Situation ethics the new morality by Joseph Fletcher Ситуативная этика

Here, in classical paganism, are the same accents we find in Paul's affirmation of the spirit rather than the letter of law; it is what governs the bench in every serious court of equity. Pagan and secular ethics put to shame many Christian legalists, who refuse to apply equity to either their "natural" or their "divine" law, holding that God is the author of nature's laws or of certain tablets of stone bearing divine decrees by fiat, and that God's prescience has foreseen every situation!

и Хельмут Ричард (Helmut Richard) в Йеле оставили глубокие следы в американской христианской этике. Каждый из них сделал свой собственный вклад. Но с точки зрения ситуативной этики, с ее упором на ответственные решения, именно труды Хельмута Ричарда будут иметь вечное значение. Рейнгольд постоянно подчеркивал «падшую» природу человека, это действовало отрезвляюще и вносило необходимые коррективы в умонастроения определенной эпохи; он сотрясал перфекционистский идеализм протестантов своим детеологизированным учением, «социальным евангелием». Но упор его брата на ответственное Я, его отстаивание пророческого убеждения в том, что люди способны отзываться на Божью любовь – вот плодотворное и бессмертное дело. И это – краеугольный камень (чека, опора – linchpin) ситуативной этики.)
Said Paul to the saints at Philippi: "And this I pray, that your love may abound yet more and more in knowledge and in all judgment".²⁰⁷ Here, in a few words, are the four pillars of the method of Christian ethics, in the order of the apostle's words: (1) a prayerful reliance upon God's grace; (2) the law of love as the norm; (3) knowledge of the facts, of the empirical situation in all its variety and relativity and particularity; and (4) judgment—i.e., decision—which is a matter of responsibility in humility.
Как сказал Павел святым в Филиппах: «И молюсь о том, чтобы любовь ваша еще более и более возрастала в познании и всяком чувстве»14. Здесь, в нескольких словах, представлены четыре столпа метода христианской этики, – в порядке слов апостола: (1) благочестивое упование на Божью благодать; (2) закон любви в качестве нормы; (3) знание фактов, эмпирической ситуации во всей ее сложности, относительности и особенности; и (4) суждение <в английском переводе этого места Послания вместо «всяком чувстве» – «all judgment», то есть «суждении». – А.К.> - что значит, решение, – что составляет вопрос смиренной ответственности.
This reference to humility, we might add, is no mere pretty moralism; it is the voice of grim realism. Our tragedy is that we often find ourselves in situations of ethical inscrutabilia and imponderabilia, like the destroyer commander in Monsarrat's novel The Cruel Sea, when he had to decide whether to drop a depth charge that would be sure to kill hundreds of desperate seamen struggling in the icy waters of the North Atlantic. He had a hope but no certainty that he would also destroy the U-boat on the sea floor, waiting there to destroy other ships and men in the convoy. As the CO. said, there are times when all we can do is guess our best, and then get down on our knees and ask God's mercy. Monsarrat draws us a perfect picture of Luther's pecca fortiteri.
Это упоминание смирения, мы могли бы добавить, не есть просто красивый морализм; это голос неумолимого реализма. Трагедия в том, что мы часто оказываемся в ситуации нравственной неисповедимости (inscrutabilia) и неопределенности (imponderabilia), подобно той, в которой оказался капитан эскадренного миноносца из романа Монсаррата «Жестокое море», когда он оказался вынужден решать, сбросить ли ему глубинную бомбу, что наверняка погубило бы сотни моряков, отчаянно борющихся за жизнь в ледяной воде Северной Атлантики. Он надеялся, хотя не мог знать наверняка, что таким образом взорвет залегшую на дне немецкую подводную лодку, ждавшую случая затопить другие корабли конвоя. Как сказал этот командир, существуют моменты, когда все, что мы можем сделать – это поступить так, как кажется лучшим, и затем броситься на колени и молить Бога о милости. Монсаррат дал нам идеальную иллюстрацию Лютерова «греши смело» (pecca fortiteri – из «верь твердо и смело иди на грех» – А.К.)
