Томас Вудро Вильсон, 28-й президент США психологическое исследование

Читателю, вероятно, наскучило наше подробное исследование слов и действий Вильсона в феврале, марте и апреле 1919 года. Но мы чувствуем, что нет никакой потребности в оправдании за детальность нашего исследования.

Весь поток человеческой жизни может быть изменен вследствие характера одного индивида. Если бы Мильтиад бежал из Марафона или Карл Мартелл бежал из-под Пуатье, западная цивилизация развивалась бы иным образом. И вся жизнь текла бы по-иному, если бы Христос отрекся от своей веры, стоя перед Пилатом. Когда Вильсон покинул Париж, поток западной цивилизации был направлен в такое русло, о котором не очень приятно размышлять. Психологические последствия его морального поражения были, возможно, такими же серьезными, как и политические и экономические последствия. Человечество нуждается в героях, и так же, как герой, который оправдывает веру в него человечества, вносит свой вклад в развитие цивилизации, герой, который предает надежды человечества, снижает уровень развития общества. Вильсон великолепно проповедовал, обещал великие свершения, а затем позорно бежал от данных им обещаний. Обещать и убегать от обещаний не соответствует лучшей американской традиции и не является общепринятой линией поведения в Европе. Западному миру нелегко будет стереть из памяти трагикомическую фигуру своего героя, президента, который обещал и убежал от выполнения обещанного. Поэтому нам кажется, что мы не должны каким-либо образом оправдывать нашу попытку определить точную причину и момент поражения Вильсона.

Если бы Вильсон был жив и подвергся психоанализу, могло бы оказаться возможным точно определить, почему и когда он отказался от обещанной им борьбы. В действительности лее, располагая материалами об этом периоде, мы в состоянии указать лишь на возможную причину этого. Ясно, что кризис начался 3 апреля с болезни Вильсона и закончился 10 дней спустя. Так как вечером 7 апреля Вильсон, по-видимому, был преисполнен реши мости вести борьбу и уступил в полдень следующего дня в важном вопросе репараций, никогда более не вступая в борьбу (за исключением второстепенного вопроса о порте Фиуме), то представляется очевидным, что в ночь с 7 на 8 апреля или утром 8 апреля он решил прекратить борьбу. Но 6 апреля он говорил Хаузу, что согласится с "репарационным компромиссом", так что его уступка 8 апреля была уступкой, которую он согласился сделать ранее. Он мог совершить ее с твердой уверенностью ни когда более не уступать, и его окончательное решение идти на компромисс до конца, возможно, было принято, когда он получил каблограмму от Тьюмалти, которая оканчивалась следующими словами: "Отъезд в такое время будет равнозначен дезертирству". Действитель но, начиная с этого времени он, возможно, вообще не принимал никаких решений и просто распадался как личность.

С другой стороны, после своей беседы с Хаузом 6 апреля он стал намного более воинственным. Он приказал вернуться кораблю "Джордж Вашингтон" и отдал распоряжение прекратить кредитование союзников. На протяжении всего дня 7 апреля он, казалось, настолько решительно был настроен сражаться, что даже Хауз был изумлен полнотой его капитуляции в полдень 8 апреля. Таким образом, трудно избежать заключения о том, что значительные изменения в его взглядах произошли в период между вечером 7 и полуднем 8 апреля. Без Вильсона невозможно определить точный момент его упадка духа, но создается впечатление, что окончательное решение Вильсона отказаться от борьбы за заключение того мира, который он обещал человечеству, очевидно, было принято ночью 7 апреля. Вероятно, он лежал без сна в эту ночь, раздираемый сомнениями и страхом перед мужской борьбой, который таился в душе маленького Томми Вильсона, никогда в своей жизни не вступавшего в кулачную драку. И он принял решение сдаться.

Возможно, так и было. Но Вильсон не умел и не желал смотреть фактам в лицо, и ни одно из его будущих оправданий или действий не указывает на то, что он сознательно понимал правду о себе. Напротив, они указывали на то, что он вытеснил ее, загнав в бессознательное, а сознательно убедил себя в том, что путем компромисса достигнет всего того, и даже большего, что могло бы быть достигнуто вследствие борьбы.

