Стивен Кинг. Сердца в Атлантиде

Рокуэлл, и вы нигде не найдете репродукции ни единой скульптуры Скипа, но у

него хватало выставок - Лондон, Рим, Нью-Йорк, в прошлом году Париж, и о нем

постоянно пишут. Критики в изобилии называют его поверхностным, приправой на

месяц (некоторые называют его приправой на месяц в течение двадцати пяти

лет), пошлым умом, с помощью дешевой системы образов общающимся с другими

пошлыми умами. Другие критики хвалят его за честность и энергию. Я склоняюсь

ко второму мнению, но полагаю, это естественно: я ведь знал его в наши дни,

ведь мы вместе спаслись с великого тонущего континента, и он по-прежнему мой

друг. В каком-то смысле он мой paisan.

И есть критики, которые указывают на гнев, так часто воплощенный в его

работах, гнев, который я впервые ясно увидел во вьетнамской семье из

папье-маше, которую он сжег перед университетской библиотекой под рвущийся

из усилителей ритм "Янгбладс" тогда - в 1969 году. И да. Да! Что-то в этом

есть. Некоторые работы Скипа смешны, а некоторые печальны, а некоторые

причудливы, но большинство дышат гневом - почти все его гипсовые, и

картонные, и глиняные люди словно шепчут: "Запалите меня, запалите меня и

слушайте, как я кричу: ведь на самом деле это все еще 1969 год, это все еще

Меконг, и так будет всегда". "Гнев Стэнли Кирка - вот что делает его

произведения весомыми", - написал один критик о его выставке в Бостоне, и, я

полагаю, тот же самый гнев содействовал его сердечному припадку два месяца

назад.

нашли ничего особенно серьезного, но Капитан остался при другом мнении. Мой

старый paisan Капитан Кирк считал, что умирает.

Я прилетел в Палм-Бич и, когда я увидел его - белое лицо под почти

белоснежными волосами на белой подушке, - это мне что-то напомнило, но

сначала я не сообразил, что именно.

- Ты думаешь о Джонсе, - сказал он хрипло и, конечно, был прав. Я

ухмыльнулся, и в тот же миг по моей спине пальцем скользнула ледяная дрожь.

Иногда к тебе возвращается что-то из прошлого. Иногда оно возвращается.

Я вошел и сел рядом с ним.

- Не так уж плохо.., с вами.

- И не так уж тяжело, - сказал он. - Снова тот день в амбулатории.

Только Карбери, вероятно, умер, и на этот раз игла в вене у меня. - Он

поднял одну из своих талантливых рук, показал мне иглу и снова опустил руку.

- Не думаю больше, что умру. По крайней мере не сейчас.

- Отлично.

- Ты все еще куришь?

- Бросил. С прошлого года. Он кивнул.

- Жена говорит, что разведется со мной, если я не сделаю того же.., так

что, пожалуй, мне следует попытаться.

- Сквернейшая из привычек.

- Собственно говоря, по-моему, сквернейшая из привычек - это жизнь.

- Прибереги дерьмовые афоризмы для "Райдерс дайджест", Капитан.

Он засмеялся, потом спросил, получал ли я известия от Ната.

- Открытку на Рождество, как всегда. С фотографией.

- Хренов Нат! - Скип пришел в восторг. - Его приемная?

- Угу. В этом году как фон для Поклонения волхвов. Всем волхвам явно не

помешало бы заняться зубами всерьез.

Мы поглядели друг на друга и зафыркали. Но прежде чем Скип засмеялся

по-настоящему, он начал кашлять. До жути похоже на Стоука.., на несколько

секунд он даже стал похож на Стоука - и у меня по спине опять скользнула

ледяная дрожь. Будь Стоук покойником, я решил бы, что нас преследует его

призрак, но он был жив. И по-своему Стоук Джонс продался не меньше любого

хиппи, который от сбыта кокаина перешел к сбыту дутых акций по телефону. Он

любит появляться на голубом экране, наш Стоук. Когда судили О. Д. Симпсона

<Звезда американского футбола. В 1994 году был обвинен в убийстве жены и

ее любовника, но оправдан. Судебный процесс длился полтора года и почти

полностью транслировался по телевидению.>, то каждый вечер, переключая

программы, можно было наткнуться на Стоука - просто еще один стервятник,

кружащий над падалью.

