ГЛАВА XXVI К КАКОЙ СТЕПЕНИ СТРАСТИ СПОСОБНЫ ЛЮДИ

Если для определения этой степени я перенесусь в горы Абиссинии, то увижу, как по повелению халифов люди, не дорожа жизнью, бросаются здесь на острие кинжала и скал или в морскую бездну; однако им не судят иной награды, кроме райских наслаждений, обещанных всем мусульманам; но обладание ими кажется этим людям более достоверным, а потому и желание насладиться ими более сильно в них и более велики усилия для их достижения.

Нигде не прилагали столько старания и искусства, как в Абиссинии, дабы укрепить веру этих слепых и усердных исполнителей воли государя. Жертвы, предназначенные для этого, не получали и нигде не могли бы получить воспитания, более подходящего для создания фанатиков. Уже в самом нежном возрасте их помещали в отдаленном, пустынном и диком углу гарема, окутывали их разум мраком мусульманской веры, рассказывали им о мис-

==452

Там, лежа на цветах, окруженный бьющими фонтанами, он отдыхал до тех пор, пока заря, придавая форму и краски земле, не пробудит все живые силы природы и не заставит струиться любовь в жилах юности. Пораженный новизной всего окружающего, юноша оглядывается вокруг себя и замечает прекрасных женщин, которых его легковерное воображение превращает в гурий. Соучастницы плутовства жрецов, они обучены искусству соблазна. Он видит, как они, танцуя, приближаются к нему; они радуются его изумлению; множеством наивных игр они пробуждают в нем неизведанные желания, прикрываются от его нетерпеливых желаний легким газом притворной стыдливости, раздражая их еще больше, и наконец уступают его страсти. Тогда, сменив детские игры пылкими опьяняющими ласками, они погружают его в блаженство, с трудом переносимое человеческой душой. За этим опьянением следует тихое, но сладостное успокоение, вскоре прерываемое новыми наслаждениями; наконец, пресыщенного в своих желаниях юношу эти же самые женщины снова усыпляют во время усладительного мира и во сне переносят в его прежнее жилище. Проснувшись, он ищет очаровавшие его предметы; подобно видению, они скрылись из глаз. Он призывает гурий, но находит возле себя лишь имамов. Он рассказывает им сны, утомившие его. При этом рассказе имамы, потупив чело, восклицают: «О, избранный сосуд! О, сын мой! без сомнения, наш святой пророк похитил тебя на небеса и дал тебе вкусить наслаждения, хранимые для верных, для того чтобы укрепить твою веру и храбрость. Заслужи же подобную честь безусловной преданностью повелениям халифа».

==453

Я говорю на мгновение, потому что такого рода храбрость исчезает вместе с создающей ее причиной. Из всех страстей фанатизм, который основан на желании райских наслаждений, является наиболее сильной, но в то же время и наименее длительной страстью, ибо он опирается на прельщение и соблазны, которые незаметно подтачиваются силой разума. Потому-то арабы, абиссинцы и вообще все .магометанские народы на протяжении одного века утратили свое превосходство в храбрости над другими народами; и в этом отношении они стояли гораздо ниже римлян.

Доблесть этих последних, возбуждаемая патриотизмом и основывающаяся на реальных мирских наградах, всегда оставалась бы одинаковой, если бы в Рим вместе с награбленной в Азии добычей не проникла любовь к роскоши и если бы жажда обогащения не порвала узы, соединяющие личный интерес с интересом общественным, и одновременно не испортила бы у этого народа как нравы, так и форму правления.

По поводу этих двух родов мужества; одного, основанного на религиозном фанатизме, другого — на любви к родине, я не могу не заметить, что последний является единственным родом мужества, который опытный законодатель должен внушать своим согражданам. Мужество фанатическое быстро слабеет и гаснет. И так как это мужество покоится на ослеплении и предрассудках, то лишь только народ утратит фанатизм, как у него остается лишь глупость; тогда он начинает вызывать презрение к себе всех народов, ниже которых он стоит во всех отношениях.

