Смирительная рубашка

по-видимому, передали весть о нашем прибытии на материк, ибо как-то поутру

три большие двухмачтовые джонки с треугольными парусами из рисовой циновки

бросили якорь неподалеку от нашего берега.

Когда новоприбывшие выступили в деревню, капитан Иоганнес Мартене

чрезвычайно оживился, так как снова узрел вожделенный шелк. Впереди шел

кореец, облаченный в шелка всевозможных бледных оттенков; его сопровождала

раболепная, тоже одетая в шелк свита числом в пять-шесть человек. Квон Юн

Дин - я узнал его имя впоследствии - был "янбан", то есть благородный.

Притом он был еще чем-то вроде губернатора или правителя одной из

областей и, следовательно, правительственный чиновник. Его обязанности

сводились в основном к взиманию податей и храмовых сборов.

Одновременно с правителем и его свитой на остров высадилось около сотни

солдат, которые строем вошли в поселок. Они были вооружены трезубцами,

секирами и пиками, а некоторые даже мушкетами столь внушительных размеров,

что каждый мушкет обслуживали два солдата: один нес и устанавливал сошку,

на которой должен был покоиться ствол мушкета, другой нес самый мушкет и

стрелял из него. Порой - в этом я тоже убедился впоследствии - мушкет

стрелял, порой нет. Все зависело от состояния запального трута и пороха на

полке.

да и не зря, в чем мы довольно скоро убедились. Я выступил вперед и

предложил свои услуги в качестве переводчика, так как знал сотню корейских

слов. Однако Квон Юн Дин нахмурился и жестом велел мне отойти в сторону.

Но почему должен был я ему повиноваться? Я был так же высок, как он, а

весил фунтов на тридцать больше; у меня была белая кожа и золотые волосы.

Он повернулся ко мне спиной и обратился к одному из старейшин поселка, а

шестеро его обряженных в шелк приближенных загородили его от меня. Тем

временем подошли еще солдаты; они несли на плечах толстые доски. Эти доски

были около шести футов в длину, фута два в ширину и наполовину надпилены в

продольном направлении. Возле одного из концов доски было круглое

отверстие, чуть шире человеческой шеи.

Квон Юн Дин отдал какое-то распоряжение. Несколько солдат приблизились

к Тромпу, который, сидя на земле, разглядывал свою ногтоеду. Тромп был

туповатый, неповоротливый, не особенно смекалистый парень, и, прежде чем

он понял, что происходит, одна из досок разделилась надвое, наподобие

раскрывающихся ножниц, и защелкнулась вокруг его шеи. Поняв, в какую он

попал ловушку, Тромп взревел и запрыгал на месте так, что все отпрянули в

испуге, спасаясь от пляшущего в воздухе длинного конца его доски.

Ну тут и пошло! Мы поняли, что Квон Юн Дин намерен надеть такие колодки

на шею всем нам. Мы сопротивлялись отчаянно - голыми кулаками отбивались

от сотни солдат и при мерно такого же количества рыбаков, а Квон Юн Дин,

горделивый и презрительный, весь в шелку, стоял поодаль и наблюдал.

Тогдато я и получил свою кличку У ‚н Ик, что значит Могучий. Когда на всех

моих товарищей уже надели колодки, я еще продолжал сопротивляться. Кулаки

у меня были что твой кузнечный молот, и я был полон решимости использовать

их как можно лучше.

К моей радости, я скоро обнаружил, что корейцы не имеют ни малейшего

представления о кулачном бое и не знают никаких приемов защиты. От моих

ударов они летели на землю, как кегли, и я наваливал их друг на друга

целыми грудами.

Но мне хотелось добраться до Квон Юн Дина, и, когда я бросился на него,

ему бы пришлось худо, если бы не его свита. Это все был слабосильный

народ, и я успел сделать хорошую кашу из них и из их шелковых одеяний,

прежде чем за меня принялись все остальные. Их было слишком много. Мои

кулаки просто завязли в этой гуще, потому что задние давили на передних и

не давали им пятиться. И как же я с ними расправлялся! Под конец они в три

слоя копошились под моими ногами. Но когда подоспела команда со всех трех

джонок и навалилась на меня вместе с жителями всей деревни, они меня

попросту задавили. После чего надеть мне на шею колодку было делом

нехитрым.