Мы отмечали, что для того, чтобы разрешить внутренний конфликт, терзающий его, Вильсон нуждался лишь в нахождении некоторой рационализации, которая позволит ему одновременно уступить и остаться в своей собственной вере спасителем человечества. Мы находим, что он обнаружил не только одну такую рационализацию, а целых три! В месяц, последующий за его компромиссом 8 апреля 1919 года, Вильсон снова и снова повторял три рационализации. Конечно, его самой главной рационализацией была Лига Наций.

Каждый раз, когда он шел на компромисс, несовместимый с обещанием, данным ранее человечеству, заключить мир на основании 14 пунктов, он говорил сопровождающим его лицам: "Я никогда не сделал бы этого, если бы не был уверен в том, что Лига Наций пересмотрит это решение". Он убедил себя в том, что Лига изменит все несправедливые постановления договора. Когда его спросили о том, как Лига сможет изменить договор, если она не является парламентом, а каждый член совета Лиги обладает абсолютным вето, он ответил, что в данное время Лига действительно не может изменить договор, но уверен, что когда-нибудь она станет столь могущественной, что сможет изменить его.

Таким образом он освободил себя от какой-либо моральной ответственности бороться. В тот момент, когда он поверил в то, что условия мирного договора являются лишь временными и будут заменены постоянной Лигой, он мог поверить в то, что в действительности ничто не имеет большого значения, кроме существования Лиги. В это он крайне хотел верить, так как создание Лиги Наций, по его мнению, даровало ему бессмертие.

Он закрыл глаза на тот факт, что Лига может оказаться временной, а условия мира - постоянными, пока они не будут изменены войной. В своем желании быть крестным отцом Лиги он абсолютно забыл о своей точке зрения, которой придерживался в прошлом году, а именно: просить американский народ вступить в Лигу Наций, чтобы гарантировать условия мирного договора, если этот договор будет столь справедливым, что сделает новые войны крайне маловероятными.

Он так сильно нуждался в рационализации, что был способен закрыть глаза на тот факт, что Лига по своему существу являлась органом, который должен был гарантировать неизменность условий Версальского договора, а также поверить в то, что Лига по своей сути была органом, созданным для пересмотра тех самых условий мира, которые она должна будет гарантировать как неизменные! Путем использования этой рационализации он смог одновременно подчиниться и сохранить свою веру в то, что все еще является спасителем человечества.

Его вторая рационализация была и продолжает быть вызывающей изумление. Он всегда был способен найти некоторый принцип для прикрытия поведения, которое является шокирующим для обычной человеческой личности и порядочности. Тем не менее вызывают удивление его уверения в том, что он сделал Версальский договор вопросом принципа. Вильсон изобрел великолепный софизм: он говорил своим друзьям, что так как прибыл в Европу для установления принципа международного сотрудничества, то должен поддерживать этот принцип и сотрудничать с Ллойд Джорджем и Клемансо даже за счет компромиссов, которые трудно было примирить с 14 пунктами.

Его компромиссы, сделанные во имя принципа международного сотрудничества, делали его невозможным. Он боролся за международное сотрудничество, подготавливая решение о репарациях и "польский коридор"! Он применял этот принцип не к реальности, а к своей совести с таким успехом, что снова чувствовал себя освобожденным от обязанности бороться. Действительно, вопросом принципа стало не вступать в борьбу! И опять, как столь часто случалось в его жизни, красивая фраза пришла ему на помощь и убила злобный факт, который угрожал миру в его душе.

Его последней рационализацией был большевизм. Снова и снова он рисовал картины того, что произойдет, если он будет бороться и покинет мирную конференцию вместо того, чтобы пойти на компромисс. Сно ва и снова он повторял: "Европа в огне, и я не могу подливать масла в огонь".

Таким образом, он окончательно смог убедить себя в том, что подавил свое личное мужское желание вести борьбу для того, чтобы спасти Европу от тех страшных последствий, которые были бы неизбежны при его участии в борьбе. Не сражаться стало для него равносильно принесению себя в жертву. Посредством такого, до некоторой степени окольного, пути рассуждений он смог еще более убедить себя в том, что жертвует собой ради благосостояния человечества и поэтому напоминает Христа.

