока лет заставлял смеяться всех людей земли, но сам плакал больше, чем они смеялись все вместе.

Это я высказывал идеи, которые даже седоголовым профессорам казались бредовыми и фантастическими и которые оказывались потом величайшими идеями мировой науки.

Это я носил в себе тот парапсихологический феномен, который позволил пятнадцатилетней Жанне д'Арк сказать: «Я спасу Францию!» и в семнадцать лет сдержать свое слово.

Это я один понимал, что единственный тиран, которому человек добровольно служит – это его гений, что нет тирана страшнее гения и что иногда гений у человека – палач.

Это я, умирая, нашел в себе мужество сказать: «Друзья, рукоплещите! Комедия окончилась».

Это за моим гробом в дождливый и снежный день 5 декабря 1791 года шли всего два человека, хотя при жизни я и назывался «божественным Моцартом». Это над моим гробом Виктор Гюго говорил: «Он был одним из первых среди великих, один из лучших среди избранных. Все его произведения составляют единую книгу, полную жизни, яркую, глубокую, в которой движется и действует вся наша современная цивилизация…

Вот то творение, которое он нам оставил, – возвышенное и долговечное, мощное нагромождение гранитных глыб, основа памятника, творение, с вершины которого отныне вечно будет сиять его слава! Увы! Этот неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений жил среди нас той жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которою во все времена живут все великие люди. Великие люди сами сооружают себе пьедестал, статую воздвигнет будущее…»

Это меня так часто забывали при жизни и после смерти никак не могли забыть! Это моей судьбой будут упиваться новые невежды Эйнштейна! Это мое имя будет помогать им бороться, работать и жить!!!

«Да, грандиозно!!! – едва переводя дух от сокрушающего все и вся каскада чувств, подумал Баян. – Это же единственный отрывок, единственный по мощи, дерзости и вдохновению! И как он не стал величайшим писателем? Непостижимо!..»

Баян сравнил год создания «Монолога» с годом рождения Наркеса и не поверил своим глазам… Наркес написал «Монолог гения» в восемь лет! Чудовищно и невероятно! Как он мог столь рано осознать свои уникальные способности? Как и когда он успел пройти столь грандиозный путь духовного совершенства? В каких вообще обстоятельствах развивался и рос этот ребенок гигант? Изумлению и потрясению Баяна не было границ. Лишь когда безмерное восхищение стало понемногу принимать нормальные размеры, он обрел возможность мыслить более или менее спокойно. Впрочем, это не только не единственный, но и не столь уж разительный пример раннего проявления гениальности у человека, подумал он. Трехлетний Гаусс, названный впоследствии «королем математиков», сидя на коленях у отца, нашел ошибку, совершенную им в бухгалтерских расчетах. В пять шесть лет начал писать свои первые композиции Моцарт. Примерно в этом возрасте начал писать композиции и Людвиг ван Бетховен.

Дальше в тетради была «Притча о гениальности».

Удивление Баяна нарастало с каждой прочитанной страницей. Уж слишком огромной была художественная и философская мысль ребенка Наркеса. Едва оправившись от потрясения, вызванного чтением «Притчи», юноша буквально набросился на следующую вещь. С первых же строк его охватило какое то неизъяснимо возвышенное, благородное чувство.

Легенда о крылатом человеке Давно это было. Так давно, что люди и не помнят теперь, когда это было…

Жил на небе крылатый человек. Среди таких же крылатых, как он сам. Жили они, как братья, в великой дружбе и любви друг к другу. Души у них были светлые и высокие, а крылья большие и сильные, небесные. Летали они в горних высях, и не было для них большего счастья, чем летать.

С небесной вышины видели они многострадальную землю. Люди бесконечно воевали и враждовали между собой. Поклонялись всевозможным идолам. Не было у них ни ремесел, ни искусств. Души у них были темные, корыстные.

