Святые по призванию
жүктеу/скачать 2.99 Mb.
|
| Итак, в Кармеле Тереза "малая" жила двумя тайнами: детством Иисуса (требующим послушания и простого, доверчивого предания себя Богу) и Его страстями (требующими сопричастности и жертвы). Поэтому она попросила позволения называться сестрой Терезой Младенца Иисуса и Святого Лика. Прежде всего Детство. Речь шла о том, чтобы "читать Евангелие взыскательными глазами ребенка", пока сама Тереза не стала "живым учением", "словом Божьим" для нашего времени.
Итак, прежде всего Тереза приняла всерьез тайну детства Иисуса: Иисус - это воплощенное Слово Божье, но в латинском языке "ребенок" этимологически значит "не умеющий говорить". Следовательно, в начале нашей веры лежит великая тайна: Бог стал ребенком, не умеющим говорить, возложив на нас, взрослых, обязанность заботиться о Нем, поэтому все мы должны учиться у Его Матери Марии. Как хорошо известно всем матерям, когда в доме появляется ребенок, это возлагает на окружающих новые обязанности: ребенок спит, и нужно соблюдать тишину; ребенок играет, и его игра - это серьезный труд, которые нужно ему облегчить и который нужно охранять; ребенок плачет и нуждается в утешении; ребенку необходимо все внимание взрослого человека. Г. У. фон Бальтазар писал: "Спать и играть - вот два занятия Слова (то есть Слова Божьего, ставшего ребенком), очаровывающие Терезу из Лизье. Подобно истинной матери, она неизменно изумлялась Ребенку и воспринимала свои отношения с Ним очень естественно и конкретно". Тереза разрешала все проблемы, возникающие у нас, взрослых людей, когда мы думаем о Боге Всемогущем (и требуем от него очень много и претендуем на то, чтобы Он нас принял, выслушал, исполнил наши просьбы, помог нам), - итак, Тереза разрешала все проблемы радикальным образом, созерцая тайну детства Иисуса: она предлагала себя Ему как игрушку, не драгоценную игрушку, к которой дети чуть ли не боятся прикоснуться, но как игрушку самую обыкновенную, любимую, которую они могут взять и отбросить, прижать к сердцу или оттолкнуть ногой, а потом в беспокойстве искать. Поэтому когда Тереза страдает, она страдает потому, что Младенец Иисус забывает о Своей игрушке, или вдруг отбрасывает, или ломает ее, чтобы посмотреть, что у нее внутри, и кто может сказать ему: "Почему Ты так делаешь?". Игрушка принадлежит Ему. Младенец Иисус, Которому посвятила себя Тереза, играет в мячик (и часто далеко отбрасывает его), играет в волчок (и часто подстегивает волчок веревкой, чтобы он быстрее крутился), играет в кегли (целится в них и их сбивает), но потом, закончив игру, собирает все свои игрушки и прижимает их к сердцу. Часто Младенец Иисус "спит", и тогда нужно хранить молчание, чтобы не мешать Ему: "Когда Иисус засыпает, многие здесь, на земле, перестают служить Ему и в Него верить", - объясняет святая. Образы, которыми она пользуется, рассказывая о своей жизни, взяты из сказочного, привычного и безмятежного мира детства; но те, кому приходится иметь дело с детьми (особенно матери), хорошо знают, сколь этот мир в то же время серьезен и требователен. Преклоняясь перед святым детством Иисуса, Тереза несет ежедневный труд, стараясь остаться ребенком. Однажды она объяснила свою духовную программу следующим образом: "Оставаться детьми перед Богом значит признать свое собственное ничтожество, ожидать всего от благого Бога, как ребенок ожидает всего от отца. Не стремиться изменить свое состояние по мере возрастания... значит никогда не приписывать самим себе свои добрые дела... и никогда не впадать в отчаяние из-за своих прегрешений, потому что дети часто падают, но они слишком малы, чтобы сильно ушибиться". Отвлекаясь от образов, можно сказать, что речь идет от отказа от восприятия христианской жизни как ряда важных обязанностей и драматических ситуаций (что ведет к разочарованию, если нам кажется, что нас не оценили по достоинству, или, наоборот, к комплексу неполноценности, если мы сами оказались не на высоте); речь идет о том, чтобы радостно и добровольно "предаться Богу, подобно ребенку, без страха засыпающему