Вильсон, по всей видимости, полностью и окончательно принял эти рационализации во 2-ю неделю апреля 1919 года. Ему хотелось верить в их законность, поэтому он поверил в них. Так крайне удовлетворительным для себя образом он избежал внутреннего конфликта, который мучил его. Но все его рационализации основывались на игнорировании фактов, а факты нелегко игнорировать. Человек может вытеснить знание о неприятном факте и загнать его в бессознательное, но оно остается там, пытаясь прорваться в сознание, и он вынужден вытеснять не только воспоминание об этом факте, но также все тесно связанные с ним другие факты для того, чтобы продолжать не помнить о нем.

Его душевная целостность нарушается, и он неуклонно движется в сторону от этого факта, все более и более отрицая его существование. Человек, который "смотрит в лицо" фактам, какими бы неприятными они ни были, сохраняет свою душевную целостность.

Те факты, которым Вильсону приходилось "смотреть в лицо", были, конечно, крайне неприятными: он призывал своих соотечественников следовать за ним в крестовом походе за мир. И они последовали за ним храбро и самоотверженно. Он обещал как им, так и врагу, да и всему человечеству, заключить абсолютно справедливый мир, основанный на 14 пунктах.

Он выступал как пророк, готовый пойти на смерть ради своих принципов. И он убежал от борьбы. Если, хотя бы очень робко, вместо изобретения успокаивающих рационализации Вильсон сказал бы себе: "Я нарушил свои обещания, так как опасаюсь борьбы", он бы не распался душевно как личность, что с ним произошло после апреля 1919 года.

Его душевная жизнь, начиная с апреля и по сентябрь 1919 года, была диким бегством от факта. Такой душевный распад является добавочным указанием на то, что в апреле 1919 года он не мог "смотреть в лицо" своей женственности и страху, а просто окончательно ухватился за рационализации, которые позволяли ему уходить от правды. Во время этого кризиса Вильсон фактически был подавлен своей пассивностью и своим страхом перед отцом. Но, по-видимому, он никогда не позволил знанию этого факта пробиться в свое сознание. Очевидно, что, когда он решил позволить изменить 14 пунктов в Версальском договоре, он осознавал лишь самые благородные мотивы. Он предал то доверие, которое питало к нему человечество, как "дело принципа".
Глава XXXI

Когда Вильсон решил уступить до конца, нежели вступить в борьбу, и спас свое отождествление со Спасителем, убедив себя в том, что Лига Наций изменит все несправедливые постановления, которые он может допустить в мирном договоре, и установит прочный мир, он поразительно быстро пошел на уступки. 7 апреля он угрожал уехать с конференции, а неделю спустя, 14 апреля, договор о мире оказался настолько продвинутым, что германскому правительству предложили послать делегатов в Версаль для подписания договора.

Быстрота уступок, на которые шел Вильсон, вызывалась не только его рационализацией о том, что условия мирного договора имели относительно небольшое значение, пока существовала Лига Наций, но также его желанием внести поправки в соглашение о создании Лиги Наций. Стало ясно, что, если Доктрина Монро не будет резервирована Лигой Наций, сенат Соединенных Штатов не ратифицирует договор о ее создании. Поэтому Вильсону приходилось просить о неприятных поправках в отношении Доктрины Монро в соглашении о создании Лиги Наций. Наконец-то он оказался в положении, когда вынужден был о чем-то просить французов и англичан. Ему было дано понять, что его просьба не будет удовлетворена, пока он не пообещает англичанам сократить американский флот и не согласится на условия мира, выдвигаемые Англией и Францией.

8 апреля Вильсон согласился с репарационными условиями Ллойд Джорджа и Клемансо. 9 и 10 апреля уступил в вопросе о Саарской области и об американском флоте. 11 апреля были внесены поправки в отношении Доктрины Монро. 15 апреля он согласился с требованиями Клемансо относительно оккупации Рейна.

Как мы видели, Вильсон настаивал на образовании Лиги Наций и дал гарантию с американской стороны в том, что мир будет заключен до определения каких-либо условий мира, в надежде на то, что посредством этого он сможет поднять переговоры на уровень божественной проповеди и избежать борьбы. А затем, в апреле, когда он испугался вступить в борьбу, принял создание Лиги как свое моральное оправдание. Ллойд Джордж и Клемансо наконец осознали, что Вильсон и помыслить не может о том, чтобы остаться без этой мечты, что он готов согласиться ради ее создания с любыми условиями мира. Так что, когда Вильсон возражал против условий заключения мира, которые нельзя было примирить с 14 пунктами, Ллойд Джордж вежливо напоминал ему о том, что дальнейшее сопротивление "положит конец Лиге Наций".