Видел все это крылатый человек и печалился. Часто, взмывая на могучих упругих крыльях навстречу солнцу, на такую высоту, с которой не были видны ни земля, ни небо и где начинало задыхаться сердце от нехватки воздуха, он думал: «Зачем я летаю, когда люди так страдают и мучаются, когда пылают от непрестанных войн в огне их жилища, когда их стоны и проклятия доносятся до неба? Я должен им помочь! Но как мне помочь им?» Этого он не знал и потому терзался все больше и больше. Однажды не выдержал он и сказал своим небесным братьям: «Братья мои! Не могу я больше видеть, как люди убивают и обманывают друг друга. Как ютятся они в жалких лачугах, не зная ни искусств, ни ремесел. Виной всему – их темные, непросветленные души. Я сделаю их души светлыми и высокими, как у нас. Я знаю, как это надо сделать! Я научу их летать! Когда они познают счастье полета и высоты, они начнут новую, крылатую, жизнь. И жизнь их станет праздником! Они будут летать!..

– Спустившись на землю, ты потеряешь основное свойство небожителей – бессмертие. И станешь таким же смертным, как люди. Готов ли ты к этому? – спросил один из братьев.

– Готов.

– А не убьют они тебя прежде, чем ты научишь их летать? – задумчиво спросил другой.

– Лучше мне умереть, чем им так позорно жить! – сказал крылатый человек.

Небесные братья молчали. Они знали, что крылатому человеку так же свойственно думать о других, как некрылатому человеку свойственно думать только о себе. Каждый из них думал о том же, но… не решался быть первым. Первому всегда трудно. Это знали все.

– Ну что ж… – сказал один из небожителей.

– Мы не будем тебя удерживать. Все мы рано или поздно должны спуститься на землю и помочь людям в разных искусствах. Но ты – первый. Мы даем тебе наше благословение. Как только научишь людей летать, быстрее возвращайся к нам! Мы будем тебя ждать!

Последних слов крылатый человек не расслышал. Большими сильными крыльями он уже рассекал воздух, стараясь быстрее попасть на землю.

Шли годы… Крылатый человек ходил из селенья в селенье и учил людей летать. Но мало кто хотел научиться летать. Если изредка и находились такие, то люди побивали их камнями, сжигали на кострах, сажали в тюрьмы. Не было конца людскому злу. И, видя все это, крылатый человек печалился все больше и больше. В такие минуты он все чаще и чаще вспоминал своих небесных братьев, которые жили в великой любви друг к другу. И так хотелось улететь в горние выси, где нет ни людской ненависти, ни вражды, ни подлости… «Зачем я учу людей летать, – иногда спрашивал он себя, – когда они сами не хотят этого? Люди не понимают, что, если они научатся летать, они станут сильными, гордыми, счастливыми, а главное – будут любить друг друга. Нет, несмотря ни на какие муки, я не покину их! Братья мои поймут меня и простят. Я все равно научу людей летать! А в будущем наступит такое время, когда каждый захочет стать крылатым… И сможет стать им. Это будет удивительное время. И жаль, что я не смогу его увидеть…»

Он знал, что ему скоро придется умереть. Но и перед смертью он хотел научить как можно больше людей летать. Только в этом он видел смысл своей жизни.

Вот и сейчас он подходил к маленькому селенью. Он никогда не подлетал к жилищам людей, чтобы они не сбегались, как на чудо, при виде человека с большими белыми крыльями, парящего высоко в небе. У крайней черной подслеповатой избушки копался в земле огромный мужик. Крылатый человек направился к нему. Шел он, ступая босыми ногами робко и осторожно, словно так и не научился за долгие годы ступать по земле. Видя, что мужик по прежнему роется в земле, не поднимая головы, крылатый человек обогнул изгородь и через узкий проход в ней вошел во двор. Походка у него была неслышная, легкая. В нескольких шагах от мужика крылатый человек остановился.

– Здравствуй, добрый человек! – произнес он.

Мужик перестал работать мотыгою и, все так же не разгибаясь, застыл на несколько мгновений, словно прислушиваясь к чему то, потом поднял голову. В маленьких его глазах буравчиках застыло удивление. Перед ним стоял высокий худой человек с огромными, ослепительно белыми крыльями.

«Идолы мои, спасите меня! – лихорадочно думал мужик. – Сатана это или ангел какой то? Кто бы он ни был, нелишне будет оказать ему почтенье…» И он тут же повалился б ноги небесному гостю.

– Встань, добрый человек! – ласково попросил пришелец. – Не сатана и не ангел я, как ты думаешь. А просто крылатый человек.

«Ну, ежели он не ангел и не сатана, тогда оно проще, тогда не страшно», – сообразил мужик и поднялся с земли. Отряхивая глину с колен и стыдясь того, что пал ниц перед крылатым человеком, он грубо спросил:

– Зачем пришел?