Allergic to Law
What we are doing here, if we were to express it in another theological key, the key of theological doctrine as distinguished from theological ethics, is to set a certain pattern and ordering of the four core categories of Freedom, Sin, Grace, and Law. A careful study of sundry Christian ethical systems will show that they may be characterized or classified by the way in which they explicate or apply these four categories. Freedom, sin, grace, and law are related conceptually in quite identifiable fashion in Pauline, Augustinian, Thomist, Lutheran, Calvinist, and Arminian ethics, to cite some of the grand examples.
Неприятие законничества (Allergic to Law)
То, чем мы здесь занимаемся, если попытаться выразить нашу задачу в теологически ином ключе, именно в духе теологического учения в его отличии от теологической этики, – это создание определенного иерархического порядка четырех основных категорий – Свободы, Греха, Благодати и Закона. Тщательное изучение различных христианских этических систем показывает, что они могут быть характеризованы или классифицированы по тому признаку, каким образом они объясняют или применяют эти четыре категории. Свобода, грех, благодать и закон соотносятся на понятийном уровне строго определенным образом в павлианской, августинианской, томистской, лютеранской, кальвинистской и арминианской системах этики, – если брать только некоторые из самых значительных примеров.
Hence, of course, as a Jesuit and a Thomist, Father Farraher says that the author of this book puts freedom first, and adds, "Of course, he applies it to excess".²⁰⁸ The Dominican Urban Voll goes farther out by declaring that I have "what amounts to an allergy towards any kind of law".²⁰⁹ Well, granted that "excess" and "allergy" are inexact terms, I am still willing meekly to accept what they say, and to rest content with Bishop Robinson's way of putting my case: "It is, of course, a highly dangerous ethic and the representatives of supernaturalistic legalism will, like the Pharisees, always fear it. Yet," he continues, "I believe it is the only ethic for 'man come of age.' To resist it in the name of religious sanctions will not stop it: it will only ensure that the form it takes will be anti-Christian".²¹⁰
Так, конечно, отец Фаррахер (Farraher), как иезуит и томист, утверждает, что автор этой книги ставит на первую место свободу, и добавляет: «разумеется, он доводит это до крайности»15. Доминиканец Урбан Волл (Urban Voll) идет дальше того, заявляя, что у меня есть нечто «доходящее до аллергии ко всему похожему на закон»16. Пусть так, хотя «крайность» и «аллергия» суть неточные термины, я все же расположен смиренно согласиться с тем, что они говорят, и дополнить сказанное словами епископа Робинзона, излагавшего мою позицию: «Это, без сомнения, в высшей степени опасная этика, и представители божественного (supernaturalistic) легализма будут, подобно фарисеям, всегда страшиться ее. Однако, – завершает свою мысль епископ, – я полагаю, это единственно возможная этика для 'совершеннолетних людей'. Противостояние ей путем религиозных санкций не остановит ее распространения; это будет лишь способствовать тому, что она примет антихристианские формы»17.
The focus of this "new morality" which is, as we have seen, not so new as many suppose, is clearly focused upon decision. In its retrospective function, looking back upon moral choices in the past, conscience makes judgments; it judges after the fact whether what was done was right or wrong, good or evil. In doing so, in this retrospective role, it works with all the advantages of hindsight. But in its prospective function, facing forward toward moral choices yet to be made, conscience makes decisions; it decides before the fact whether one path or another will be right or wrong, good or evil. Here it has no second-guessing advantages; it is engaged in first-guessing, and much of its decision-making work entails a frightful measure of doubt and uncertainty and opacity. So much of the time we are making, at best, "educated guesses." Nevertheless, we have to decide, to choose whether we lean on law or ride out into the open for love's sake.
Сущность этой «новой моральности», которая, как мы видели, не столь нова как многие думают, явственно сфокусирована на принятии решения. Ретроспективно, оглядываясь на совершенные нами в прошлом моральные выборы, совесть выносит свои суждения; она усматривает пост фактум, явилось ли то, что мы совершили, правильным или ложным, добром или злом. Действуя таким образом, в этой своей ретроспективной роли, она пользуется всеми преимуществами стороннего наблюдателя. Но в своей проспективной роли, глядя вперед на те моральные выборы, которые нам еще только предстоит совершить, совесть принимает решения; тут она решает, еще не зная, какой из путей окажется верным или ложным, добрым или дурным. Здесь у нее уже нет преимуществ, которые имеет суд задним числом; она вынуждена судить наперед, и во многом ее работа по выработке решения включает ужасающую долю сомнения, неопределенности и неизвестности. Как часто мы воплощаем в жизнь, в лучшем случае, «ученые предположения». И однако, мы должны решать, выбирая, положиться ли нам на закон или вырваться на простор, ради любви.
