Теории мирового развития и антитеррористическое право. Логика сопрягаемости

Как видно из практики международных отношений, с возрастанием масштабности терроризма возрастает потребность в специальных международных судебных органах, в том числе с учетом значимости их решений как источников международного уголовного права.

Вполне логичным в этой связи представляется предложение Санкт-Петербургского Межпарламентского форума по борьбе с терроризмом (27–28 марта 2002 г.) «странам, которые еще не сделали этого, подписать и ратифицировать Статут Международного уголовного суда». При этом, как уже было сказано, предполагается расширение компетенции Суда с тем, чтобы передать под его юрисдикцию рассмотрение актов международного терроризма (74, с. 2, 3).

Принципы, признанные статутами Нюрнбергского и Токийского Трибуналов и нашедшие выражение в приговорах этих Трибуналов (142, с. 291), стали основой для формирования перечня составов преступлений, влекущих международную уголовную ответственность, новых норм международного права по мере возрастания их актуальности до уровня угрозы международному сообществу.

Значение судебных решений в качестве источников международного уголовного права в области борьбы с терроризмом возросло с учреждением Международных трибуналов для судебного преследования лиц за преступления, совершенные на территории бывшей Югославии (МТБЮ) (1993 г.) и Руанды (МУТР) (1994 г.), а также Международного уголовного суда (2000 г.).

Несмотря на то, что МТБЮ и МУТР не вынесли приговоров по терроризму как таковому, судебные решения Трибуналов как источники международного уголовного права имеют важное значение в сфере борьбы с терроризмом. Во-первых, хотя в уставах Трибуналов акты терроризма и выделены в отдельную норму, можно сказать, что в целом преступления, подпадающие под юрисдикцию Трибуналов (ст. 1 Устава МУТР), содержат элементы состава терроризма, поскольку предметом непосредственного посягательства в них являются в большинстве своем невинные люди (ст. 2, 3, 4). Не случайно в официальных документах ООН часто встречаются характеристики событий в бывшей Югославии и Руанде, оцениваемые как террористические (59, с. 76). Во-вторых, общепринятое определение терроризма в международном праве отсутствует. В-третьих, на террористический характер совершаемых преступлений в данном случае указывает и высокий уровень организаторов (а порой и исполнителей) преступлений.

Акцентированность Международного уголовного суда на проблемах противодействия терроризму также очевидна, поскольку базовое обоснование его учреждения зиждется именно на террористической угрозе и эскалации наркобизнеса. Дипломатическая конференция полномочных представителей под эгидой ООН по учреждению Международного уголовного суда приняла его Статут, признавая, что «террористические акты, кем бы и где бы они не совершались, и вне зависимости от их форм, методов и мотивов, являются серьезными преступлениями, вызывающими озабоченность международного сообщества, будучи глубоко обеспокоена сохранением этих действий, которые создают серьезную угрозу для международного мира и безопасности, и сожалея по поводу отсутствия общеприемлемого определения преступлений терроризма и преступлений, связанных с наркотиками, которое могло бы быть согласовано для их включения в юрисдикцию Суда» (60).

Из сказанного в отношении судебных решений как источника международного уголовного права следует, что наиболее эффективными в сфере борьбы с терроризмом могут быть те из них, которые предусматривают предупреждение, пресечение террористических проявлений и ответственность за них через реализацию ответственности за преступления по международному праву с иными составами, нашедшие в том числе определение в нормах права вооруженных конфликтов.

Источниками международного уголовного права являются и решения международных организаций, которым принадлежит сегодня важная роль в общем процессе формирования норм международного права, результаты которого облекаются в форму договора или обычая. И хотя ст. 11 Устава ООН говорит о них как о рекомендациях, в научной литературе приводится достаточно оснований, чтобы относиться к решениям международных органов как к источникам (вспомогательным) международного права (108, с. 27, 28; 16).

Применительно к терроризму речь следует вести, прежде всего, о Генеральной Ассамблее ООН, поскольку резолюции этого органа, по сути, определяют современную международную уголовную политику в сфере борьбы с терроризмом. Они активно влияют на формирование конвенционного антитеррористического механизма, содержание и направленность норм, касающихся терроризма, которые содержатся в статутах Международных трибуналов по бывшей Югославии и Руанде, а также в Римском статуте Международного уголовного суда. Поскольку резолюции Генеральной Ассамблеи по общему правилу относятся к сфере так называемого мягкого права, и они, в отличие, например, от решений Совета Безопасности ООН, не рассматриваются как обязательные правила поведения, подлежащие соблюдению всеми государствами, их принято причислять к вспомогательным источникам международного уголовного права.

Вместе с тем, Генеральная Ассамблея занимает довольно активную позицию в вопросах международно-правового противодействия современному терроризму. Начиная с 1972 года, а также на 44-й, 46-й, 48-й, 50-й – 60-й сессиях Генеральной Ассамблеи безоговорочно осуждаются как преступные и не имеющие оправдания все факты, методы и практика терроризма, где бы и с кем бы они не осуществлялись, и в том числе которые ставят под угрозу дружественные отношения между государствами и их безопасность. Этой актуальной международной проблеме посвящены, в частности, резолюции Генеральной Ассамблеи 3034 (XXVII) от 18 декабря 1972 года, 31/102 от 15 декабря 1976 года, 32/147 от 16 декабря 1977 года, 34/145 от 17 декабря 1979 года, 36/109 от 10 декабря 1981 года, 38/130 от 19 декабря 1983 года, 40/61 от 9 декабря 1985 года, 42/159 от 7 декабря 1987 года, 44/762 от 1 декабря 1989 года, 44/29 от 4 декабря 1989 года, 44/29 от 31 января 1990 года, 46/346 от 1 октября 1991 года, 46/654 от 15 ноября 1991 года, 46/480 от 9 января 1992 года, 46/51 от 27 января 1992 года, 48/609 от 6 декабря 1993 года, 48/267 от 5 августа 1993 года, 48/267 от 21 сентября 1993 года, 48/122 от 7 февраля 1994 года, 49/60 от 17 февраля 1995 года, 6/50 от 6, 10 ноября 1995 года, 50/635 от 18 декабря 1995 года, 6/50 от 19 января 1996 года, 50/53 от 29 января 1996 года, 6/51 от 18 декабря 1996 года, 252 от 27 февраля 1998 года, 53/314 от 20 октября 1998 года, 1333 от 19 декабря 2000 года, 59/290 от 15 апреля 2005 года.

Таким образом, к началу ХХІ столетия международное сообщество в рамках Генеральной Ассамблеи ООН прошло длительный путь в направлении четкого признания противоправности терроризма и достижения согласия по вопросу о принятии специальных правовых мер по борьбе с ним. Однако, несмотря на значительный прогресс, острая проблема определения терроризма осталась до конца нерешенной. Концепцию борьбы с терроризмом еще предстоит наполнить конкретным содержанием и согласовать на глобальном уровне.

Активная позиция Генеральной Ассамблеи в вопросах борьбы с терроризмом, исходящий от нее рекомендательно-правовой материал способствуют актуализации ключевых проблем международного уголовного права в данной области и трансформированию их через действующие в Генеральной Ассамблее механизмы и методы в нормы международного права или возникновению источников международного уголовного права.

Особо следует отметить вклад Генеральной Ассамблеи в повышение действенности международно-правовой системы в сфере борьбы с терроризмом. Международные акты, на протяжении нескольких десятилетий исходящие от Генеральной Ассамблеи, способствуют осознанию комплексного, социально-правового характера терроризма. Связанные с этим оценки детерминант, причин и условий возникновения и эскалации терроризма служат для специалистов ориентиром в их научном творчестве и деятельности по разработке эффективных международно-правовых механизмов борьбы с терроризмом. Образуется основа для формирования подходов, согласно которым наука и практика не должна ограничиваться формулированием норм, регулирующих противодействие террористическим актам (но не терроризму), поскольку такой подход дезориентирует право относительно объекта регулирования.

Чтобы в этом убедиться, достаточно возвратиться к полемике вокруг данного вопроса, которая возникла еще при принятии 18 декабря 1972 года Генеральной Ассамблеей ООН на 27-й сессии основополагающей резолюции 3034 «О мерах по предотвращению международного терроризма». Сессия определила отношение государств – членов ООН к проблеме терроризма и дала мандат Специальному комитету по международному терроризму на ее рассмотрение. Генеральный Секретарь ООН 8 сентября 1972 года предложил внести в повестку дня 27-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН пункт: «Меры, направленные на предотвращение терроризма и других форм насилия, которые угрожают жизни невинных людей или приводят к их гибели, или подвергают опасности основные свободы». Сессия приняла решение включить в повестку дня пункт о терроризме в иной формулировке: «Меры по предотвращению международного терроризма, который угрожает жизни невинных людей или приводит к их гибели, или ставит под угрозу основные свободы, и изучение коренных причин этих форм терроризма и актов насилия, проистекающих из нищеты, безысходности, бед и отчаяния и побуждающих некоторых людей жертвовать человеческими жизнями, включая и свои собственные, в стремлении добиться радикальных перемен».

Таким образом, еще более тридцати лет назад Генеральная Ассамблея ООН совершенно правильно предопределяла опасность развития терроризма до уровня планетарной угрозы именно в сфере освободительной борьбы народов за независимость, мир и прогресс, что свидетельствует о фундаментальности и устойчивости мотивов и целей. Общеизвестно, что терроризм, например, на почве фашизма, расизма распространения не получил.

Последовательность и настойчивость Генеральной Ассамблеи позволили международному сообществу преодолевать серьезные препятствия на пути к выработке общеприемлемого определения терроризма и придают процессу решения этой проблемы устойчивую динамику (61, с. 4; 62, с. 4, 9, 11; 63, с. 7; 64, с. 11; 65, с. 7).