– Я пришел, чтобы научить тебя летать, – ласково произнес незнакомец.

– Летать?! Зачем летать? Мне и на земле хорошо…

Сощурив и без того маленькие буравчики глаз и сверля ими пришельца, мужик думал: «Что за ересь он несет? Разве может человек летать? Кликнуть соседей, что ли… Кто его знает, добрый он или злой этот крылатый пришелец…»

– Когда ты научишься летать, – начал объяснять крылатый человек, – душа твоя станет доброй и прекрасной. Ты полюбишь людей и будешь думать о них…

– Думать о людях?!! Мне и о себе думать не хватает времени… «Да я, пожалуй, и сам совладаю с ним при надобности», – рассуждал он про себя. Был он мужик могучий, быкоподобный.

– …И когда ты полюбишь людей, ты будешь самым счастливым и сказочно сильным… И не будет на свете ничего, чего бы ты не смог сделать для людей…

– Знаешь что, «добрый человек», – взъярился вдруг мужик, – сказку свою ты оставь при себе. Уходи ка ты подобру поздорову. Не мешай мне работать… – Не желая больше говорить с пришельцем, мужик снова нагнулся и начал ковыряться в земле.

Крылатый человек немного постоял, потом повернулся и понуро, устало ступая, пошел к выходу.

«Думать о людях… – зло выпрямился мужик. – Надо же придумать такое. Смутьян какой то… Теперь пойдет других людей смущать. Нет, надо задержать его…»

Он наклонился и взял с земли большой камень. Крылатый человек выходил уже за изгородь.

«Далеко, правда, но ничего – достану. Еще улетит, если узнает про мое намерение».

Мужик замахнулся и бросил камень.

Перелетев через весь огород, камень со свистом угодил в голову незнакомца. Он зашатался и тут же рухнул наземь. Когда мужик подошел к нему, пришелец был еще жив. Он лежал навзничь на своих ослепительно белых крыльях. Из раны на голове по виску медленно сочилась кровь и стекала на левое крыло. Увидев мужика, незнакомец попытался приподняться и опереться рукой на крыло, но не смог.

– Спасибо тебе, добрый человек… – слабеющим голосом произнес он. – Я знал, что ты убьешь меня…, но и перед смертью хотел сделать твою душу чище и лучше. Как я благодарен тебе за то, что ты оборвал мою жизнь!.. Если бы ты знал, как трудно учить людей летать!

Пусть твои дети, внуки и правнуки будут счастливы и никогда не знают горя… которого так много было у меня… потому что всю жизнь я учил людей летать… Спасибо… Спаси бог… тебя… – Голова его коротко дернулась и, уже безжизненная, откинулась на правое крыло.

Мужик стоял, потрясенный тем, что он услышал от крылатого человека. В маленьких глазах его металась испуганная неведомо чем мысль. «Он знал, что я убью его, и пришел ко мне… Он мог улететь от меня. И не улетел. Непонятный человек… Соседей скликать, пожалуй, нельзя. Еще найдутся такие, которые поверили бы словам крылатого человека. И начнут упрекать меня за то, что я убил его. Лучше незаметно от всех схоронить его…»

Воровато оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, он поднял с земли крылатого человека. На могучих руках его тело небожителя было легким и невесомым, словно перышко. Сильными были только небесные белые крылья. Они свисали, как два огромных веера, и волочились по земле перед шедшим мужиком, словно хотели в последний раз устлать ему путь, сослужить ему службу. Мужик перенес тело в дальний угол двора у изгороди, вырыл яму и закопал крылатого человека. И там, где он закопал его, на другой день возник родник со студеной прозрачной водой. Не раз, устав в знойный день от работы, мужик приходил к роднику, пил холодную, ломящую зубы воду, освежал в ней лицо и руки. И странная мысль иногда приходила к нему: «Если этот необыкновенный человек приносит пользу и после смерти, то какую пользу он приносил при жизни?» Мысль эта слабо рождалась и сразу глохла в его девственном первобытном сознании. Но долго еще по ночам снились ему огромные белые крылья.

До конца дней прожил этот человек, так и не узнав, что любовь к людям – основа величайших деяний и чудес на земле. Не узнал, потому что сам лишил себя великого чуда.