Life itself, in fact, is decision. Look at George Forrell’s parable.²¹¹ It is night, black dark. A man (you or I) is in a small boat, drifting down toward a roaring waterfall. He can hear, but he cannot see or be seen. He is wide-awake. Any choice he makes may be meaningless. If he rows, madly and no matter how hard, he may be swept over the edge. If he does nothing at all, he may be wedged safely against a rock until daylight and rescue come. He cannot know what to do. The current carries him along whatever he decides. It is impossible to ask for time out until he can pretest alternatives. And after all, not to choose either way is to choose one way. Not to make a decision is itself a decision. He cannot escape his freedom. He is bound to be free.
Сама жизнь, фактически, есть <постоянное> решение. Рассмотрим параболу Джорджа Форрела (George Forrell).18 Ночь, полная темень. Человек (вы или я) в маленькой лодке, дрейфующей вниз по течению к ревущему водопаду. Человек может слышать, но не видеть, и его никто не видит. Он напряженно мыслит. Всякий выбор, который он совершит, может оказаться бессмысленным. Если он станет грести, тратя сумасшедшие усилия, какими бы они ни были, он со своей лодкой все равно может обрушиться через край водопада. И если вообще ничего не делать, его может счастливо прибить к какой-нибудь скале, где он прождет до момента, пока дневной свет не придет ему на выручку. Он не может знать, что будет верно. Течение несет его лодку, чтобы он ни предпринял. Не у кого взять тайм-аут, для того, чтобы прощупать какие-то альтернативы. И, в конце концов, ничего не выбирать тоже есть выбор. Не решаться ни на что есть тоже решение. Ему не уйти от своей свободы. Он вынужден быть свободным.
Existence not only demands decisions, it is decision. Staying alive demands a decision, and committing suicide demands a decision. He cannot escape freedom and therefore he cannot avoid decision. Nor can any of us. What the Christian situationist does is not to decide to decide; that is not an open election. His real election is to decide for love's sake, not law's sake.
Существование не только требует решений, оно само есть решение. Жить – решение, и совершить самоубийство – тоже решение. Наш персонаж не может избежать свободы и значит не может избежать необходимости решать. Так точно и никто из нас. То, что делает христианский ситуационист – это не решения ради решений; это не свободный выбор. Его жизненный выбор – решать согласно любви, а не закону.
The Christian Reason Why
Acknowledging that every moral decision involves four factors (the ends, the means, the motives, and the foreseeable results both direct and indirect), then there appears to the Christian situationist to be nothing particularly different or unique in a Christian's choices—except as to motive. But even here it is not true that the Christian's motive is unique because his "will" is "moved" by love. Lovingness is often the motive at work full force behind the decisions of non-Christian and nontheological, even atheist, decision makers. Christians have no monopoly of love, i.e., of the Holy Spirit, i.e., of the power of the love of God, i.e., of God himself. "Love Himself," said C. S. Lewis, "can work in those who know nothing of Him".²¹² We have already noted God's worldly holiness and his uncovenanted grace for any man, as well as the point that God in his love of the world loves not an ideal man but man as he is, not an ideal world but the world as it is.
Христианский ответ – почему
Принимая во внимание то, что всякое моральное решение включает в себя четыре фактора (цели, средства, мотивы и предвидимые результаты, прямые и побочные), для христианского ситуациониста в христианском выборе нет ничего специфического или уникального – кроме мотива. Но и здесь неверно будет сказать, что христианский мотив уникален потому, что «воля» христианина «движима» любовью. Любовь (lovingness) часто является в полной мере рабочим мотивом, стоящим за решениями не-христиан и не верующих, даже атеистов, принимающих решения. У христиан нет монополии на любовь, например, Святого Духа, или божественной силы любви, или самого Бога. «Сама Любовь, – говорит К. С. Льюис (C. S. Lewis), – движет теми, кто не ведает о Нем»19. Мы уже говорили о Божьей святости в миру и Его не обетованной благодати (God's worldly holiness and his uncovenanted grace), распространяющихся на каждого человека, также как о том, что Бог в своей любви к миру любит не идеального человека, но человека таким как он есть, не идеальный мир, но мир такой, как он есть.