Ллойд Джордж мог эффективно использовать эту угрозу лишь вследствие внутренней психической потребности Вильсона сохранить свое отождествление с Христом посредством рационализации о том, что Лига изменит все несправедливые условия мира. Однако Вильсон нуждался не просто в создании Лиги, а в особой ее разновидности, чтобы спасти "слабый привкус" рассудка, оправдывающий его рационализацию.

Вильсону нужна была такая Лига, которая бы одновременно удовлетворяла сенат США и не была слабой. В противном случае надо было отказаться от рационализации, которая делала для него возможным верить в то, что он действительно спас мир. Действия Вильсона в этот последний период его жизни главным образом контролировались его потребностью заполучить такую Лигу.
Лишь однажды он на мгновение остановил свое опрометчивое "скатывание" к Версальскому договору. 23 апреля он опубликовал манифест относительно порта Фиуме, призывая народ Италии поддержать его против премьер-министра Орландо.

Он опубликовал это воззвание после продолжительных безрезультатных переговоров, не представляющих большого значения. Итальянцы отказались принять предложение комитета американских "экспертов". Хауз создал другой комитет, во главе которого поставил своего зятя Мезеса, разработавшего компромиссное предложение. Вильсон, который настороженно следил за действиями полковника, посчитал, что создание комитета во главе с Мезесом было попыткой Хауза нанести ему удар в спину. Говоря словами м-ра Бейкера: "Несомненно, позиция полковника Хауза в отношении комитета экспертов, а также поддержание им концессий в пользу Италии, хотя он и твердил постоянно, что это необходимо сделать "ради спасения Лиги", углубили разрыв, который уже существовал между ним и президентом Вильсоном".

Вильсон не желал идти на компромисс с Италией не только потому, что столь часто уступал Франции и Англии, но также вследствие глубокого стыда из-за своего абсолютного невежества в этом вопросе. Он пообещал Италии весь юг Тироля вдоль перевала Бреннера с 250 000 австрийского населения, говорящего по-немецки. Он решил, что Италия не получит от него более никаких незаслуженных аннексий. Он опубликовал свой манифест. Орландо возвратился в Италию и заявил итальянскому народу: выбирайте между Вильсоном и мной. Портреты Вильсона, перед которыми ранее итальянские крестьяне зажигали свечи, внезапно исчезли, зато появились многочисленные карикатуры, изображавшие его с немецким шлемом на голове. До Вильсона дошли слухи, что его манифест не имел успеха из-за действий Мезеса и Хауза, которые якобы объяснили итальянцам, что президент США их просто запугивает. Это был конец. Его любовь к Хаузу истощилась. Более не существовало отождествления Хауза с маленьким Томми Вильсоном. Полковник стал для президента составной параноидальной фигурой: Джо Вильсоном, Гиббеном, Искариотом.

Нет необходимости детально описывать те уступки, которые Вильсон сделал в оставшиеся апрельские дни 1919 года. Его реакция на требования союзников стала стереотипной: подчинение, сожаление, самооправдание. Его поведение вечером 30 апреля, после того как он уступил китайскую провинцию Шаньдун Японии, было типичным. М-р Бейкер записал: "Я, как обычно, встретился с президентом в 6.30 утра, и он подробно рассказал мне все детали (решения этого вопроса японцами). Он сказал, что не мог заснуть всю ночь, думая об этом решении. Он ничего не мог сделать. Президент сказал, что вследствие тяжкого наследия прошлого решение не могло быть иным... Единственная его надежда - сохранить целостность мира, создать Лигу с участием в ней Японии, а затем попытаться добиться справедливости в отношении Китая... Он знает, что его решение не найдет должного отклика в Америке, китайцы выразят недовольство, Япония будет праздновать победу, его же обвинят в нарушении собственных принципов. Но тем не менее он должен работать ради упрочения порядка и стабильности в мире, борясь против анархии и возвращения к старому милитаризму, отдавая, в противовес здравому смыслу, китайскую провинцию японским милитаристам".