О высокой оценке нормотворческого потенциала Генеральной Ассамблеи и том значении, которое государства придают возможностям этой организации в совершенствовании системы источников международного уголовного права, направленных на пресечение преступлений террористического характера, свидетельствуют предложения о повышении статуса Генеральной Ассамблеи (в рамках пересмотра Устава ООН), предполагающего определение ее решений в качестве источника международного уголовного права.

Причем указанные предложения мотивированы необходимостью усиления борьбы с терроризмом: «Несение ответственности за поддержание международного мира и безопасности является серьезным и важным вопросом, поэтому участие значительного большинства народов в реализации этой серьезной задачи будет способствовать ликвидации терроризма и укреплению международной стабильности и безопасности. Это может быть обеспечено посредством внесения в Устав соответствующих изменений:

а) Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций, в которой представлены все государства-члены, должна быть наделена функциями директивного органа, а роль Совета Безопасности должна заключаться в том, чтобы обеспечивать выполнение решений Генеральной Ассамблеи» (66).

В последнее время заметно повысилась активность Совета Безопасности ООН в укреплении международно-правовых основ борьбы с терроризмом. Международно-правовая борьба с терроризмом обрела предметный характер после принятия известной резолюции Совета 1373. Она обязала государство принять следующие меры: обеспечить запрет финансирования террористических организаций; положить конец деятельности по вербовке террористов и их вооружению; добиться скорейшего присоединения всех государств к международным конвенциям по борьбе с терроризмом и их полное осуществление. Учрежден специальный орган для координации и контроля за выполнением решения – Контртеррористический комитет.

Решение, принятое резолюцией 1373 (S/RES/1373/2001), находит развитие в резолюции Совета Безопасности ООН 1456. В этом документе определяются меры государства в целях воспрепятствования использованию террористами новейших технологий, коммуникаций и ресурсов, пресечения потоков финансов и средств, предназначенных для террористических целей, возможностей транснациональной организованной преступности и др. Но особенно важной представляется констатация Советом «отсутствия стабильности и нетерпимость», которые используют террористы, его решимость «противодействовать этому путем содействия мирному урегулированию споров и путем принятия мер по созданию атмосферы взаимной терпимости и уважения» (67). Замечу, что данному установлению Совета Безопасности соответствует позиционированный в настоящем исследовании правовой подход к квалификации состава терроризма как международного преступления и, в частности, правовой формат совокупного субъекта состава указанного преступления.

Очевидно, что решения Совета Безопасности по определенным вопросам обладают юридически обязательной силой, поскольку государства-члены согласились, что при исполнении своих обязанностей Совет «действует от их имени» (п. 1 ст. 24 Устава ООН).

Оценка указанных выше и других резолюций (в том числе и ранее принимаемых по Ираку, Ливии, Югославии) Совета Безопасности показывает, что под влиянием требований жизни идет процесс расширения полномочий Совета, причем без внесения изменений в Устав путем согласованного толкования положений. Растущая активность Совета и фактическое расширение его полномочий имеет в сфере борьбы с терроризмом положительный эффект. Однако идти по пути создания упрощенных международно-правовых рычагов воздействия на терроризм, тем более, в условиях отсутствия общепризнанного юридического определения понятия этого преступления, на мой взгляд, не следует. Это чревато индетерминизмом и субъективизмом в международном праве, а также созданием дополнительной напряженности в глобальном террористическом конфликте.

Резолюции Совета Безопасности ООН призваны содействовать реализации норм Устава Организации, а не создавать новые нормы. По обоснованному мнению специалистов, они юридически обязательны именно как акты применения права (97, с. 48).

В целом же следует признать, что источники международного уголовного права, которые могут быть использованы в урегулировании террористических преступлений, достаточно аморфны, не адекватны динамике возрастания террористических угроз и распространения терроризма на планете, когда в средствах массовой информации все чаще появляются оценки, констатирующие «процессы общемировой тенденции разрастания идеологии террора» (100).

В то же время обычные нормы, отражая во многом цели и задачи международного гуманитарного права, содержат значительные возможности урегулирования правоотношений в условиях массового совершения преступлений в отношении невинных людей и соответствующих материальных объектов (36, с. 49). Однако схема реализации указанных возможностей выдвигает двоякий вопрос. С одной стороны, насколько терроризм как международное преступление может быть адаптирован к праву, регулирующему отношения в ходе вооруженных конфликтов, и входить в сферу его влияния, а с другой – насколько существующее право вооруженных конфликтов способно охватить своим регулирующим воздействием борьбу с современным терроризмом во всем многообразии его проявлений.

Рассмотрение терроризма в ряду вооруженных насильственных форм политического действия, каковыми являются вооруженные конфликты низкой, средней и высокой интенсивности, дает возможность полнее определить отношение к нему социальных систем институтов, групп, а также исследовать влияние терроризма на эволюцию социально-политической системы общества, форм собственности, на устройство власти, методы и формы управления государством (77; 1, с. 157; 91, с. 24–26). С другой стороны, возникает более четкое понимание влияния социально-политической сферы на терроризм (9, с. 35–53; 7, с. 92–95; 6, с. 30–51).

Основания для такого рассмотрения исходят из результатов оценки основного международно-правового материала гуманитарной направленности, которые указывают на очевидное обстоятельство: в эпицентре нормативных актов, регулирующих правоотношения в ходе вооруженных конфликтов, находится проблема гражданского населения. Если же обратиться к сущностным характеристикам терроризма, то, в свою очередь, также нетрудно убедиться, что ядро генезиса этого преступления образуется снова-таки вокруг проблем, связанных с гражданским населением, которое не причастно к существу террористического конфликта. В юридических терминах оно фигурирует в большинстве случаев как непосредственный объект посягательства, предмет преступления, под которыми подразумеваются невинные жертвы и сопутствующие им разрушаемые или уничтожаемые материальные объекты.

Основу международного гуманитарно-правового материала, подлежащего анализу с точки зрения оценки его возможностей в сфере борьбы с терроризмом, составляют, прежде всего, базирующиеся на опыте Второй мировой войны Женевские конвенции от 12 августа 1949 года (ст. 2, 3), буквально впитавшие в себя дух и букву Нюрнбергского процесса, а также два известных Дополнительных протокола к Конвенциям, касающихся защиты жертв международных вооруженных конфликтов (Протокол I) и вооруженных конфликтов немеждународного характера (Протокол II), принятых на Международной конференции в Берне 10 июня 1977 года.

Из международной юрисдикции вооруженных конфликтов, в том числе возникающих в ходе национально-освободительных движений, вытекают обязательства сторон, целью которых является ограничение ужасов вооруженной борьбы, и которые возлагаются на воюющих из гуманитарных соображений действующими конвенциями, общими принципами права, нормами обычного права и имеют равную силу для всех участников этих конфликтов. Практическая реализация этих норм создает возможности для предупреждения и подавления значительной части террористических актов, устранения условий, благоприятствующих их подготовке и осуществлению, а также совершенствованию и распространению террористических методов и способов действий.

Международно-правовой прецедент, образующий условия для такой реализации, видится в том, что участниками Заключительного акта вышеуказанной Международной конференции в Берне (1977 г.) стали не только государства. Его подписали также и организации, представляющие национально-освободительные движения, – Организация освобождения Палестины (ООП), Союз Африканского народа Зимбабве (ЗАПУ), Народная организация Юго-Западной Африки (СВАПО) и Панафриканский конгресс (ПАК), признав, таким образом, обязательность для себя соблюдения правил ведения войны.

Л.А. Моджорян, констатируя, что отступления от правил ведения военных действий в свете приведенных документов не должны ни при каких обстоятельствах оставаться безнаказанными, предлагает квалифицировать их не как акты международного терроризма, а как нарушение общепризнанных норм ведения войн, влекущие за собой ответственность в соответствии с Нюрнбергскими принципами, подтвержденными в резолюциях Генеральной Ассамблеи ООН от 11 декабря 1946 г. и от 27 ноября 1947 г. в качестве общепризнанных принципов международного права (110, с. 120, 121).

Рассматривая проблемы международно-правового урегулирования войн и вооруженных конфликтов, можно убедиться в том, что: сложившаяся в современном международном праве группа норм, объектом регулирования которых являются отношения сторон в ходе войн и вооруженных конфликтов, вполне применима к конфликтам, имеющим террористический характер; в системе международного права формируется и имеет перспективы развития инструментарий, необходимый для реализации соответствующих норм, касающихся террористических проявлений в ходе вооруженных конфликтов; оценка террористических преступлений с позиций гуманитарного права позволяет более предметно увидеть перспективы их кодификации в рамках антитеррористического права как самостоятельной отрасли международного права; наиболее полное международно-правовое обеспечение получили вооруженные конфликты международного характера; внутренние вооруженные конфликты по своему содержанию и правовым критериям все более трансформируются в международные; террористические методы действий наиболее характерны для вооруженных конфликтов, которые принято считать внутренними, поэтому придание им (в рамках действующего международного права) международного статуса открывает более широкие возможности нормативного воздействия на терроризм, поскольку вооруженные конфликты международного характера наиболее полно регламентированы международно-правовыми актами (ст. 2 Женевской конвенции 1949 г., Дополнительный протокол I, 1977 г. и др.).

Выделение антитеррористического права в отдельную отрасль международного права и кодификация преступлений террористического характера представляется эффективным путем, предполагающим реальное противодействие терроризму. Это дало бы возможность отойти от традиционного описательного стиля оценки терроризма, когда такой оценке подвергается в основном объективная, внешняя сторона действий террористов, «какими бы ни были соображения политического, философского, идеологического, религиозного или любого другого характера, которые могут приводиться» (109, с. 6). Не подвергая никоим образом сомнению данное установление Декларации о мерах по ликвидации международного терроризма, все же отметим, что кодификация создает условия для всесторонней уголовно-правовой и уголовно-процессуальной проработки всех обстоятельств и причин совершения террористических актов, их углубленной криминологической оценки, а следовательно, помимо выполнения функций прямого регулирования, будет способствовать вскрытию и устранению истинных причин терроризма.