The Christian love ethic is, as Paul Lehmann says, a "koinonia ethic" in the sense that the Christian's reason or motive of love and his understanding of its source is peculiar to his faith community.²¹³ But love itself is not peculiar to Christians! Many non-Christians "have" it and do it and "conduct" it, more fully than many Christians. There is no double goodness—one for among Christians, another for others. At the same time we are all struck by the matter-of-fact statement of a militant non-Christian, even anti-Christian, Bertrand Russell: "What the world needs is Christian love or compassion".²¹⁴
Христианская этика любви представляет собой, как говорит Пол Леман (Paul Lehmann), этику «коинонии» («koinonia ethic» – этика общения человека с людьми и с Богом. – А.К.), в том смысле, что для христианина причина или мотив любви и его понимание источника этой любви составляют особенность его религиозного сообщества.20 Но любовь сама по себе не составляет особенной черты христиан! Многие не-христиане «имеют» ее, и действуют в ее духе, и «проводят» ее в жизнь, более последовательно чем многие христиане. Не существует двойной доброты – одной среди христиан, другой среди всех прочих. В то же время мы все потрясены четким заявлением воинствующего не-христианина, даже антихристианина Бертрана Рассела: «То, в чем нуждается мир – это христианская любовь или сострадательность»21.
What, then, is it that is special? The answer must be that what is special is that the Christian's love is a responsive love. Christian love is the love of gratitude, of thanksgiving to God for what he has done for us, for mankind, especially in the life, death, and resurrection of Jesus Christ. Christ's coming was not primarily to "make us good" but to give us faith in the goodness of God. The Christian ethic is peculiar because it is a eucharistic ethic, an ethic of thanksgiving. It comes from the compulsion to behave according to the belief of the Christian faith, Christian behaving according to Christian believing. It is different from any other ethos, not normatively but motivationally! The perennial problem of ethics is akrasia, the defect of the will, and Stephen Toulmin says of it, "Ethics finds the reasons for choosing the 'right' course: religion helps us to put our hearts into it".²¹⁵ Perhaps he knew of Hastings Rashdall's remark, "The chief good which the Christian lover will seek to realize for the loved is to make him also a lover".²¹⁶
Что же, в таком случае, составляет специфику? Ответ должен быть тот, что специфика – в том, что христианская любовь есть любовь отзывчивая. Христианская любовь – любовь признательности, благодарения Богу за то, что он дал нам, человечеству, в особенности жизнью, смертью и воскресением Христа. Пришествие Христа имело главной задачей не «сделать нас добрыми», но дать нам веру в доброту Бога. Христианская этика особенна потому, что она – эвхаристическая этика, этика благодарения. Она исходит из необходимости вести себя в соответствии с положениями христианской веры, – христианское поведение соответствует христианской вере. В этом ее отличие от любого другого образа нравственности (ethos), не нормативное, но мотивационное! Вечную проблему этики составляет акразия (akrasia), недостаток воли, и Стефен Тулмин (Stephen Toulmin) так говорит об этом: «этика находит основания для выбора 'правильного' пути; религия помогает нам вложить в это наши сердца»22. Возможно, ему было известно замечание Гастингса Рашдэла (Hastings Rashdall) – «Самое большое добро, которое любящий христианин будет стремиться осуществить для любимого – это сделать его также и любящим»23.

It is distinct from other moralities only because of its reason for righteousness, not by its standards of righteousness. It is not even distinguished by its monolithic law of love. No, what makes it different is a theological factor; the faith affirmation that God himself suffered for man's sake to reconcile the world in Christ. From this faith follows gratitude, a loving response to God's love, i.e., agape. It is this eucharistic quality which is unique, nothing else.

Христианская этика отличима от других типов моральности только своим обоснованием правильного, но не стандартами правильного. Она даже не отличается от других признанием единого и фундаментального (monolithic) закона любви. Нет, – то, что отличает ее, это богословский фактор; это утверждение веры в то, что сам Бог страдал ради человека, чтобы примирить мир во Христе. Из этой веры рождается благодарность, ответ любви на Божью любовь, то есть агапе. Лишь это эвхаристическое свойство составляет ее уникальность, и ничего более.