на руках у отца". Предаться без страха значит признать, что все основано на сознании нашей принадлежности Богу, на уверенности в том, что Он - наш Отец. Так люди учатся не рассчитывать на свои собственные дела, свои собственные способности, свои собственные усилия, свои собственные заслуги. "Спящий ребенок" - для христианской жизни ключевой образ: он должен лишить нас всякой надежды достичь спасения в одиночку, всякой уверенности в наших силах, всякого фарисейства, всякого духовного расчета и самолюбования. Положительный, "активный" аспект этого образа заключается, напротив, в том, что имеет значение только любовь, с которой человек предает себя Богу, но если эта любовь подлинная, для того, чтобы выразить любовь, можно использовать все, и с этой точки зрения все бесконечно важно. Для того, чтобы выразить свою любовь к матери, ребенок может подарить ей одну из своих игрушек. Конечно, матери игрушка не нужна, к тому же купила ее ему она сама, но она все равно тронута и принимает ее со всей серьезностью. У нас есть тысяча разных способов, чтобы сделать то же самое по отношению к Богу: делая Ему тысячу маленьких подарков, мы можем вернуть Ему то, что Он нам дал, и Он принимает наши подарки, придавая им новую ценность, - так устанавливаются отношения взаимной любви, которая длится всю жизнь. Поэтому в жизни Терезы все стало необычайно серьезным и исполненным нежности, когда на карту была поставлена любовь: терпеливо выносить докучный шум, производимый одной из сестер во время молитвы незаметно для нее самой; не жаловаться, когда невнимательная соседка брызгает ей в лицо грязной водой во время стирки; безропотно питаться остатками пищи, которые ей подают, потому что никто больше не хочет их есть; никогда не показывать, что мерзнешь, потому что нельзя быть малодушными перед Тем, Кого любишь; преданно и радостно повиноваться, даже тогда, когда инстинктивно хочется возразить; обращаться так ласково с крайне неприятной сестрой, что ей кажется, будто она особенно любима; складывать мантии, забытые другими сестрами, - короче говоря, "не упускать ни одной маленькой жертвы, взгляда, слова, пользуясь каждой мелочью и делая ее с любовью". Бесчисленное множество мелочей - повседневных и на протяжении всей жизни, - разрушающих человека, когда они вызывают ярость и слепую покорность, и греющих сердце даже тех, кто этого не замечает, если их делать ради любви и с любовью. Так можно искупить даже свои собственные слабости, непоследовательность, мелкие прегрешения. Тереза принимает даже их, не потому, что о них не заботится (напротив, они огорчают ее, как ребенка огорчает его собственная беспомощность), но потому, что она неизменно ощущает себя маленькой, нуждающейся в помощи, в прощении, в благодати. Именно эта весть, принесенная Терезой, излечила Церковь ее времени от последних симптомов янсенизма: чтобы сделать людей добродетельными, нельзя только учить их бояться кары Божьей, наоборот, нужно, чтобы они изумлялись любви, превышающей все их заслуги. Во времена Терезы некоторые героические души имели обыкновение приносить себя в жертву "Божественной Праведности, чтобы навлечь на себя все кары, уготованные грешникам". Более того, это посвящение считалось на Кармеле вершиной духовности. В 22 года Тереза попросила у своей настоятельницы разрешения принести себя в жертву Милосердной Любви Божьей - любви, по ее словам, "в тысячу раз более требовательной, чем праведность". Она сама сочинила формулу посвящения: "Боже Мой! Я желаю любить Тебя и внушать к Тебе любовь..., но чувствую свое бессилие и прошу Тебя быть моей святостью. В знак совершенной любви я приношу себя в жертву всесожжения Твоей милосердной любви и молю Тебя сжечь меня до конца..., чтобы я стала мученицей Твоей любви, о Боже мой!". Тереза убеждена, что когда Бог находит души, открывшиеся Его любви. Он быстро сжигает их огнем опаляющим. Парадоксальным образом все это, однако, не означает, что Тереза испытывала светлые и радостные переживания. Более того, ее обычным состоянием было состояние духовной сухости: она была счастлива, но только потому, что любила Бога и знала, что она любима, хотя не испытывала при этом никакой радости. Тем временем жизнь в монастыре текла по-прежнему, внутренне прекрасная и внешне убогая: настоятельница любой ценой стремилась сохранить за собой свой пост и досадовала, когда на него избрали сестру Терезы (которую та когда-то назвала своей матерью), а Тереза так и оставалась вечной послушницей, хотя ей поручили наставлять послушниц, только что поступивших в монастырь. Одна старая монахиня, которой она помогала в ризнице, называла ее сестрой "Да будет так", потому что она всегда со всем соглашалась. Однако все знали, что в случае необходимости она умела быть твердой. В 23 года Тереза заболела чахоткой: когда в ночь со Страстного четверга на пятницу волна крови поднялась к ее губам, она вытерла губы, поняв, что это весть о смерти, но принесла Богу жертву, решив не зажигать лампу, чтобы посмотреть, что с ней случилось. Она дождалась зари, и в Страстную пятницу принесла себя в жертву, решив разделить с Христом Его страсти. Так она вошла во мрак Гефсиманского сада, где началось ее борение: "Иисус попустил, чтобы моя душа была охвачена глубочайшей мглой и чтобы мысль о небе, для меня столь сладкая, была лишь источником борьбы и муки... ". Ей казалось, что она - среди грешников, неверующих, в особенности среди тех, кто утратил веру по своей собственной вине, употребив во зло благодать Божью, и что она слышит хор насмешливых голосов, возвещающих ей, что надо всем царит ничто, пустота. Ей казалось, что она сидит "за столом грешников", где и должна оставаться: "Господи, Твоя маленькая дочь просит у Тебя прощения за своих братьев; она согласна есть хлеб скорби, пока Тебе это угодно, и действительно не хочет встать из-за этого стола, за которым сидят грешники, прежде чем настанет день, Тобой указанный... Господи! Отошли нас оправданными... ". Ее согласие сидеть "за столом бесчестья", чтобы и там был кто-нибудь, кто любит Бога, тесно связано с событиями, происходившими в то время во Франции. Сегодня мы знаем, что ощущение Терезы, будто она находится вместе с грешниками и безбожниками, имело под собой совершенно реальную основу: в силу странного стечения обстоятельств, о которых здесь было бы слишком долго рассказывать, в последние месяцы своей жизни Тереза, к ее глубокой скорби и ужасу, была лично вовлечена в громкий скандал, устроенный некоторыми антиклерикалами и масонами в те годы против Церкви. Они использовали даже одну из ее фотографий. Кроме того, она страдала потому, что провинциал ордена кармелитов, отец Гиацинт Луазон, величайший проповедник своего времени, стал расстригой: он был лишен сана, женился, стал основателем христианской секты и был отлучен. За него Тереза приняла свое последнее Причастие. Она ясно сознавала, что происходит в мире, в котором сциентизм вел яростное наступление на веру, и ощутила его дьявольское очарование. Она говорила сестре: "Если бы ты знала, какие ужасные мысли меня терзают! Молись за меня неустанно, чтобы я не слушала дьявола, который хочет, чтобы я поверила его лживым наветам. В мой ум проникают суждения самых отъявленных материалистов: мысль о том, что в будущем, благодаря постепенному прогрессу, наука найдет естественное объяснение всему и мы узнаем конечную причину всего сущего, а пока это загадка только потому, что нужно открыть еще много нового... О, мамочка, как можно питать такие мысли, когда так любишь благого Бога! Но я приношу в жертву эти жестокие страдания, чтобы уверовали бедные неверующие, ради всех, кто удалился от церковного вероучения". Итак, Тереза согласилась погрузиться в тот мрак, который в Страстную пятницу сошел на всю землю: "Я вижу стену, поднявшуюся до неба... Все исчезло... Я верую, потому что хочу верить". И она носила на сердце Символ веры, написанный на листе бумаги ее собственной кровью. Тем временем, повинуясь приказу своей настоятельницы, она дописывала - трудно поверить! - свою автобиографию, рассказывая о своем духовном пути к полному пониманию того, что есть истинная