Версальский договор был вручен немцам 7 мая в Веймаре. При его чтении президент национальной ассамблеи заметил: "Непостижимо, чтобы человек, который обещал человечеству справедливый мир, на котором будет основано содружество наций, мог поддержать этот проект, продиктованный ненавистью". Первый официальный ответ Германии на этот договор был дан 10 мая 1919 года. В нем говорилось, что "по существенным пунктам нарушены требования о справедливом мире, на которые согласились воюющие стороны", что некоторые из требований являются таковыми, что "их не потерпит ни одна нация" и что "многие из пунктов договора, вероятно, не могут быть осуществлены".

Это заявление привело Вильсона в ярость. Он стремился вычеркнуть из своей памяти тот факт, что заключил мир, который нельзя примирить с его 14 пунктами. Напоминание о правде, по всей видимости, было непереносимо для его Супер-Эго. М-р Бейкер писал: "Послание оказало крайне неблагоприятное воздействие на президента Вильсона... который попросту возмутился по поводу этого бессмысленного обвинения. Он достаточно хорошо знал о том, что было сделано. Знал, что принятые решения не соответствуют его стандартам и не удовлетворяют его, но что они были приняты для того, чтобы дать немедленный мир ввергнутому в хаос человечеству и создать могущественную новую организацию для гарантии мира. Неоправданное обвинение породило в нем лишь дух отрицания и ввергло обсуждение этого вопроса в атмосферу яростного спора".

Он обладал магической способностью игнорировать факты и верить в то, во что хотел верить, но для него, по всей видимости, было трудно сохранять уверенность в собственном сходстве со Спасителем в свете немецкого заявления. Однако ему удалось это сделать с помощью веры в то, что Лига исправит договор. Начиная с этого времени он игнорировал, насколько только возможно, всю критику по поводу заключенного договора. 12 мая Хауз записал в своем дневнике: ""Ассошэйтед пресс" дало мне копию тирады президента Эберта, направленной против президента Вильсона и его 14 пунктов. Я спросил Вильсона, желает ли он дать на нее ответ. Он ответил: "Нет, я даже не хочу читать ее, ибо американский народ доволен заключенным миром и его не беспокоит, довольна ли этим Германия или нет"".

Это утверждение Вильсона, по-видимому, знаменует собой важное продвижение в его бегстве от реальности. Очевидно, что он отказался читать немецкую критику не потому, что ни во что ее не ставил, а потому, что она столь много значила для него. Его чрезмерно могущественное Супер-Эго все еще требовало, чтобы он был справедливым судьей человечества. Й в конце концов, именно он в свое время настаивал на том, чтобы союзники приняли как часть соглашения о временном перемирии его заявление от 27 сентября 1918 года, включавшее в себя требование справедливого отношения ко всем нациям. Ни один человек, который произносил бы такие речи, как он, и обладал таким Супер-Эго, не мог бы читать комментарии немцев по поводу договора без чувства личного стыда - возможно, вытесненного, однако жгучего. В конце концов, он предал человечество, и его чувство вины, должно быть, было громадным; и каждый раз, когда его внимание обращали на совершенное им предательство, его чувство вины, очевидно, грозило прорваться из его бессознательного в сознание.

Многие из соотечественников Вильсона почти ничего не знали о международных событиях и об условиях Версальского договора. Более того, под влиянием пропаганды они испытывали преувеличенную ненависть к Германии, так что строгость договора была близка им по духу. Но большинство американцев также выступало против "впутывания в дела Европы", и, так как Лига в качестве неотъемлемой части договора рассматривалась как впутывание США в европейские склоки, имело место значительное недовольство по поводу ратификации договора даже среди тех американцев, которые не возражали против его условий и были готовы нападать как на "прогерманца и большевистского" на каждого, кто говорил правду об условиях заключенного мира.

Кроме того, те немногие американцы, которые более или менее разбирались в международных событиях и могли представить политические и экономические последствия такого мира, резко протестовали против его ратификации из-за порочности его условий. Даже среди членов американской делегации в Париже критика договора была яростной. Репарационные требования, как предполагалось, ввергнут Европу в экономический хаос, политические требования посеют семена новых войн, а положения Лиги сделают возможным вовлечение США в такие войны. Эта критика, большей частью, проходила за закрытыми дверьми, так как многие члены американской делегации чувствовали себя участниками преступления, соучастниками в совершавшемся факте, а другие не решались подать в отставку из-за опасения прослыть "прогерманцами и большевиками".