Именно глупости мусульман христиане обязаны своими многочисленными победами над турками, которые могли бы быть так страшны своей численностью, говорит шевалье Фолар, если бы только они сделали кое-какие изменения в своей боевой организации, в дисциплине и вооружении, если бы они переменили свою саблю на штык и вышли бы, наконец, из того состояния тупости, в кото-

==454

Я показал, что страсти могут достигать в нас, если можно так выразиться, степени чуда. Эта истина доказана и отчаянной храбростью исмаплитов, и размышлениями гимнософистов, испытательный срок которых заканчивался лишь после тридцатисомилетнего уединения, изучения и молчания, и варварскими продолжительными истязаниями факиров, и мстительной яростью японцев и дуэлями европейцев и, наконец, стойкостью гладиаторов, которые, случайно получив смертельный удар, падали и умирали на арене с тем же мужеством, с каким они сражались.

Словом, все люди, как я желал доказать, способны к степени страсти более чем достаточной для преодоления лени и для создания в себе той непрерывности внимания, с которой связано умственно? превосходство.

Наблюдаемое в людях значительное умственное неравенство зависит исключительно от различия в их воспитании и от скрытого от нас и многообразного сплетения обстоятельств, в которых они находятся.

Действительно, если все умственные операции сводятся к тому, чтобы сознавать, вспоминать и наблюдать соотношения различных предметов между собой или между ними и нами, то очевидно, что так как все люди одарены остротой восприятия, памятью и, наконец, способностью внимания, необходимой для того, чтобы подниматься к самым высоким идеям, то среди лиц, в среднем нормально организованных², нет ни одного, который не смог бы прославить себя великими талантами.

В качестве второго доказательства ,этой истины я прибавлю, что все ложные суждения (как я уже доказал это в моем первом рассуждении) являются следствием пли невежества, или страстей: невежества, когда не удерживают в памяти предметов, из сравнения которых получается искомая истина; страстей, когда они носят такой характер, что в наших интересах видеть вещи иными, чем они есть. Но эти две единственные и общие причины наших заблуждений суть причины случайные. Во-первых, невежество не является необходимым: оно не вытекает из какого-либо органического недостатка, ибо нет чело-

==455

Хотя это утверждение весьма правдоподобно, но так как его новизна все еще может поражать читателя, так как трудно избавиться от старых предрассудков, и, наконец, так как истинность какой-нибудь теории доказывается объяснением зависящих от нее явлений, то, согласно моим принципам, в следующей главе я покажу, почему мы так мало встречаем гениальных лиц среди людей, обладающих всеми данными, для того чтобы стать гениальными.

' Они вспарывают себе живот в присутствии обидчика, который под страхом бесчестья тоже должен вспороть себе живот.

==456

ОБ ОТНОШЕНИИ МЕЖДУ ФАКТАМИ И ВЫШЕИЗЛОЖЕННЫМИ ПРИНЦИПАМИ

Опыт опровергает, по-видимому, мои рассуждения, и это кажущееся противоречие может вызвать сомнения в моей теории. Если бы все люди, скажут мне, обладали одинаковыми умственными способностями, почему же тогда в королевстве с населением от пятнадцати до восемнадцати миллионов мы находим мало людей, подобных Тюренну, Рони, Кольберу¹*, Декарту, Корнелю, Мольеру, Кино, Лебрену²* и другим, составляющим славу своего века и своей страны?

Для решения этого вопроса пусть подумают, стечение какого множества обстоятельств необходимо для создания людей, знаменитых в той или иной области. Тогда увидят, что такое благоприятное стечение обстоятельств бывает крайне редко и что первоклассные гении должны быть действительно редкими.

Предположим, что во Франции шестнадцать миллионов человек, одаренных величайшими умственными способностями. Предположим также, что правительство одушевлено живым стремлением развить эти способности; если, как показывает опыт, книги, люди и все средства, необходимые для развития в нас умственных способностей, находятся лишь в богатом городе, то, следовательно, людей, сведущих в различных отраслях науки и искусства, нужно искать среди тех восьмисот тысяч, которые живут или же долго жили в Париже¹. Далее, если из этих восьмисот тысяч отнять половину, т. е. женщин, воспитание и жизнь которых ставят препятствия их достижениям в науках и искусствах; если еще вычеркнуть детей, стариков, ремесленников, поденщиков, слуг, монахов, солдат, торговцев и вообще всех, кто по своему состоянию, положению, богатству несут какие-то обязанности или же отдаются развлечениям, наполняющим часть их дня; и если, наконец, взять только тех немногих людей, которые с детства пользуются средним достатком, не испытывая иного огорчения, кроме невозможности помочь всем несчастным, и спокойно и всецело могут отдаваться изучению и размышлениям, то ясно, что их число не превысит шести тысяч. Из этих шести тысяч едва лишь шестьсот одушевлены стремлением к познанию; из них