Но к его сыновьям, внукам и правнукам пришли другие крылатые люди, пришли, потому что они любили людей и не могли не прийти к ним. И потому что они страстно хотели научить людей летать. Так оно происходит и доныне. Из любви к людям они спускаются на землю и учат людей летать. От небесных жителей они взяли бессмертие имен, а от земных жителей полную человеческих забот и трудов смертную жизнь. И зовут этих крылатых людей гениями…

«Могучая легенда… Какая то непостижимая чистота нравственного чувства…» Баян взглянул на дату, стоявшую под произведением. Наркес написал легенду в одиннадцать лет! Как он мог за три года от величайшей дерзости и честолюбия прийти к идее величайшего самоотречения, к идее безграничной любви к людям? Что произошло в его жизни за это время? В каких обстоятельствах он находился в этот период? Или, быть может, это таинственный феномен человеческой психики, благодаря которому интеллект Наркеса, его дух развивались с непостижимой совершенно быстротой вне зависимости от всех обстоятельств его детства? Все это было крайне загадочно и непонятно.

Прочитать все художественные произведения Наркеса не было никакой возможности: их было слишком много. Чтобы познакомиться с ними со всеми, нужен был не один день. Баян поставил литературную тетрадь на полку и взял тетрадь, стоящую рядом. В ней были афоризмы Наркеса, написанные им, как и стихи, рассказы, легенды, монологи, в школьные годы.

Гениальность – это ясновидение разума.

Кто умеет превосходно делать великое, тот не умеет превосходно делать малое.

Слово сильнее меча.

Не все народы имеют великое прошлое, но все они имеют великое будущее.

Гениальность – это гигантизм духа.

Все знают, что можно убить человека, но нельзя истребить идею, но не все знают, что идеи сами могут убивать, как сабля, пуля и штык.

Нет более великолепного зрелища, чем гений, начинающий свой путь.

Все мы полководцы своей судьбы, где армии – это наши возможности, а битва – это наша жизнь.

Лицемеры – это единственные мулы, способные размножаться.

Многое для нас не существует только потому, что мы не существуем для него.

Каждый великий человек – поэт.

«Действительно, – подумал Баян, – разве не поэт человек, который заранее видит воплощение своей мечты? Разве смогли бы гении без необузданной фантазии и страстности достичь уникальных успехов, каждый в своей области? Какая, например, разница между гениальным геометром Болье, вызвавшим на дуэль тринадцать молодых людей и в промежутках между поединками развлекавшимся игрой на скрипке, и гениальным поэтом Байроном, любившим молча и подолгу стрелять в воздух из пистолета? В обоих случаях – одно и то же гипертрофированное развитие страсти. Очевидно, великие страсти и являются единственной основой великих открытий в искусстве и науке».

Самые могущественные и самые долговечные империи – это империи мысли.

Доброта всегда имеет предел, жестокость – безгранична.

Чем меньше мы постигаем сущность жизни, тем больше у нас оснований для бытия.

В духовном мире нет малых причин.

Гений и истина – это одно и то же. Одно – явление духовное, другое – явление материальное, но сущность одна – абсолютная.

Гения может унизить только его гений.

Когда гений выходит на ристалище, таланты покидают его.

Малые причины часто имеют великие следствия.

Афоризмов было великое множество. Они могли бы составить книгу более толстую, чем те книги афоризмов Лабрюйера, Лихтенберга и Ларошфуко, которые он видел на полке.

«Не слишком ли много для одного человека? – подумал Баян. – Научный гений, талант писателя и афориста. Не слишком ли расточительна природа по отношению к нему?»

Он взял с полки еще одну тетрадь. Она была самой толстой и состояла из семи общих тетрадей. Это был дневник Наркеса. С первых же строк записи увлекли юношу. С восхищением проглядев их, юноша тут же спохватился: «Слушай, это же в высшей степени бессовестно – читать чужой дневник, даже если он и разрешил», – Он поставил тетрадь на полку.

Целый день Баян находился под впечатлением прочитанного. То ему вспоминался один из стихов Наркеса, то один из рассказов, то возникал образ непостижимой чистоты из «Легенды о крылатом человеке» и образ самого подлого и низкого, то помимо воли сами собой звучали в нем яростные строки «Монолога гения».