милосердная любовь. В своей книге она повествует нам о том, как она окончательно открыла смысл своего призвания на Кармеле. Она повествует о великих и многообразных желаниях, которые всегда волновали ей душу, вплоть до того дня, когда она осознала, что Церковь - это Тело, в котором все члены - и у каждого из них своя роль - действуют на благо всего целого, но вместе с тем она с невыразимой радостью поняла, что Церковь должна иметь и сердце и что ее призвание - быть в этом сердце, питающем и поддерживающем "все призвания": "В сердце Церкви, моей Матери, я буду любовью". Тем временем болезнь необратимо развивалась: сестры, ухаживавшие за Терезой, стали обращаться с ней как с ребенком (хотя первые признавали ее духовную зрелость и превосходство), и она смиренно принимала их заботы, зная, что ей предстоит последнее, самое трудное испытание: свидетельствовать об истине своего учения о "пути малых душ", пройдя тяжкий путь страдания и смерти. Ребенку не нужно учиться, чтобы родиться, но взрослый человек, желающий остаться ребенком перед Богом, должен научиться умирать, как будто рождаясь вновь. Иногда Терезу охватывало беспокойство: "Каково мне будет умирать?", "я никогда не научусь умирать!". Она чувствовала, что испытание будет страшным: тело ее было изнурено болезнью, ее мучила невыносимая боль, но настоятельница решила, что давать кармелитке морфий не обязательно. Ее легкие были совершенно разрушены и дыхание сильно затруднено (кислородной подушки тогда еще не существовало). Ее тело даже физически стало меньше (когда его укладывали в гроб, медсестры сказали, что оно кажется телом двенадцатилетней девочки), а дышала она с трудом, как ребенок, только что появившийся на свет. Она была охвачена страхом: "Если бы вы знали, какая это мука, когда не можешь дышать!". "Если я буду задыхаться, - говорит она, - благой Бог даст мне силы". "Каждый вздох - это боль сильная, но все же не настолько, чтобы я кричала". Смотря на образ Девы Марии, она восклицала: "Пресвятая Дева, ты знаешь, что я задыхаюсь!"; "Земного воздуха мне уже не хватает. Когда же я вдохну небесного?". В последние месяцы жизни ее страдания все возрастали, как море, затопляющее ее со всех сторон, и требовали от нее доверчиво и безраздельно, как больной ребенок, предаться окружающим: - Я забыла о самой себе, я не ищу себя ни в чем". "- Я живу только страданием в настоящий момент". "- Детей нельзя проклясть. Малых будут судить необычайно мягко. И вполне можно оставаться детьми, даже занимая высокие посты, даже живя очень долго. Если бы я прожила до 80 лет, я ясно чувствую, что осталась бы совсем маленькой, как сейчас". Тем, кто спрашивал ее, невыносимы ли ее страдания, она отвечала: "Нет, я еще могу сказать благому Богу, что люблю Его, и нахожу, что этого достаточно". "Сегодня ночью мои силы иссякли: я попросила Пресвятую Деву взять мою голову в свои руки, чтобы перенести боль". О своих страданиях она говорила: "Я люблю все, что посылает мне благой Бог". Когда кто-нибудь хвалил ее терпение, она возражала, как будто ее не понимали: "Терпения у меня еще не было ни на минуту. Дело не в моем терпении... Люди вечно ошибаются!". Детский мир с его образами былых времен оставался близок ей, хотя она невыразимо страдала. Она рассказывала сестрам: "В первый раз, когда мне дали в лазарете немного винограда, я сказала Младенцу Иисусу: "Как сладок виноград! Знаешь, я не понимаю, почему Ты медлишь придти за мной. Смотри - я тоже гроздь винограда, и все говорят, что такая зрелая!"". Однажды сестра, которая ухаживала за Терезой, сказала другой сестре, думая, что она спит: "Она очень устала". Тереза услышала эти слова, а потом рассказывала: "Я думала про себя: это чистая правда! это так и есть. Да, я подобна усталому, измученному путнику, который, достигнув цели своего пути, бросается на землю. Но я бросаюсь в объятия благого Бога". Именно так с ней и случилось. Ее агония была долгой и мучительной. Ее сестра рассказывала: "Ужасный хрип раздирал ей грудь. Ее лицо налилось кровью, руки посинели, ноги были холодны, как