В этой связи нельзя согласиться с приведенным выше мнением Х.-П. Гассера, который, не полагаясь на право, указывает, что «конфликты политического характера (а именно таковыми и являются террористические конфликты, – прим. В. А.) должны быть урегулированы политическими средствами и таким образом, чтобы создавалась возможность обеспечивать больше справедливости для всех» (31, с. 266).

Как уже было показано исходя из опыта международной жизни, политические средства, будучи неизбежно отягощены субъективизмом, в лучшем случае решают проблему частично или вовсе ее не решают. А в худшем – лишь подхлестывают эскалацию терроризма, в силу того, что социальная ткань этого преступного явления сплошь соткана из противоречий.

Впрочем, констатация Х.-П. Гассером беспомощности международного гуманитарного права перед терроризмом в связи с «многочисленностью и сложностью» причин последнего (там же) лишь подтверждает правильность избранного в настоящем исследовании пути международно-правового решения проблемы борьбы с терроризмом.

Международно-правовая квалификация терроризма, его совокупного субъекта (см. 2.3.) предполагает криминализацию условий и причин совершения террористических актов в пределах состава международного преступления «терроризм». Результаты исследования дают основания полагать, что осуществленная на этой основе кодификация террористических преступлений, отражая всю сложность терроризма, обеспечила бы справедливость («для всех») в урегулировании террористических конфликтов, что Х.-П. Гассер правильно выделяет в качестве центральной проблемы борьбы с терроризмом. Относимость деликтов, представляющих международное гуманитарное право к террористической направленности действий сторон (особенно той, которая прямо или опосредствованно инициировала конфликт, т. е., по сути, агрессора) не вызывает сомнений, как не вызывает сомнений и террористическая сущность большинства средств и способов разрешения современных вооруженных конфликтов^. В связи с этим эффективным международно-правовым инструментом воздействия на вооруженные конфликты представляется определение стороны-агрессора, поскольку агрессия является самой серьезной и опасной формой незаконного применения силы и, с одной стороны, содержит в себе террористические проявления, а с другой – интенсивно воспроизводит таковые (118).

Общая тенденция современности к глобализации межгосударственных отношений и трансформированию внутренних конфликтов в международные позволяет надеяться на следующее. Международное сообщество придет к решению применять определение агрессии к вооруженным конфликтам различного уровня, как это произошло с применением норм международного права не только к войнам между государствами, но и к конфликтам, не имеющим международного характера, с принятием Женевских конвенций 1949 г. (ст. 3) и Дополнительного протокола II 1977 г. Однако на этом пути, как и в целом в области совершенствования правовых методов борьбы с терроризмом, возникает много препятствий, ибо состояние и динамика международного нормотворчества сложна и базируется во многом на политических факторах, хотя и содержит в себе значительные перспективы и возможности по блокированию дальнейшей эскалации терроризма и его подавлению. Например, когда в конфликт немеждународного характера вмешивается третье государство на стороне правительства или повстанцев, то происходит интернационализация внутреннего вооруженного конфликта - вопрос весьма сложный в теории и практике международных отношений. Неоднозначно оценивается и вооруженная борьба против колониального или иностранного господства в осуществление права народов на самоопределение. Даже, если она происходит на территории одного государства без вмешательства других, имеются основания квалифицировать это как международный вооруженный конфликт (106, с 443).

Применение к вооруженным конфликтам террористического характера норм, регулирующих взаимоотношения сторон в ходе войн и военных действий, позволит, во-первых, оказать в комплексе других правовых мер блокирующее воздействие на значительную и более жестокую часть террористических проявлений. Во-вторых, возникает необходимость определения стороны-агрессора в террористическом конфликте и ее международно-правовой ответственности, что, в свою очередь, предполагает уяснение причин и условий, способствующих возникновению конфликта, с целью их последующего устранения. В-третьих, потребуется более четкое и конкретное определение понятий и статуса комбатантов, некомбатантов, гражданского населения и гражданских объектов, поскольку в существующем праве закреплены положения, предполагающие защиту населения от тотальных вооруженных действий и такие важные аспекты этой защиты, как защита объектов, необходимых для выживания гражданского населения, защита природной среды и т. п. Это призвано также придать существующим нормам гуманитарную направленность. В-четвертых, создается дополнительный инструмент борьбы с исчезновением людей (захватом заложников), поскольку существующие нормы вменяют в обязанность сторонам розыск лиц, о которых противная сторона сообщает как о пропавших без вести. В-пятых, распространение «военного» права на террористические конфликты может значительно сузить, а то и заблокировать возможное использование террористами средств массового уничтожения, техногенно опасных объектов и т. п., так как в международно-правовых актах этой сферы права присутствуют нормы по защите установок и сооружений, содержащих опасные силы.

Указанные и другие факторы предполагают необходимость расширения сферы воздействия норм международного права, регулирующих отношения сторон в ходе вооруженных конфликтов с тем, чтобы обеспечить максимальный охват деликтов, имеющих террористическую сущность.

Из приведенного выше материала следует, что эффективность источников международного уголовного права в антитеррористической сфере может возрастать при условии принятия определения понятия «терроризм», а также кодификации международного уголовного права в целом и, возможно, международных преступлений террористической направленности в частности.

Указывая на актуальность кодификации преступлений, относимых к сфере международного уголовного права, следует выделить вопрос о необходимости кодификации международных преступлений террористической направленности. Более того, следует констатировать наличие обратной связи – эскалация современного терроризма оказывает значительное влияние на интенсивность кодификационного процесса. Какие-либо сомнения на этот счет отпали после событий в США 11 сентября 2001 года. В значительной мере с разработкой четких антитеррористических норм многие специалисты связывают важность кодификации в современном международном уголовном праве. «Проблема кодификации международного уголовного права – пишет, например, Р.А. Каламкарян, – имеет большое значение не только в смысле сбора в одном документе принципов и норм, так или иначе сформулированных в действующих международных договорах, но и в целях разработки новых принципов и норм, в том числе и новых составов международных преступлений и преступлений международного характера (например, принцип международной уголовной ответственности государства, государственный терроризм, наемничество и действия наемников, попрание права на самоопределение народов, преступления геноцида)» (108, с. 30).

Такому «особому» положению терроризма в кодификационном процессе способствуют несколько достаточно серьезных факторов.

1. В международно-правовой процесс включилось большое число новых самостоятельных государств, которые, в целом опираясь на право Устава ООН (а не на «традиционное» цивилистическое право), тем не менее, выражали несогласие с подходами к формированию некоторых норм международного права, среди которых одно из важных мест занимает вопрос о терроризме (9, с. 32). Полемика вокруг терроризма во многом способствовала продвижению универсализации международного права, утверждению позиции этих стран об изменении правотворческого механизма, с тем чтобы «международное право выражало согласие всего мирового сообщества, включая их собственное» (186, с. 121;159, с. 6).

2. Глобализация международных процессов наиболее выразительно нашла свое отражение в современном терроризме, для которого характерно расширительное толкование объекта и субъекта посягательства (в зависимости от оценки понятия терроризма в целом) (100).

3. Терроризм как инструмент политики и насильственный способ разрешения многих современных конфликтов, в отличие от войн, не отражает расстановки сил, которая бы соответствовала экономическому потенциалу и мощи государств. Он, по сути, уравнивает возможности «разновеликих» государств, социальных групп и движений, в связи с чем приобрел масштабы общемировой угрозы.

4. Многие государства, социальные группы и движения, использующие терроризм в качестве средства борьбы за достижение своих политических целей, тем не менее, осуждают терроризм (при всем разночтении в его оценках) и выражают готовность включиться в международно-правовой процесс борьбы с этим преступлением.

5. Кодификационная схема террористических преступлений сравнительно апробирована.

6. Проблема борьбы с терроризмом для международного уголовного права является емкой, поскольку, с одной стороны, признаки терроризма содержатся в таких признанных международных преступлениях как агрессия, геноцид, апартеид и т. д., а с другой – терроризм сам способен вбирать элементы военных преступлений, преступлений против человечности, мира и безопасности человечества.

7. Наконец, реализация положений и норм Кодекса преступлений против мира и безопасности человечества связывается с деятельностью Международного уголовного суда. Утверждение его Римского Статута на Дипломатической конференции, как отмечалось выше, в значительной степени предопределено необходимостью активизации борьбы с терроризмом (57).

Как известно, государства, для которых вопрос борьбы с терроризмом является актуальным на протяжении десятилетий, не удовлетворяются обозначением этого преступления отдельной статьей в уголовном кодексе, а развили правовое противодействие терроризму принятием специальных законов и других целевых нормативных актов, чтобы как можно полнее охватить правовым регулированием не только борьбу с террористическими проявлениями как таковыми, но и с побочными факторами и условиями, способствующими совершению террористических актов. Логичным было бы учесть этот опыт при конструировании норм международного уголовного права, касающихся терроризма, либо поставить вопрос о формировании отрасли – Антитеррористическое право.

В проекте Кодекса преступлений против мира и безопасности человечества терроризм определен в двух значениях. Одна из наиболее согласованных редакций ст. 24 проекта Кодекса дает следующее определение понятия «международный терроризм»: «совершение, организация, отдача приказа о совершении, содействие осуществлению, финансирование или поощрение актов насилия против другого государства или попустительство совершению таких актов, которые направлены против лиц или собственности и которые по своему характеру имеют целью вызвать страх (испуг или ужас) у государственных деятелей, групп лиц или населения в целом, с целью вынудить данное государство пойти на уступки или предпринять определенные действия» (45, с. 47). С учетом оценок, данных в этой книге, приведенное определение вполне подходит для террористических актов либо террористической деятельности.