Однако 17 мая 1919 года один из авторов этой книги подал в отставку и открыл публичную атаку на договор публикацией следующего письма, адресованного Вильсону:

Уважаемый м-р Президент!

Я передал сегодня государственному секретарю прошение о своей отставке с поста помощника председателя государственного департамента, атташе американской комиссии по ведению переговоров о мире. Я был одним из миллионов, который полностью и беспрекословно доверял Вашему руководству и считал, что Вы не согласитесь ни с чем, кроме "прочного мира", основанного на "бескорыстной и беспристрастной справедливости". Но наше правительство согласилось в данное время подвергнуть страдающие народы земли новым притеснениям, зависимости и раздробленности, ведя человечество к новому веку войн. Я более не могу убеждать себя в том, что возможна эффективная работа за "новый порядок в мире" в качестве слуги этого правительства.

Россия, "большое испытание нашей доброй воли", как для меня, так и для Вас, не была даже понята. Несправедливые решения конференции относительно провинции Шаньдун, Тироля, Фракии, Венгрии, восточной части России, Данцига, Саарской области и отказ от принципа свободы морей делают новые международные конфликты неизбежными. По моему мнению, существующая в настоящее время Лига Наций будет беспомощна предотвратить эти войны и США будут втянуты в них вследствие обязательств, заключенных в договоре об образовании Лиги и в отношениях с Францией.

Поэтому обязанностью правительства США перед своим народом и человечеством является отказ от подписания или ратификации этого несправедливого договора, отказ от гарантирования принятых в нем решений посредством неприсоединения к Лиге Наций, отказ от дальнейшего впутывания США в дела Европы вследствие особых соглашений с Францией.

Хорошо известно, что Вы лично значительно противодействовали принятию этих несправедливых решений и согласились на них лишь под огромным давлением. Тем не менее, по моему мнению, если бы Вы вступили в открытую борьбу, а не вели переговоры за закрытыми дверьми, то мировое общественное мнение было бы на Вашей стороне. Вы смогли бы противостоять оказываемому на Вас давлению и, возможно, установили бы "новый международный порядок, основанный на всеобъемлющих и универсальных принципах правоты и справедливости", о которых Вы имели обыкновение говорить. Мне жаль, что Вы не сражались до конца за наше дело и что Вы питали столь малое доверие к миллионам людей, которые, подобно мне, верили в Вас.

Май 17, 1919

Искренне Ваш, Уильям С.Буллит

Влияние этого письма было огромным. Конечно, его заклеймили как "пронемецкое" и "большевистское" те люди, которые были столь охвачены ненавистью к Германии и России, что не желали возвращаться к реальности. Но оно породило всемирную волну одобрения и благодарности у тех, кто был знаком с реалиями международных отношений. Эта реакция была особенно сильна в Англии. Вильсон не ответил на письмо, но неделю спустя ему пришлось столкнуться с выражаемой в нем точкой зрения.

Ллойд Джордж, который с гордостью отвез этот договор в Лондон, возвратился в Париж в таком душевном состоянии, которое Вильсон описал как "полнейшая паника". Несмотря на тот факт, что он добился для Британской империи новых владений в Африке, Малой Азии, восточных морях и разрушил экономическую, морскую и военную мощь Германии, его коллеги в правительстве резко критиковали его за то, что он позволил Франции стать слишком могущественной. Ему было указано на то, что он разрушил баланс сил в Европе и сделал Францию главным потенциальным врагом Англии. Он возвратился в Париж, полный решимости изменить договор за счет ослабления Франции и Польши, союзника Франции, в то же время сохранив все полученные Англией преимущества.

Он пытался убедить Вильсона присоединиться к его нападкам на те условия договора, которые были выгодны Франции, но ему удалось лишь возбудить презрение и гнев Вильсона: презрение - потому что такая позиция Англии действительно вызывала презрение; гнев - потому что Ллойд Джордж осмеливался предполагать, что сын преподобного Джозефа Раглеса Вильсона предъявил Германии условия, которые не соответствовали 14 пунктам. Вильсон боялся публичной огласки своего отступления от этих пунктов. Он, возможно, и приветствовал бы такое изменение взглядов Ллойд Джорджа, и потребовал бы пересмотра и устранения незаконных приобретений как Франции, так и Англии, если бы не тот факт, что при проведении такого курса он вынужден был бы признать свои действия неправильными, подписанный мир - порочным и отказаться от признания себя справедливым и беспристрастным судьей человечества.