Кэрол не продалась, думается мне. Кэрол и ее друзья.., ну, а что насчет

студентов-химиков, которых они убили своей бомбой? Это была ошибка, я всем

сердцем убежден, что это была ошибка. Та Кэрол, которую я знал, понимала бы,

что это был просто еще один хренов способ сказать, что нам пришлось

уничтожить деревню, чтобы ее спасти. Но вы думаете, родственникам этих ребят

легче оттого, что случилась ошибка - бомба взорвалась не тогда, когда должна

была взорваться, извините? Вы думаете, вопросы о том, кто продался, а кто

нет, имеют значение для матерей, отцов, братьев, сестер, любовников, друзей?

Вы думаете, это имеет значение для людей, которые вынуждены подбирать клочки

и как-то жить дальше? Сердца способны разбиваться. Да, сердца способны

разбиваться. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы умирали,

когда они разбиваются. Но мы не умираем.

Скип пытался успокоить свое дыхание. Монитор рядом с его кроватью

тревожно засигналил. В палату заглянула сестра, но Скип махнул, чтобы она

ушла. Сигналы вернулись в прежний ритм, а потому она послушалась. Когда она

ушла, Скип сказал:

- Почему мы так весело смеялись в тот день, когда он упал? Я все еще

задаю себе этот вопрос. - Да, - сказал я. - И я тоже.

- Так какой же ответ? Почему мы смеялись?

- Потому что мы люди. Некоторое время - по-моему, между Вудстоком и

Кентским расстрелом - мы считали, что мы нечто иное, но мы заблуждались.

- Мы считали себя звездной пылью, - сказал Скип, почти сохранив

серьезное выражение.

- Мы считали себя золотыми, - согласился я, засмеявшись. - И что мы

должны вернуться в райский сад.

- Наклонись-ка, хиппи-бой, - сказал Скип, и я наклонился к нему. И

увидел, что мой старый друг, который перехитрил Душку, и Эберсоула, и декана

Гарретсена, который обошел своих преподавателей, умоляя помочь ему, который

научил меня пить пиво из кувшина и произносить "хрен" с десятком разных

интонаций, я увидел, что он плачет. Он протянул ко мне руки. С годами они

исхудали, и мышцы теперь были не тугими, а дряблыми. Я нагнулся еще ниже и

крепко его обнял.

- Мы пытались, - сказал он мне на ухо. - Никогда не забывай этого. Пит.

МЫ ПЫТАЛИСЬ.

Полагаю, что так. По-своему Кэрол пыталась больше любого из нас и

заплатила более высокую цену.., то есть за исключением тех, кто умер. И хотя

мы забыли язык, на котором говорили в те годы - он канул в небытие, как

расклешенные джинсы, рубашки ручной набивки, куртки Неру и плакаты,

гласившие "УБИВАТЬ РАДИ МИРА ЭТО ТО ЖЕ, ЧТО ТРАХАТЬСЯ РАДИ ЦЕЛОМУДРИЯ", -

порой вдруг возвращается слово-другое. Информация, вы понимаете. Информация.

И порой в моих снах и воспоминаниях (чем старше я становлюсь, тем больше они

кажутся одним и тем же) я ощущаю запах места, где я говорил на этом языке с

такой непринужденной авторитетностью: дуновение земли, аромат апельсинов,

замирающий запах цветов.
1983: Господислави каждого из нас
СЛЕПОЙ УИЛЛИ
6.15 УТРА
Он просыпается под музыку, всегда под музыку. В первые затуманенные

мгновения наступающего дня его сознание попросту не справляется с

пронзительным "биип-биип-биип" радиобудильника. Словно самосвал дает задний

ход. Но и музыка в эту пору года совсем не сахар: радиостанция, на которую

он настраивает свои радиочасы, травит сплошь рождественские песни, и в это

утро он просыпается под одну из двух-трех Самых Тошнотворных в его черном

списке - под воздыхающие голоса, исполненные слащавой елейности. Хорал "Харе

Кришна", или "Певцы Энди Уильямса", или что-то в том же духе. Слышишь ли ты,

что слышу я, выпевают воздыхающие голоса, когда он приподнимается и садится

под одеялом, сонно моргая, а волосы у него торчат во все стороны. Видишь ли

ты, что вижу я, выпевают они, когда он сбрасывает ноги с кровати, шлепает,

гримасничая, по холодному полу к радио и нажимает клавишу отключения.