Кроме того, ответственность за совершение актов терроризма предусматривается ст. 20 проекта Кодекса («Военные преступления») в части, касающейся деяний, совершенных в нарушение международного гуманитарного права, применимого в случае вооруженных конфликтов немеждународного характера (46, с. 117).

Условиями формирования эффективного международно-правового механизма противодействия терроризму являются принятие его общего определения, признанного международным сообществом; системный подход к конструированию и толкованию антитеррористических норм в международном праве; адаптирование этой системы антитеррористических норм к общепризнанным международным преступлениям, базируясь на оценке основных военных преступлений как террористических; установление по этой категории международных преступлений юрисдикции Международного уголовного суда с привлечением возможностей внутригосударственного законодательства и его правоприменительной системы.

Чем глубже системный характер функционирования международно-правовых норм, тем выше потребность в системном подходе к их оценке, а также в системном толковании. Системный подход дает возможность выявить степень согласованности многочисленных норм не только по их формальному смыслу, но и по реальному содержанию в процессе функционирования (98). Известный специалист в области теории нормообразования международного права И.И. Лукашук, ссылаясь на мнение С.С. Алексеева об аналогичном положении в национальном праве (2, с. 116), по этому поводу отмечает, что каждая норма существует не сама по себе, а в общей системе международного права (98, с. 116).

Таким образом, становится очевидным, что повышать эффективность воздействия международного уголовного права в сфере противодействия терроризму можно путем формирования системы норм, указывающих на преступления террористической направленности, и их гармонизации.

Поскольку эпицентр международной преступности все более формируется вокруг преступлений террористического характера, в этом направлении должен смещаться и центр тяжести международного уголовного права. Это должно касаться, прежде всего, вопросов нормотворчества и нормообразования, их развития сообразно актуализации международно-правовой борьбы с терроризмом.

Как справедливо заметил И.И. Лукашук, усложнение выполняемых международным правом функций предопределяет растущее многообразие нормативного инструментария. Появляются новые виды норм, между ними устанавливаются новые связи, расширяется их взаимодействие. Совершенствование структуры – характерная черта прогрессивного развития международно-правовой системы (98, с. 134).

При этом, имея целью повышение эффективности международно-правового противодействия терроризму, нельзя обойти вниманием мнения на этот счет и других авторитетных ученых. Так, О. Шехтер считает, что цели сами по себе не порождают правомочий. Однако во взаимосвязи с принципами и нормами они приобретают значение для определения выбора между расходящимися принципами и нормами (183, с. 40). По мнению П. ван Дейка, конкретная цель является частью международного права (166, с. 14) и т. п.

Из этого следует, что положительных результатов в использовании норм существующего международного уголовного права можно достичь, объединяя наиболее родственные из них одной целью и включая в общий вектор антитеррористической направленности. Полезным с этой точки зрения представляется нормотворческий опыт антитеррористического законодательства Франции (140, с. 34).

Несмотря на отсутствие общепризнанного определения терроризма, существует так называемое рамочное обозначение понятия этого преступления, содержащее четыре определяющих фактора, о которых говорилось выше. Правовое и политическое признание этих факторов, иначе называемых сущностными характеристиками терроризма, специалистами и общественностью не вызывает сомнений.

Если сквозь призму указанных характеристик рассмотреть, скажем, п. а) ст. 20 проекта Кодекса преступлений против мира и безопасности человечества, то присутствие насилия становится очевидным, направленность на невинные жертвы вытекает из сущности международного гуманитарного права, на защиту которого и направлен данный пункт (46, с. 115). Не составляет также большого труда определить политические цели подобных деяний, поскольку из диспозиции нормы следует, что они «совершаются систематически и в широких масштабах». Остается вскрыть наличие устрашения как в качестве способа достижения политической цели (признак объективной стороны состава), так и в качестве промежуточной цели (признак субъективной стороны состава). Представляется, что при расследовании такого рода преступлений эта задача также разрешима.

Применяя такой метод, можно выстроить группу норм международного уголовного права антитеррористической направленности. Создаются условия для скоординированного широкомасштабного использования наработанного потенциала международного уголовного права, а также расширения его возможностей в борьбе с разрастающейся угрозой терроризма.

При этом не следует упрощать проблему. На путях решения задачи не избежать сложностей, связанных с совершенствованием конвенционного механизма, введением более строгих санкций в статьи, имеющие антитеррористическую направленность как в международном, так и во внутригосударственном праве. Возникают также проблемы связанные хотя бы с частичной унификацией последнего и т. п. Но все же такой подход к решению проблем борьбы с терроризмом в международном уголовном праве в определенной степени соответствует общей тенденции к эскалации терроризма.

За основу еще одного способа усиления регулирующего действия норм, касающихся терроризма, можно взять классификацию, предложенную Дж. Шварценбергером, которая предполагает разделение норм по признакам главенства (184, с. 38).

В целях усиления возможностей воздействия международного уголовного права на терроризм путем детализации норм можно обратиться и к другим авторам, предлагающим свои модели классификации преступлений террористического характера: Л. Диспо (43, с. 226), И. Фетгер, К. Мюмклер и Х. Людвиг (139, с. 13), Г. Дэникер (69, с. 77, 78), Н.В. Жданов (71, с. 10–11), Т.С. Бояр-Сазонович (20, с. 10–11), Ю.С. Горбунов (34, с. 51–56).

Таким образом, достаточно очевидно, что международное уголовное право содержит в себе возможности для усиления правового воздействия на терроризм. Такие возможности предполагаются в корректировании отдельных существующих и разработке новых принципов международного уголовного права, на базе которых можно было бы разрабатывать систему конкретных антитеррористических норм. С другой стороны, исходя из оценки источников международного уголовного права, возможности его перестройки в сфере противодействия терроризму видятся в квалификации как террористических ряда насильственных международных преступлений и преступлений международного характера (прежде всего в области международного гуманитарного права). При этом система норм антитеррористической направленности в Кодексе преступлений против мира и безопасности человечества может быть сформирована сообразно степени «террористического наполнения» существующих общепризнанных норм с соответствующим усилением санкций.

Вместе с тем, решению задачи повышения эффективности международного уголовного права в отношении терроризма может способствовать уголовно-правовой анализ этого преступления, результаты которого призваны создать основу для согласования воль государств – членов международного сообщества по ключевым вопросам международно-правовой борьбы с терроризмом. Прежде всего, это должно найти свое выражение в принятии общеприемлемого определения понятия терроризма.

К сожалению, конвенционный механизм в сфере борьбы с терроризмом строится на критериях оценки этого преступления, согласно которым оно идентифицируется лишь с террористическими методами действий, оставляя за пределами правового (антитеррористического) регулирования мощный социально-экономический механизм формирования и распространения этого преступного явления.

Есть основания говорить о необходимости смещения основного вектора антитеррористического права по отношению к сущности террообразующих политических, экономических процессов, требующих международно-правового регулирования в антитеррористическом его значении. В этом нетрудно убедиться, оценив конвенционный механизм в антитеррористической сфере.
2.2.4. Конвенционный механизм регулирования борьбы с терроризмом
Итак, терроризм многоаспектное явление, имеющее сложное историческое и социально-политическое происхождение. Он охватывает разнообразные уровни и типы насилия, которое связано, но не идентично другим формам и уровням насилия (120; 162, с. 81–90). В этой связи достаточно трудно выработать уровень противодействия терроризму, найти точку опоры, которая позволила бы определить эффективные схемы и механизмы такого противодействия.

Известная исследовательница терроризма Марта Креншоу отмечает: «Не ясна разница между внутренним и международным терроризмом. Похоже на то, что терроризм в большей мере, нежели какое-либо другое проявление насилия, размывает границы между этими уровнями анализа» (164, с. 23).

На необходимость выработки и использования международно-правовых мер в борьбе с терроризмом указывают в своих работах И.И. Лукашук (97), Е.Г. Ляхов (101), Ю.М. Колосов (80), И.П. Блищенко, Р.А. Каламкарян, И.И. Карпец (108; 4), Ю.А. Иванов (75), М. Ренсторп (181), П. Уилкинсон (191), А. Полити (128), Л.А. Моджорян (110; 111), Ш. Бассиони (11; 160), Н.С. Беглова (12) и другие специалисты в этой сфере.

На наш взгляд, субстанцией терроризма, той оптимальной величиной, в которой содержатся сущность, причины и основы этого явления, следует считать терроризм в его международном, глобальном понимании, поскольку он базируется на глобальном социальном конфликте (см. 1.3). От принципа последовательного нарастания масштабности здесь следует абстрагироваться, и тогда становится понятным, что именно на фоне «социального тела» международного общества возможно полноценное познание анатомии терроризма. Этим криминология, касающаяся терроризма, отличается от криминологии, которая рассматривает иную преступность (исключение здесь может составлять организованная преступность), где ядро исследований базируется на оценках преступности в конкретном обществе.

Основная проблема определения общеприемлемого понятия терроризма для мирового сообщества также носит международный характер, ибо она во многом состоит в определении границы между действиями, которые отвечают критериям национально-освободительных движений, и теми, которые образуют признаки международного преступления «терроризм».

Иными словами, речь идет в основном о признании (или непризнании) целей и мотивов в терроризме вообще и политических, в частности, поскольку террористические методы действий на официальном уровне осуждаются практически всеми участниками международных отношений.

На протяжении 70-х–90-х годов Организацией Объединенных Наций, по сути, наработан механизм, который составляет достаточно эффективную политико-правовую основу в сфере борьбы с терроризмом. Значительным событием стало принятие 9 декабря 1994 года Декларации о ликвидации международного терроризма (дополнение к резолюции 49/60 Генеральной Ассамблеи ООН), а также 17 декабря 1996 года Декларации, дополняющей Декларацию о мерах по ликвидации международного терроризма 1994 года (резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 52/210). Декларация, а также дополнение к ней обеспечили основу для принятия 15 декабря 1997 г. Международной конвенции о борьбе с бомбовым терроризмом (53, с. 3).