==457

Словом, единственно в свойствах нравственного порядка (dans Ie moral) нужно искать истинную причину умственного неравенства. И чтобы понять недостаток или обилие великих людей в разные века и в разных странах, не нужно более искать причин этого во влиянии воздуха, в различных климатических условиях и тому подобных объяснениях, которые всегда приводились и всегда опровергались опытом и историей.

Если температура различных климатов имеет такое влияние на души и на умы, то почему же римляне², столь великодушные, столь мужественные при республиканском правлении, стали теперь такими слабыми и изнеженными? Почему греки и египтяне, некогда славные своим умом и доблестью и возбуждавшие восхищение всего мира, теперь вызывают его презрение? Почему азиаты, бывшие мужественными, когда они назывались элеами-

==458

В одном диалоге Лукиана философия говорит: «Не в Греции была моя первая обитель. Прежде всего я направила свои шаги к Инду, и индус покорно сошел со своего слона, чтобы внимать мне. Из Индии я направилась в Эфиопию; затем я перешла в Египет; из Египта я перешла в Вавилон; я остановилась в Скифии; я вернулась через Фракию. Я беседовала с Орфеем, и Орфей перенес меня в Грецию».

Почему из Греции философия перешла на Запад, с Запада в Константинополь и в Аравию? И почему, снова переходя из Аравии в Италию, она нашла приют во Франции, в Англии и даже в северной Европе? Почему в Афинах мы не встречаем больше Фокиона, в Фивах — Пелопида и в Риме — Деция? Температура в этих странах не изменилась; чему же приписать переселение искусств и наук, мужества и добродетели, если не причинам духовного порядка?

Этими причинами мы можем объяснить множество тех политических явлений, которые тщетно пытаются объяснить причинами физическими. Таковы завоевания, осуществленные северными народами, рабство народов восточных, склонность этих же пародов к аллегориям, превосходство некоторых народов в известных отраслях науки, превосходство, которое перестанут, мне кажется, приписывать различию климатических условий, после того, как я кратко укажу на причину этих главных явлений.

==459

' Если вы пробеякию список великих людей, то увидите, что Мольер, Кино, Корнель, Конде, Паскаль, Фонтенель, Мальбранш и другие для усовершенствования своего ума нуждались в помощи столицы, что таланты сельские всегда осуждены на посредственность и что музы, с таким увлечением стремящиеся в леса, к источникам, в луга, стали бы простыми крестьянами, если бы время от времени не отправлялись дышать воздухом больших городов.

00.htm - glava36

Говорят, что физическая причина завоеваний, сделанных северными народами, заключается в том, что природа одарила их большей смелостью и силой, чем южные народы. Это мнение, лестное для самолюбия европейских народов, которые почти все ведут свое происхождение от народов северных, до сих пор не оспаривалось. Однако, чтобы удостовериться в истинности столь лестного мнения, рассмотрим, действительно ли северяне смелее и храбрее народов южных. Для этого определим прежде всего, что такое смелость, и выясним те принципы, которые могут пролить свет на один из важнейших вопросов нравственности и политики.

Смелость животных есть только следствие их потребностей; как только эти потребности удовлетворены, они становятся трусливыми; голодный лев кидается на человека, лев сытый убегает от него. Когда голод животного утолен, стремление всего его организма к самосохранению удаляет его от опасности. Словом, смелость животных является следствием их потребностей. Если мы называем робкими жвачных животных, то потому, что им не приходится сражаться за добывание пищи, им не нужно идти навстречу опасности; если же они испытывают потребность, то появляется и смелость; влюбленный олень столь же яростен, как хищный зверь.