- Боже милостивый, что же дальше будет? - воскликнул один из матросов,

по имени Вандервут, когда нас всех погрузили в джонку.

Мы сидели на открытой палубе, похожие на кур, которым спутали ноги и

связали крылья, когда он воскликнул это, и тут ветер сильно накренил

джонку, и мы все, гремя колодками, покатились по палубе, ободрав шеи, и

привалились к борту с подветренной стороны. А Квон Юн Дин взирал на это с

высокой кормы и, казалось, даже нас не видел. Впоследствии в течение

многих лет беднягу Вандервута никто не называл иначе, как:

"Что же дальше?" Не повезло ему! Он замерз однажды ночью на улице в

Кейдз„, и ни одна дверь не отворилась на его мольбу, никто не впустил его

погреться.

Нас отвезли на материк и бросили в вонючую, кишевшую паразитами тюрьму.

Так мы познакомились с правителями страны, которая называлась Чосон. Но,

как вы вскоре убедитесь, мне удалось расквитаться за всех нас с Квон Юн

Дином в те дни, когда госпожа Ом была ко мне благосклонна и я стал

могущественным лицом и обладал немалой властью.

В тюрьме мы пробыли довольно долго. Потом мы узнали, по какой причине:

Квон Юн Дин послал нарочного в Кейдз„, столицу Чосона, чтобы узнать

монаршую волю в отношении нас. А пока на нас приходили глазеть, как на

зверей в зверинце. От зари до зари местные жители осаждали тюрьму,

разглядывая нас сквозь решетки в окнах, ибо мы были первыми

представителями белой расы, которых им довелось увидеть. И, надо сказать,

посещала нас далеко не одна только чернь. Высокопоставленные дамы в

паланкинах, которые несли кули, являлись поглядеть диковинных чертей,

выброшенных морем, и пока их слуги разгоняли простой народ бичами, они

долго, внимательно и безмолвно разглядывали нас. Мы же мало что могли

увидеть, так как, по обычаю страны, лица их были закрыты. Только

танцовщицы, женщины легкого поведения и древние старухи появлялись с

открытыми лицами.

Мне не раз приходило на ум, что Квон Юн Дин страдал несварением

желудка, и когда ему бывало особенно плохо, он вымещал свою досаду на нас.

Но так или иначе, без малейшего к тому повода, как только ему приходила в

голову такая блажь, нас выводили на улицу перед тюрьмой и под восторженные

крики и улюлюканье зевак нещадно избивали палками. Азиат жесток, и зрелище

человеческих страданий доставляет ему удовольствие.

Как вы легко можете себе представить, мы все возликовали, когда этим

избиениям пришел конец. Это сделал Ким. Ким! Что сказать вам о Киме?

Никого благороднее его мне не довелось встречать в этой стране - и тут не

нужны слова. Когда я впервые увидел Кима, он был начальником отряда в

пятьдесят воинов, но, в конце концов, благодаря мне он стал начальником

дворцовой стражи. А потом он отдал жизнь, спасая госпожу Ом и меня. Ким...

ну, словом, Ким - это был Ким.

Как только он прибыл, с нас немедленно сняли колодки и поместили нас в

самой лучшей гостинице города. Мы все еще оставались пленниками, но уже

пленниками почетными, с охраной в пятьдесят всадников, и на следующий же

день все мы, четырнадцать моряков, верхом на карликовых чосонских лошадках

направлялись в столицу по Большому Императорскому пути. Император, как

сообщил нам Ким, пожелал взглянуть на удивительных морских чертей.

