Т.Токомбаева Аалы Токомбаев
школе – на глине самодельным свинцовым гвоздиком. Вдруг новость! Приехали
сверстники из Ташкента:
–
Езжай туда! Советская власть сирот одевает, кормит, учит!
Выпросил у односельчанина заезженную мухортую клячу. Дотрусил до
Пишпека. И оттуда с погонщиками скота – пешком в Ташкент. Когда шёл, рисовалось,
что город вырезан в скале: Ташкент – «Каменный город».
Приехал – голова закружилась! Это был тот самый год, 1922, когда и я приехал в
Ташкент. И у меня тогда голова закружилась, хотя я видел и Одессу, и Екатеринбург, и
Москву. Представляю, как закружилась у кыргызского юноши-пастуха!
В партшколе (подготовительном отделении Среднеазиат-ского
коммунистического университета) Аалы впервые увидал электричество. За партами
сидели люди почтенного возраста, только что вернувшиеся из армии, и старые деды, и
сироты-подростки, все вместе. В одной комнате занимались сразу два класса, спинами
друг к другу. Не хватало помещений.
В 1927 году Аалы окончил САКУ, поехал в Пишпек. Был заведующим Чуйского
кантонного народного образования. Потом работал редактором в газете «Кызыл
Кыргызстан». И всё время печатал стихи. Спустя 10 лет он был уже
знаменитостью.Подлецы обычно сильнее честных людей, потому что честные люди
поступают с подлецами, как с честными людьми, а подлецы – с честными людьми, как
с подлецами. Белинский повторил эту мысль дважды: в письмах Боткину и Герцену.
Токомбаева оклеветали… Переводы стихов – труднейшее мастерство. Особенно
выигрывают при переводе поэты второстепенные: случается, что истинную жизнь
таким стихам дает переводчик. Но поэты оригинальные, с собственным голосом
обычно проигрывают. Их своеобразие стирается в потоке переводчиков. Лишь
отдельные строки, лишь блёстки выдают их одарённость. Редко, очень редко бывает,
чтобы такой поэт сразу нашёл своего настоящего переводчика. Утверждаю: хотя на
русском языке у Токомбаева вышло несколько книг, они не дают и отдалённого
представления о величине его таланта.В 1939 году Токомбаев был выпущен. …Я
Токомбаева долго не знал в лицо, не сталкивался глаза в глаза, не был знаком, и всё же
однажды и за глаза он произвёл на меня неизгладимое впечатление.Июнь 1952 года.
Числа не помню. Самый день не забыть никогда. Как белые шатры, надо мной
вершины Таласского хребта. Орёл в небе так высоко, что кажется величиной с
жаворонка. Из окна сельсовета доносится стрёкот пишущей машинки. Вечереет. В
стороне воюет с камнями река. Время от времени ржут лошади. От табунов,
рассыпавшихся на склоне гор, то и дело отделяются всадники, скачут к нам, к
сельсовету и, узнав, что ожидаемых новостей ещё нет, уезжают обратно. Было это в
посёлке Будённый, в верховьях Таласа. Возле сельсовета прогуливалось и сидело много
людей: седобородые старики в куньих шапках, трактористы в промасленных
спецовках, табунщики в длинных кементаях, участники археологической экспедиции,
учитель школы, местные ветеринары, зоотехники. Собрало всех сюда, поближе к
телефону, событие исключительное.В тот день во Фрунзе завершила работу научная
конференция по эпосу «Манас». Решалась судьба кыргызского эпоса: признают ли его
народным или, наоборот, объявят антинародным. Сестра одного из зоотехников
обещала из Таласа позвонить, как только конференция кончится. И вот все ждут.
–
Какая дичь! – воскликнешь ты.– Как может быть антинародным эпос –
произведение, созданное самим народом в течение веков?!
Ещё бы не дичь! Один вид этих людей, собравшихся возле телефона в Таласских
горах, волнующихся за судьбу «Манаса», замечательное доказательство его
народности. Впрочем, это и без того было всем ясно. Но, к сожаленью, для
беспокойства за «Манас» имелись серьёзные основания. Незадолго до того в
Азербайджане объявили антинародным эпос «Деде Коркуд». Это мероприятие, мягко
говоря, не было отмечено печатью мудрости. Однако в некоторых других республиках
79
|