Применим к человеку то, что я сказал о животных. Смерти всегда предшествуют страдания, жизнь всегда со-

 

К оглавлению

==460

провождается некоторыми наслаждениями. Поэтому мы привязаны к жизни страхом страданий и любовью к наслаждению; чем счастливее жизнь, тем более мы страшимся потерять ее; отсюда тот ужас, какой в минуту смерти испытывают люди, живущие в довольстве. И наоборот, чем жизнь несчастливее, тем с меньшим сожалением мы покидаем ее; отсюда то спокойствие, с каким крестьянин ожидает смерть.

Но если любовь к существованию основывается в нас на боязни страданий и на любви к наслаждениям, то, значит, желание быть счастливым сильнее в нас, чем желание жить. Поэтому, чтобы получить предмет, в обладании которым мы видим свое счастье, каждый из нас способен подвергать себя большим или меньшим опасностям, всегда соразмерным более или менее сильному желанию завладеть данным предметом'. Чтобы быть совершенно лишенным смелости, нужно быть совершенно лишенным желаний.

Предметы желаний людей различны; люди одушевлены различными страстями, например скупостью, честолюбием, любовью к родине, любовью к женщинам и т. д. Из этого вытекает, что человек, способный на решения в высшей степени смелые для того, чтобы удовлетворить известную страсть, не будет смелым, если дело коснется какой-либо иной страсти. И неоднократно видели флибустьера, одушевленного сверхчеловеческой доблестью, когда она поддерживалась надеждой на добычу, но лишенного смелости, чтобы отомстить за оскорбление. Цезарь, которого не страшила никакая опасность, когда он шествовал к славе, дрожал, входя на колесницу, и садился в нее только после того, как трижды произносил некий стих, который, по его мнению, предохранял его от опасности быть опрокинутым². Человек робкий, боящийся всякой опасности, может одушевиться отчаянной храбростью, если дело пойдет о защите жены, возлюбленной или детей. Вот как можно объяснить некоторые явления мужества и то, почему один и тот же человек бывает храбрым или робким сообразно обстоятельствам.

После того как я доказал, что смелость есть следствие наших потребностей, что она есть сила, сообщаемая нам нашими страстями и развивающаяся от препятствий, ставимых случаем или чужими интересами нашему счастью, я, дабы предупредить всякое возражение и еще больше

==461

Чтобы получить точную меру истинной смелости этих людей, нужно было бы вычесть из нее всю ту часть опасности, которую закрывают от них страсти или предрассудки, а обыкновенно эта часть весьма значительна. Пообещайте разграбление города солдату, боязливо идущему на приступ: жадность ослепит его, он нетерпеливо будет ожидать атаки, опасность исчезнет для него, и чем оп жаднее, тем бесстрашнее он будет. Тысячи других причин производят действие, подобное жадности; старый солдат храбр, потому что привычка к опасности, от которой он всегда ускользал, делает опасность ничтожной в его глазах. Солдат победоносный идет на врага храбро, потому что не ожидает сопротивления и надеется на легкую победу. Один храбр, потому что считает себя счастливым в битве, другой потому, что считает себя стойким, третий потому, что считает себя ловким. Словом, храбрость редко основана на истинном презрении к смерти. Поэтому человек, бесстрашный со шпагой в руках, часто может оказаться трусом в поединке на пистолетах. Перенесите на судно солдата, не боящегося смерти в бою; он будет страшиться ее во время бури, потому что не встречался здесь с ней лицом к лицу.

Словом, храбрость часто является следствием неясного понимания опасности или же ее полного непонимания. Сколько людей приходят в ужас от грома и боятся провести ночь в лесу, удаленном от больших дорог, тогда как нот никого, кто бы побоялся пойти ночью из Парижа в Версаль. Между тем неловкость возницы или встреча на большой дороге с разбойником представляют более обыкновенные явления, и, следовательно, их нужно бояться больше, чем удара грома или встречи с тем же самым разбойником в отдаленном лесу. Почему же страх более обычен в первом случае, чем во втором? Потому что блеск

==462

Чтобы смотреть в глаза смерти, нужно быть или пресыщенным жизнью, или снедаемым одной из тех сильных страстей, которые заставили Капана, Катона²* и Порцию умертвить себя. Люди, одушевляемые подобными сильными страстями, любят жизнь лишь при известных условиях: их страсть не скрывает от них опасности, которой они подвергаются; они видят ее такой, какова она в действительности, и презирают ее. Брут хочет освободить Рим от тирании: он убивает Цезаря, набирает войско, вступает в сражение с Октавием; побежденный, он убивает себя; жизнь невыносима ему без свободы Рима.