Путешествие было многодневным: мы проехали с юга на север примерно

половину всей страны. В первый же день на привале я, прогуливаясь, пошел

посмотреть, как кормят этих карликовых лошадок. То, что предстало моему

взору, заставило меня заорать во всю глотку: "Что же дальше будет,

Вандервут?" И я продолжал орать, пока не сбежались все наши. Умереть мне,

не сходя с места, если эти чудаки не кормили своих лошадок бобовым супом,

да притом еще горячим. Да, да, горячим бобовым супом. И ничего другого за

всю дорогу. Так уж повелось в этой стране.

Это были действительно карликовые лошадки. Побившись об заклад с Кимом,

я поднял одну из них, хотя она отчаянно брыкалась и ржала, и вскинул себе

на плечи. И тогда солдаты Кима, которые уже слышали мое прозвище,

закричали, называя меня У ‚н Ик - Могучий. Корейцы - рослая, мускулистая

нация, а Ким даже для корейца был крупный мужчина и, помню, этим гордился.

Но когда мы с ним поставили локоть к локтю и сцепили ладони, я без труда

уложил его руку на стол. А его солдаты и многочисленные зеваки из поселка

глядели на наше состязание и бормотали: "У ‚н Ик".

Наше путешествие несколько напоминало передвижение странствующего

зверинца. Весть о нас летела впереди, и люди стекались из окрестных

селений к обочинам дороги поглазеть на нас. Да, путешествие казалось

нескончаемым, а мы походили на бродячий цирк. Но ночам в городах

гостиницу, где мы останавливались, осаждали толпы любопытных, и мы не

знали покоя, пока наша охрана не разгоняла их пиками. Но сначала Ким

устраивал поединок между мной и самыми сильными борцами деревни и

забавлялся, глядя, как я валю их на землю одного за другим.

Хлеба в этой стране не едят, и нас кормили белым рисом, что не

способствует укреплению мускулов, мясом, причем, как мы вскоре обнаружили,

- собачиной (в Чосоне собак постоянно забивают на мясо), и различными

нестерпимо острыми маринадами, в которых, однако, быстро начинаешь

находить вкус. И теперь у нас уже была водка, настоящая водка - не

молочная бурда, а прозрачный, обжигающий горло напиток (его гонят из

риса), одна пинта которого валила с ног слабосильных, а здорового,

крепкого мужчину делала веселым и буйным. В обнесенном стеной городе Чонхо

я, выпив этого напитка, был еще свеж, в то время как Ким и все местные

вельможи валялись иод столом, вернее, не столько под столом, сколько на

СТОЛР, - ведь столом нам служил пол, на котором мы сидели на корточках,

так что у меня с непривычки постоянно сводило судорогой ноги. И снояа все

бормотали, глядя на меня:

- У ‚н Ик!

И слава о йоей удали донеслась до Кейдз„ и до дворца императора.

Казалось, я был не столько пленником, сколько почетным гостем и всю

дорогу ехал верхом рядом с Кимом. Мои длинные ноги почти достигали земли,

а когда дорога поднималась в гору, и вовсе волочились по пыли. Ким был

молод. Ким был благороден и добр. Он обладал всеми человеческими

достоинствами. Он был бы уважаемым человеком в любой стране. Мы с ним

болтали, смеялись к шутили целый день и большую часть ночи. И я впитывал в

себя, как губка, слова его языка, его речь. Впрочем, чужие языки всегда

давались мне легко. Даже Кима восхищала моя способность овладевать

тонкостями корейской речи. И я без труда постигал мировоззрение корейцев,

их юмор, их пристрастия, их слабости, их предрассудки. Ким обучил меня

любовным песням, пиршественным песням, песням, воспевающим цветы. Одну из

пиршественных песен он сочинил сам, Я попытаюсь здесь дать вам перевод,

весьма приблизительный конечно, последней строфы этой песни. Содержание ее

таково: Ким и Пак в молодости заключили договор и поклялись воздерживаться

от спиртных напитков.

Клятва эта была довольно быстро нарушена. Состарившись, Ким и Пак поют:

Скорей, скорей! В веселой чаше

Найдут опору души наши

Против себя! Что ждать напрасно?