…Это я пропел миру «Песнь песней» – «Илиаду» Гомера. Это я подарил миру редчайшие, как откровения бога, звуки скрипки Паганини, это я родил грандиозные симфонии Бетховена. Это я ваял скульптуры Микеланджело, это я писал картины Рафаэля.

Это я вобрал в себя всю гордость всех лощеных аристократов, которые когда либо существовали на свете, и имел в себе то, что они не могли приобрести ни за какие миллионы. Это со мной не могли не считаться и во мне нуждались все короли, магнаты, меценаты, правители. Это меня приглашали ко дворам сотен коронованных особ, благородных по происхождению, но уступавших мне в гениальности, и если я вступал в отношения с ними, то ровно настолько, насколько это не ограничивало мою независимость. Ибо я знал, что перед лицом вечности мой гений выше их кратковременной власти…

«Дьявольщина! Какая непостижимая титаничность духа!» – с восхищением думал Баян.

…Это я один понимал, что единственный тиран, которому человек добровольно служит, – это его гений, что нет тирана страшнее гения и что иногда гений у человека – палач…

«В одном предложении три афоризма. Удивительно! Ни у одного из писателей я не встречал одной такой строки», – с безудержным восторгом, свойственным юношескому возрасту, думал Баян.

…Это за моим гробом в дождливый и снежный день 5 декабря 1791 года шли всего два человека, хотя при жизни я и назывался «божественным Моцартом». Это над моим гробом Виктор Гюго говорил: «Он был одним из первых среди великих, один из лучших среди избранных. Все его произведения составляют единую книгу, полную жизни, яркую, глубокую, в которой движется и действует вся наша современная цивилизация…

Вот то творение, которое он нам оставил, – возвышенное и долговечное, мощное нагромождение гранитных глыб, основа памятника, творение, с вершины которого отныне вечно будет сиять его слава! Увы! Этот неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений жил среди нас той жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которою во все времена живут великие люди. Великие люди сами сооружают себе пьедестал, статую воздвигнет будущее…»

Это меня так часто забывали при жизни и после смерти никак не могли забыть! Это моей судьбой будут упиваться новые невежды Эйнштейна! Это мое имя будет помогать им бороться, работать и жить!!!

«Уникальный монолог. Только он один мог написать «Монолог гения» и «Легенду о крылатом человеке», – думал Баян. – Интересно, печатал ли он свои произведения и что он вообще думает о литературе и писателях? Спрошу у него вечером», – решил он.

Вечером, когда Наркес вернулся с работы и стал отдыхать у себя в кабинете, юноша подошел к нему.

– Я читал вашу литературную тетрадь и тетрадь афоризмов. Мне очень понравилось. Не печатали ли вы эти вещи? – спросил он.

– Подборки афоризмов печатал в журналах, а рассказы – нет.

– И «Легенду» и «Монолог гения» не печатали?

– Нет.

– Но это же нельзя не печатать. Это же удивительно.

– Но это же намного лучше того, что я встречаю в некоторых книгах…

– Видишь ли в чем тут дело… – Наркес немного задумался, стараясь точнее выразить свои мысли.

– Истинный писатель, такой, как я его понимаю, наряду с великими научными или социальными проблемами поднимает в своих книгах и столь же большие нравственные проблемы, изображает глубочайшие и самые потаенные движения человеческой души. Он думает и говорит за все человечество. Это касается любого художника вообще. Но так как я не смог сделать этого, то я не публикую ничего. И пишу для себя так, как писали для себя стихи Авиценна, Микеланджело, как писал для себя басни и фацетин Леонардо да Винчи… Сейчас многие выдают себя за поэтов, не будучи ими на самом деле. Многие изображают из себя гениев, обладая весьма умеренными способностями. Правда, есть и очень редкие исключения из этого правила… – Наркес замолчал.

Спустя некоторое время он вышел. Оставшись в комнате один, Баян снова взял с полки литературно философскую тетрадь. Насколько он понял, семь необычно толстых тетрадей с этим названием были уникальной энциклопедией, в которой бесчисленные конспекты по философии перемежались с афоризмами великих мыслителей и великих писателей, отрывками из отдельных книг и величайшим множеством редких фактов.
«Поля умственных сражений труднее для обработки, чем поля, на которых умирают, чем ноля, на которых сеют зерно, знайте это!»