Поскольку указанная Конвенция наряду с принятыми в последующем Международной конвенцией о борьбе с финансированием терроризма (1999 г.) и Международной конвенцией о борьбе с ядерным терроризмом (2005 г.) имеет ключевое значение, во многом отражает сущность терроризма и охватывает наиболее существенный сегмент террористических действий, которые затрагивают интересы конкретных государств, ее влияние на формирование системы противодействия терроризму, особенно правовых и правоприменительных аспектов этой системы, не вызывает сомнений.

Рассмотрение этого конкретного звена международно-правовой антитеррористической системы наряду с прочим позволит дать оценку эффективности конвенционного механизма в целом в сфере борьбы с терроризмом и по возможности понять, почему, несмотря на принимаемые столь «прицельные» акты, эскалация терроризма продолжается. Почему у общественности, да и у немалого числа специалистов, создается впечатление, что антитеррористические нормы международного права разрабатываются и действуют в иной плоскости, нежели терроризм, для ликвидации которого они предназначаются.

Прежде всего, принимая во внимание многоаспектность терроризма, разнообразие и разноуровневость его проявлений, является очевидным, что международное право не может учесть многочисленные варианты и нюансы целеопределения и мотивации этого международного преступления. Это относится и к прерогативам национального законодательства, поскольку уголовная ответственность за терроризм наступает в основном согласно ему. Поэтому основные позиции Конвенции о борьбе с бомбовым терроризмом целесообразно рассмотреть более детально, так как их реализация на уровне национальных норм права (имплементация) связана с определенными сложностями.

Прежде всего, хотелось обратить внимание на формулирование определения бомбового терроризма.

Статья 2 Конвенции указывает:

1. Любое лицо совершает преступление по смыслу настоящей Конвенции, если оно незаконно и преднамеренно доставляет, помещает, приводит в действие или взрывает взрывное или иное смертоносное устройство в пределах мест общественного пользования, государственного или правительственного объекта, объекта системы общественного транспорта или объекта инфраструктуры или таким образом, что это направлено против них:

а) с намерением причинить смерть или серьезное увечье; или

в) с намерением произвести значительное разрушение таких мест, объекта или системы, когда такое разрушение влечет или может повлечь причинение крупного экономического ущерба.

2. Любое лицо также совершает преступление, если оно пытается совершить какое-либо из преступлений, указанных в пункте 1 настоящей статьи.

3. Любое лицо также совершает преступление, если оно:

а) участвует в качестве соучастника в совершении какого-либо из преступлений, указанных в пунктах 1 или 2 настоящей статьи; или

в) организует других лиц или руководит ими с целью совершения какого-либо из преступлений, указанных в пунктах 1 или 2 настоящей статьи; или

с) любым другим образом способствует совершению одного или более преступлений, указанных в пунктах 1 или 2 настоящей статьи, группой лиц, действующих с общей целью; такое содействие должно оказываться умышленно либо в целях поддержки общего характера преступной деятельности или цели группы, или же с осознанием умысла группы совершить соответствующее преступление или преступления (68, с. 4).

Образуя в целом основу для более целенаправленной и активной борьбы с терроризмом, определение, между тем, перекладывает основную нагрузку уголовно-правовой квалификации террористического преступления и адекватного наказания за его совершение на национальное законодательство государств. Несмотря на то, что бомбовый терроризм в Конвенции квалифицируется как преступление, указанной норме международного права недостает полного описания элементов состава этого преступления, то есть объекта, объективной стороны, субъекта и субъективной стороны.

Прежде чем начать рассмотрение полноты квалификации состава бомбового терроризма, следует оговорить, что в поле внимания предполагаются, прежде всего, акты, которые исходят от радикальных экстремистских движений, преследующих цели национально-территориальной, экономической, культурно-религиозной независимости (курдский, сикхский, палестинский, баскский, албанский, североирландский, различные исламистские и другие подобные движения), поскольку они составляют основной удельный вес современного терроризма, обусловливают его глобальность и опасность.

Также, несмотря на различия в подходах специалистов к определению терроризма, следует ориентироваться на такие признанные большинством юристов сущностные характеристики террористических методов действий, как насильственная основа действия, политическая мотивация и целеопределение, наличие устрашения, а также умысла на причинение невинных жертв и адекватных разрушений. (П. Уилкинсон (191, с. 3), У. Лакер (88), Н.С. Беглова (12), В.В. Витюк (24, 25), Н.В. Жданов (71), В.В. Лунеев (99), У.Р. Латыпов (89), В.Е. Петрищев (124, с. 191, 192), С.А. Эфиров (155), А.Е. Жалинский (140) и другие ученые).

М.Л. Энтин, проанализировав определения и правовые оценки терроризма, данные такими известными специалистами как Л.А. Моджорян (111, с. 22), П. Уилкинсон (190, с. 208), В. Во (189, с. 27), Н.Б. Крылов и Ю.А. Решетов (83, с. 78), и найдя их в основе своей совпадающими, резюмируют: «Важно, что такие акты преследуют политические цели, рассчитаны на то, чтобы запугать население или часть населения и вынудить те или иные группы лиц, обладающих властью, ей противостоящих или ее добивающихся, отличные от жертв нападения и не связанные с предметом посягательств, пойти на важные политические уступки.

Одна из наиболее всеобъемлющих работ по этой теме принадлежит Алексу Шмидту. Она основывается на предположении, что, несмотря на разночтения по поводу определения терроризма, существует общий знаменатель для приемлемого восприятия образа этого преступления, что может служить для создания модели, которая сблизила бы позиции исследователей терроризма. В своей книге «Политический терроризм» А. Шмидт собрал 109 определений терроризма и провел их глубокий анализ с целью определения сходных элементов. В результате автору удалось выделить следующие: использование насилия встречается в 83,5 % определений; политическое целеполагание – в 95 %; устрашение – 51 %; угроза и использование психологического давления – 47 %; наличие невинных жертв – 37,5 % (172, с. 76).

Подобное понимание террористической деятельности и ее конститутивных элементов нашло отражение во внутреннем праве целого ряда государств» (153, с. 121, 122).

Рамочное определение терроризма, принятое на заседании Совета по вопросам юстиции и внутренних дел ЕС, также содержит обозначенную нами квалификацию признаков и целей терроризма.

Согласно § 1 ст. 1 Рамочного решения «О борьбе с терроризмом» (от 13 июня 2002 г.) «каждое государство-член должно принять необходимые меры для того, чтобы предусмотренные пунктами «a–i» умышленные деяния, квалификация которых как преступных установлена национальным законодательством, были признаны в качестве террористических преступлений, когда эти деяния по своему характеру или в силу обстановки способны причинить серьезный ущерб стране либо международной организации и совершаются с целью: серьезно запугать население или противоправным образом вынудить публичную власть или международную организацию совершить какое-либо действие или воздержаться от его совершения или серьезно дестабилизировать либо разрушить основополагающие политические, конституционные, экономические или социальные структуры страны или международной организации» (107, с. 175, 176).

С учетом сказанного, очевидно, что определение бомбового терроризма в Конвенции сформулировано по квалификационным критериям, которые несколько отличаются от традиционных, характерных для большинства национальных законодательств. Поэтому, в условиях недостаточно совершенного обеспечения трансформации этой нормы в национальные законы и ее инкорпорации в национально-правовые системы, она может вступать в разногласие с существующими международно-правовыми актами, в частности с Уставом ООН, а главное – может повлиять на эффективность действия Конвенции.

Прежде всего, следует отметить отсутствие четкого указания на объект преступления. В терроризме – это, как правило, существующий режим политической власти, к устранению или смене курса которого стремятся террористы. Места общественного пользования, государственные или правительственные объекты, объекты системы общественного транспорта или инфраструктуры, которые указываются в определении, представляют скорее всего предмет преступления, непосредственный объект посягательства. Причем, на второй план незаслуженно отводится важное обстоятельство, призванное отождествлять непосредственный объект посягательства с невинными, незащищенными людьми, ибо прежде всего в этом состоит основная эффективность терроризма, его смысл как собственно насильственного действия. (Согласно упоминаемому выше Алексу Шмидту, терроризм вообще определяется как метод нападения, в котором случайные или символические жертвы используются как инструмент насилия). Без такой структуризации объекта бомбового терроризма можно получить искаженное преставление об объективной стороне преступления, нивелируемой до действий, ни в чем не отличающихся от тех, которые применяются при убийствах, диверсиях (см. п. 1-в) и т. п. Недостаточно четкое представление об объекте состава бомбового терроризма может сказаться на целенаправленности и эффективности международно- и национально-правовых мер.

Тенденция к абсолютизации защиты конкретных объектов и лиц, оказавшихся под угрозой терроризма (153, с. 126), характерная для Европейской конвенции по борьбе с терроризмом (1977 г.), указывает на невысокую динамику развития конвенционного механизма в данной сфере международного права.

Также обращает на себя внимание недостаточно полное указание в определении на субъективную сторону состава бомбового терроризма. Пункт 1 отражает промежуточные цели преступления. К тому же их в значительной степени можно отнести к объективной стороне преступления, поскольку намерения, о которых идет речь, указывают, прежде всего, на средства и способы, с помощью которых террористы предполагают достичь конечной цели. А цель – нарушение неприкосновенности объекта преступления, то есть государственного, общественного строя, территориальной целостности и т. п. Недостаточное внимание мотивам и целям преступления «бомбовый терроризм» порождает определенные трудности, поскольку в сложившейся практике ответственность за какой-либо терроризм наступает согласно национальному законодательству в соответствии с установленной юрисдикцией. Ведь, как указывает В.Н. Кудрявцев, наиболее общие причины положительных и отрицательных поступков людей складываются на национальном уровне, конкретизируются в действиях больших и малых общностей, а затем проявляются в интересах, целях и мотивах групповых и индивидуальных актов поведения. Без понимания общих процессов трудно или даже невозможно понять отдельное явление (84, с. 5, 6).