Где тут вином торгуют красным?

За персиком цветущим, да?

Прощав же, друг, - бегу туда.

Хендрик Хэмел, человек хитрый и изобретательный, всячески поощрял мои

старания, которые располагали Кима не только ко мне, но через меня - и к

самому Хендрику, и ко всем остальным.

Я упоминаю здесь о Хендрике Хэмеле как о моем постоянном советчике, ибо

это обстоятельство сыграло немалую роль во всем, что произошло

впоследствии в Кейдз„, где я снискал расположение Юн Сана, милость

императора и завоевал сердце госпожи Ом. Для игры, которую я вел, я

обладал достаточной выдержкой, отвагой и до некоторой степени смекалкой,

но должен признаться, что подлинным мозгом всей интриги был Хендрик Хэмел.

Итак, мы двигались по направлению к Кейдз„ от одного обнесенного стеной

города до другого обнесенного стеной города, через покрытые снегом горные

перевалы, перемежавшиеся бесчисленными тучными пастбищами в долинах. И

каждый вечер, на закате дня, один за другим на вершинах гор вспыхивали

сигнальные огни. И каждый вечер Ким внимательно следил за этими световыми

сигналами. От всех побережий Чосона, сказал мне Ким, бегут эти цепочки

огней в Кейдз„ и приносят на своем огненном языке вести императору. Когда

горит один костер, - это сигнал спокойствия и мира. Два сигнала - весть о

мятеже или вторжении неприятеля. Впрочем, двух сигналов нам не довелось

видеть ни разу. И всю дорогу Вандервут, замыкавший шествие, поражался

вслух:

- Боже милостивый, что же дальше будет?

исключением лиц благородного звания - янбанов, всегда носило только белую

одежду. По словам Кима, благодаря этому можно было сразу узнать, к какому

сословию принадлежит человек: достаточно увидеть, насколько грязна его

одежда.

Совершенно очевидно, что кули, например, у которого нет другой одежды,

И точно так же совершенно очевидно, что тот, на ком безупречно белые

одежды, должен иметь их несколько смен и пользоваться услугами прачек,

чтобы поддерживать эти одежды в столь белоснежном состоянии. Что же

касается янбанов, одетых в разноцветные, бледных оттенков шелка, то к ним

по их высокому положению эти обычные мерки были неприложимы.

По прошествии нескольких дней, которые мы провели в харчевне, занимаясь

стиркой и латанием нашей одежды, сильно пострадавшей во время

кораблекрушения и последующего путешествия, нас пригласили к императору.

На просторной площади перед дворцом высились колоссальные каменные статуи

собак, похожих скорее на черепах. Собаки лежали на массивных каменных

пьедесталах высотой в два человеческих роста. Стены дворца были

чрезвычайно массивны и сложены из обтесанных камней. Так толсты были эти

стены, что, казалось, могли свободно выдержать обстрел из самой большой

пушки в течение целого года. Ворота в стене сами были величиной с целый

дворец, а по форме напоминали пагоду: каждый последующий этаж был меньше

предыдущего, и все крыты черепицей. У ворот стояли на страже пышно одетые

воины. Ким сообщил мне, что это пхеньянские Охотники за тиграми - самые

грозные и свирепые воины в Чосоне.

Но хватит об этом. Подробное описание одного лишь императорского дворца

могло бы занять тысячу страниц. Замечу только, что мы увидели перед собой

могущество и власть в их материальном воплощении. Лишь очень древняя и

мощная цивилизация могла создать эту обнесенную стеной, увенчанную

бесчисленными гребнями крыш резиденцию королей.

Нас, бедных матросов, проводили не в приемные покои, где получали

аудиенцию послы, но, как мы догадались, в пиршественный зал. Трапеза уже

подходила к концу, и все присутствующие были навеселе. А их там было

немало. И кто пировал-то!