Тот, кто доступен столь сильным страстям, способен на самые великие поступки; он презирает не только смерть, но и страдание. Не так с людьми, убивающими себя от отвращения к жизни; их можно назвать почти столь же мудрыми, как и смелыми; большая часть их не были бы смелыми в случае пытки, в них недостаточно жизни и силы, для того чтобы перенести страдания. Презрение к жизни является в них результатом не сильной

==463

Боязнь страданий объясняет нам все странности такого рода мужества. Если человек, достаточно храбрый для того, чтобы застрелиться, не решается поразить себя кинжалом; если он страшится некоторых видов смерти, то этот страх основан на истинной или ложной боязни более сильного страдания.

Установленные здесь принципы дают, мне кажется, решение всех подобных вопросов и доказывают, что храбрость не является, как думают некоторые, следствием различных климатических условий, но следствием страстей и потребностей, общих всем людям. Ограниченность моей темы не позволяет мне коснуться различных названий, даваемых мужеству, как-то: храбрость, доблесть, бесстрашие и т. д. Все это в сущности различные способы проявления мужества.

Рассмотрев этот вопрос, я перехожу ко второму. Речь идет о том, чтобы узнать, следует ли приписывать завоевания, произведенные северными народами, особенной силе и крепости, которыми природа якобы одарила их.

Напрасно обратились бы мы к опыту, чтобы убедиться в истине этого мнения. Ничто до сих пор не доказывает добросовестному исследователю, что природа севера более могущественна в своих произведениях, чем природа юга. Если на севере водятся белые медведи и зубры, то в Африке есть львы, носороги и слоны. Никогда еще не заставляли сражаться негров с Золотого Берега или из Сенегала с равным числом русских или финляндцев; никогда не измеряли различную степень их силы различ-

==464

Прочитайте историю, и вы увидите гуннов, покидающих Азовское море, чтобы покорить племена, живущие к северу от их страны; вы увидите сарацин, массами выходящих из жгучих песков Аравии, чтобы завоевать земли, покорять народы, победить Испанию и нести опустошение до самого сердца Франции; вы увидите, как эти же сарацины победоносно сражаются с крестоносцами, а повторные набеги европейских народов терпят в Палестине поражение и позор. Если я обращу взор к другим областям, то опять увижу правильность своего взгляда, подтверждаемого и победами Тамерлана, который с берегов Инда победоносно доходит до ледяных пространств Сибири, и завоеваниями инков, и доблестью египтян, на которых в эпоху Кира смотрели как на самый мужественный народ и которые в битве при Тембрее показали себя достойными своей репутации, и, наконец, римлянами, победы которых распространяются до Сарматии и до островов Британии. Но если победа попеременно переносилась с юга на север и с севера на юг; если все народы были поочередно победителями и побежденными; если, как учит нас история, народы севера⁵ не менее чувствительны к палящему зною южных стран, чем народы юга к жестоким морозам северных, если они с равной неудачей сражаются в климатах, слишком им чуждых, то ясно, что завоевания северян совершенно независимы от климатических особенностей их страны и что напрасно искать в физических условиях причину того факта, который просто и естественно объясняется условиями духовного порядка.

Если север породил последних завоевателей Европы, то потому, что свирепые и еще дикие народы⁶, какими были в то время северные племена, бывают, по замечанию шевалье Фолара, гораздо более мужественными и

==465

Но, скажут мне, для того чтобы покорить Азию, от них потребовалось только принести ей цепи. Быстрота завоевания Азии, отвечу я, еще не доказывает трусости южных народов. Какие северные города защищались с большим упорством, чем Марсель, Нуманция, Сагунт, Родос? А разве в эпоху Красса римляне не встретили в парфянах достойных себе противников? Словом, быстротой своих успехов римляне обязаны рабству и изнеженности азиатов.

Когда Тацит говорит, что монархия парфян менее страшна римлянам, чем свобода германцев, он приписывает превосходство мужества этих последних форме их правления. И значит, завоевания, сделанные северными народами, нужно объяснять причинами духовного порядка, а не особенностями их климата.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XXVIII

' Поэтому самым мужественным государством бывает то, в котором лучше всего награждается доблесть и сильнее всего наказывается трусость.

==466

Чтобы сохранить воспоминания о некоторых событиях, пользовались необделанными камнями огромной величины: некоторые из этих камней были разбросаны в беспорядке, другим придавали некоторую симметрию. Таких каменных груд много в Англии, на равнине Солсбери. Они служили местом погребения британских вождей и героев, что доказывается множеством извлекаемых из-под них костей и оружия.

Что произошло с галлами. говорит Тацит, то случилось и с бриттами: оба этих народа утратили мужество вместе со свободой.

Пораженные чудовищным характером восточного деспотизма и трусливым долготерпением народов, подчиненных этому гнусному игу, жители Запада, гордые своей свободой, прибегли к физическим причинам для объяснения этого политического феномена. Они утверждали, что сладострастная Азия могла порождать только бессильных и лишенных добродетели людей, которые предавались грубым наслаждениям и были созданы лишь для рабства. Они прибавляли, что поэтому-то южные страны могли воспринять только чувственную религию.

Их предположения опровергаются опытом и историей: известно, что Азия вскормила очень воинственные народы; что любовь не ослабляет мужества'; что наиболее любящие наслаждения народы часто оказывались, как замечают Плутарх и Платон, самыми храбрыми и мужественными; что страстное влечение азиатов к женщинам никогда не может служить доказательством слабости их темперамента²; что, наконец, задолго до Магомета Один установил у самых северных народов религию, совершенно схожую с религией восточного пророка³.

Вынужденные отказаться от этого взгляда и вернуть, если можно так выразиться, душу и тело народам Азии, ученые стали искать причину их рабства в географическом положении; в силу этого Юг начали рассматривать

==467

После того как мы напрасно исчерпали физические причины, ища в них основание восточного деспотизма, нам остается прибегнуть к причинам духовного порядка и, следовательно, к истории. Она учит нас, что, делаясь культурнее, нации незаметно утрачивают свое мужество, добродетель и даже любовь к свободе, что каждое общество немедленно после своего образования и соответственно тем обстоятельствам, в которых оно находится, всегда более или менее быстро идет к рабству. А южные народы, которые первыми организовались в общество, первые и подпали деспотизму, потому что к такому завершению приходит всякая форма правления и таким остается каждое государство вплоть до своего окончательного разрушения.

Но каким же образом, возразят мне те, кто считает мир более древним, чем мы думаем, на земле еще существуют республики? Если всякое общество, отвечу я им, цивилизуясь, стремится к деспотизму, то всякая деспотическая власть влечет за собой уменьшение населения. Страны, подчиненные ей, оставаясь невозделанными и обезлюденными, через несколько веков превращаются в пустыни; равнины, по которым были разбросаны громадные города с величественными зданиями, со временем зарастают лесами, в которых укрываются несколько семейств, дающих мало-помалу начало новым диким народностям; эта смена цивилизаций и сохраняет на земле республики.

К сказанному мной я прибавлю только то, что если южные народы были уже рабами в древнейшие времена и если народы европейские, за исключением московитов, могут считаться свободными, то потому, что эти народы позднее цивилизовались. В эпоху Тацита германцы и галлы были еще подобны дикарям; и если только не заключить силой оружия в оковы целый народ, то тираны должны незаметно, но упорно, в течение целого ряда веков подавлять в сердцах людей доблестную и природную лю-

==468

Следовательно, все различие в уме и характере народов следует приписывать различию государственного устройства и, значит, причинам духовного порядка. Так, например, своим талантом к аллегориям, придающим столь своеобразный характер их творчеству, восточные народы обязаны форме своего правления. В странах, где некогда культивировались науки, где еще сохранилось желание писать, но где народ подчинен деспотической власти и где истина, следовательно, должна облекаться в форму символа, авторы, очевидно незаметно, приобретают привычку думать аллегориями. Говорят, чтобы дать почувствовать какому-то тирану несправедливость его притеснений и жестокость его обращения с подданными, а также ту обоюдную и необходимую зависимость, которая соединяет народ с государем, некий индийский философ изобрел игру в шахматы. Он научил тирана этой игре и дал ему понять, что если после потери короля фигуры становились бесполезными, то и король после взятия фигур лишался возможности защищать себя и что как в том, так и в другом случае игра была проиграна⁵.