Оборачивается и видит, что Шэрон уже приняла обычную оборонительную позу:

подушка закрывает голову, и видны только кремовый изгиб плеча, кружевная

бретелька ночной рубашки да пушистая прядка светлых волос.

Он идет в ванную, закрывает за собой дверь, сбрасывает пижамные штаны,

в которых спит, в корзину для грязного белья, включает электробритву. Водя

ею по лицу, он думает: "А чего бы вам, ребята, не пройтись по всем органам

чувств, если уж вы на этом зациклились? Чуешь ли ты, что чую я, вкусно ль

тебе то, что вкусно мне, осязаешь ли, что осязаю я, - валяйте!

- Вранье, - говорит он. - Все вранье.

Двадцать минут спустя, пока он одевается (сегодня утром темно-серый

костюм от Пола Стюарта плюс модный галстук), Шэрон более или менее

просыпается, но не настолько, чтобы он толком понял, о чем она бормочет.

- Повтори-ка, - просит он. - Яичный коктейль я уловил, а дальше одно

бу-бу-бу.

- Я спросила, не купишь ли ты две кварты яичного коктейля по дороге

домой, - говорит она. - Вечером будут Оллены и Дабреи, ты не забыл?

- Рождество, - говорит он, рассматривая в зеркале свои волосы. Он уже

не тот растрепанный, ошалелый мужчина, который просыпается под музыку утром

пять раз в неделю - иногда шесть. Теперь он выглядит точно так же, как все

те, кто, как и он, поедут в Нью-Йорк поездом семь сорок. Именно этого ему и

надо.

- Ну, и что Рождество? - спрашивает она с сонной улыбкой. - Все вранье?

- Если вспомнишь, купи еще и корицы...

- Ладно.

- ..но если ты забудешь про коктейль, я тебя убью, Билл!

- Не забуду.

- Знаю. Ты очень надежный. И выглядишь мило.

- Спасибо.

Она снова хлопается на подушку, а потом приподнимается на локте, как

раз когда он чуть-чуть поправляет галстук, цвет которого - синий. Ни разу в

жизни он не надевал красного галстука и надеется сойти в могилу, так и не

поддавшись этому вирусу.

- Я купила тебе канитель, - говорит она.

- М-м-м-м-м?

- Ка-ни-тель, - говорит она. - В кухне на столе.

- А! - вспоминает он. - Спасибо.

- Угу. - Она уже легла и начинает задремывать. Он не завидует тому, что

она может спать до девяти.., черт, до одиннадцати, если захочет, но ее

способности проснуться, поговорить и снова уснуть он завидует. В зарослях он

тоже так умел, как и почти все ребята, но заросли были давно. "В сельской

местности", - говорили новички и корреспонденты; а для тех, кто уже пробыл

там какое-то время, - заросли или иногда - зелень.

В зелени, вот-вот.

Она говорит что-то еще, но это уже опять бу-бу-бу. Но он все равно

понимает: удачного дня, родной.

- Спасибо, - говорит он, чмокая ее в щеку. - Обязательно.

- Выглядишь очень мило, - бормочет она снова, хотя глаза у нее закрыты.

- Люблю тебя, Билл.

- И я тебя люблю, - говорит он и выходит. Его дипломат - Марк Кросс, не

самое оно, но почти - стоит в передней у вешалки с его пальто (от Тагера на

Мэдисон). Он на ходу хватает дипломат и идет с ним на кухню. Кофе готов -

Господи, благослови мистера Кофе, - и он наливает себе чашку. Открывает

дипломат, совершенно пустой - и берет с кухонного стола клубок канители.