Отсюда вопрос полноты определения бомбового терроризма, его приемлемость следует рассматривать сквозь призму содержательной характеристики национального законодательства, его буквы и духа.

Как известно, Уголовный кодекс Украины предусматривает мотив преступления в большинстве своих статей в качестве обязательного или факультативного признака. Не стала исключением и статья 258 «Террористический акт», содержание которой указывает, что цели и мотивы для такого состава преступления являются обязательными признаками (115, с. 114, 119, 463).

Аналогично трактуется терроризм и в других странах (136; 125; 122). Так, например, политическую целенаправленность и мотивацию в терроризме определяют законодательства США (148, с. 25; 35, с. 5), Турции (116, с. 13), Италии (125, с. 133), Германии (125, с. 134).

С учетом указанного представляется проблематичным квалифицировать по национальному законодательству терроризм как преступление, для которого не обязательны политические мотивы и цели. В таком случае, если преступление согласно национальному законодательству не квалифицируется как терроризм (бомбовый), то действие Конвенции как международно-правовой нормы может быть не столь эффективным. С другой стороны, указанные в подпунктах а), в) пункта 1 ст. 2 Конвенции намерения могут иметь, например, корыстную, насильственно-эгоистическую, анархически-индивидуалистическую, легковесно-безответственную, трусливо-малодушную и иную мотивацию, и это препятствует применению в отношении связанных с ними (намерениями) действий антитеррористических норм национального законодательства.

Надо сказать, что принципиально не вносит ясности в этот вопрос и статья 30 Римского Статута Международного уголовного суда, специально описывающая субъективную сторону самых серьезных преступлений, вызывающих озабоченность всего международного сообщества (принимается во внимание решение ввести терроризм под юрисдикцию Суда), поскольку эта статья гласит:

1. Если не предусмотрено иное, лицо подлежит уголовной ответственности и наказанию за преступление, подпадающее под юрисдикцию Суда, только в том случае, если по признакам, характеризующим объективную сторону, оно совершено намеренно и сознательно.

2. Для целей настоящей статьи, лицо имеет намерение в тех случаях, когда: а) в отношении деяния, это лицо собирается совершить такое деяние;

в) в отношении последствия, это лицо собирается причинить это последствие или сознает, что оно наступит при обычном ходе событий.

3. Для целей настоящей статьи «сознательный» означает – с осознанием того, что обстоятельство существует и что последствие наступит при обычном ходе событий. «Знать» и «знание» должны толковаться соответствующим образом.

Даже если бы положения этой статьи прямо распространялись на терроризм, затруднительно было бы однозначно квалифицировать действия, предусмотренные п. 1 статьи 2 Конвенции как бомбовый терроризм. Например, подпункт а) п. 1 по признакам объективной стороны даже с учетом «намеренности» и «сознательности» вполне применим к составу убийства (пусть даже группы лиц), пункт в) – к диверсии и т. д.

Ведь если в этих случаях вести речь о вине, то она может быть увязана с умыслом причинить смерть, тяжкие телесные повреждения, совершить значительные разрушения государственной или частной собственности и т. п. (см. п. 1 ст. 2 Конвенции), но никак не посягательством на общественный или государственный строй, территориальную целостность того или иного государства, международную безопасность и т. д. Описание преступления в Конвенции сводится к описанию самого действия, акта как такового, с указанием на осознанность совершения этого действия. Поэтому, во-первых, оно не совсем отвечает квалификации терроризма, поскольку это двусторонний конфликтный процесс, течение которого обусловлено политической основой, целями и мотивами каждой из сторон, и который характеризуется в этом смысле причинно-следственной связью (27, с. 197–199).

В подтверждение этой позиции уместно привести определение терроризма, данное в 2001 году профессором С.В. Лекаревым, которое при том, что оно носит несколько публицистический характер, верно отражает глубокую социально-политическую мотивацию и международные масштабы этого явления: «Современный терроризм представляет собой сложную систему, состоящую из комплекса взаимодополняющих процессов – идеологических, криминальных, военных, экономических, политических, религиозных и националистических. Сегодня терроризм проявляется как ответная реакция на длительное затягивание решения этнических, политических и социальных проблем» (94; 43, с. 49, 53).

Во-вторых, описание не может также претендовать и на квалификацию террористического акта, ибо в самом террористическом действии как минимум должен присутствовать умысел (а следовательно, цель и мотив) на причинение смерти, тяжких телесных повреждений (или соответствующих разрушений материальных объектов) ни в чем не повинным людям, а также на оказание устрашающего воздействия, на возможно даже и не известные виновным властные структуры, нации, социальные слои и т. п.

Сужая вину до уровня умысла в совершении конкретного преступного действия и оставляя за пределами квалификации преступления мотивы, цели, а также виновный умысел в полном объеме социально-политической характеристики терроризма, положения Конвенции тем самым занижают внимание к причинам и условиям, способствующим террористическим проявлениям, а следовательно, сужают для международного права перспективу его целенаправленного воздействия на это международное преступление.

Характеризуя с этой точки зрения другие более ранние международно-правовые акты антитеррористической направленности – Конвенцию о предотвращении и наказании преступлений против лиц, пользующихся международной защитой, включая дипломатических агентов, Международную конвенцию о борьбе с захватом заложников, Конвенцию о физической защите ядерного материала (103, с. 399–419) – М.Л. Энтин также отмечает, что «все они составлены по единой схеме. Варьируются лишь составы преступлений. ...Упомянутые соглашения, как правило, не принимают во внимание мотивы преступлений. Они избегают выводить подлежащие пресечению противоправные деяния из специфики террористической деятельности и не увязывают их с намерениями запугать государственную власть, население или отдельные группы населения во имя достижения некоторых политических целей» (153, с. 126, 127).

Таким образом, может быть занижена степень общественной опасности преступного действия, а следовательно и острота реагирования (104, с. 113–196).

Что касается квалифицирующих признаков субъективной стороны, то в национальных законодательствах они, как правило, предусмотрены и обязательны. Более того, наличие таких институтов как крайняя необходимость и смягчающие вину обстоятельства создают дополнительные условия для объективной оценки совершенного преступления и ведения судопроизводства по нему. Недостаточная полнота квалификации в международном праве субъективной стороны, заведомо предопределяя невиновность субъектов терроризма, прямо либо опосредствованно инициировавших террористический конфликт (в понимании их как элемента состава преступления), привносит безнаказанность, снижает авторитетность антитеррористических норм международного права, давая почву для толкований об их предвзятости и односторонности, способствуя расширению социальной поддержки терроризма.

«В нынешнем виде принцип «судить или выдавать», – пишет М.Л. Энтин, – обеспечивает неотвратимость преследования, а не наказания за совершение преступлений терроризма. С юридической точки зрения государства не нарушают взятые на себя обязательства даже тогда, когда они фактически покрывают террористов. Выдавать обвиняемых в совершении актов терроризма или передавать дело на рассмотрение какого бы то ни было международного органа они не обязаны, а процедуру разбирательства ничто не может помешать им превратить в пустую формальность или судебный фарс. Факультативный характер механизма мирного разрешения международных споров легализует на практике и замораживание споров, и уклонение государств от соблюдения взятых на себя договорных обязательств» (153, с. 127).

Законодателям стран необходимо учитывать, что такое формулирование международного преступления «бомбовый терроризм» может переносить действенность Конвенции в сферу боязни ответственности за совершенный террористический акт (хотя и здесь могут быть сомнения), а не в связи с безусловной справедливостью нормы международного права, осознанием необходимости ее соблюдения. А принимая во внимание то, что данная норма адресуется специфической категории (например, пребывающей под влиянием причастности к воплощению идей высшей справедливости, к тому же нередко освященной религией), необходимо учитывать и возможное действие обратной связи в том смысле, что, по мнению террористов, противник усматривает в их действиях повышенную опасность (что может быть использовано лидерами как дополнительный вдохновляющий фактор), а роль и уровень исполнителей террористических актов в глазах сторонников и сочувствующих соответственно возрастает. И в этой связи возрастает вероятность игнорирования международно-правовых положений со стороны экстремистски настроенных движений и групп, что, в свою очередь, может повлечь новые витки эскалации терроризма.

«Если право, – указывает Г.И. Тункин, – становится в резкое противоречие с закономерностями общественного развития, оно неизбежно уступает дорогу этим объективным законам. Тогда на смену устаревшим нормам приходят новые» (146, с. 315).

Итак, во-первых, возникают трудности с имплементацией положений Конвенции в национальное законодательство. Во-вторых, несовпадение в квалификации мотивов и целей может повлечь значительные разночтения в определении ответственности и наказания виновных в силу отличия санкций, предусмотренных за разные насильственные преступления (если не удается, а, тем более, отсутствует необходимость доказывать политически мотивированный терроризм) в законодательстве разных стран. В-третьих, сосредоточиваясь в основном на объективной стороне и субъектах террористических актов (но не терроризма) и усиливая тем самым фактор неравенства и несправедливости в процессуальных взаимоотношениях сторон (что, собственно, и является одной из основных первопричин терроризма), конструкции международно-правовых положений косвенно способствуют усилению экстремистских настроений и эскалации терроризма в целом.

К тому же, анализ деятельности международного сообщества в попытках выработать действенные средства и методы борьбы с терроризмом (8, с. 114–144) показывает, что сами по себе разногласия в позициях государств относительно проблемы определения терроризма, привносят воинственность в международные отношения и способствуют повышению удельного веса террористических способов разрешения конфликтов. То есть в самой сущности террора содержатся механизмы, которые усиливают это явление, паразитируя, в том числе, и на недостатках в формулировании норм международного права.