Я мог бы привести множество других примеров той аллегорической формы, в какую индусы облекали свои мысли; мне кажется ясным, что та форма правления, которой восточные народы обязаны столькими остроумными аллегориями, является и причиной весьма малого количества историков у них. Действительно, писание истории,

==469

требующее от историка ума, предполагает ею все же не больше, чем для всякого иного литературного труда. Почему же среди писателей так редки хорошие историки? Потому что для достижения известности в этой области необходимо не только родиться при благоприятном стечении обстоятельств, по также и в стране, где можно безнаказанно быть цобродетольиым и говорить правду. Деспотизм же противится этому и закрывает уста историкам ⁶, если только власть его в этом отношении не скована каким-либо предрассудком, суеверием или неким особенным институтом. Таков в Китае институт Исторического трибунала — трибунала, остающегося доныне глухим как к просьбам, так и к угрозам монархов⁷.

То, что я сказал об истории, я могу сказать и об искусстве красноречия. Если Италия была столь богата ораторами, то вовсе не потому, что почва Рима, как это утверждали в своей ученой глупости некоторые академические педанты, была благоприятна для создания великих ораторов, чем почва Лиссабона или Константинополя. Рим одновременно утратил и свое красноречие, и свою свободу, а между тем ничего не произошло с землей, и климат Рима не изменился при императорах. Чему же приписать недостаток в ораторах среди римлян той эпохи, если не причинам духовного порядка, т. е. тем переменам, которые произошли в форме правления? Можно ли сомневаться в том, что, принуждая ораторов говорить на незначительные темы⁸, деспотизм иссушил источник красноречия? Ведь сила его заключается главным образом в значительности избираемых им тем. Предположим, что для панегирика Траяну требовалось столько же ума, как для сочинения Катилинарий¹*; но и в этом случае Плиний благодаря выбору темы будет стоять ниже Цицерона. Этот последний, желая извлечь римлян из того состояния дремы, в котором хотел их оставить Катилина, должен был пробуждать в них страстную ненависть и жажду мести; говоря на тему, столь интересную для властелинов мира, как мог Цицерон не заслужить пальму первенства в деле красноречия?

Рассмотрите, почему греки, римляне и все европейцы всегда обвиняли в варварстве и тупоумии восточные народы. Вы увидите, что все народы называли умом только совокупность полезных им идей и что деспотизм почти во всей Азии запрещал изучение морали, метафизики, юрис-

 

К оглавлению

==470

пруденции, политики — одним словом, всех наук, полезных для человечества; поэтому восточные народы прослыли варварами и глупцами у просвещенных народов Европы и сделались навеки презренными в глазах свободных наций и их потомства.

' Галы. по словам Тацита, любили женщин и оказывали им величайшее уважение. Они приписывали женщинам нечто божественное, допускали их на совещания и обсуждали с ними государственные дела. Германцы подобным же образом относились к своим женщинам. Решения женщин считались у них как бы изречениями оракула. При Веспасиане некая Велледа, а до нее Авриния и еще многие другие вызывали подобное почитание. Обществу женщин, говорит Тацит, германцы обязаны своим мужеством в битвах и своей мудростью в совете.

В Турции нельзя найти землевладельца, который заботился бы о благе своих вассалов; турок не заведет у себя фабрик; он не будет с тайным удовольствием переносить дерзость своих подчиненных — ту дерзость, которую всегда выказывают родившиеся в нищете люди, когда они внезапно разбогатеют. От турка нельзя услышать прекрасного ответа, данного в аналогичном случае одним амлийским вельможей лицам, обвинявшим его в слишком большой доброте: «Я желал бы большего почтения от моих вассалов, но мне известно, как и вам, что смиренный и робкий голос присущ бедности; а я желаю им счастья и благодарю небо за их дерзость, которая убеждает меня в том, что они стали богаче и счастливее».

==471

Летописи династии Танг приводят подобный же факт. Таитсонг, второй император из династии Танг, потребовал однажды у президента этою трибунала показать ему мемуары, касающиеся истории его царствования. «Государь, — отвечал ему президент, — подумайте, что мы точно рассказываем о пороках и добродетелях государей и что мы потеряем свободу, если вы будете настаивать

==472

00.htm - glava37