Несколько секунд вертит в пальцах, глядя, как он сверкает в свете

флюоресцентных кухонных плафончиков, потом кладет в дипломат.

- Слышишь ли ты, что слышу я, - говорит он в никуда и защелкивает

дипломат.

Сквозь копоть на стекле город выглядит гигантскими мерзкими развалинами -

может, погибшая Атлантида, только что извлеченная на поверхность под

свирепым серым небом, В глотке дня застрял большой груз снега, но это не

слишком его тревожит: до Рождества всего восемь дней, и дело пойдет отлично.

Вагон поезда пропах утренним кофе, утренним дезодорантом, утренним

лосьоном для бритья и утренними желудками. Почти на каждом сиденье -

галстук, теперь их носят даже некоторые женщины. На лицах утренняя

припухлость, глаза и обращены внутрь, и беззащитны, разговоры вялые. Это

час, когда даже трезвенники выглядят, будто с похмелья. Почти все пассажиры

уткнулись в свои газеты. А что? Рейган - король Америки, ценные бумаги и

акции обернулись золотом, смертная казнь снова в моде. Жизнь хороша.

Перед ним тоже развернут кроссворд "Тайме", и хотя он заполнил

несколько клеток, это, в сущности, средство обороны. Ему не нравится

разговаривать с людьми в поездах, не нравятся пустые разговоры, и меньше

всего ему требуется постоянный приятель-попутчик. Когда он начинает замечать

знакомые лица в каком-то конкретном вагоне, когда другие пассажиры по пути к

свободному месту начинают кивать ему или говорить "ну, как вы сегодня?", он

меняет вагоны. Не так сложно оставаться неизвестным - просто еще одним

ежедневным пассажиром из коннектикутского пригорода, человеком,

примечательным только своим твердокаменным отказом носить красные галстуки.

Может, когда-то он был учеником приходской школы, может, когда-то он держал

плачущую девочку, а один из его друзей бил ее бейсбольной битой, и может,

когда-то он проводил время в зелени. Никому в поезде этого знать не

требуется. У поездов этого не отнимешь.

- Ну как, готовы к Рождеству? - спрашивает сосед на сиденье у прохода.

Он поднимает голову, почти хмурясь, но решает, что за этими словами не

стоит ничего - просто толчение воды в ступе, в котором у некоторых людей

есть потребность. Его сосед - толстяк, и к середине дня начнет вонять,

сколько бы дезодоранта он утром ни употребил.., но он даже не смотрит на

Билла, так что все в порядке.

- Да ну, сами знаете, как бывает, - говорит он, глядя на дипломат,

зажатый у него между ногами, - дипломат, хранящий клубок канители и ничего

больше. - Мало-помалу проникаешься духом.

пальто - по большей части администраторы средней руки, гладенькие

бурундучки, которые к полудню уже будут усердно вертеться в своих колесах.

На мгновение он останавливается, глубоко вдыхая холодный серый воздух.

Лексингтон-авеню оделась в гирлянды разноцветных лампочек, а неподалеку

Санта-Клаус, похожий на пуэрториканца, звонит в колокольчик. Рядом с ним

котелок для пожертвований и мольберт с надписью: "ПОМОГИТЕ НА РОЖДЕСТВО

БЕЗДОМНЫМ", и человек в синем галстуке думает: "А как насчет капельки правды

в призывах, Санта? Как насчет надписи "ПОМОГИТЕ МНЕ С КОКАИНЧИКОМ НА

РОЖДЕСТВО"? Тем не менее, проходя мимо, он бросает в котелок пару долларов.

У него наилучшие предчувствия на этот день. Хорошо, что Шэрон напомнила ему

о канители - а то бы он, пожалуй, забыл ее захватить; он ведь всегда

забывает такие вот заключительные штрихи.

Десять минут пешком - и он подходит к своему зданию. У двери снаружи

стоит черный паренек лет семнадцати в черных джинсах и грязной красной

куртке с капюшоном. Переминается с ноги на ногу, выдыхает облачка пара,

часто улыбается, показывая золотой зуб. В одной руке он держит помятый

бумажный стаканчик из-под кофе. В стаканчике мелочь, и он ею побрякивает.