Нейтрализовать, а тем более устранить их, на наш взгляд, можно лишь одним путем, на который указывает криминологическая наука. Наряду с прямым противодействием актам терроризма – конструировать нормы международного антитеррористического права таким образом, чтобы своим воздействием они в полной мере охватывали причины и условия, способствующие возникновению и эскалации терроризма. И это характерно для международного права антитеррористической направленности в целом, поскольку предметом внимания положений его документов являются в основном именно «террористические акты» и «акты терроризма». Отсюда и вытекает роль общеприемлемого определения терроризма, согласованности подходов к этой проблеме.

Шаги, предпринимаемые международным сообществом в поисках решения проблемы адекватного определения терроризма, отвечающего его глубокой социальной сущности, свидетельствуют о признании существования проблемы. Но назвать их эффективными пока что нельзя.

В сентябре 2001 года сообществом европейских государств предложено определение терроризма как международного преступления в статье 3 проекта упомянутой Всеобъемлющей конвенции о борьбе с международным терроризмом. За основу этого определения взят текст пункта 1в, статьи 2 Международной Конвенции о борьбе с финансированием терроризма. И хотя оно несколько приближается к указанию на политическую мотивацию и целеопределение рассматриваемого международного преступления, все же его структура и содержание не охватывает своим регулирующим воздействием борьбу с терроризмом как противостоянием сторон, характеризующимся насильственными актами нападения на невинных людей хотя бы одной из сторон (73, с. 48, 49). Как и в других международно-правовых актах, регулирующих борьбу с терроризмом, в Конвенции не предпринято попыток уточнить на основании действующих международных норм права условия, в которых борьба за национальное самоопределение могла бы быть легитимной (см. п. 1 ст. 3).

Преступление здесь также квалифицируется в основном по признакам объективной стороны и неполного субъекта. То же самое можно сказать и в отношении цели принуждения правительства или международной организации к совершению какого-либо действия или воздержания от него, поскольку целью террористов являются не разовые частные, хотя и желательные для них действия властей, а захват власти, смена существующего политического строя. Квалификация таких действий возможна в рамках определения терроризма как длящегося вооруженного, имеющего политическую подоплеку противостояния, по меньшей мере, двух сторон, в котором хотя бы одна из них прибегает к террористическим актам.

В данном случае, как это, впрочем, имеет место и в Конвенции о борьбе с бомбовым терроризмом, определение, скорее всего, квалифицирует международное преступление «террористический акт», поскольку речь идет об оценке разового действия. В поле зрения органов юстиции, таким образом, вводится лишь одна сторона террористического противостояния (собственно терроризма): та, которая использует в борьбе террористические акты. Сторона же, которая использует иные, в том числе и насильственные, средства, нередко являющиеся причиной террористического конфликта в целом, как правило, остается за пределами международно-правовой оценки и разбирательства.

Самогенерирующие основы терроризма состоят в том, что он извлекает выгоду из противодействия национальных и международных органов, совершенствуется с точки зрения тактики действий, активизируется на глобальном уровне. Учитывая, что в резерве террористов может оказаться разнообразный арсенал средств (в том числе биологических, химических, ядерных и других технологических), целесообразно рамочные положения Конвенции в национальном законодательстве наполнить таким содержанием, которое бы составляло ощутимое препятствие для дальнейшего возрастания террористической экспансии. В этой связи уместным было бы привести достаточно жесткий вывод известного социолога Э. Дюркгейма, отражающий одну из концептуальных позиций ученого: «Преступление, таким образом, необходимо. Оно связано с основными условиями всякой социальной жизни и уже поэтому полезно, потому что условия, в тесной связи с которыми оно находится, в свою очередь необходимы для нормальной эволюции этики и права» (70, с. 75).

Позиция автора в этом вопросе нашла свое отражение в предложениях и замечаниях к проекту Всеобъемлющей конвенции о борьбе с международным терроризмом. Они составили основу позиции делегации Украины на 6-й сессии Специального комитета ООН по вопросам разработки международных конвенций о борьбе с международным терроризмом, которая, согласно п. 17 Резолюции Генеральной Ассамблеи ООН 56/88 от 12 декабря 2001 года, состоялась с 28 января по 1 февраля 2002 года (5, с. 393–395).

Не так давно Генеральным секретарем ООН учреждена Группа высокого уровня по угрозам, вызовам и переменам. Группа призывает дать определение терроризма, включающее как уже существующие запреты на террористические акты, так и новые запреты на:

1. 
   применение силы государством против мирных жителей (Женевские конвенции и другие документы), если оно осуществляется в достаточно широком масштабе;
   
2. 
   акты, подпадающие под 13 антитеррористических конвенций;
   
3. 
   акты терроризма в период вооруженного конфликта, запрещенные Женевскими конвенциями и Протоколами к ним;
   
4. 
   акты, запрещаемые в Конвенции о борьбе с финансированием терроризма 1999 года и в резолюции 1566(2004) Совета Безопасности ООН;
   
5. 
   любое деяние, в дополнение к перечисленным, которое имеет цель вызвать смерть мирных жителей или не комбатантов или причинить им тяжкие телесные повреждения, когда цель такого деяния в силу его характера или контекста в том, чтобы запугать население или заставить правительство или международную организацию совершить какое-либо действие или воздержаться от его совершения (Доклад Группы высокого уровня. Док. А/59/565).
   

Они противоречивы по своему смыслу, поскольку, признавая право народов на сопротивление, особенно в условиях иностранной оккупации, нельзя не согласиться с тем, что в силу несопоставимости возможностей сторон смысл такого сопротивления сопротивляющиеся связывают по большей части с применением террористически-диверсионной тактики действий. Если же сопротивляющиеся стремятся в условиях неоколониализма либо реколонизации покончить с экономической, политической зависимостью, противостоять культурной экспансии, то традиционные повстанческо-партизанские формы борьбы для них также неприемлемы. Это объясняется, в частности, отсутствием «материального» противника в виде военно-административного присутствия метрополии. Следовательно, потребность в террористических актах как средстве борьбы отнюдь не представляется чем-то аномальным.

Из этого ясно, что избирая объектом своего регулирования в терроризме лишь террористические акты, международное право уходит от регулирующего воздействия на ту часть проблемы терроризма как преступления по международному праву, которая образует международно-правовые основания для сопротивления народов как такового.

Возвращаясь к юридико-догматической оценке действующей Конвенции о борьбе с бомбовым терроризмом, следует сказать, что четкая квалификация в составе преступления «терроризм» (бомбовый) субъективной стороны, позволяет избежать определенных издержек, могущих ослабить предупредительное значение нормы: во-первых, упрощенная в этой части диспозиция нормы может свидетельствовать о слабом сопротивлении терроризму общества, способности реагировать лишь на действия (сюда включаются угроза и попытки).

Во-вторых, проигрыш состоит в том, что террористическими организациями такая трактовка бомбового терроризма может расцениваться как нежелание широкого гласного обсуждения мотивов и целей их экстремистской деятельности, вследствие чего, как уже было сказано, возможны негативные перемены в общественном мнении в пользу террористов. Между тем, именно формирование определенного общественного мнения является одной из их промежуточных целей.

В-третьих, фактор предупредительно-профилактического действия может быть практически нивелирован, когда в определении бомбового терроризма отсутствует квалификация мотивов и целей как компонентов состава субъективной стороны, с которыми данное действие в основном и связывается.

И, наконец, в-четвертых, без исследования мотивов и целей преступления снижается понимание преступного замысла, что влияет на своевременное раскрытие плана террористического акта и его пресечение.

С учетом сказанного есть основания считать, что несмотря на, казалось бы, прагматическую ориентацию, многосторонние международные соглашения не содержат надежных гарантий и механизмов реализации закрепленных в них положений, не препятствуют государствам легко и безболезненно обходить взятые на себя обязательства. Поэтому указание Итоговой декларации Санкт-Петербургского межпарламентского форума по борьбе с терроризмом на «недопустимость любых двойных стандартов, стереотипов или избирательности по политическим соображениям в оценке актов и проявлений терроризма в различных регионах мира» (74, с. 1) представляется как актуальное, продиктованное международно-правовой практикой последних десятилетий.

Можно возразить, что намерения и планы террористических групп могут быть установлены и без исследования мотивационной динамики в рамках права, например, оперативным путем, путем социологических исследований и т. п. Частично это возможно и логично. Вместе с тем, рассмотрение мотивов и целей терроризма вне правового процесса и криминологического контекста может привести к признанию фатализма и реакционной теории «опасного состояния». Отсюда лишь один шаг к так называемым «превентивным мерам». Тем более, что для современных исследований характерна компьютеризация фактических сведений. Марта Креншоу в этой связи предостерегает: «Похоже, что из-за того, что нечетко определено, что такое террористический акт, в базу данных могут вносить много случаев, характер которых вызывает сомнения. Надо собирать более полную и тщательную информацию, чтобы можно было считать достоверным качественный анализ» (164, с. 27).

С другой стороны, такой подход таит в себе опасность индетерминизма, то есть отрицания причинной связи преступления с внешними факторами.

Для криминологии индетерминизм бессодержателен, поскольку исключает проблему причин преступного поведения; в области же уголовного права он уводит к средневековым теориям расплаты и наказания, рассматриваемым как самоцели. Как справедливо замечено более ста лет назад российским юристом М.С. Таганцевым, «если мы не признаем неподчинение человеческих действий закону причинности как закону всех конечных явлений, то мы можем вести речь лишь о мести, расплате, но не может быть и речи о наказании как о юридическом институте, о целесообразной государственной деятельности» (137, с. 392).

