Стивен Кинг. Сердца в Атлантиде

Несмотря на пробудившийся у меня интерес к Карел Гербер, я попытался

поменяться дежурством с Брадом Уизерспуном (Брад обслуживал воскресные

завтраки, а он ненавидел вставать рано, почти как Скип), но Брад не пожелал.

Он тоже уже играл и продул два доллара. Так что только мотнул головой в мою

сторону и пошел с пик.

- Ату Стерву! - закричал он до жути похоже на Ронни Мейлфанта. Самым

вредным в Ронни было то, что скудоумные находили в нем объект для

подражания.

Я встал из-за стола, за которым провел весь остаток дня, и мое место

тут же занял юноша по имени Кении Остир. Я был в выигрыше без малого на

девять долларов (главным образом потому, что Ронни почти сразу же пересел за

другой стол, чтобы я не урезал его доход), и мне следовало бы радоваться. Но

я никакой радости не ощущал. Дело ведь было не в деньгах, а в самой игре.

Мне хотелось играть, и играть, и играть.

Я уныло поплелся по коридору, заглянул к себе в комнату и спросил Нага,

не хочет ли он пообедать пораньше с кухонной бригадой. Он только покачал

головой, а потом кивнул мне, так и не подняв головы от учебника истории.

Когда начинаются разговоры об активности студентов в шестидесятых, я

вынужден напоминать себе, что в большинстве ребята прожили этот сумасшедший

период, как Нат эту минуту. Они не поднимали головы и не отрывали взгляда от

своих учебников по истории, пока повсюду вокруг них история творилась вживе.

И не то чтобы Нат был полностью отрешен или полностью проводил свое время в

книгохранилищах далеко в стороне. Ну, вы узнаете.

Я пошел к Дворцу Прерий, задергивая молнию куртки, потому что заметно

похолодало. Было четверть пятого. Столовая официально открывалась после

пяти, так что дорожки, которые сливались в Этап Беннета, были практически

безлюдны. Однако Стоук Джонс стоял там на костылях, угрюмо уставившись на

что-то. Увидев его, я не удивился: если вы страдали каким-нибудь физическим

недостатком, то имели право питаться на час раньше остальных студентов.

Насколько помню, это была единственная привилегия, предоставлявшаяся

физически неполноценным. Если вы физически подкачали, то должны были

питаться с кухонной командой. Следок воробья у него на спине был в

предвечернем свете очень четким и очень черным.

Приблизясь, я увидел, что он смотрит на "Введение в социологию". Он

уронил книгу на истертые кирпичи и прикидывал, как поднять ее, не упав

ничком. Он подталкивал книгу кончиком одного костыля. У Стоука было две пары

костылей, если не три. Эти охватывали его руки по локоть стальными

полукольцами, расположенными друг над другом. Я услышал, как он выдыхает

"рви-РВИ, рви-РВИ", без толку передвигая "Социологию" с места на место.

Когда он устремлялся вперед на костылях, в "рви-РВИ" была решимость. Но

теперь в нем сквозило бессилие. Все время моего знакомства со Стоуком (я не

стану называть его Рви-Рви, хотя к концу семестра многие подражатели Ронни

называли его только так) меня поражало, какое число нюансов способно было

выражать его "рви-РВИ". Это было до того, как я узнал, что на языке индейцев

навахо есть сорок вариантов произношения слова "мертвый". Это было до того,

как я узнал еще очень многое.

Он услышал мои шаги и повернул голову так резко, что чуть не упал. Я

протянул руки поддержать его. Он откинулся, словно всколыхнувшись, в старой

армейской шинели, которую носил.

- Отойди от меня! - Будто ждал, что я его толкну. Я повернул руки

ладонями вперед, демонстрируя свою безвредность, и нагнулся. - Не трогай мою

книгу!

С этим я не посчитался, подобрал учебник и сунул ему под мышку, точно

- Мне твоя помощь не нужна!

Я хотел было огрызнуться, но снова заметил, как белы его щеки вокруг

красных пятен в их центрах и как слиплись от нота его волосы. Я вновь ощутил

его запах - запах перегревшегося трансформатора - и осознал, что к тому же

слышу его - в груди у него хрипело и хлюпало. Если Стоук Джонс еще не знал

дороги в амбулаторию, так должен был ее узнать в недалеком будущем.

- Господи, я же не предлагаю тащить тебя на закорках! - Я попытался

налепить улыбку на свою физию, и у меня что-то более или менее получилось.

Черт, а почему бы мне не улыбаться? Разве не лежат у меня в кармане девять

баксов, которых утром там не было? По меркам третьего этажа Чемберлена я был

богач.

полоску, но потом он кивнул.

- Ладно. Довод принят. Спасибо! - И он возобновил свой стремительный

подъем по склону. Сначала он далеко меня обогнал, но затем крутизна начала

сказываться на нем, и двигался он все медленнее и медленнее. Его хлюпающее

дыхание стало громче и чаще, как я ясно услышал, когда поравнялся с ним.

- Может, тебе стоит напрягаться поменьше? - спросил я. Он бросил на

меня досадливый взгляд - "Как, ты еще тут?".

- Может, тебе стоит меня съесть? Я указал на его "Социологию".

- Она сейчас опять выскользнет.

Он остановился, зажал учебник под мышкой ненадежнее, снова оперся на

костыли, сгорбившись, как злобная цапля, сверкая на меня глазами сквозь

спутанные пряди черных волос.

- Иди-иди, - сказал он. - Мне нянька не нужна. Я пожал плечами.

- Я за тобой не приглядывал. Просто надоело быть одному.

- А мне нет.

Я пошел дальше, злясь, несмотря на мои девять баксов. Мы, классные

остряки, не обожаем заводить друзей - двух-трех нам хватает на всю жизнь, -

но и не приходим в восторг, получив коленом под зад. Наша цель -

обзаводиться множеством знакомых, с которыми можем расставаться, смеясь.

- Рили, - сказал он у меня за спиной. Я обернулся. Значит, все-таки

решил немного оттаять, подумал я. И как ошибся!

- Есть жесты и жесты, - сказал он. - Вымазать бритвенным кремом дверь

старосты - это только чуть-чуть выше, чем намазать сиденье парты Малютки

Сьюзи соплями, потому что не сумел найти иного способа признаться ей в

любви.

- Угу. Но ты играешь в карты с жопой, который ее намазал. И тем самым

придаешь ему убедительности, - По-моему, я в первый раз услышал такое

применение этого слова, которое продолжало делать все более помоечную

карьеру в семидесятых и в прококаиненных восьмидесятых. Главным образом в

политике. Мне кажется, "убедительность" сгорела со стыда в 1986-м, как раз

тогда, когда радикалы шестидесятых, маршировавшие против войны, бесстрашные

борцы за расовое равенство, начали открывать для себя дутые акции, образ

жизни Марты Стюарт, а также Стейр-Мастера. - Зачем ты даром тратишь время?

Такая прямолинейность меня ошарашила, и я, как понимаю теперь задним

числом, сморозил невероятную глупость:

- А у меня уйма времени, чтобы тратить его даром.

Джонс кивнул, словно ничего другого и не ожидал. Он снова двинулся

вперед и обогнал меня на своем обычном рывке - голова опущена, спина

сгорблена, слипшиеся волосы мотаются, "Социология" крепко зажата под мышкой.

Я остановился, ожидая, что она снова выпрыгнет на свободу. На этот раз пусть

толкает ее костылем - я вмешиваться не стану.

Но она не выпрыгнула, а когда он добрался до двери Холиуока, поборолся

с ней и наконец проковылял внутрь, я пошел своей дорогой. Набрав полный

поднос, я сел рядом с Кэрол Гербер и остальной посудомоечной командой. То

есть в максимальном удалении от Стоука Джонса, что вполне меня устраивало.

Помню, он сел в стороне и от остальных физически неполноценных ребят. Стоук

Джонс сидел в стороне от всех. Клинт Иствуд на костылях.
Глава 9
Обедающие начали собираться в пять. В четверть шестого посудомоечная

команда работала уже вовсю, и так продолжалось час. Многие ребята из

общежития отправлялись на субботу и воскресенье домой, но оставшиеся

являлись в субботний вечер все, чтобы есть фасоль с сосисками и кукурузным

хлебом. На десерт было "Джелло", излюбленный десерт Дворца Прерий. Если

повар был в ударе, мы получали этот полуфабрикат с кусочками фруктов,

застывшими в желе.

Кэрол занималась ножами, вилками, ложками, и едва горячка начала

спадать, она вдруг, трясясь и пошатываясь от смеха, повернулась спиной к

конвейеру. Щеки у нее стали ярко-пунцовыми. То, что плыло на нем, было

работой Скипа. Попозже вечером он в этом признался, но я догадался сразу же.

Хотя учился он на педагогическом отделении и, вероятнее всего, ему суждено

было преподавать историю и тренировать бейсболистов в доброй старой и родной

школе, пока в возрасте пятидесяти девяти лет или около того его не убил бы

настоянный на алкоголе инфаркт, по праву Скип должен был бы заниматься

искусством.., и, возможно, занялся бы, не происходи он от пяти поколений

фермеров, которые изъяснялись на дремучем диалекте. Он был не то вторым, не

то третьим в их разветвившейся семье (чьей религией, как-то сказал Скип, был

ирландский алкоголизм), вообще поступившим в колледж. Клан Кирков мог - и то

еле-еле - представить, что кто-то в их семье станет учителем, но никак уж не

художником или скульптором. И в свои восемнадцать Скип видел не дальше них.

Он знал только, что не совсем подогнан к отверстию, в которое пытался

ввинтиться, и потому что-то не давало ему покоя, заставляло забредать в

чужие комнаты, просматривать долгоиграющие пластинки и критиковать

музыкальные вкусы практически всех.

К 1969 году он уже лучше понимал, кто он и что он такое. Именно в том

году он сотворил из папье-маше вьетнамскую семью, которую подожгли в

заключение митинга в защиту мира перед Фоглеровской библиотекой, пока из

взятых взаймы усилителей неслось "Сплотимся", а хиппи в нерабочее время

извивались в ритме, как первобытные воины после охоты. Видите, как все это

перемешалось у меня в памяти? Это была Атлантида - вот единственное, что я

знаю наверняка, - в самой глубине, на дне океана. Картонная семья горела,

протестующие хиппи декламировали нараспев: "Напалм! Напалм! Дерьмо с небес!"

в такт своей пляски и вскоре начали швырять - сначала яйца, потом камни.

Но в тот вечер осенью 1966 года не картонная семья заставила Кэрол

залиться смехом, а непристойный человечек-колбаска, стоящий на Маттергорне

из запеченной фасоли холиоукской столовой. Из надлежащего места лихо торчал

ершик для чистки трубок, Ъ руке у него был флажок Университета штата Мэн, на

голове - клочок голубого платка, сложенный в подобие шапочки первокурсника.

На подносе перед ним красовался призыв, тщательно выложенный хлебными

крошками:

"ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ МЭНСКОЙ ФАСОЛИ!"

Во время моего дежурства в посудомойной Дворца конвейер доставлял

немало съедобных художественных произведений, но, по-моему, это был

неоспоримый шедевр из шедевров. Стоук Джонс, несомненно, назвал бы его

пустой тратой времени, но, мне кажется, тут он ошибся бы. Все, что способно

заставить вас смеяться тридцать лет спустя, - не пустая трата времени.

По-моему, это что-то очень близкое к бессмертию.

мусора и бросил его в один из четырех мусоросборников, которые выстроились в

ряд позади столовой, точно четыре куцых товарных вагона из стали.

Обернувшись, я увидел, что возле угла здания стоит Кэрол Гербер с парой

ребят - они курили и смотрели на восходящую луну. Ребята ушли, когда я

направился туда, вытаскивая пачку -"Пелл-Мелл" из кармана куртки.

- Эй, Пит, съешь еще мэнской фасоли, - сказала Кэрол и засмеялась.

- Угу. - Я закурил сигарету, а потом, не думая, не взвешивая, сказал:

- В Хоке сегодня крутят пару богартовских фильмов. Начало в семь. Мы

как раз успеем. Хочешь пойти?

Она затянулась, не отвечая, но продолжала улыбаться, и я знал, что она

скажет "да". Немного раньше я хотел только одного: вернуться в гостиную и

сесть за "черви". Однако теперь, когда я был не там, игра больше не казалась

такой уж увлекательной. Неужели я разгорячился до того, что обещал вышибить

из Ронни Мейлфанта все сопли? Вроде бы да - я помнил это достаточно ясно, -

но в вечерней прохладе рядом с Кэрол мне было трудно понять почему.

- У меня дома есть мальчик, - сказала она.

- Это что - "нет"?

Она покачала головой, все еще с легкой улыбкой. Дымок ее сигареты

проплывал мимо се лица. Ее волосы без сетки, которую девушки обязательно

надевали в посудомойной, чуть колыхались надо лбом.

- Это информация. Помнишь "Пленного"? "Номер Шестой, нам нужна..,

информация".

- У меня есть девушка дома, - сказал я, - Тоже информация.

- У меня есть еще работа - репетирую по математике. Я обещала сегодня

позаниматься часок с девушкой со второго этажа. Дифференциальное исчисление.

Алгебра. Она безнадежна и хнычет, но это шесть долларов за час. - Кэрол

засмеялась. - Ну вот! Мы обмениваемся информацией как одержимые.

- Но Боги это ничего хорошего не сулит, - сказал я, но был спокоен: я

знал, что мы увидим Боги в этот вечер. По-моему, еще я знал, что в нашем

будущем будут романтические отношения. И у меня возникло странное ощущение

легкости, будто какая-то сила поднимала меня над землей.

- Я могла бы позвонить Эстер из Хока и перенести дифференцирование с

девяти на десять, - сказала Кэрол. - Эстер - крайне тяжелый случай. Никогда

никуда не ходит. Сидит почти все время в бигудях и пишет письма домой, как

все в колледже трудно. Хотя бы первый фильм успеем посмотреть.

- Вот и хорошо, - сказал я.

Мы пошли в сторону Хока. Да, это были деньки! Не требовалось вызывать

няню к детям, выпускать собаку, кормить кошку и включать сигнализацию. Вы

просто шли, куда и когда хотели.

- Получается что-то вроде свидания? - спросила она немного погодя.

- Ну, - сказал я, - пожалуй.

Мы проходили мимо Восточного корпуса, и по дорожкам к клубу шли другие

ребята.

комнате и не могу заплатить за себя.

- Не беспокойся. Я богач. Порядочно выиграл сегодня в карты.

- В покер?

- В "черви". Знаешь такую игру?

- Шутишь? Я провела три недели в лагере "Виннивинья" на озере Джордж в

то лето, когда мне было двенадцать. Лагерь Ассоциации молодых христиан -

лагерь для неимущих ребят, называла его моя мать. Чуть не каждый день лил

дождь, и мы только дулись в "черви" и охотились на Стерву. - Ее глаза

смотрели куда-то вдаль, как бывает, когда люди спотыкаются о какое-то

воспоминание, будто на туфлю в темноте. - "Ищите женщину в черном". Cherchez

la femme noire.

- Ну да, та самая, - сказал я, зная, что в эту минуту меня для нее тут

нет. Затем она вернулась, улыбнулась мне и достала сигарету из кармана

джинсов. Мы тогда много курили. Все мы. Тогда можно было курить в больничных

приемных. Я рассказал про это моей дочери, и она сначала отказалась мне

поверить.

Я тоже достал сигарету и дал огонька нам обоим. Такая хорошая минута;

мы глядим друг на друга над язычком пламени "Зиппо". Не так чудесно, как

поцелуй, но все равно хорошо. Я вновь ощутил ту же легкость, какую-то

поднимающую меня силу. Иногда поле твоего зрения расширяется, и ты

исполняешься надежды. Иногда кажется, будто ты способен видеть то, что за

углом, - и, может, так оно и есть. Это хорошие минуты. Я захлопнул

зажигалку, и мы пошли дальше, покуривая. Наши руки почти соприкасались - но

почти.

- О каких деньгах мы говорим? - спросила она. - Достаточно, чтобы

- Девять долларов.

Она засмеялась и взяла мою руку.

- Значит, свидание, - сказала она. - Можешь купить мне попкорна.

- Идет. Тебе без разницы, какой фильм пойдет первым? Она кивнула.

- Боги - всегда Боги.

- Верно, - сказал я. - Но мне хотелось, чтобы первым был "Мальтийский

сокол".

довольно-таки зловещий веселый номер, а Боги глядел на него с вежливой, чуть

насмешливой улыбкой, я посмотрел на Кэрол, Она смотрела на меня. Я нагнулся

и поцеловал ее маслянистый от попкорна рот в черно-белом лунном свете

первого вдохновенного фильма Джона Хьюстона. Губы у нее были нежными,

отзывчивыми. Я чуточку отодвинулся. Она все еще смотрела на меня. Легкая

улыбка вернулась. Тут она протянула мне свой пакетик с поп корном. Я

предложил ей коробочку с леденцами, и мы досмотрели вторую половину фильма.

взял ее за руку, как будто так и надо было. Она переплела пальцы с моими

достаточно естественно, но мне почудилась некоторая скованность.

- Ты вернешься к "Мятежу на "Кейне"? - спросила она. - Если ты не

потерял корешок билета, тебя пустят. А то возьми мой.

- Не-а. Мне нужно долбить геологию.

- На спор, будешь вместо этого всю ночь дуться в карты.

- Не могу себе этого позволить, - сказал я. И с полной искренностью. Я

думал вернуться и засесть за учебник. Совершенно искренне.

- "Одинокие борения" или "Жизнь студента по займу", - сказала Кэрол. -

Душенадрывающий роман Чарльза Диккенса. Вы будете рыдать, когда храбрый

Питер Рили утопится в реке, узнав, что Служба финансовой помощи лишила его

таковой.

Я засмеялся. Она была очень догадлива.

- Я ведь в том же положении. Если напортачим, то почему бы нам не

устроить двойное самоубийство? Нырнем в Пеобскот, и прощай жестокий мир.

- А вообще-то, что девочка из Коннектикута делает в Университете Мэна?

- спросил я.

- Ответить не так просто. И если ты вздумаешь пригласить меня еще раз

куда-нибудь, учти, ты для меня дедушка. Собственно восемнадцать мне будет

только в ноябре. Я перескочила седьмой класс. В том году мои родители

развелись, и мне было очень скверно. Оставалось либо заниматься с утра до

вечера, либо стать одной из харвичских старшеклассниц не уличном углу. Тех,

которые получают высшие баллы за французские поцелуи и обычно беременеют в

шестнадцать лет. Ты представляешь, о ком я?

- Само собой.

В Гейтсе вы видели их хихикающие стайки перед "Фонтаном Фрэнка" или

"Сладкими Сливками" в ожидании появления мальчиков в их повидавших виды

"фордах" и "плимутах-хеми" - скоростных машинах со щитками и налепленными на

задние стекла надписями "ФРАМ" и "КВАКЕРСКИЙ ШТАТ" <Пенсильвания.> -

или же могли видеть этих девочек уже женщинами в другом конце Главной улицы

на десять лет старше, на сорок фунтов тяжелее за пивом и виски в "Таверне

Чука".

- И я занималась с утра до вечера. Мой отец служил во флоте. Был уволен

побережью.

Я кивнул, вспоминая жениха Дианы Рени - того, что сказал: "Так

держать!" и пошел служить на фло-о-о-т...

- Я жила с матерью в Коннектикуте и училась в харвичской городской

школе. Я подала заявление в шестнадцать разных колледжей, и меня приняли

все, кроме трех.., но...

- Но они хотели, чтобы ты сама платила за обучение, а ты не могла.

Она кивнула.

- До лучших стипендий я не дотянула по отборочным тестам баллов на

двадцать. Не помешали бы какие-нибудь спортивные достижения, но я слишком

корпела над учебниками. И к тому времени я уже вовсю втюрилась в Салл-Джона.

- Твоего мальчика, верно?

Она кивнула, но так, словно этот Салл-Джон не очень ее интересовал.

- Реальное финансовое содействие предлагали только университеты Мэна и

Коннектикута. Я выбрала Мэн, потому что к тому времени уже плохо ладила с

матерью. Ссоры и ссоры.

- А с отцом ты лучше ладишь?

- Я его почти не вижу, - сказала она сухо и деловито. - Он живет с

бабой, которая.., ну, они все время пьют и сцепляются друг с другом. И

хватит об этом. Но он постоянный житель штата, я его дочь. Я не обеспечена

всем, в чем нуждаюсь - откровенно говоря, Коннектикут предлагал условия

получше, - но я не боюсь подрабатывать. Ради того, чтобы выбраться оттуда.

Она глубоко вдохнула вечерний воздух и выдохнула его белесой дымкой. Мы

почти дошли до Франклина. В вестибюле в жестких пластмассовых креслах сидели

парни, ожидая, когда их девочки спустятся к ним. Ну просто альбом со

снимками преступников-рецидивистов! "Ради того, чтобы выбраться оттуда". Она

подразумевала мать, городок, школу? Или это включало и ее мальчика?

Когда мы подошли к двойным дверям ее корпуса, я обнял ее и наклонился

поцеловать. Она уперлась ладонями мне в грудь. Не попятилась, а просто

остановила меня. И поглядела на меня снизу вверх со своей легкой улыбкой.

Мне пришло в голову, что я того и гляди полюблю эту улыбку - можно

проснуться посреди ночи, думая о такой улыбке. О голубых глазах и светлых

волосах тоже, но главным образом об улыбке. Губы только чуть изгибались, но

в уголках рта все равно появлялись ямочки.

- На самом деле моего мальчика зовут Джон Салливан, - сказала она. -

Как боксера. А теперь скажи, как зовут твою девочку?

- Эннмари, - сказал я, и мне не слишком понравилось, как прозвучало ее

имя. - Эннмари Сьюси, В этом году она кончает городскую школу Гейтс-Фоллса.

Я отпустил Кэрол, а она отняла ладони от моей груди и взяла меня за

руки.

- Это информация, - сказала она. - Информация, и только. Все еще хочешь

Я кивнул. Да, я хотел, и даже сильнее, чем прежде.

- Ладно. - Она откинула лицо, закрыла глаза и чуточку приоткрыла губы.

Совсем как девчушка, которая ждет у лестницы, чтобы папочка поцеловал ее

перед сном. До того умилительно, что я чуть не засмеялся. Но вместо этого

просто нагнулся и поцеловал се. Она поцеловала меня в ответ радостно и с

жаром. Наши языки не соприкоснулись, но все равно поцелуй был ищущим,

исчерпывающим. Когда она отодвинулась, щеки ее пылали, глаза блестели.

- Спокойной ночи. Спасибо за фильм.

- Хочешь повторить?

- Надо подумать, - сказала она. Она улыбалась, но глаза у нее были

серьезными. Наверное, подумала о своем мальчике. Во всяком случае, я подумал

об Эннмари. - Пожалуй, лучше уйди. Увидимся у конвейера в понедельник. Ты в

какой смене?

- Обед и ужин.

- У меня завтрак и обед. Значит, до обеда.

- Ешь больше мэнской фасоли, - сказал я и рассмешил ее. Она вошла в

дверь. Я провожал ее взглядом, подняв воротник и сунув руки в карманы, с

сигаретой во рту, я ощущал себя почти Боги. Я смотрел, как она сказала

что-то девушке за столом дежурной, а потом взбежала по лестнице, все еще

смеясь.

Я пошел назад в Чемберлен в лунном свете, полный решимости взяться

Когда я зашел туда, все столики - плюс парочка похищенных с других этажей -

были заняты квартетами идиотов, дующихся в "черви". И даже в углу сидела на

полу четверка, поджав ноги и пялясь в свои карты. Ну прямо обалделые йоги.

- Охотимся на Стерву! - завопил Ронни Мейлфант, ни к кому, собственно,

не обращаясь. - Затравим Суку, ребята!

Я взял свой учебник геологии с дивана, где он пролежал весь день и

вечер (кто-то успел посидеть на нем, вогнав между подушками, но подлюга был

слишком большим, чтобы совсем утонуть между ними), и поглядел вокруг, как

смотрят на нечто неизвестного назначения, В клубе рядом с Кэрол этот

карточный ажиотаж казался чем-то из области снов. Теперь в область снов

отодвинулась Кэрол - Кэрол с ее ямочками, с ее мальчиком, которого зовут,

как боксера. В кармане у меня еще оставались шесть баксов, и нелепо было

ощущать разочарование из-за того, что ни за одним столом для меня места не

нашлось.

Мне надо было заниматься. Найти общий язык с геосинклиналью. Устроюсь в

гостиной второго этажа или найду спокойный уголок в клубном зале

полуподвала.

И именно в тот момент, когда я был уже почти у лестницы с моей

"Исторической геологией" под мышкой, Кэрби Макклендол швырнул карты на стол

с воплем:

- К черту! Со мной кончено! И все потому, что меня подлавливали на

хренову даму пик! Я дам вам, ребята, векселя, но со мной, ей-богу, кончено!

- Он проскочил мимо меня, не оглянувшись, пригнув голову под притолокой: мне

всегда казалось, что высокий рост - это своего рода проклятие. Месяц спустя

с Кэрби будет кончено куда более серьезно: перепуганные родители увезут его

из университета после нервного срыва и хреновой попытки самоубийства. Не

первая жертва червовой мании в ту осень и не последняя, но он был

единственным, кто пытался покончить с собой, проглотив два флакончика

детского аспирина с апельсиновым привкусом.

Ленни Дориа даже не посмотрел ему вслед. Он посмотрел на меня.

- Сядешь, Рили?

В моей душе произошла краткая, но вполне искренняя борьба. Мне надо

было заниматься. Я намеревался заниматься, и для студента на финансовой

помощи вроде меня это было здравое решение - во всяком случае, куда более

здравое, чем остаться здесь в прокуренной комнате, добавляя к общему чаду

дымок моих "пелл-меллок".

И я сказал: "А почему бы и нет?", сел и играл в "черви" почти до часа

ночи. Когда наконец я приплелся в свою комнату, Нат лежал на кровати и читал

Библию. Он всегда читал ее на сон грядущий, И это было, объяснил он мне, его

третье путешествие по Слову Божьему, как он неизменно называл Библию. Он

добрался уже до Книги Неемии. Нат посмотрел на меня невозмутимо спокойным

взглядом - взглядом, который с тех пор почти не изменился. И раз уж я об

этом, то и сам Нат с тех пор почти не изменился. Он намеревался стать

стоматологом и стал им. В поздравительную открытку, которую я получил от

него на прошлое Рождество, был вмонтирован снимок его новой приемной в

Хултоне. На фото трое Царей склонялись над полными сена яслями посреди

засыпанного снегом газона. Позади Марии и Иосифа виднелась дверь с

табличкой:

- НАТАНИЕЛЬ ХОППЕНСТЕНД, Д. Д.". Он женился на Синди. Они все еще муж и

жена, а трое их детей давно выросли. Ринти, полагаю, издохла и ей нашли

преемницу.

- Ты выиграл? - спросил Нат почти тем же тоном, каким несколько лет

спустя ко мне обращалась жена, когда по четвергам я возвращался домой

полупьяный после вечера, проведенного за покером.

- Вот именно что выиграл.

Я причалил к столу, за которым играл Ронни, и потерял три из

остававшихся у меня шести долларов, затем перекочевал за другой, где вернул

их и добавил к ним еще парочку. Но я так и не добрался ни до геосинклинали,

ни до тайн тектонических платформ.

На Нате была пижама в красно-белую полоску. По-моему, из тех, с кем я

делил комнату в общежитии, он был единственным мужского или женского пола,

кто носил пижаму. Разумеется, он, кроме того, был единственным владельцем

пластинки "Диана Рени поет военно-морские блюзы". Когда я начал раздеваться,

Нат скользнул под одеяло и протянул руку за спину, чтобы погасить настольную

лампу.

погрузилась в сумрак.

- С ней у меня все в порядке, - сказал я. Годы спустя, когда я

возвращался домой поздно вечером после покера и моя жена спрашивала, сильно

ли я пьян, я отвечал, что пропустил пару стопок - и только, точно таким же

сухим тоном.

Я улегся в кровать, погасил свою лампу и почти сразу уснул. Мне

снилось, что я играю в "черви". Сдавал Ронни Мейлфант; в дверях гостиной

стоял Стоук Джонс, горбясь на костылях и вперяя в меня - вперяя в нас всех -

неодобрительный взгляд пуританина, покинувшего грешную Англию в семнадцатом

веке. В моем сне на столе лежала огромная куча денег - сотни долларов в

скомканных пяти- и однодолларовых бумажках, аккредитивах и даже в личных

чеках. Я посмотрел на них, потом снова на дверь. Теперь там с одного бока

Стоука стояла Кэрол Гербер, а с другого - Нат в своей пижаме леденцовой

расцветки.

- Нам нужна информация, - сказала Кэрол.

- Не получите! - ответил я. В телесериале Патрик Макгуэн всегда отвечал

так Номеру Восьмому. Нат сказал:

- Ты оставил окно открытым. Пит. В комнате холодно, и твои бумаги

разлетелись повсюду.

Найти ответа на это я не сумел, а потому взял сданные мне карты и

развернул их веером. Тринадцать карт, и все до единой - дамы пик. Каждая -

la femme noire. Каждая - Стерва.