лед; она дрожала всем телом". Это продолжалось несколько часов. К вечеру она повернулась к настоятельнице и сказала ей: "Матушка, ведь это уже агония?... Ведь я уже умираю?". Настоятельница ответила ей, что это уже агония, но что благой Бог может еще продлить ее. Она ответила: "Тогда... пусть... пусть... О! Я не хотела бы, чтобы сократилось время страданий...". Потом, глядя на свое распятие, она сказала: "Я люблю Его! Боже мой, я Тебя люблю!". Ее голова откинулась назад, взгляд, исполненный невыразимого счастья, остановился немного выше статуи Пресвятой Девы Марии. Этот взгляд длился примерно столько, сколько нужно, чтобы прочесть одно Верую. Потом ее душа отлетела на небо. Мир получил свою "маленькую святую". В июне 1980 года, когда Иоанн Павел II совершил паломничество в Лизье, он сказал: "Возблагодарим св. Терезу из Лизье. Возблагодарим ее за простую и чистую красоту, которая в ней явилась Церкви и миру. Эта красота очаровывает нас, даже если мы знаем, что путь к ней был труден и полон страданий... Но прекрасное существует потому, что очаровывает нас трудом. Самым важным трудом, благодаря которому человек познает тайну своего человеческого естества". СВЯТОЙ ДЖУЗЕППЕ МОСКАТИ В конце октября 1987 года в Риме подходил к концу Генеральный Синод Епископов, который почти два месяца обсуждал тему "призвания и миссии мирян в Церкви и мире". Эта проблема широко обсуждалась и вне Синода, и ее обсуждение сопровождалось яростными спорами, потому что речь шла о насущном и важном вопросе - о "самотождестве христианина", иначе говоря, о том, что значит сегодня быть христианами, без дополнительных определений или особых призваний, оставаясь там, где все другие люди живут и творят историю. Прежде чем епископы разъехались из Рима, - несмотря на то, что еще не были подведены итоги обсуждения, - в дело вмешался Папа. Его вмешательство было хотя и опосредованным, однако весьма значимым: он предложил как пример для подражания образ и жизнь одного христианина-мирянина. Итак, он приступил к канонизации с такими словами: "Человек, к которому мы сегодня будем взывать как к святому вселенской Церкви, представляется нам конкретным воплощением идеала христианина-мирянина: это Джузеппе Москати, главный врач больницы, видный ученый, доцент университета по физиологии и физиологической химии...". По правде говоря, не многие знали Москати: большинство епископов и верующих с удовлетворением восприняли подтверждение основного тезиса соборного учения: тезиса о том, что и миряне призваны к святости и могут достичь ее в миру, занимаясь своей мирской профессией. Некоторые знали побольше и могли долго рассказывать о необычайных добродетелях этого нового святого, особенно о тех, которые сегодня представляются самыми ценными: любви к бедным, абсолютном бескорыстии, верности Евангелию, самопожертвовании... Однако очень немногие - даже среди сведущих людей - были расположены безоговорочно принять бесспорную и бескомпромиссную данность: то представление о "христианине в миру", которому следовал и которое защищал Москати. Необходимо сказать об этом сразу со всей ясностью: с точки зрения "мирской" Москати вел себя как раз наоборот тому, чему учили все, кто пытался точно очертить границы, в рамках которых должен оставаться мирянин: Москати не признавал никаких границ и разделений. Современные католики-интеллектуалы очень любят расплывчатую формулу Маритэна, учившего "разделять во имя единения". Другие, более близкие к истине, говорят скорее о необходимости "разделять в едином". И все имеют в виду, что необходимо с мудрой осмотрительностью сопрягать то, что принадлежит вере, и то, что принадлежит науке, то, что принадлежит Церкви, и то, что принадлежит миру, то, что относится к исповеданию христианской веры, и то, что относится к роли человека в обществе. Так вот, мы не хотим сказать, что этих проблем не существует или что они не имеют значения. Мы просто говорим, что если у Москати была своя харизма и свое призвание в Церкви, то именно он явил такое единство между различными сферами жизни (прежде и сверх любого возможного разделения), что, казалось, сделал невероятное: сегодня никто не осмелился бы подражать ему, соединяя вместе, как он, науку и веру, профессию и исповедание христианской веры, лечение тела и лечение души. Более того, об этих аспектах его жизни биографы рассказывают с недоумением, приуменьшая их значение. Иначе говоря, обращаться к примеру Москати в современной полемике о роли мирян - значит бросать вызов и чуть ли не быть поднятым на смех. Но начнем с бесспорного - с подтверждения того, что все христиане призваны к святости: все могут стать святыми. Отныне это знают все верующие, и священники говорят об этом в проповедях, но многие миряне все же остаются при убеждении, что на самом деле святость - это недостижимый идеал, которому суждено постепенно сдавать свои позиции под натиском жизни с ее неумолимыми законами. Конечно, мирянин, который хоть немного любит Иисуса Христа и Его святую Церковь, не может не чувствовать в душе тоску по святости, но нельзя не сомневаться в том, возможна ли она для тех, кто живет в миру, на каждом шагу сталкиваясь с его противоречиями. Невольно думаешь о том, что если какому-нибудь мирянину удалось стать святым, так только потому, что он жил как бы на окраине мира, не решая огромного множества жизненных проблем, мало завися от обстоятельств. Невольно думаешь, например, о том, что мог бы стать святым какой-нибудь санитар, который как миссионер посвятил бы себя своим больным, служа им с неизменной любовью, терпеливо снося придирки своих коллег и самих больных, сохранив чистое, доброе сердце, не поддаваясь ежедневной усталости и не очерствев. Но когда святым становится главный врач, облеченный властью, ученый, принимавший участие в конференциях, председательствовавший на конкурсах, с толпой учеников и научными публикациями, знаменитый диагност, к которому обращались за советом изо всей Италии и из других стран, - в этом случае, конечно, появляется любопытство и желание узнать, как ему это удалось, и посмотреть, можно ли ему подражать в обыденной жизни. Когда перечитываешь биографии Москати, сразу же обращаешь внимание на его высокие нравственные достоинства. В предисловии к последнему изданию его сочинений говорится: "Москати - это мирянин, который обращается прежде всего к нам, мирянам, и не столько словом, сколько свидетельством своей повседневной жизни. Его призыв - это призыв к последовательности и исполнению долга, и мы не можем остаться равнодушны к этому призыву, если не хотим отказаться от своего призвания". В этих словах, бесспорно, указывается простой и непосредственный путь к восприятию каждого святого (и, действительно, в биографиях это всегда подчеркивается): необходимо учиться у святого его твердости в исполнении долга и его последовательности. Но такой внешне простой подход на самом деле остается бесплодным, как и все призывы моралистического толка: то, что святому необходимо подражать, - это очевидная истина, которую нет смысла лишний раз повторять. Важнее другой вопрос: благодаря чему подражание возможно? Святой - это не герой, которого предлагают толпе робких людей, требуя от них набраться храбрости и рискнуть подражать ему, с надеждой, что по крайней мере кто-нибудь на это решится, однако в уверенности, что основная масса останется неизбежно очень далека от него: святой - это дар Божий, освещающий мир обычных людей, но именно им указующий, где оказывается сопротивление благодати, где та точка, в которой человек - любой человек, должен "уступить", чтобы позволить себя "взять и вознести". Святой - это образец, который можно предложить всем, потому что его опытом могут воспользоваться действительно все, немедленно (даже те, у кого нет ни грана силы и решимости и ни грана последовательности, на которые можно было бы рассчитывать), потому что это свет, просвещающий нас с неба и освещающий все сущее, даже если реальная жизнь презренна и грязна. И это озарение уже в себе самом - очищение, изначальное освящение. жүктеу/скачать 2.99 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|