Even if Christ were to be born a thousand times in a thousand stables, laid in a thousand mangers and in a thousand Bethlehems, unless he is born in our own hearts through our own responsive love, our gratitude responding to his redemptive love, we do not have the faith of the incarnation, we do not know what Christianity is.
Даже если бы Христос был рожден тысячу раз в тысяче вертепов, был положен в тысячу ясель в тысяче Вифлеемов – если он не рождается в наших сердцах посредством нашей ответной любви, нашей благодарности, отвечающей на его искупительную любовь, у нас не будет веры в воплощение, мы не поймем, что такое христианство.
But one more pinpointing is called for. It is not even exactly the gratitude that is unique. Men of many other faiths are grateful to God, and their gratitude can be the motive force of their decision-making too! There are other theological ethics which are, like our Christian ethics, powered by a eucharistic motivation. No, not even the gratitude is unique. What is precisely and exactly and starkly unique about the Christian ethic is Christ. It is a Christological ethic, not simply a theological ethic. When Bonhoeffer speaks of how Christ "takes form" among us here and now, this is his rather mystical but nonmetaphysical way of saying that every ethical imperative is contextual or situational, not propositional—but it is Christ who takes form with us when we conform to his commandment. Take away the doctrine of the incarnation and the Christian ethic is nothing special whatsoever.
Но и еще одна тонкость должна быть упомянута. Уникальна даже не именно благодарность. Приверженцы многих других религий благодарны Богу, и их благодарность также может быть движущей силой в принятии ими решений! Существуют иные теологические системы этики, которые, подобно нашей христианской этике, берут свою силу в эвхаристической мотивации. Нет – даже благодарность не составляет уникальности. То, что строго, в точности и накрепко уникально в христианской этике – это Христос. Это – христологическая этика, но не просто теологическая этика. Когда Бонхеффер говорит о том, как Христос «образуется» («takes form») среди нас здесь и сейчас, это скорее мистический, но не метафизический способ выразить мысль, что всякий этический императив контекстуален или ситуативен, и не пропозиционален – что это Христос, который образуется с нами, когда мы сообразуемся с его заповедью. Убрать доктрину воплощения – и в христианской этике не останется ничего только ей свойственного.
In the Christian love ethic we do not seek to understand Christ in terms of love antecedently conceived; we understand love in terms of Jesus Christ.²¹⁷ This is the Christian faith ethic. The fact that the Christian ethic is theological gives it its species, but that it is Christological gives it its particularity. This is why in Christian ethics it is more than a doctrinaire formality to insist that before we ask the ethical question, "What shall I do?" comes the preethical question, "What has God done?" For this reason John Heuss once said that the key phrase in the Christian's activity is not "in order to" but "because of." Obedience to the love commandment is not a question of salvation but of vocation. Therefore, quoting a line of Thomas a Becket's in T. S. Eliot's play, Murder in the Cathedral, "The supreme treason is to do the right thing for the wrong reason".
В христианской этике любви мы не пытаемся понять Христа в заранее найденных категориях любви; мы понимаем любовь в категориях Иисуса Христа.24 Это – этика христианской веры. Тот факт, что христианская этика - этика теологическая, составляет ее род (species), но ее специфическое отличие (particularity) - в том, что она этика христологическая. Вот почему в христианской этике чем-то большим, чем доктринальной формальностью является настояние на том, чтобы нашему этическому вопрошанию «что я должен сделать?» предшествовало доэтическое вопрошание – «Что сделал Бог?». На этом основании Джон Хесс (John Heuss) однажды сказал, что ключевой фразой в христианских делах является не «зачем», а «почему». Послушание заповеди любви не есть вопрос спасения, это вопрос призвания. Поэтому, цитируя строчку Томаса Бекета из пьесы Т. С. Элиота «Убийство в соборе», «худшее преступление – это сделать правильную вещь по дурной причине».
The Question-Asking Way
George Bernard Shaw remarked somewhere that logic is interested in the reasons we give for things whereas ethics is interested in the things we give reasons for. The Christian ethic provides both sides, with its calculations of love and its loving calculations. And if we were to summarize what we have been saying in a single, simple formula, we should put it this way: "Christian ethics or moral theology is not a scheme of living according to a code but a continuous effort to relate love to a world of relativities through a casuistry obedient to love; its constant task is to work out the strategy and tactics of love, for Christ's sake".

жүктеу/скачать 1.01 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: