Стивен Кинг. Сердца в Атлантиде

"универсала", который я унаследовал от брата, еще красовался налепленный

призыв голосовать за Барри Голдуотера - порванный, выцветший, но еще

удобочитаемый: АuН20-4 - USA

США".>. Когда я покинул университет в 1970 году, машины у меня не было.

Но была борода, волосы до плеч и рюкзак с налепленной надписью: "РИЧАРД

НИКСОН - военный преступник". Значок на воротнике моей джинсовой куртки

гласил: "Я ВАМ НЕ ЛЮБИМЫЙ СЫН". Как мне кажется, колледж - всегда время

перемен: последние сильные судороги детства. Но сомневаюсь, чтобы когда-либо

перемены эти были того размаха, с какими столкнулись студенты, водворившиеся

в студгородки во второй половине шестидесятых. В большинстве мы теперь почти

не говорим о тех годах, но не потому, что забыли их, а потому, что язык, на

котором мы говорили тогда, был утрачен. Когда я пытаюсь говорить о

шестидесятых, когда я хотя бы пытаюсь думать о них, меня одолевают ужас и

смех. Я вижу брюки клеш и башмаки на платформе. Я ощущаю запах травки,

пачули, ладана и мятной жвачки. И я слышу, как Донован Лейч поет свою

чарующую и глупую песню о континенте Атлантида - строки, которые и сейчас в

ночные часы бессонницы кажутся мне глубокими. Чем старше я становлюсь, тем

труднее отбрасывать глупость и сберегать чары. Мне приходится напоминать

себе, что тогда мы были меньше - такими маленькими, что могли вести наши

многоцветные жизни под шляпками грибов, твердо веруя, будто это - деревья,

укрытие от укрывающего неба. Я знаю, что, в сущности, тут нет смысла, но это

все, на что я способен: да славится Атлантида!
Глава 2
Мой последний год в университете я прожил не в общежитии, а в Поселке

ЛСД из полусгнивших хижинок на берегу реки Стилуотер, но когда я только

поступил в Университет Мэна в 1966 году, то жил в Чемберлен-Холле, одном из

трех общежитии: Чемберлен (мужское), Кинг (мужское) и Франклин (женское).

Была еще столовая - Холиоук-Холл - чуть в стороне от общежитии, совсем

недалеко, не больше чем в одной восьмой мили. Но в зимние вечера, когда дул

сильный ветер, а температура опускалась ниже нуля, расстояние это казалось

очень большим. Настолько большим, что Холиоук получил название "Дворец

Прерий", В университете я научился очень многому, и меньше всего в

аудиториях. Я научился, как целовать девушку, одновременно натягивая

презерватив (очень нужное искусство, часто остающееся в небрежении), как

одним духом выпить банку пива и не срыгнуть, как подрабатывать в свободное

время (сочиняя курсовые работы для ребят богаче меня, а таких было

большинство), как не быть республиканцем, хотя я происходил от длинной их

череды, как выходить на улицы, держа над головой плакат и распевая во всю

глотку: "Раз, два, три, четыре, пять, хрен мы будем воевать" и "Джонсон, а

на этот час скольких ты убил из нас?". Я научился держаться против ветра,

когда пускали слезоточивый газ, а не получалось - так медленно дышать через

носовой или шейный платок. Я научился падать набок, подтягивать колени к

подбородку, когда в ход шли полицейские дубинки, и закрывать ладонями

затылок. В Чикаго в 1968 году я научился и тому, что легавые умеют выбить из

тебя все дерьмо, как бы ты ни свертывался и ни закрывался.

Но прежде чем я научился всему этому, я познал наслаждение опасностью

"червей".

Осенью 1966 года в шестнадцати комнатах на третьем этаже

Чемберлен-Холла жили тридцать два студента, к январю 1967-го девятнадцать из

них либо перебрались в другие общежития, либо провалились на экзаменах -

пали жертвой "червей". В ту осень "черви" обрушились на нас, будто самый

вирулентный штамм гриппа. По-моему, на третьем иммунными оказались только

трое. Одним был мой сосед по комнате Натан Хоппенстенд. Другим был Дэвид

(Душка) Душборн, староста этажа. Третьим был Стоукли Джонс III, который

вскоре стал известен гражданам Чемберлен-Холла как Рви-Рви. Иногда мне

кажется, я хочу рассказать вам про Рви-Рви, а иногда мне кажется, что про

Скипа Кирка (вскоре, естественно, ставшего "капитаном Кирком" <Герой

научно-фантастического сериала "Звездный путь" (1966 - 1969).>), который

на протяжении тех лет был моим лучшим другом. Иногда же мне кажется, что про

Кэрол. Чаще же всего я думаю, что мне просто хочется говорить о самих

шестидесятых, каким бы невозможным я это ни считал. Но прежде, чем говорить

о чем-нибудь из всего этого, мне следует рассказать вам о "червях".

Скип как-то сказал, что вист - это бридж для дураков, а "черви" - это

бридж для круглых дураков. Я не стану спорить, хотя тут и упущено главное.

"Черви" завораживают - вот что главное, а когда играешь на деньги - на

третьем этаже Чемберлена играли по пять центов очко, - то вскоре уже просто

не можешь без них. Идеальное число игроков - четверо. Сдаются все карты, а

потом надо брать взятки. Каждая сдача имеет двадцать шесть очков: тринадцать

"червей", по очку каждая карта, плюс дама пик (мы называли ее Стерва),

которая одна стоит тринадцать очков. Партия кончается, когда какой-то игрок

набирает сто очков или больше. Выигрывает набравший наименьшее число очков.

В наших марафонах каждый из остальных троих игроков выкладывал разницу между

своим счетом и счетом победителя. Если, например, разница между моим счетом

и счетом Скипа к концу игры равнялась двадцати очкам, мне, если очко стоило

пять центов, приходилось платить ему доллар. Мелочь, скажете вы теперь, но

год-то был 1966-й, и доллар не был мелочишкой для подрабатывающих в

свободное время олухов, которые обитали на третьем этаже Чемберлена.

недели октября. Помню я это потому, что как раз завершился первый раунд

зачетов первого семестра, и я выжил. Выживание было острой проблемой для

большинства ребят на третьем этаже Чемберлена; высшего образования мы

удостоились благодаря различным стипендиям, займам (большинство их, включая

и мой, обеспечивались "Законом об образовании для нужд национальной

обороны") и программе "учеба - работа". Это было словно катиться с горки на

самодельных санках, скрепленных только клеем, и хотя мы находились в не

совсем равных условиях (в смысле степени находчивости, которую проявляли при

заполнении всяких анкет, а также усердия, с каким наши школьные советники

хлопотали за нас), имелся один общий фактор, от которого некуда было деться.

Он воплощался в вышивке, которая висела в гостиной третьего этажа, где

проводились наши марафонные сражения в "черви". Эту вышивку мать Тони

ДеЛукка вручила ему перед отъездом в университет, приказав повесить там, где

он видел бы ее каждый день. По мере того как осень 1966 года начала

сменяться зимой, вышивка миссис ДеЛукка словно бы становилась все больше,

все ярче с каждой сдачей, с каждым выпадением Стервы, с каждой ночью, когда

я заваливался спать, не открыв учебника, не заглянув в свои записи, не

выполнив ни одного письменного задания. Она мне даже снилась.
2.5.
Вот о чем напоминали большие ярко-красные вышитые крестиком цифры.

Миссис ДеЛукка знала, что они означают. Как знали и мы. Если вы обитали в

нормальных общежитиях, таких как Джаклин, или Данн, или Пиз, или Чэдберн, вы

могли сохранить свое место в выпуске 1970 года со средним баллом 1,6., то

есть если папочка и мамочка продолжали платить за ваше обучение. Не

забывайте, речь идет об университете штата, а не о Гарварде или Уэллсли.

Однако для студентов, перебивающихся на стипендиях и займах, рубежом были

2,5. Набери меньше 2,5 - иными словами, получи вместо С - С с минусом, - и

твои самодельные гоночные саночки почти наверняка развалятся. "Поке-дова,

беби, пиши", - как говаривал Скип Кирк.

Первые зачеты я преодолел неплохо, особенно для мальчишки, который

изнывал от тоски по дому (до этого времени я никогда в жизни из дома не

уезжал, если не считать единственной недели в баскетбольном лагере, откуда я

вернулся с вывихнутой кистью и грибками, обосновавшимися у меня между

пальцами ног и под мошонкой). Я сдавал пять предметов и получил "В" за все,

кроме родного языка. За него я получил "А". Мой преподаватель, который позже

развелся с женой и кончил певцом в "Спроул-Пласа" в студгородке Беркли,

написал рядом с одним из моих ответов: "Ваш пример ономатопеи просто

блестящ". Я послал эту контрольную домой маме и отцу. Мама ответила

открыткой с одним словом, пылко написанным поперек оборотной стороны:

"Браво!" От этого воспоминания болезненно сжимается сердце - боль почти

физическая. По-моему, это был последний раз, когда я приволок домой учебную

работу с золотой звездой, приклеенной в углу.

После первого раунда зачетов я не без самодовольства вычислил свой

средний балл на тот момент и получил 3,3. Больше он никогда настолько не

поднимался, а к исходу декабря я понял, что выбор до предела упрощен:

бросить карты и - может быть - перевалить в следующий семестр, не тронув

скромную сумму выделенной мне финансовой помощи, или продолжать охоту на

Стерву под вышивкой миссис ДеЛукка в гостиной третьего этажа до Рождества, а

затем навсегда вернуться в Гейтс-Фоллс.

В Гейтс-Фоллсе я смогу найти работу на ткацко-прядильной фабрике. Мой

отец проработал там двадцать лет вплоть до несчастного случая, который стоил

ему зрения, и, конечно, он меня туда устроит. Тяжелый удар для матери, но

она не станет возражать, если я скажу, что хочу именно этого. В конце-то

концов реалисткой в семье была она. Даже когда надежды и разочарования почти

сводили ее с ума, она оставалась реалисткой. Какое-то время она будет горько

страдать из-за моей неудачи с университетом, и какое-то время меня будет

грызть совесть, но и она, и я переживем это. При всем при том я ведь хотел

стать писателем, а не чертовым преподавателем родного языка и литературы, и

во мне жило твердое убеждение, что университетское образование необходимо

только для писателей-снобов.

Однако я не хотел, чтобы меня исключили. Не слишком хорошее начало

взрослой жизни. Попахивает неудачей, и все мои размышления в духе Уолта

Уитмена о том, что писатель должен заниматься своим делом в гуще народа,

попахивали оправданием этой неудачи. И все-таки гостиная третьего этажа

влекла меня - потрескивание карт, кто-то спрашивает, сдавать налево или

направо, кто-то другой спрашивает, кому достался Шприц (игра в "червей"

начиналась с хода двойкой пик, которая у нас, запойных игроков третьего

этажа, называлась "Шприц"). Меня преследовали сны, в которых Ронни Мейлфант,

первая наичистейшая жопа, какую я встретил после того, как перерос кулачных

вредин в младших классах, начинал ходить с пик, пик и только пик,

выкрикивая: "Пора поохотиться на Стерву. Ату, Суку!" - визгливым жидким

голосом. Думаю, мы практически всегда знаем, чего требуют наши интересы. Но

иногда то, что мы знаем, бессильно перед тем, что мы чувствуем.

одобрял объявленную войну во Вьетнаме. Мой сосед по комнате писал письма

своей девушке, старшекласснице, в родной город Уиздом каждый день. Поставьте

стакан дистиллированной воды рядом с Натом Хоппенстендом, и по сравнению с

ним вода покажется исполненной жизни.

Мы с ним жили в комнате No 302, возле лестницы, прямо напротив комнаты

старосты (логова неописуемо жуткого Душки), в конце коридора от гостиной с

ее карточными столиками, переполненными пепельницами и видом на Дворец

Прерий. Помещение нас в одну комнату подтверждало (во всяком случае, по

моему мнению), что самые страшные предположения относительно

университетского управления общежитиями вполне могли соответствовать

действительности. В анкете, которую я отослал в управление в апреле 1966

года (когда меня больше всего заботила необходимость решить, куда я поведу

Эннмари Сьюси поужинать после выпускного вечера), в этой анкете я указал,

что я - А) курильщик; Б) молодой республиканец; В) подаю надежды как

исполнитель народных песен на гитаре; Г) засыпаю очень поздно. В своей

сомнительной мудрости управление спарило меня с Натом: некурящим будущим

стоматологом из семьи демократов Арустукского графства (тот факт, что Линдон

Джонсон был демократом, ничуть не меняло отношение Ната к тому, как солдаты

США шныряют по Южному Вьетнаму). Над своей кроватью я повесил плакат с

Хамфри Богартом;

Нат над своей повесил фотографии своего пса и своей девушки. Девушка

была бесцветным созданием в костюме уиздомской группы поддержки и сжимала

жезл, точно дубинку. Ее звали Синди. Пса звали Ринти. И девушка, и пес были

запечатлены с совершенно одинаковыми зубастыми улыбками. Хреновый

сюрреализм, дальше некуда.

Главным пороком Ната, с моей и Скипа точки зрения, была коллекция

пластинок, которые он тщательно расставил в алфавитном порядке под Синди и

Ринти и прямо над маленьким проигрывателем последней модели "Свинглайн". У

него были три пластинки Митча Миллера ("Пойте с Митчем", "Еще пойте с

Митчем", "Митч с ребятами поет "Джона Генри" и другие любимые американские

народные песни"), "Познакомьтесь с Трини Лопес", долгоиграющая пластинка

Дина Мартина ("Дин свингует в Вегасе!"), долгоиграющая Джерри и

"Пейсмейкеров", первый альбом Дейва Кларка - вероятно, самая шумная

пластинка сквернейшего рока, когда-либо записанная - и еще многие того же

пошиба. Я их все не запомнил. Пожалуй, что и к лучшему.

- Нат, нет! - сказал Скип как-то вечером. - Умоляю, нет! Эпидемия

"червей" еще не началась, но до нее оставались считанные дни.

- Умоляю, нет - что? - спросил Нат, не поднимая головы от того, чем он

занимался за письменным столом. Казалось, все часы бодрствования он проводил

либо в аудиториях, либо за этим столом. Иногда я ловил его на том, что он

ковырял в носу и украдкой соскребал добычу (после тщательного и

исчерпывающего исследования) о нижний край среднего ящика. Это был его

единственный порок.., не считая, естественно, его жутких музыкальных

предпочтений.

Перед тем Скип обследовал пластинки Ната, что с полной

непринужденностью проделывал во всех комнатах, куда заходил. И вид у него

был, словно у врача, изучающего рентгеновский снимок.., снимок дозревшей (и

почти наверное злокачественной) опухоли. Он стоял между кроватью Ната и моей

в школьной куртке с надписью и бейсбольной кепочке декспровской средней

школы. В университете не было другого такого, на мой взгляд, безупречно

американского красавца, как Капитан Кирк, да и после встречались они мне

очень редко. Скип словно бы понятия не имел о своей красоте, но, конечно, не

мог совсем уж ничего не знать о ней - ведь иначе его не укладывали бы в

разные постели так часто. Правда, то было время, когда почти любой мог

рассчитывать на чью-то постель, но даже по тогдашним меркам Скип был

нарасхват. Впрочем, осенью шестьдесят шестого года это еще не началось,

осенью шестьдесят шестого сердце Скипа, как и мое, было отдано сердечкам

"червей".

- Гнусь, дружочек, - сказал Скип с легкой укоризной. - Извини, но они

воняют.

Я сидел за своим столом, курил "пелл-меллку" и искал талон на питание -

- Что воняет? С какой стати ты роешься в моих пластинках? - Перед Натом

лежал открытый учебник ботаники, и он срисовывал лист на миллиметровку.

Голубую шапочку первокурсника он сдвинул на затылок. Насколько мне известно,

на нашем первом курсе Нат Хоппенстенд был единственный, кто натягивал на

голову эту тряпку до того, как злополучная футбольная команда Мэна наконец

не заработала очко... Произошло это примерно за неделю до Дня Благодарения.

Скип продолжал разглядывать пластинки.

- Тут и вставший член Сатаны увянет. Безусловно.

- Терпеть не могу, когда ты выражаешься! - воскликнул Наг, но из

упрямства головы не поднял. Скип прекрасно знал, что Нат терпеть не мог,

когда он выражался, отчего и не скупился на выражения. - Да о чем ты вообще

говоришь?

- Сожалею, что моя, лексика тебя оскорбляет, но назад своего замечания

не беру. Потому что это гнусь, дружочек. Она мне глаза режет. Глаза, блядь,

режет.

который был начерчен с точностью карты в дорожном атласе. - ЧТО?

- Вот это.

На конверте пластинки, которую держал Скип, девушка с задорным личиком

и задорными грудками, торчащими из-под миди-блузки, вроде бы танцевала на

палубе торпедного катера. Одна рука была приподнята ладонью наружу в

задорном взмахе. На голове задорно сидела задорная матросская шапочка.

- На спор, ты единственный студент во всей Америке, который привез с

собой в колледж "Диана Рени поет военно-морские блюзы", - сказал Скип. -

Нехорошо, Нат. Ее место на чердаке вместе с хреновыми брючками, в которых ты

уж, конечно, щеголял на всех школьных вечеринках и церковных мероприятиях.

Если под хреновыми брючками подразумевались беспоясные немнущиеся

дудочки с дурацкой, ничего не держащей пряжечкой сзади, Нат, думаю, привез с

собой почти все, какие у него имелись... И был облачен в такие в эту самую

минуту. Но я промолчал. Поднял рамку с фотографией моей собственной девушки,

обнаружил за ней обеденный талон, схватил его и засунул в карман моих

ливайсов.

- Это хорошая пластинка, - сказал Нат с достоинством. - Это очень

хорошая пластинка... Настоящий свинг.

- Пх! Свинг? - спросил Скип, бросая ее на кровать Ната (он

принципиально не ставил пластинки Ната назад на полку, зная, как это доводит

Ната). - "Сказал жених мой: "Так держать", и он пошел служить на

фло-о-о-от"? Если это отвечает твоему определению "хорошее", напомни мне,

хрен, чтобы я не вздумал пройти у тебя хренов курс лечения.

- Я буду дантистом, а не терапевтом, - сказал Нат, отчеканивая каждое

слово. Жилы у него на шее все больше напрягались. Насколько я знаю, в

Чемберлен-Холле, а может, и во всем студгородке, Скип Кирк был единственным,

кому удавалось проколоть толстую кожу моего соседа, истого янки. - Дантист,

к твоему сведению, Скип, это термин латинского происхождения от слова "денс"

- зуб.

хреновые дупла.

- Ну почему ты все время повторяешь это?

- Что именно? - спросил Скип, хотя прекрасно сам знал, но ему

требовалось, чтобы Нат произнес "это". В конце концов Нат произносил, и его

лицо становилось кирпично-красным. Скип бывал заворожен. Скипа в Нате

завораживало все. Как-то капитан сказал мне, что Нат, конечно,

инопланетянин, которого к нам излучили с планеты Пай-Мальчик.

- Хрен, - сказал Нат, и тут же его щеки порозовели. Еще несколько

секунд - и он уподобился диккенсовскому персонажу, какому-нибудь

благовоспитанному юноше из очерков Боза. - Вот что.

- Дурные примеры. Я с ужасом думаю о твоем будущем, Нат. Что, если,

хрен, Пол Анка вернется?

- Ты же никогда даже не слышал этой пластинки, - сказал Нат, схватывая

"Диану Рени" с кровати и водворяя ее на место между Митчем Миллером и

"Стелла Стивене Влюблена!".

- На хрена, - сказал Скип. - Пошли, Пит. Жрать охота. Я взял мою

геологию - в следующий четверг предстояла контрольная. Скип выхватил у меня

учебник и швырнул обратно на стол, опрокинув фото моей девушки, которая

отказывалась трахаться, но, если была в настроении, руками давала медленное,

мучительное наслаждение. Никто не работает руками лучше девушек-католичек.

На протяжении моей жизни я переменил много мнений, но не это.

- Зачем ты? - спросил я.

- За хреновым столом не читают, - сказал он. - Даже когда ешь здешние

помои. В каком сарае ты родился?

- Правду сказать, Скип, я родился в семье, где все читают за столом. Я

понимаю, тебе трудно поверить, будто хоть что-то можно делать иначе, чем

делаешь ты. Но можно.

Он вдруг стал очень серьезным. Взял меня за локоть, посмотрел мне в

глаза и сказал:

- Ну, хотя бы не занимайся, пока ешь, хорошо?

- Хорошо. - Но мысленно я оставил за собой право заниматься, если,

блин, захочу или если возникнет такая необходимость.

- Начни таранить лбом стенку и заработаешь язву желудка. А мой старик

скапутился от язвы. Не мог остановиться, таранил и таранил.

- А! - сказал я. - Прости.

- Не извиняйся, это случилось давно. А теперь пошли, пока хренов тунец

не кончился. Идешь, Натти?

- Мне надо докончить этот лист.

- На хрен этот твой лист!

Скажи Нату такое кто-нибудь другой, Нат взглянул бы на него, словно он

выполз из-под трухлявого полена, и молча вернулся бы к своему занятию. Но

тут Нат задумался, потом встал и аккуратно снял куртку с двери, на которую

всегда ее вешал. Он надел ее, поправил шапочку на голове. Даже Скип не

решался прохаживаться по поводу упрямого нежелания Ната расстаться с

шапочкой первокурсника. (Когда я спросил Скипа, куда пропала его шапочка -

это произошло на третий день наших занятий в университете и на следующий,

после которого мы с ним познакомились, - он сказал: "Подтерся разок и

забросил хреновину на дерево". Возможно, это было вранье, но полностью я

такого варианта не исключаю.) Мы скатились по трем лестничным маршам и

выскочили в мягкие октябрьские сумерки. Из всех трех корпусов студенты

двигались к Холиоуку, где я дежурил на девяти трапезах в неделю. Теперь я

стоял на тарелках, недавно повышенный до них от столовых приборов. А если

сумею показать себя с наилучшей стороны, то еще до каникул на День

Благодарения могу быть произведен в собиралыцика посуды. Чемберлен, Кинг и

Франклин-Холл стояли на пригорках, как и Дворец Прерий. Студенты шли туда по

асфальтовым дорожкам, которые спускались в длинную ложбину, сливались в одну

широкую, выложенную кирпичом дорогу, которая вела вверх по склону. Холиоук

был самым большим из этих четырех зданий и в сумерках весь светился, будто

лайнер в океане.

Ложбина, где сливались асфальтовые дорожки, называлась "Этапом Беннета"

- если я когда-нибудь и знал почему, то успел давно забыть. По двум дорожкам

туда спускались ребята из Кинга и Чемберлена, а по третьей - девочки из

Франклина. Там, где дорожки сливались, мальчики и девочки смешивались,

болтая, смеясь, обмениваясь взглядами - и откровенными, и застенчивыми.

Оттуда они к зданию столовой шли уже вместе по широкой кирпичной дороге,

носившей название "Променад Беннета".

Навстречу, прорезая толпу, держа голову опущенной, с обычным замкнутым

выражением на бледном, резко очерченном лице двигался Стоукли Джонс III.

Очень высокий, хотя заметить это было трудно, потому что он всегда горбился

на своих костылях. Его волосы, абсолютно глянцево-черные, без единого намека

на хоть сколько-нибудь более светлую прядь, вихрами падали ему на лоб,

прятали его уши, чернильными полосками пересекали бледные щеки.

Мода на прическу битлов была в самом разгаре, хотя большинство ребят,

не мудрствуя, просто зачесывали волосы не вверх, а вниз, укрывая таким

образом лоб (а заодно и обильные всходы прыщей). Такое сю-сю было не для

Стоукли Джонса. Его средней длины волосы располагались так, как этого хотел

он. Сгорбленная спина угрожала остаться такой навсегда - если уже не

осталась. Глаза у него обычно были опущены, словно следили за дуговыми

взмахами костылей. Если эти глаза внезапно поднимались и встречали ваш

взгляд, их неистовство ошарашивало. Он был Хитклифом из Новой Англии, но

только с ногами-спичками, начиная от бедер. Ноги эти, обычно закованные в

металл, когда он отправлялся на занятия, были способны двигаться, но лишь

очень слабо, будто щупальца издыхающего кальмара. По сравнению его торс

выглядел мускулистым. В целом его фигура производила гротескное впечатление.

Стоук Джонс выглядел как реклама пищевых добавок Чарльза Атласа, в которой

"ДО" и "ПОСЛЕ" причудливо слились воедино в одной фигуре. Он завтракал,

обедал и ужинал, едва Холиоук открывался, и к концу первых трех недель

нашего первого семестра мы все уже знали, что причина не в его физическом

недостатке - просто он, как Грета Гарбо, предпочитал одиночество.

"На хрен его!" - сказал как-то Ронни Мейлфант, когда мы шли завтракать.

Он только что поздоровался с Джонсом, а Джонс проскочил на костылях мимо,

даже не кивнув. Однако он что-то бормотал под нос - мы все расслышали.

"Мудак безногий!" - Это уже Ронни, само сочувствие. Наверное, результат

взросления в воняющих блевотиной пивных на Нижней Лисбон-стрит в Льюстоне

все эти его любезность, обаяние и joie de vivre <жизнерадостность

(фр.).>.

- Стоук, как делишки? - спросил Скип в тот вечер, когда Джонс на

костылях бросил свое тело ему навстречу. Джонс всегда ходил так:

размеренными бросками, наклоняя торс вперед, что придавало ему сходство с

деревянной фигурой на носу старинного корабля. Стоук постоянно говорил: а

пошел ты на.., тому, что иссушило его нижнюю половину; Стоук постоянно

показывал ему фигу. Стоук смотрел на вас неистовыми глазами, посылая и вас

на... Загоните себе в жопу, посидите на нем, повертитесь, съешьте меня прямо

так под соусом "Самый Смак".

Он никак не откликнулся, только на мгновение поднял голову и скрестил

взгляд со Скипом. Потом опустил подбородок и проскочил мимо нас. Из-под его

вздыбленных волос стекал пот и струился по лицу. Еле слышно он бормотал:

"рви-РВИ, рви-РВИ, рви-РВИ", не то отбивая такт.., не то выражая вслух то,

что он хотел бы сделать со всей нашей оравой, идущей на своих ногах.., а

может, и то, и другое. И его запах: кисло-едкий запах пота - постоянный,

потому что он не желал двигаться неторопливо, неторопливость словно

оскорбляла его. Но было и еще что-то. Запах пота был густым, но не

тошнотным. Подлежащий запах был куда менее приятным. В школе я занимался

бегом (как студент, вынужденный выбирать между "Пелл-Меллом" и эстафетами, я

выбрал то, что опасно для жизни) и тогда же узнал эту комбинацию запахов.

Обычно ее приходилось обонять, когда кто-нибудь из ребят, простуженный или с

гриппом, все-таки выходил на беговую дорожку. Так пахнет только

трансформатор электропоезда, слишком долго выдерживавший слишком большие

нагрузки.

Затем он оказался позади нас. Стоук Джонс, вскоре прозванный Рви-Рви с

легкой руки Ронни Мейлфанта, на вечер освободивший ноги от тяжелых

металлических вериг и возвращающийся к себе в общежитие.

- Эй, что это? - спросил Нат, остановившись и оглядываясь через плечо.

Мы со Скипом тоже остановились и оглянулись. Я хотел было спросить Нага, о

чем это он, но тут и сам увидел. На Джонсе была джинсовая куртка. На се

спине вроде бы черным фломастером был начертан еле различимый в гаснущем

свете раннего осеннего вечера какой-то знак внутри круга.

- Не знаю, - сказал Скип. - Смахивает на воробьиный следок.

Мальчик на костылях замешался в толпе, торопившейся к еще одному ужину

вечером еще одного четверга в еще одном октябре. Почти никто из мальчиков не

носил бороды, почти все девочки были в юбках и блузках с отложными

воротничками. Всходила почти полная луна, бросая на них на всех оранжевый

свет. До полного расцвета Эпохи Хиппи оставалось еще два года, и ни один из

нас троих не понял, что мы в первый раз увидели Знак Мира.