К тому же определение терроризма без указания конечных целей и мотивов преступления, как уже было сказано, несет в себе элементы нарушения прав человека, лишая виновное лицо права на гуманное беспристрастное правосудие. Это четко определено на VII Конгрессе ООН по предупреждению преступности и обращению с правонарушителями (1985 г.).

Г.И. Тункин обращает внимание, что действенность международного права зависит в значительной мере от морального авторитета норм международного права, который определяется, прежде всего, тем, в какой мере эти нормы отвечают сокровенным желаниям народов обеспечить мир (146, с. 316).

Международное сообщество, исходя из своих базовых принципов, не должно игнорировать национально-освободительные движения. В то же время необходимо последовательно устранять жестокость, бесчеловечность в средствах достижения целей этих движений.

Ориентируясь на такие подходы, целесообразно было бы оценить возможность признания отдельных радикальных движений как национально-освободительных при условии, если они не прибегают к акциям, последствиями которых предполагаются (и становятся) невинные жертвы, а также адекватные разрушения.

На наш взгляд, это значительно бы снизило уровень террористического насилия, серьезно ослабило бы социальную базу терроризма и открыло бы путь к широкому использованию политических, социально-экономических, дипломатических, культурологических и иных мер по противодействию ему.

Международное право в сфере борьбы с терроризмом должно содержать принципы и нормы, совмещающие поддержку и защиту справедливых освободительных целей и намерений, борющихся с неприятием и наказанием террористических средств и методов борьбы.

Поскольку вторая часть данной посылки достаточно ясна и в целом отработана в международном праве, в частности через конвенционный механизм, то вопрос, по всей видимости, должен разрешаться вокруг форм и способов воплощения в нормах права установления о поддержке легитимных справедливых целей борьбы.

На мой взгляд, это может быть достигнуто путем введения в антитеррористические нормы положений, предполагающих ответственность за создание условий и ситуаций, которые, собственно говоря, и предопределили эту легитимность и справедливость. То есть речь идет об общей ответственности за создание террористического конфликта. Вернее, о разделении этой ответственности, когда вектор антитеррористического права, нацеливаясь на противодействие актам терроризма, одновременно охватывает противоречащие международному праву действия политического, экономического, военного и т. п. характера и их последствия, послужившие основанием для ответной политической борьбы. В этой связи в следующем разделе рассмотрены конкретные механизмы конструирования норм международного антитеррористического права, квалификационные критерии признаков состава терроризма как международного преступления.

В существующей же действительности конвенционный материал образует правовые предпосылки для регулирования борьбы в лучшем случае с террообразующими причинами вторичного порядка, которые лишь отражают отдельные катализирующие механизмы и условия протекания терроризма, как разновидности социального конфликта. Сообразуясь с конвенциями антитеррористической направленности, специалисты предлагают, например, схему международно-правового регулирования борьбы с терроризмом, основу которой составляют два направления:

«1) против негосударственной несетевой структуры с использованием в основном уголовно-правовых средств;

2) против содействующих терроризму государств с использованием международно-правовых средств.

Таким образом, в принципе борьба с международным терроризмом должна вестись уголовно-правовыми методами в соответствии с международными конвенциями. Ответственность несут физические лица. В том случае, если террористические действия поддерживаются государством, то оно несет за это международно-правовую ответственность и к нему применимы контрмеры, а в случае необходимости и санкции по решению Совета Безопасности ООН» (97, с. 436, 437).

Констатируя последовательность и правовую логичность данной схемы, следует обратить внимание на следующее. Речь идет об ответственности государства за поддержку терроризма, но никак не за инициирование терроризма, создание причин и условий, в которых радикальная часть общества находит возможным и оправданным применение террористических средств и методов борьбы.

Поскольку терроризм как международное преступление асимметричен в правовом отношении, нестандартными (асимметричными) полагаются и юридические механизмы, призванные регулировать борьбу с ним. Отсюда, круг государств, которые определяются в качестве объектов международного уголовно-правового воздействия по признакам состава международного преступления «терроризм», не может ограничиваться критериями содействия и поддержки. В их числе должны квалифицироваться и государства, образующие терроризм, то есть создающие политические, экономические, социальные и иные причины и условия для экстремистского реагирования на них, а также государства, инспирирующие, поддерживающие такое реагирование в виде террористических методов действий. Важно при этом заметить, что эффективность использования международно-правовых средств против государств (а, скорее всего, преимущественно в этом и состоит смысл их использования) предполагает их задействование в пределах единого состава международного преступления «терроризм».

Принимаемые согласно существующим принципам и нормам международного права меры в отношении государств-спонсоров террористических актов недостаточно эффективны. Не столько потому, что эти государства, как правило, бедные, имеют автократические или диктаторские режимы, для которых общественное мнение не играет никакой роли. Неэффективность здесь связана в первую очередь с тенденциозностью и однобокостью действия международно-правовых санкций, конкретностью причинно-следственной связи по отношению к терроризму в одних случаях и абстрактностью – в других. Это нередко порождает радикальные настроения среди населения и новых добровольцев, желающих присоединиться к кругу насилия.

Возрастающая преступность все более разочаровывает и деморализует население. Проявляется тенденция к росту требований о более жестоких наказаниях и использовании чрезвычайных мер пресечения преступности.

И это, как указывает В.Н. Кудрявцев, находит отражение в учащающихся предложениях правоохранительных ведомств стран и международных организаций об издании новых и новых правовых норм, выполнение которых на практике имеет нулевой результат (84, с. 196).

В целом ряде государств после событий 11 сентября 2001 года законодательство в сфере борьбы с терроризмом претерпевает изменения в сторону ужесточения. Например, в ФРГ в 2002 году был принят пакет законодательных актов, основу которого составил закон «О борьбе с международным терроризмом». Его принятие потребовало внесения поправок и дополнений в целый ряд других нормативных правовых документов и актов. Значительной доработке подвергся, в частности, закон «Об иностранцах» (Ausländergesetz (AuslG)). Согласно параграфу 64 AuslG, МВД ФРГ по договоренности издает общие административные распоряжения, в которых с учетом изменений обстановки дополнительно определятся, по отношению к гражданам каких государств и каким иным группам лиц должны применяться усиленные процедуры проверки. Согласно параграфу 8 того же закона, в выдаче визы может быть отказано в случае, если иностранец: представляет угрозу свободному демократическому строю либо безопасности ФРГ; использует силовые методы для достижения определенных целей; открыто призывает к применению силы или угрожает применением силы; доказанно принадлежит к объединению, поддерживающему международный терроризм; оказывает содействие такому объединению.

Согласно закону, проверки и обмен оперативными данными осуществляются только в связи с поиском оснований для отказа в выдаче визы и тем самым ограничивают объем сообщаемой информации. Для буквального соблюдения положений закона не требуется никаких дополнительных сведений помимо сообщения о том, что иностранец «представляет или не представляет угрозу для безопасности Германии». С точки зрения оценки практической применяемости закона «Об иностранцах» и его эффективности следует отметить некоторые противоречия и несогласованность отдельных статей. Так, отсутствует ясность в вопросе о том, насколько широко простираются полномочия оперативных служб при проведении проверок иностранцев для определения причин отказа в выдаче визы. В дополнение к приведенным в параграфе 8 основаниям, в параграфе 7 AuslG сказано, что в выдаче визы может быть также отказано, если пребывание иностранца в ФРГ «каким-либо иным образом» нарушает интересы ФРГ либо наносит им ущерб. При этом формы «иных» угроз не конкретизированы.

Кроме того, недостаточно четко определены полномочия правоохранительных и других ведомств по дальнейшему хранению и использованию получаемых в процессе проверок данных. Ряд положений говорит в пользу того, что спецслужбы могут неограниченно использовать получаемые в ходе проверок данные для решения своих оперативных задач.

Представляется, что эффективными в современных условиях могут быть комплексные меры противодействия терроризму, наступательность которых обусловливается, прежде всего, объективностью, полнотой, четкостью и «прозрачностью» международно-правовых норм, хорошо инкорпорированных в национальное законодательство. При этом право должно исходить из того, что терроризм – это отнюдь не некий, отстоящий от общества, монстр, возникший вне его и угрожающий ему со стороны. Это даже не часть общества, не его составляющая, как мы указывали ранее, это внутренняя функция мирового общества, проявляющаяся во всех аспектах его существования и жизнедеятельности. Поэтому международное право должно быть сконструировано таким образом, чтобы оно могло воздействовать в равной мере на все негативные политические, экономические, социальные и культурологические аспекты международной жизни, образующие в своей совокупности указанную террористическую функцию в жизнедеятельности мирового общества. При этом наряду с объективной стороной состава мотивация, причинность и целеопределение в терроризме должны анализироваться также и в качестве элементов правового процесса, и составлять основу для криминологических исследований.

Важным правовым рычагом влияния на терроризм может быть введение и разработка в составе террористического акта института невинных жертв в качестве признака, квалифицирующего субъективную (промежуточная цель, наличие умысла) и объективную (способ совершения и последствия преступного действия) стороны.

Отсюда, развитие национального законодательства в сфере борьбы с терроризмом как составляющей антитеррористического права следует осуществлять с учетом того, что по содержанию и направленности оно призвано обеспечить условия для:

1) задействования в борьбе с терроризмом всего комплекса политических, социальных, экономических, дипломатических, культурологических и других средств и возможностей;

2) создания и эффективного функционирования хорошо скоординированной общенациональной системы антитеррористических мер;

3) развития и совершенствования оперативно-розыскной деятельности;

4) роста эффективности применения специальных сил и средств и возможностей интегрирования их, а также оперативно-розыскных органов (см. п. 3) в соответствующие межгосударственные и международные структуры;

5) фактической реализации международных правовых обязательств государства на внутреннем уровне (имплементации);

6) универсализации соответствующих законодательных норм, возможностей инкорпорации норм международного права в национально-правовую систему.