Предложения Ллойд Джорджа грозили подорвать его веру в свою правоту. Он не мог просить об общем пересмотре договора, который сам санкционировал. Испытывая гнев и презрение, Вильсон указал на то, что условия договора оказались такими лишь потому, что Ллойд Джордж объединился против него с Клемансо. Он отказался оказать нажим на Клемансо, но сказал, что согласится на любые изменения в направлении милосердия, на которые Ллойд Джордж сможет убедить пойти Клемансо.

Страх того, что немцы не подпишут этот договор, начал распространяться в Париже, и отказ Вильсона сотрудничать с Ллойд Джорджем в целях достижения последних модификаций договора вызвал широкую критику. 30 мая 1919 года Хауз, который более не являлся любимым учеником, записал в своем дневнике: "Стало распространяться мнение о том, что слова президента расходятся с его делами. В Лондоне и Париже часто услышишь следующую злую шутку: "Вильсон говорит, как Иисус Христос, а действует, как Ллойд Джордж!"

Я почти не имею возможности поговорить с ним серьезно, и на данное время он практически вышел из-под моего влияния. Мы встречаемся для решения некой насущной проблемы, а не для обсуждения создавшегося положения в целом или составления планов на будущее, что мы имели обыкновение делать ранее. Если бы я смог встречаться с президентом в спокойной обстановке, то, как мне кажется, смог бы воздействовать на него таким образом, чтобы его слова не расходились с делом. Хотя наши взгляды на многие вещи различны, я всегда мог взывать к его интеллектуальному либерализму".

3 июня 1919 года Вильсон собрал американскую делегацию и высказал следующие замечания относительно новой тактики Ллойд Джорджа: "Конечно, я не хочу показаться неразумным, но, по моему мнению... мы должны были рассматривать все эти вопросы во время составления договора, и мне несколько надоедают люди, которые теперь приходят и говорят, что они опасаются отказа Германии подписать этот договор. Причем их страх основывается на тех самых вещах, на принятии которых они настаивали во время составления договора. Все это крайне раздражает меня...

Эти люди, оказавшие влияние на ход переговоров, из-за чего в договор вошли положения, породившие настоящие затруднения, сейчас лезут из кожи вон для устранения этих затруднений. Далее, если их следует устранить, то давайте устраним их, но не надо устранять их на основании лишь того факта, что договор был подписан...

Хотя и не удалось полностью воспрепятствовать введению ими в статьи договора нерациональных положений, нам удалось значительно видоизменить их. Если бы мы подписали договор, который им хотелось получить, немцы без колебаний отказались бы его подписать. Да будет с нами Бог".

Речи Ллойд Джорджа стали напоминать дешевые копии речей Вильсона, ибо он начал говорить о том, что пришло время решить, будет ли мир "несправедливым" или "божественным", но Клемансо оставался невозмутимым и просто-напросто говорил Ллойд Джорджу, что выгоды, полученные английской империей, намного превышают выгоды, полученные Францией, и что речи Ллойд Джорджа произвели бы на него большее впечатление, если бы он был готов вернуть немецкие колонии, а не старался выглядеть милосердным за счет одной лишь Франции. В первый раз за весь ход конференции английские интересы и человеческая порядочность совпадали друг с другом.

Однако та степень, до которой евангелизм Ллойд Джорджа вызывался первым, а не вторым из этих мотивов, ясно выявилась 9 июня на Совете четырех. Когда американцы предложили изменить условия репараций и указать определенную сумму в договоре, Ллойд Джордж наотрез отказался рассматривать любое посягательство на свои чрезмерные требования. Британский премьер-министр, который желал превратить "несправедливый" мир в "божественный", не желал ни на йоту отказываться от получения Англией выгод. Таким образом, трагедия мирной конференции, в ее последние дни, озарилась комическим, хотя и несколько надоедливым, зрелищем маленького уэльского Шейлока, который, тщательно оберегая свое добро, проповедовал бескорыстие - для других.