Сочинения в двух томах

' Чтобы заслужить название гения, недостаточно новизны и необычайности идей; для этого нужно, кроме того, чтобы эти новые идеи были или прекрасными, пли общими, или особенно интересными. Этим гениальное творение отличается от просто оригинальной работы, характеризуемой главным образом своей необычайностью.

«Мы видим, что великие поэты, — прибавляет этот знаменитый автор, — берут для собственного усовершенствования за образец Гомера и спрашивают себя: если бы Гомер думал об этом, так ли бы он выразился в этом случае? Но также нужно, чтобы и великий полководец, поклонник какого-нибудь великого вождя древности, подражал Сциппону и Жижке, из которых один взял себе за образец Кира, а другой—Ганнибала».

==488

Примером может служить Анаксагор. Друзья Анаксагора побуждали его привести в порядок свои дела и пожертвовать этому несколько часов из своего времени. «О, друзья! — ответил он им. — Вы требуете от меня невозможного. Как могу я разделить время между моими делами и моими занятиями, когда я предпочитаю каплю мудрости бочкам богатства».

Корнель, несомненно, был одушевлен теми же самыми чувствами, когда некий молодой человек, за которого он просватал свою дочь и положение дел которого поставило его в необходимость отказаться от этого брака, пришел утром к Корнелю, прошел в его кабинет и сказал ему: «Сударь, я прихожу к вам, чтобы взять назад мое слово и изложить вам причину моего поведения». — «Ах, сударь, — возразил Корнель, — не можете ли вы, не мешая мне, поговорить обо всем этом с моей женой? Поднимитесь к ней, я ничего не понимаю во всех этих делах».

Почти о каждом гениальном человеке можно рассказать подобные факты. Так, однажды лакей с испуганным видом вбежал в кабинет ученого Бюдэ и сказал ему, что в доме пожар. «Ну, хорошо, — ответил тот, — предупредите мою жену; я не вмешиваюсь в хозяйственные дела».

Любовь к занятиям не терпит отвлечения. Эта любовь заставляет знаменитых людей жить в уединении, которому они обязаны своими простыми нравами, неожиданными и наивными ответами, так часто доставляющими людям посредственным предлог высмеивать их. Я приведу по этому поводу два примера из жизни знаменитого Лафоитена. Один из его друзей, который жаждал обратить его, дал ему однажды послания апостола Павла. Лафонтен с жадностью прочитал их, по так как он был от природы крайне мягким и человечным, то ему была невыносима кажущаяся суровость писаний этого апостола; он закрыл книгу, отнес ее своему другу и сказал ему: «Я возвращаю вам вашу книгу, этот святой Павел не по моему вкусу». С такой же наивностью, сравнивая однажды блаженного Августина с Рабле '•'*, он воскликнул: «Как могут люди со вкусом предпочитать чтение блаженного Августина чтению Рабле, столь наивного и забавного?»

Каждый человек, сосредоточивающийся на изучении каких-нибудь интересных предметов, живет в мире одиноким. Он всегда остается самим собой и почти никогда не уподобляется другим; поэтому он почти всегда должен казаться людям смешным.

00.htm - glava39

глава 2 О ВООБРАЖЕНИИ И О ЧУВСТВЕ

Большинство людей, которые до сих пор писали о воображении, или слишком суживали, пли слишком расширяли значение этого слова. Чтобы найти точный смысл этого выражения, рассмотрим этимологию слова воображение (imagination). Оно происходит от латинского imago (образ).

==489

Словом, воображение является изобретателем образов, подобно тому как ум является изобретателем идей.

Память, которая есть лишь точное припоминание предметов, настолько же отличается от воображения, насколько портрет Людовика XIV, написанный Лебреном, отличается от картины², изображающей завоевание Франшконта ²*.

Из этого определения воображения вытекает, что в своем чистом виде оно применяется лишь в описаниях, в картинах и в декорациях. Во всех других случаях воображение может служить лишь покровом для описываемых идей и чувств. Некогда оно играло в мире большую роль: оно одно поясняло почти все явления природы. Так, ручьи, вьющиеся по долинам, вытекали из урны, на которую опиралась наяда; леса и равнины покрывались зеленью благодаря заботам дриад и нимф; отторгнутую от гор скалу скатывали в равнину ореады; духи воздуха, под именем гениев или демонов, выпускали ветры и собирали бури над областями, которые они желали опустошить. Если в Европе объяснение физических явлений не предоставлено более воображению и если к нему прибегают лишь для того, чтобы придать более ясности и изящества принципам науки, и если лишь от опыта мы ожидаем откровения тайн природы, то не следует, однако, думать, что все народы одинаково просвещены в этом отношении. Философия в Индии доныне строится на воображении; к нему же обращаются в Тонкине для объяснения того, как образовался жемчуг³; оно же, населив стихии полубогами, создав по своей прихоти демонов, гениев, фей, волшебников для объяснения явлений физического мира, неоднократно смелым взмахом поднималось до его происхождения. Проблуждав долгое время по необъятным пустыням пространства и вечности, воображе-

 

К оглавлению

==490

ние было вынуждено, наконец, остановиться в какой-то точке; с этой точки начинается время. Темный, густой и насыщенный воздух, который, согласно финикийскому Гермесу, простирался над обширной бездной, почувствовал любовь к своим собственным первоначалам; эта любовь произвела смешение, получившее имя желания; это желание породило тину, или водянистую гниль, в которой содержались зародыши Вселенной и семена всех творений. Возникли разумные животные, называемые zophasemin, что значит созерцатели небес; засияло солнце; согретые его лучами, земля и море отразили эти лучи и воспламенили ими воздух; задули ветры, поднялись, сталкиваясь между собой, облака; от этих столкновений вспыхнули молнии и загремел гром; его раскаты пробудили разумных животных, которые, пораженные ужасом, устремились одни в пещеры земли, другие — в бездны океана.

То самое воображение, которое в соединении с некоторыми принципами ложной философии создало в Финнкии подобное описание образования мира, в других странах сумело объяснить образование мира из хаоса множеством других способов⁴.

В Греции оно вдохновляло Гесиода³*, когда он писал, полный энтузиазма: «В начале был Хаос, черный Эреб и Тартар. Еще не существовало времени, когда вечная Ночь, пролетев на своих распростертых и тяжелых крыльях безграничные равнины пространства, вдруг низверглась на Эреб; она сложила в него яйцо; Эреб принял его в свое лоно, оплодотворил его, из него вышла Любовь. Она взлетела ввысь на золотых крыльях и соединилась с Хаосом; это соединение дало бытие небесам, земле, бессмертным богам, людям и животным. Уже Афродита, зачатая в лоне морей, поднялась на поверхность вод; все живые существа остановились, чтобы любоваться ею; и чувства, которые Любовь смутно запечатлела во всей природе, устремились к красоте. Впервые познала Вселенная строй, равновесие и форму».

Вот каким образом воображение в первом веке существования Греции строило мировой чертог. Теперь, умудренное в своих умозрениях, оно достигает познания образования земли путем изучения ее истории. Отныне, наученное бесчисленными заблуждениями, оно подвигается в пояснении явлений природы, лишь следуя указаниям

==491

И только теперь может оно создать те новые существа и места, которые поэзия благодаря точности своих оборотов, пышности выражения и особенностям разных слов делает наглядными для глаз читателей.

Если дело идет о живописи мужественной, смелой, то благодаря работе воображения самые большие картины, хотя бы и не вполне удачные, производят особенно сильное впечатление; благодаря воображению мы предпочитаем кроткому и чистому мерцанию лампад, возжженных перед алтарями, извержение Этны, смешанное из пламени, пепла и дыма.

Если цело идет о картине сладострастной, то воображение ведет Адониса на картине Альбани⁴* в рощу; там нашим взорам предстает Венера, заснувшая на розах; богиня просыпается, алая краска стыда покрывает ее щеки, легкий покров скрывает часть ее прелестей; пламенный Адонис пожирает их взглядом, он схватывает богиню, побеждает ее сопротивление; покров сорван нетерпеливой рукой, Венера обнажена, алебастр ее тела предстоит взорам желания. На этом намеренно неясно заканчивается картина, предоставляя прихотям и капризу любви выбор ласк и поз.

Если нужно передать простой факт при помощи блестящего образа — возвестить, например, о раздоре среди граждан, то воображение изобразит Мир, который в слезах покидает город, опустив на глаза оливковую ветвь, покрывающую его чело. Так в поэзии воображение излагает все в кратких образах пли в виде аллегорий, являющихся в сущности лишь растянутыми метафорами.

В философии пользование воображением бесконечно более ограниченно; оно служит здесь, как я уже сказал выше, лишь для того, чтобы придать больше ясности и изящества философским принципам. Я говорю — ясности потому, что люди, отлично понимающие друг друга, когда они произносят названия чувственно-конкретных предметов, как, например, дуб, океан, солнце, перестают понимать друг Друга, произнося слова красота, справедливость, добродетель, значение которых относится ко множеству идей. Для них почти невозможно связать с одним и тем же словом одну и ту же совокупность идеи:

==492

отсюда те вечные и жаркие споры, столь часто обагрявшие землю кровью.

Словом, воображение, старающееся всегда облечь в конкретные образы отвлеченные идеи и научные принципы, бесконечно способствует ясности и изяществу философии.

Не менее украшает оно произведения поэзии. С каким искусством украшает Ариосто тот грот, куда он сопровождает Роланда и где его должна встретить Анжелика⁵*? Здесь повсюду вырезанные любовные надписи, повсюду воздвигнутые наслаждением ложа на мураве, журчание ручейков, свежесть воздуха, аромат цветов — все собрано здесь для возбуждения желаний Роланда. Поэт достигает того, что, чем большее наслаждение обещает этот прекрасный грот герою, опьяняя его душу, тем сильнее его отчаяние, когда он узнает об измене Анжелики, и тем больше вызывает эта картина в душе читателя те нежные движения души, с которыми связано наслаждение.

Я закончу это рассуждение о воображении одной восточной басней, быть может, не вполне удачной, но остроумной и способной доказать, насколько воображение может порой придать очарования чувству. Дело идет в ней о счастливом любовнике, который под покровом аллегорий остроумно приписывает своей возлюбленной и своей любви к ней те качества, которыми восхищаются в нем самом.

«Я находился однажды в бане: благоуханная земля из любимой руки перешла в мою руку. Я сказал ей: мускус ты или же амбра? Она ответила мне: я лишь простая земля, но я прикоснулась к розе; ее благотворные свойства проникли в меня, без нее я была бы и теперь лишь простой землей» ⁵.

Мне кажется, я определил достаточно ясно, что должно подразумевать под воображением, и показал, как можно пользоваться им в различных областях. Теперь я перехожу к чувствам.

Мы называем чувством тот момент страсти, когда она с наибольшей силой пробуждается в нас. Под страстью мы понимаем непрерывное течение однородных чувств. Страсть мужчины к женщине есть лишь длительное течение его желаний и его чувств к этой женщине.

==493

Чтобы составить себе ясное понятие о них, я замечу, что не существует людей без желаний и, следовательно, без чувств, но что эти чувства в них или слабы, или сильны. Люди, имеющие лишь слабые чувства, считаются обыкновенно не имеющими их. Только людям с сильными чувствами приписывают способность чувствовать. Если под влиянием ужаса мы не бросаемся навстречу опасностям большим, чем те, которых мы хотим избежать, если наш страх не мешает нам еще рассчитывать и рассуждать, то это слабый страх, и нас никогда не назовут трусливыми. То, что я говорю о чувстве страха, можно сказать и о любви и честолюбии.

Лишь вполне определенным страстям обязан человек теми бурными душевными движениями и темп порывами, которые называют чувствами.