- Не найдется поспособствовать? - спрашивает он людей, устремляющихся

мимо к вращающимся дверям. - Не найдется поспособствовать, сэр? Не найдется

поспособствовать, мэм? На поесть собираю. Спасибо, Господислави, счастливого

Рождества вам. Не найдется поспособствовать, друг? Может, четвертачок?

Спасибо. Не найдется поспособствовать, мэм?

Проходя, Билл роняет в стаканчик пятицентовик и два десятицентовика.

- Спасибо, сэр, Господислави, счастливого Рождества.

- И тебе того же, - говорит он. Женщина, идущая позади него, хмурится.

- Зря вы их поощряете, - говорит она. Он пожимает плечами и улыбается

ей пристыженной улыбкой.

- Мне трудно кому-то отказывать на Рождество, - говорит он ей.

Он входит в вестибюль в потоке других людей, бросает взгляд вслед

самодовольной стерве, которая свернула к газетному киоску, потом

направляется к лифтам с их старомодными указателями этажей и кудрявыми

номерами. Тут несколько человек кивают ему, и он обменивается парой-другой

слов с двумя из них, пока они вместе ждут лифта - это же все-таки не поезд,

где можно пересесть в другой вагон. К тому же здание не из новых, и лифты

еле ползут, поскрипывая.

- Как супруга, Билл? - спрашивает тощий, непрерывно ухмыляющийся

замухрышка с пятого этажа.

- Кэрол? Прекрасно.

- Детишки?

- Оба лучше некуда.

Детей у него нет, а его жену зовут не Кэрол. Его жена, прежде Шэрон Энн

Донахью, школа прихода Сент-Габриэля, выпуск 1964 года, но вот этого тощий,

непрерывно ухмыляющийся типчик не узнает никогда.

- Уж конечно, ждут не дождутся праздника, - говорит замухрышка, его

ухмылка ширится, становится чем-то совсем уж непотребным. Биллу Ширмену он

кажется изображением Смерти, какой ее видят газетные карикатуристы: одни

только проваленные глаза, крупные зубы и туго натянутая глянцевитая кожа.

Ухмылка эта заставляет его вспомнить Там-Бой в долине А-Шау. Ребята из

второго батальона двинулись туда, будто властелины мира, а вернулись, будто

обожженные беженцы из ада. Вернулись с такими вот проваленными глазами и

крупными зубами. Они все еще выглядели так в Донг-Ха, где несколько дней

спустя все они вроде как перемешались. В зарослях очень часто вот так

перемешивались. А еще тряслись и спекались.

- Да, просто изнывают, - соглашается он, - но, по-моему, Сара начинает

что-то подозревать о парне в красной шубе. - А мысленно он подгоняет лифт,

еле ползущий вниз. "Господи, избавь меня от этой дурацкой жвачки", - думает

он.

секунду-другую, будто говорят они о раке, а не о Санта-Клаусе. - Сколько

теперь Саре?

- Восемь.

- А ощущение такое, будто она родилась год, ну два назад. Да, когда

живется весело, время так и летит, верно?

- Скажите еще раз и опять не ошибетесь, - говорит он, отчаянно надеясь,

что тощий этого еще раз не скажет. Тут наконец расползаются двери одного из

лифтов, и они толпой входят в него.
***
Билл и замухрышка проходят рядом начало коридора пятого этажа, а затем

тощий останавливается перед старомодными двойными дверями со словами "ВСЕ

ВИДЫ СТРАХОВАНИЯ" на одном из матовых стекол и "ДИСПАН-ШЕРЫ АМЕРИКИ" на

другом. Из-за этих дверей доносится приглушенный стрекот клавиш и чуть более

громкие звонки телефонов.

- Желаю удачного дня, Билл.

- И вам того же.

Замухрышка открывает дверь в свою контору, и на миг взгляду Билла

открывается вид на большой венок на противоположной стене. А на окнах -

снежинки из пульверизаторов. Он содрогается и думает: "Господи, спаси нас

всех..."
9.05 УТРА
Его контора - одна из двух, которые он снимает в этом здании - в

дальнем конце коридора. Два темных помещения рядом пустуют уже полгода, что

вполне его устраивает. На матовом стекле его двери надпись: "Специалисты по

разведке земель Западных штатов". На двери - три замка. Один, который был на

ней с самого начала, плюс два, которые он поставил сам. Он отпирает их,

входит, закрывает за собой дверь, защелкивает один замок, затем запирает

второй.

В центре комнаты стоит стол, и он завален бумагами, но среди них нет ни

выбрасывает одни и заменяет их другими. На середине стола - телефон, по

которому он иногда звонит, чтобы телефонная компания не выключила его как

бездействующий. В прошлом году он приобрел ксерокс, который выглядит очень

солидно в углу у двери, ведущей во вторую комнату поменьше. Но в

употреблении он не был ни разу.

- Слышишь ли ты, что слышу я, чуешь ли ты, что чую я, вкусно ль тебе

то, что вкусно мне, - напевает он и проходит к двери, ведущей во вторую

комнату. Внутри полки с кипами таких же бессмысленных бумаг, два картотечных

шкафа (на одном стоит "Уолкман" - его извинения на те редкие случаи, когда

кто-то стучит в запертую дверь и никто не отзывается), кресло и стремянка.

Билл уносит стремянку в большую комнату и устанавливает ее слева от

стола. Он кладет на нес дипломат, а потом поднимается на три ступеньки,

протягивает руки над головой (полы пальто раздуваются колоколом вокруг его

ног), осторожно отодвигает одну из потолочных панелей. Теперь над ним темное

пространство, вдоль которого тянутся несколько труб и кабелей. Пыли там нет

- во всяком случае, у краев, нет и мышиного помета - раз в месяц он

закладывает туда средство от мышей. Само собой, шастая туда-сюда, он хочет

сохранять свою одежду в приличном виде, но не это главное. Главное -

уважение к своей работе и к сфере своей деятельности. Этому он научился в

армии, во время своего срока в зелени, и порой он думает, что это вторая по

важности вещь из всего, чему он научился в жизни. Самое же важное: только

епитимья заменяет исповедь, и только покаяние определяет личность. Этот урок

он начал учить в 1960 году, когда ему было четырнадцать. И это был последний

год, когда он мог войти в исповедальню и сказать:

"Благослови, отче, ибо я согрешил", а потом рассказать все.

Покаяние очень важно для него.

"Господислави, - думает он в затхлой темноте. - Господислави вас,

Господислави меня, Господислави каждого из нас".

Над этим узким пространством (там бесконечно посвистывает призрачный

ласковый ветерок, принося с собой запах пыли и постанывание лифтов) нависает

пол шестого этажа, и в нем квадратный люк со сторонами примерно дюймов

тридцать. Билл сделал его сам. Он мастер на все руки, что Шэрон особенно в

нем ценит.

Он откидывает крышку люка, впуская сверху слабый свет, затем хватает

дипломат за ручку. Когда он всовывает голову в пространство между этажами,

по стояку футах в двадцати - тридцати к северу от его позиции с шумом

проносится вода. Через час, когда повсюду в здании люди начнут делать

перерывы для кофе, звук этот станет таким же нескончаемым и ритмичным, как

волны, накатывающиеся на пляж. Билл практически его не замечает, как и

прочие межэтажные звуки. Он давно к ним привык.

Он осторожно забирается на верх стремянки, затем подтягивается в свою

контору на шестом этаже, оставляя Билла на пятом. Здесь, на шестом, он снова

Уилли, как в школе. Как во Вьетнаме, где его иногда называли "Уилли

Бейсбол".

Эта верхняя контора выглядит как солидная мастерская: на металлических

полках аккуратно положены и поставлены мотки проводов, моторы и вентиляторы,

а на письменном столе на углу примостился какой-то фильтр. Тем не менее это

все-таки контора: пишущая машинка, диктофон, плетенка для "входящих и

исходящих" бумаг, причем полная (тоже камуфляж, и время от времени он меняет