Бальзак.
«Позднее, диктуя близкому другу предисловие, в котором много автобиографического, он вспомнит о том времени, когда господин де Бальзак, ютившийся на чердаке неподалеку от библиотеки Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя произведения философов и медиков древности, средних веков и двух последующих столетий, посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об определенном предрасположении».

Андре Моруа.
Выпискам из книг Бальзака не было конца. Баян перевернул сразу несколько страниц и увидел небольшую заметку с необычным названием «Когда рождаются гении?» Она заинтересовала его.
…Существует широко распространенное мнение, что гениальные и талантливые люди рождаются в первые годы после вступления в брак их родителей.

В свое время один немецкий ученый решил проверить, соответствует ли это мнение действительности. После долгих научно статистических изысканий он пришел к совершенно противоположному выводу. Оказывается, что большинство общепризнанных гениев и талантов появилось на свет в числе последних детей в их семьях. Например, В. Франклин был 17 м ребенком у своих родителей, И. Мечников – 16 м, Ф. Шуберт – 13 м, Г. Вашингтон – 11 м, Сара Бернар – 11 м, К. Вебер – 9 м, Наполеон 8 м, П. Рубенс и Р. Вагнер 7 м ребенком… Из 75 выдающихся людей, биографии которых изучил исследователь, только 5 родились вскоре после вступления их родителей в брак. Это были: Леонардо да Винчи, Г. Гейне, Д. Мильтон, Брамс и Рубинштейн.

Несомненно, что приведенные профессором данные довольно любопытны, но тем не менее мы думаем, что никакой закономерности в вопросе рождаемости гениев и талантов нет.
«Любопытно», – подумал Баян. Следующая небольшая статья (из журнала «Знание Сила» за 1969 год) И. Алексахина и А. Ткаченко была почти с таким же названием «Когда рождаются таланты» и это заинтриговало его.
Что влияет на умственные способности человека? Каковы условия рождения таланта? Вот какие вопросы затрагивает наша статья. Что такое «разум» и «способности»? Вероятно, разум – это способность выбирать правильное решение. К сожалению, выбирать правильное решение можно только на основе полученной информации. Иначе разум обладал бы волшебными свойствами: экзаменуемый студент давал бы правильный ответ до того, как задается вопрос, официант подавал бы желаемый, но еще не заказанный обед, а пожарные прибывали бы на пожар за полчаса до первого языка пламени. Теория информации и практика жизни утверждают: подходящий отбор можно сделать только после переработки информации. Но, увы! – возможность получать и способность перерабатывать информацию у людей ограничены, этим и ставится предел их разуму.

Теперь о людях выдающихся умственных способностей. Тяжелый труд таланта не всегда виден. За решение проблемы, над которой безуспешно бились многие годы другие, гений платит тяжелым трудом. Он вынужден обрабатывать огромное, почти необозримое море информации. Воспитание, обучение, творческий труд – конечно, важны для развития умственных способностей. Но это далеко не все. Гением может оказаться только человек, которого в данный момент требуют история, общество. Однако подобные свойства ума обычно достаются по наследству. Именно предки, сами не ведая, закладывают предпрограмму того решения, которое будет впоследствии выдано «гением». А теперь – о возможности влияния на умственные способности именно со стороны предков талантливого человека. Разумеется, мы не смогли анализировать все качества родителей, которые смогли бы повлиять на «предпрограмму». Мы обратили внимание только на один фактор – возраст родителей в год рождения талантливого человека. Мы просмотрели биографии пятисот с лишним выдающихся деятелей науки, техники, искусства, политики. Во многих случаях удалось установить возрасты отца и матери в год рождения выдающегося человека. В результате получилась таблица, часть которой мы приводим.

Сразу видно, что примерно 80 процентов талантливых людей имели отцов в возрасте свыше 30 лет. Смотри таблицу №1.

Таблица №1

Теперь надо эти кривые сравнить с контрольными кривыми, т е. с законом распределения всех рожденных детей по возрасту родителей для той страны, где родился талант. Если есть влияние возраста родителей на способности потомка, то кривые распределения талантов должны заметно отличаться от контрольных кривых: их вершины максимумы не должны совпадать.