Человек одушевлен этими страстями, когда в его душе царит лишь единственное желание, властно повелевая другим подчиненным ему желанием. Человек, попеременно уступающий различным желаниям, ошибается, считая себя человеком сильных страстей; он принимает за страсти свои склонности.

Словом, страсть характеризуется деспотизмом, если можно так выразиться, какого-нибудь желания, которому подчиняются все прочие. Следовательно, существует немного людей с сильными страстями и способных на сильные чувства.

==494

В тех странах, где зародыши известных страстей и чувств подавлены, общество может узнавать и изучать их лишь по изображениям, даваемым знаменитыми писателями и главным образом поэтами.

Чувства являются душой поэзии, и в особенности поэзии драматической. Прежде чем указать на признаки, по которым мы в поэзии узнаём великих художников и людей с сильными чувствами, нужно заметить, что хорошо изобразить страсти и чувства возможно лишь в том случае, если лицо, изображающее их, само к ним восприимчиво. Когда вы ставите героя в положение, способное развить в нем всю силу страсти, то, чтобы создать правдивый образ, нужно испытывать самому те чувства, действия которых вы описываете в своем герое, нужно находить в самом себе его прообраз. Если вы сами не обладаете страстью, то вы никогда не уловите точно той предельной точки, которой способно достигнуть чувство и за которую оно никогда не переходит⁶: в своем изображении вы всегда будете по ту или по ею сторону сильного характера.

Кроме того, чтобы выдвинуться в поэзии, недостаточно быть вообще восприимчивым к страстям, надо быть одушевленным именно той страстью, которую изображаешь. Знание чувств одного рода не дает нам знакомства с чувствами другого рода. То, что мы чувствуем слабо, мы

==495

Правдивость изображений главным образом и создает в этой области известность. Мне известно, однако, что счастливые положения, блестящие изречения и изящные стихи имели иногда на сцене очень большой успех; но как бы он ни был заслужен, эти заслуги в области драматического искусства являются всегда второстепенными.

Выразительные стихи являются в трагедии стихами, производящими на нас наибольшее впечатление. Кого не поражает сцена, в которой Катилина в ответ на упреки в убийствах, обращенные к нему Лентулом ⁶*, говорит: ...поверь, что эти преступления Вытекают из моей политики, а не из моего сердца...

«Глава заговора, — прибавляет он, — вынужденный сообразоваться с правами соучастников, необходимо должен уметь принимать различные характеры. Если бы в моей партии были только Лентулы, И если бы в ней были только люди добродетельные, Мне было бы нетрудно быть еще более добродетельным, чем они».

Сколько энергии заключено в этих двух стихах! Каким настоящим главой заговорщиков является человек, достаточно владеющий собой для того, чтобы по собственному выбору быть то добродетельным, то порочным! Такое честолюбие предвещает разрушителя Рима.

Подобные стихи всегда бывают вдохновлены страстью. Кто не подвержен ей, тот не может написать их. Но, спросят меня, по какому же признаку общество, столь мало знакомое с тем, что находится по ту или по ею сторону сильного характера, может узнать великих художников чувства? По способу выражения их, отвечу я. Благодаря размышлениям и припоминанию умный человек может более или менее угадать, что должен делать или говорить любовник в данном положении; он может, если я осмелюсь так выразиться, подменить чувство прочувствованное чувством продуманным; он подобен живописцу, который хотел бы написать портрет прекрасной женщины, руководствуясь лишь описанием ее и составленным им себе образом ее; возможно, что эта картина

==496

Что может быть более плоским для старика, чем разговор двух влюбленных? Человек умный, но лишенный чувств, находится в положении того старца: простой язык чувства кажется ему плоским; он невольно постарается возвысить его каким-нибудь остроумным оборотом, который всегда обнаружит в нем недостаток чувства.

Когда Пелей⁷* решается поступать наперекор гневу неба, когда раскаты грома возвещают присутствие бога-соперника и испуганная Фетпда, чтобы успокоить подозрения ревнивого любовника, говорит ему: Беги, спасайся: показывая тебе свой страх, Я уже говорю этим, что люблю тебя ⁷, то -мы чувствуем, что опасность, в которой находится Пелен, слишком велика и что Фетида не находится в таком спокойном положении, чтобы уметь придать своим словам остроумный оборот. Испуганная приближением бога, который одним словом может уничтожить ее возлюбленного, и торопя его уход, она в сущности может только закричать ему, чтобы он спасался и что она его любит.

Всякий замысловатый оборот фразы, свидетельствуя об уме, доказывает недостаток чувства. Человек, взволнованный страстью, всецело охваченный своим чувством, не заботится об оборотах своей речи, он всегда пользуется простейшими выражениями.

Когда Амур, в слезах припав к коленям Венеры, умоляет ее пощадить Психею⁸* и богиня смеется над его страданиями, то он говорит ей: Я бы не жаловался, если бы мог умереть.

Когда Тит объявляет Веронике °*, что судьба повелевает им наконец расстаться навсегда⁸, Вероника отвечает: Навсегда?.. О, как ужасно это слово, когда любишь!

Когда Пальмира говорит Сеиду ¹⁰*, что она напрасно пытатаяь тронуть мольбами своего похитителя, то Сеид отвечает: Кто же этот смертный, бесчувственный к твоим слезам?

Эти стихи, как и вообще стихи, изображающие чувство, просты и в оборотах и в выражениях. Но ум, лишен-

==497

И как не стать в этом отношении жертвой ума? Уму свойственно наблюдать, обобщать свои наблюдения и извлекать из них заключения и формулы. Умный человек, привыкший к такому ходу мысли и никогда не испытавший любви, почти неизбежно при описании страсти подменяет чувства рассудочной формулой. Так, Фонтенель заставляет говорить одного из своих пастухов: Не следует любить, когда обладаешь нежным сердцем.

Эта идея встречается также у Кино¹¹*, который, однако, выражает ее совершенно иначе, когда у него Аттис говорит: Если, к несчастью, я когда-нибудь полюблю, То сердце мое — я хорошо знаю его — Будет слишком сильно чувствовать.

Если Кино не обратил в формулу чувство, волнующее Аттиса, то потому, что он знал, что человек, испытавший сильное чувство, не занимается обобщениями.

С честолюбием дело обстоит в данном отношении иначе, чем с любовью. В честолюбии чувство прекрасно сочетается с умом и с размышлением; причина этого различия заключается в различных объектах этих двух страстей.

Чего желает любовник? Благосклонности той, которую он любит. Обыкновенно эта благосклонность даруется не превосходству его ума, но избытку его нежности. Любовь в слезах и в отчаянии у ног возлюбленной — наиболее красноречивый и способный тронуть ее оратор. Опьянение любовника подготовляет те моменты слабости, которыми он пользуется и которые увенчивают его счастье. Ум не участвует в этом торжестве: следовательно, ум чужд любви. Кроме того, избыток страсти у любовника обещает его возлюбленной тысячи наслаждений. Иное дело честолюбец; сила его честолюбия не обещает никаких наслаждений его соучастникам. Если престол является объектом его желаний и если для того, чтобы взойти на него, он должен опереться на сильную партию, то напрасно разверзнет он перед глазами своих соучастников всю чрезмерность своего честолюбия; они выслушают его равнодушно, если он не назначит каждому из них части

==498

Наконец, любовник зависит только от любимого существа; один лишь миг делает его блаженным, и размышлению некогда проникнуть в сердце, тем более взволнованное, чем ближе оно к достижению своей цели. Но честолюбец для выполнения своих проектов должен постоянно прибегать к помощи самых разнообразных людей; чтобы успешно пользоваться ими, он должен их знать; кроме того, его успех зависит от искусной комбинации планов, заранее им подготовленных. Как много ума нужно для того, чтобы всегда согласовать обстоятельства с этими планами и точно следовать им! Словом, честолюбие необходимо связано с умом и размышлением.

Таким образом, драматический поэт может верно изобразить характер честолюбия, вкладывая порой в его уста нравоучительные стихи, которые, чтобы произвести сильное впечатление на зрителя, должны являться результатом сильного чувства и глубокого размышления. Таковы те стихи, с которыми Катилина, желая оправдать свое дерзкое появление в сенате, обращается к Пробу, обвиняющему его в неосторожности: Неосторожность не заключается в отваге, Она заключается в ошибочном и плохо задуманном плане; Но если точно следовать ему, то иногда дерзость является осторожностью; И я знаю, что для того, чтобы смирить наиболее упорных, Часто нужно не столько искусство, сколько презрение к ним.

То, что я сказал о честолюбии, показывает, в каких различных случаях разум может сочетаться с различными видами страстей.

Я закончу следующим замечанием: так как наши нравы и форма нашего правления не позволяют нам отдаваться сильным страстям, как, например, честолюбию или мстительности, то в качестве примеров изображения чувств мы приводим обыкновенно чувство отцовской или сыновьей нежности пли, наконец, чувство любви, которая по этой причине служит почти исключительной темой французских пьес.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ II

' Человеком с воображением можно в действительности называть только того, кто умеет облекать идеи в образы. Правда, в разговоре почти всегда смешивают воображение с измышленном и со

==499

Во время последнего мирового пожара, который предшествовал, по словам жителей Лао, веку Ксака, один мандарин, по имени Понтабобами-суап, спустился па поверхность вод. Над безбрежной гладью всплыл цветок; мандарин заметил его и разрубил ударом своей кривой сабли. Цветок, отделенный от стебля, превратился в девушку; никогда природа не производила ничего более прекрасного. Мандарин, охваченный к ней сильной страстью, стал объясняться ей в любви. Но девственность сделала девушку бесчувственной к слезам влюбленного. Мандарин преклонился перед ее добродетелью, но, не будучи в состоянии совершенно лишиться ее лицезрения, он остановился в некотором расстоянии от нее; отсюда они стали пронзать друг друга пламенными взорами, действие которых было таково, что девушка зачала и родила, не утратив девственности. Чтобы доставить пищу новым обитателям

 

К оглавлению

==500

земли, мандарин отвел воды, вырыл долины, воздвиг горы и жнл среди людей, пока, наконец, утомленный пребыванием на земле, не вознесся на небо. Но небесные врата были закрыты для него и раскрылись лишь после того, как он совершил на земле долгое и суровое покаяние. Такова в царстве Лао та поэтическая картина происхождения вещей, которую нам рисует воображение; содержание этой картины менялось у различных народов то в великую, то в смешную сторону, но всегда исходило из воображения.

⁵ См. Saudi. Gulist.an ou 1'Empire des roses.

⁶ В театральных произведениях нет ничего более обычного, чем изображение чувств при помощи ума. Если автор хочет изобразить добродетель, то он заставляет своего героя совершать поступки, которые не вытекают из мотивов, ведущих его к добродетели. Немногие драматические писатели свободны от этого недостатка.

⁷ Если в следующем стихе Овидия: Pignora certa petis, do pignora certa timendo ¹²*

солнце говорит приблизительно то же самое своему сыну Фаэтону, то потому, что Фаэтон еще не взошел на его колесницу и, следовательно, еще вне опасности.

Ум есть не что иное, как совокупность новых идей и комбинаций. Если бы в какой-либо области сделали все возможные комбинации, то в них нельзя было бы больше внести ни изобретений, ни ума и можно было бы быть ученым в этой области, не будучи умным. Таким образом, очевидно, что если бы ни в какой области не оставалось больше никаких открытий, то все стало бы лишь наукой и ум стал бы невозможен; тогда люди достигли бы первоначал всех вещей. Если бы мы добрались до общих и простых принципов, то наука о фактах, приведших нас к ним, сделалась бы ненужной, и все библиотеки, в кото-

 

==501

рых заключаются эти факты, стали бы бесполезными. И тогда из всех материалов политики и законодательства, т. е. из всех исторических наук, извлекли бы лишь небольшое количество принципов, которые могли бы поддерживать среди людей максимальное равенство и, следовательно, могли бы породить когда-нибудь наилучшую форму правления. То же самое произошло бы и с физикой, и со всеми науками вообще. И тогда человеческий ум, рассеянный теперь в бесконечном разнообразии произведений, был бы собран искусной рукой лишь в небольшом томе собрания принципов — приблизительно так, как ароматы цветов, покрывающих обширные равнины, искусством химика концентрируются в флаконе духов.

Но в действительности человеческий ум весьма далек в любой области знания от предполагаемого мной предела. Я охотно признаю, что мы не слишком скоро будем приведены к печальной необходимости быть только учеными и что вследствие людского невежества надолго будет позволено обладать умом.

Словом, ум всегда предполагает изобретательность. Но, спросят меня, какое же различие между этой изобретательностью и той, которая дает человеку право на звание гения? Чтобы объяснить это различие, прислушаемся к общественному мнению. В морали и в политике общество назовет, например, гениальными Макиавелли и автора «Духа законов»; но Ларошфуко и Лабрюйера¹* она назовет лишь очень умными людьми. Единственное заметное различие между этими двумя родами людей заключается в том, что первые рассуждают о более важных вопросах, связывают между собой большее число истин и создают нечто более целое, чем другие. Соединение же большего числа истин предполагает большее число комбинаций, а следовательно, ум более редкий. Кроме того, общество любит с высоты какого-либо принципа обозревать все его следствия, поэтому оно и должно награждать высоким званием гения каждого, кто доставляет ему это преимущество, объединяя в одном центре бесчисленное множество истин. Таково в области философии различие между гениальностью и умом.

В искусствах, где словом талант выражают то, что в науках обозначают словом ум, различие, по-видимому, то же самое.

==502

Эпическая поэма является в поэзии единственным родом творчества, размер которого предполагает силу внимания и изобретательности, достаточную для того, чтобы увенчать автора званием гения.

Заканчивая эту главу, мне остается сделать два замечания. Первое, что в искусстве людьми умными называют лишь тех, кто, не обладая ни гением, ни талантом в какой-нибудь области, вносит в нее красоты из другой области; таковы, например, комедии Фонтенеля: лишенные вдохновения и комического таланта, они блещут некоторыми философскими красотами. Второе замечание состоит в том, что изобретательность так тесно связана с умом, что доныне ни к одному из лиц, исполняющих какие-либо полезные дела, не требующие изобретательности, не прилагали эпитетов, применимых к великим умам. Обычаи позволяет нам называть хорошим судью, финансиста¹ и искусного счетчика, но великим только поэта, законодателя, математика или оратора. Словом, ум всегда предполагает изобретательность. Изобретательность, более высокая в гении, обнимает и больший кругозор; она предполагает, следовательно, и большее упорство, торжествующее над всеми трудностями, и то дерзновение характера, которое прокладывает новые пути.

Таково различие между гением и умом, и такова общая идея, которую следует соединять со словом ум.

==503

Если вопрос этот обсуждался так часто и так, может быть, безуспешно; то потому, что ум не рассматривали с одной и той же точки зрения и принимали за реальные и особенные качества такие эпитеты, как сильный, тонкий, светлый и т. д., связываемые со словом ум; наконец, потому, что эти эпитеты не рассматривались как выражение того разнообразного впечатления, какое производят на нас различные виды идей и различные способы их передачи. Чтобы рассеять связанные с этим вопросом неясности, я постараюсь в следующих главах точно определить различные идеи, которые нужно связывать с прилагательными, часто соединяемыми со словом ум.

' Я не хочу сказать, что хорошие судьи и хорошие финансисты лишены ума, но я говорю только, что они обладают им не в качестве судей или финансистов,—конечно, если не смешивать звание судьи со званием законодателя.

00.htm - glava40