Сановники, принцы крови, вельможи, бледные священнослужители, загорелые

военачальники, придворные дамы с открытыми лицами, раскрашенные танцовщицы

кисан, отдыхавшие после танцев, которыми они услаждали взоры гостей,

прислужницы, евнухи, слуги и рабы... десятки рабов.

Но вот окружившая нас толпа раздалась, все расступились, когда

император с кучкой приближенных направился к нам.

Это был веселый монарх (а для монарха азиатского даже на редкость

веселый). Хотя ему было от силы лет сорок, он уже обзавелся отвислым

брюшком, а ноги у него были тонкими и кривыми. Бледная, очень гладкая кожа

его лица не знала ласки солнечных лучей. Однако он был когда-то недурен

собой. Его высокий, благородный лоб свидетельствовал об этом. Но глаза у

него были мутные, с припухшими веками, а губы непроизвольно дрожали и

подергивались - кара за всевозможные излишества, которым он предавался,

чему, как я узнал впоследствии, особенно способствовал Юн Сан, буддийский

монах. Но о нем в свое время.

Мы, матросы, в нашей видавшей виды матросской одежде, представляли

собой довольно необычное зрелище, но и оказанный нам прием тоже был

довольно необычным. Возгласы изумления при виде нас тут же сменились

взрывами хохота. Кисан тотчас набросились на нас и стали тормошить,

повиснув на каждом из нас по двое, по трое. Они принялись таскать нас по

залу, словно ручных медведей, выделывающих забавные штуки. Все это было

довольно унизительно для нас, но что могли мы, бедные матросы, поделать?

Что мог поделать старик Иоганнес Мартене с целой стаей хохочущих девушек,

которые щипали его, дергали за нос и щекотали так, что он невольно

подскакивал на место? Чтобы избежать этих мучении, Ганс Эмден выбрался на

свободное место и пустился в пляс, неуклюже откалывая джигу, а весь двор

покатывался со смеху.

Все это было особенно унизительным для меня, ибо в течение уже многих

дней я был собутыльником Кима и держался с ним на равной ноге. Я перестал

обращать внимание на смеющихся кисан. Широко расставив ноги, скрестив руки

на груди, я стоял, выпрямившись во весь рост Ни щипки, ни щекотка не

производили на меня ни малейшего впечатления - я их просто не замечал И

кисан оставили меня, устремившись за более легкой добычей.

- Вога ради, постарайся их чем-нибудь ошеломить, - сказал Хендрик

Хэмел, который, таща трех повисших на нем кисан, сумел добраться до меня.

Он пробормотал это сквозь зубы, так как стоило ему раскрыть рот, и кисан

тотчас принимались запихивать ему в рот сладости.

-- Прекрати это шутовство, - пробурчал он, нагибаясь, чтобы избежать

протянутых к нему ладоней со сладостями. - Мы должны сохранять

достоинство, понимаешь, достоинство. Иначе мы погибли. Они хотят сделать

из нас дрессированных животных, шутов.

А когда мы им прискучим, они вышвырнут нас. Ты ведешь себя правильно.

Так и держись до конца Осади их. Заставь их уважать тебя, уважать всех нас.

Последние слова я уже едва мог разобрать, так как к этому времени кисан

успели так набить ему рот сладостями, что речь его стала нечленораздельной.

Как я уже говорил, у меня в те годы было достаточно и выдержки и

отваги, а тут я призвал на помощь и всю свою матросскую сметку. Я решил

начать с евнуха, щекотавшего мне сзади шею пером. Я уже привлек к себе

внимание своим высокомерным и непроницаемым видом и полной

нечувствительностью к заигрыванию кисан, и теперь многие с интересом

наблюдали, как меня дразнит евнух. Я не шевельнулся, не подал виду, что

замышляю что-то, пока твердо не установил, где он стоит и на каком

расстоянии находится от меня. После этого, даже не повернув головы, я

нанес ему молниеносный удар тыльной стороной кисти. Костяшки моих пальцев

пришлись точно по его челюсти и скуле. Раздался звук, положий на треск

мачты, ломающейся под напором ветра, и евнух, отлетев от меня шагов на

десять, рухнул на пол.

Никто не рассмеялся. Послышались только возгласы изумления,

перешептывания и бормотание: "У Ен Ик". Я снова скрестил руки на груди и

продолжал стоять так. довольно успешно напуская на себя надменный вид.

Право, я убежден, что я, то есть Эдам Стрэнг, обладал, помимо всего

прочего, еще и актерской жилкой. Вот послушайте, что было дальше. Все

взгляды были теперь прикованы ко мне, а я горделиво и высокомерно встречал

любой взгляд и заставлял всех опускать глаза или отводить их в сторону -

всех, кроме... кроме одной молодой женщины - высокопоставленной придворной

дамы, судя по роскоши ее наряда и суетившейся возле нее полудюжины

прислужниц. И в самом деле, это была госпожа Ом, принцесса из королевского

рода Мин. Я назвал ее молодой. Она была моей ровесницей, ей тоже уже

исполнилось тридцать лет, и вместе с тем, невзирая на ее зрелость и

красоту, она еще не сочеталась браком, о чем я скоро узнал.

Только она одна смотрела мне прямо в глаза и не отводила своего взгляда

до тех пор, пока не опустил глаза я. Но она вовсе не старалась заставить

меня опустить глаза: в ее взгляде не было ни вызова, ни неприязни - только

восхищение. Мне не хотелось признать себя побежденным какой-то слабой

женщиной, и я перевел взгляд на своих товарищей, которых по-прежнему

тормошили кисан. Это послужило для меня предлогом. Я хлопнул в ладоши, как

делают на Востоке, отдавая распоряжение.

- Немедленно прекратите! - загремел я на их родном языке, употребив

фразу, с которой обращаются к подчиненным.

О да, у меня была крепкая глотка и широкая грудная клетка, и я мог

реветь так, что ушам было больно. Ручаюсь, что столь оглушительная команда

впервые прозвучала в священных стенах императорского дворца.

Все оцепенели. Женщины испуганно прижались друг к другу, словно ища

защиты. Кисан оставили в покое матросов и, смущенно хихикая, отпрянули в

сторону. Одна только госпожа Ом не шевельнулась, даже бровью не повела, а

продолжала широко открытыми глазами смотреть на меня, и наши взгляды снова

встретились.

Гробовая тишина воцарилась в зале, словно перед вынесением приговора.

Множество глаз украдкой устремлялись то на императора, то на меня. У меня

хватило ума не нарушать этой тишины.

Я продолжал стоять, скрестив руки на груди, величественный и надменный.

- Он знает наш язык... - проронил наконец император, и по залу пронесся

общий вздох облегчения.

- Я знаю этот язык с колыбели, - выпалил я, не задумываясь, опасные

слова, которые подсказала мне моя матросская хитрость. - Я лепетал на нем

у материнской груди. В моей стране на меня смотрели как на чудо. Мудрецы

приезжали издалека для того только, чтобы увидеть меня и услышать. Но

никто не понимал слов, произносимых мной. С тех пор прошло много лет, и я

стал забывать этот язык, но здесь, в Чосоне, слова возвратились ко мне,

как давно утраченные друзья.

Да, я действительно их ошарашил. Император глотнул воздух, губы у него

задергались, и он с трудом выговорил:

- Как же ты это объясняешь?

- Произошла ошибка, - отвечал я, следуя по опасному пути, на который

толкнула меня моя хитрость. - Боги рождения проявили небрежность и

забросили меня в чужую, далекую страну, где я и вырос среди чужого мне

народа. Но я - кореец и вот теперь вернулся наконец в свою отчизну.

Раздались удивленные восклицания, и все начали перешептываться и

совещаться. А император сам обратился с вопросами к Киму.

- Да, да, он как вышел из моря, так сразу и заговорил на нашем языке,

это верно, - по доброте душевной солгал Ким.

- Принесите мне одежду, которая мне подобает, - перебил я его, - одежду