Есть такие «Демографические книги года» Организации Объединенных Наций, в них – распределение всех новорожденных по возрастам матери и отца за 1949 и последующие годы почти для сотни стран. Такие кривые, построенные для различных стран, и будут контрольные.

На графиках № 2 и № 3 сведены воедино (поэтому они такие «широкие») контрольные кривые 1950–1960 годов для пятнадцати стран: Австралии, Алжира, Болгарии, Индии, Испании, Италии, Канады, Норвегии, США, Франции, ФРГ, Юго Восточной Африки, Югославии и Японии.

Таблица 2

Теперь смотрите, что получается: кривая распределения талантов по возрасту матери умещается внутри контрольных кривых, да и по форме она напоминает контрольные кривые. Значит, нельзя говорить о влиянии возраста матери на способности ребенка. Здесь просто совпадение статистики рождения детей. Любых детей – способных и обычных. А вот кривая распределения талантов по возрасту отца сдвинута настолько, что выходит из пределов контрольной области. Заметим, что из всех стран, данные по которым опубликованы в демографических книгах (а таких стран около сотни), только в тринадцати наблюдались отдельные случаи, когда максимум контрольной кривой приходился на возрасты отцов, несколько превышающие тридцать лет (Голландия, Гваделупа, Испания, Мартиника, Никарагуа, Норвегия, Новая Гвинея, Объединенная Арабская Республика, Парагвай, Французская Гвинея, Ямайка и другие). Во всех остальных странах этот максимум надежно принадлежит группе отцов в возрасте 26 30 лет. Максимум же кривой распределения талантов по возрасту отца приходится на 38 лет. Видите, какое несовпадение! Это наводит на мысль о том, что возраст отца в год рождения потомка играет самую существенную роль.

Не будем настаивать на точности цифр, приведенных в статье. Окончательное их утверждение потребует более обширного анализа. Но основные выводы можно сформулировать и сейчас: возраст отца в год рождения ребенка влияет на способности последнего.

Баян внимательно проглядел таблицы.

«Да… Даже в двух заметках на одну и ту же тему такая разноголосица… – задумчиво протянул он про себя. – Во все времена и во все века люди пытались понять тайну таланта и гениальности и на ощупь, вслепую искали пути к ней. Между прочим, составителям таблицы надо было обратиться к серии «ЖЗЛ» и многие цифры возраста матерей выдающихся людей были бы найдены…»

Читая тетрадь, страницу за страницей, Баян и не заметил, как настал вечер.
За ужином Шолпан с радостью сообщила: «Вот сегодня я могу сказать то, о чем не могла сказать вчера. Я договорилась и мне обещали достать леопардовую шубу…»

Баян чуть не поперхнулся кусочком мягкого и нежного бараньего легкого. Шаглан апа и Наркес с удивлением посмотрели на Шолпан.

– Леопардовая шуба?.. – медленно переспросил Наркес. – Зачем она тебе?

– Как зачем? – в свою очередь удивилась Шолпан. – Леопардовую шубу носит Кози Латтуада, звезда номер один мирового кино. Во всем мире женщины следят за ее туалетом и мечтают сейчас о такой шубе.

– Да, но она звезда и ей можно допускать себе такие вещи, а ты… – начал было возражать Наркес, но Шолпан перебила его:

– Я хоть и не звезда, но зато мой муж самый известный из всех современных ученых, – гордо вскинула она голову. – И я должна одеваться соответственно своему рангу.

Наркес с сомнением покачал головой.

– У тебя же и так две шубы и обе неплохие. Зачем тебе еще одна? Да и зима уже кончилась…

– Эта зима кончилась, для новой зимы пригодится.

– Сколько она хоть стоит?

Шолпан наклонилась к уху мужа и тихо, чтобы другие не услышали ее, назвала цену.

Наркес снова с неодобрением покачал головой.

– Да ты не бойся, – лукаво улыбаясь, добавила Шолпан. – Может быть, и не удастся достать ее. Это же так, прожект.

Наркес не ответил ей. Он очень хорошо знал выдающиеся практические способности своей жены.

Шаглан апа молчала. Она не перечила невестке, зная, что это бесполезно, и не желая поучать ее по всякому поводу.

После ужина Шаглан апа, Шолпан и Расул стали смотреть передачи по телевизору. Баян читал книги в своей комнате. Наркес, как всегда, работал в кабинете.

жүктеу/скачать 1.22 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: