Томас Вудро Вильсон, 28-й президент США психологическое исследование

Хауз записал в своем дневнике: "Президент был печальным и подавленным, и в течение всего дня мне не удалось изменить его настроение. Он был глубоко разочарован внезапной и необоснованной акцией немецкого правительства. У нас были все основания полагать, что в течение месяца воюющие стороны сядут за стол переговоров. Президент сказал, что у него такое ощущение, будто мир перевернулся; что земной шар начал вращаться в обратном направлении и он не может обрести равновесие...

Дольше всего мы обсуждали вопрос о том, сразу ли отдать Бернсторфу его паспорта или лучше подождать до тех пор, пока немцы совершат некий явный акт. Когда пришел Лансинг, обсуждение возобновилось, и мы остановились на том, что лучше отдать ему паспорта сразу, так как это может образумить немцев... Президент сказал, что сделает все возможное, чтобы избежать вступления в войну. Он еще раз высказал свое мнение о том, что для правительства будет преступлением быть захваченным войной до такой степени, что впоследствии это сделает невозможным спасение Европы. Он говорил о Германии как о "сумасшедшем, которого надо обуздать". Я спросил его, считает ли он справедливым по отношению к союзникам предоставлять им право обуздания Германии без нашего вклада в это дело. При этих словах он заметно изменился в лице, но все же продолжал говорить о своей решимости не быть вовлеченным в войну, если только это будет возможно".

3 февраля 1917 года Вильсон объявил конгрессу, что принял решение порвать дипломатические отношения с Германией. Он подчеркнул при этом мирный характер политики, которую надеялся проводить. Он не мог заставить себя признать тот факт, который понимал почти всякий американец, что за разрывом дипломатических отношений неизбежно последует война. Он все еще с ужасом отворачивался от судьбы, которую столь долго пытался избежать. Он не возражал против войны в принципе, но одобрял один вид войны и ненавидел другой. Он с огромной радостью возглавил бы США в войне, которая, по его мнению, была бы крестовым походом за мир; но отнюдь не был уверен, что эта война будет таковой. Действительно, он был почти уверен в том, что война кончится несправедливым миром. Эта мысль была для него слишком тяжела. Ему надо было найти некоторый выход для своего желания быть принцем мира.

Гнев против Германии переполнял его. Германия заставила его оказаться в таком положении, в котором было невозможно отождествление себя с Христом. К гневу примешивалось горькое негодование против немецкого правительства. Он считал, что правители Германии дурачили его, обманывая относительно своих намерений в январе 1917 года, и поклялся, что никогда более не поверит немецкому правительству. Он испытывал ненависть ко всему правящему классу Германии. Этот класс стал для него гидрой, втягивающей его в такую войну, против которой он столь долго боролся. Он продолжал включать в свою "любовь человечества" немецкий народ, но правители Германии стали для него с этих пор дьяволами. Это различие, которое Вильсон неизменно проводил между немецким правительством и немецким народом, вначале было сделано в его бессознательном.

Он почувствовал себя очень больным. Его мучили бессонница, сильные головные боли и диспепсия. До 31 марта 1917 года он держался против растущей волны общественного мнения, которая поднялась после опубликования послания Циммермана германскому послу в Мексике. Ранним утром 1 апреля 1917 года он написал декларацию об объявлении войны.

Знаменательная беседа м-ра Франка Кобба с Вильсоном в этот день ясно показывает, что, когда Вильсон писал эту декларацию, он с ужасом и беспомощностью предвидел перспективу вступления Америки в войну за несправедливый мир. Он чувствовал, что вступает не в ту войну, в которой ему хотелось участвовать, а в войну, "которую хотели союзники, и что они будут следовать курсом, против которого выступала и боролась Америка". Тем не менее перед народом он выступал, как если бы возглавлял США в крестовом походе в борьбе за совершенный мир.

Это похоже на лицемерие, но тщательное исследование показывает, что это не было лицемерием. Лицемерие Вильсона было почти всегда самообманом. Он обладал громадной способностью игнорировать факты и огромной верой в слова. Его отношение к фактам и фразам было прямо противоположно отношению к ним ученого. Он не мог позволить, чтобы прекрасная фраза была убита неоспоримым фактом. Он радовался, позволяя прекрасной фразе уничтожать неприятный факт. Когда он изобретал чудесную фразу, он начинал в нее верить безотносительно к каким-либо фактам. В начале марта 1917 года он оказался перед дилеммой, решить которую вначале ему не представлялось возможным. Факты говорили ему, что война закончится несправедливым миром. До тех пор пока он придерживался фактов, у него было лишь два выбора.

Он мог занять позицию: война закончится несправедливым миром, но действия Германии принуждают нас вступить в войну, или, так как война закончится несправедливым миром, я отказываюсь вступить в нее, несмотря на провокации со стороны Германии. Он не мог заставить себя принять какую-либо из этих двух альтернатив. С одной стороны, он столь ясно и неоднократно заявлял о намерении США вступить в войну, если Германия возобновит без предупреждения потопление судов, что отказ от вступления США в войну сделал бы его и США всемирным посмешищем.

С другой стороны, он не мог заставить себя сказать конгрессу: Германия совершает против нас военные действия, поэтому нам придется объявить войну. Я сожалею, так как война будет стоить нам много тысяч жизней, и громадных ресурсов, и расходов и в конечном счете будет заключен несправедливый мир, который обречет человечество на новую войну, еще хуже предыдущей. Его отождествление себя с Христом было столь сильным, что он не мог ратовать за войну, если только она не будет средством достижения мира.

Ему оставалось верить, что каким-либо образом он выйдет из этой войны спасителем человечества. В конце марта 1917 года ему пришлось просить об объявлении войны. Он не мог делать это иначе, как в качестве крестового похода за мир. Он знал, что это не будет крестовый поход за мир. Факты вступили в противоречие с его желанием.

И аналогичным образом, который стал для него столь обычным, он ушел от решения этой дилеммы путем игнорирования фактов. В провозглашенной им декларации об объявлении войны он выразил не свое желание, чтобы война была крестовым походом за мир, а свою веру, что она будет таким походом, и забыл факты. Но факты все еще ярко стояли в его памяти при разговоре с Коббом, которому он сообщил факты. После этого он сделал все возможное, чтобы вытеснить неприятные факты, и в большей степени ему это удалось. Факты войны стали для него не действительными фактами, но фактами, которые он изобретал для выражения своих желаний. Время от времени действительные факты всплывали на поверхность, и он вытеснял их опять посредством новых воображаемых фактов, которые выражали его желания. Он был убеждаем собственными словами. Вильсон начал целиком доверять своим фразам. Своими словами он заставил многих людей поверить в то, что война закончится справедливым миром. Он заставил всю Америку "исполниться духом самопожертвования". Но ни один человек не обманывался или опьянялся его словами более, нежели он сам.

С 1 апреля 1917 года и до его смерти в рассудке Вильсона были 2 абсолютно разных набора фактов, имевших отношение к войне и миру: действительные факты, вытесненные настолько, насколько это было возможно, и факты, которые изобретали его желания. Отрыв от реальности, который в конечном счете привел его к прославлению Версальского договора как "99%-ной гарантии против войны", несомненно, корнями уходил в его детство, но начал свободно проявляться в ту ночь, когда он писал декларацию об объявлении войны и не мог смотреть в лицо фактам. Вильсон объявил, что война является крестовым походом за мир, хорошо зная в глубине своего рассудка, что "его крестоносцы" никогда не достигнут "святой земли", но веря, что посредством тех слов, которые он узнал, сидя на коленях отца, он приведет все армии дорогой бескорыстия к "священной гробнице" всеобщего мира, где они найдут его самого.

Неуверенность Вильсона в течение двух месяцев, которые отделяют объявление неограниченных боевых действий подводными лодками с 1 февраля 1917 года от его решения вступить в войну 1 апреля 1917 года, по-видимому, требует некоторого дополнительного комментария. Даже после написания им декларации об объявлении войны продолжала иметь место его нерешительность.

В воспоминании Кобба о разговоре с Вильсоном 1 апреля 1917 года содержится следующий отрывок: "Я никогда не видел его таким усталым. Он выглядел, как будто не спал всю ночь, и сказал, что действительно не спал. Вильсон заявил, что, вероятно, собирается выступить перед конгрессом с просьбой об объявлении войны и что никогда в жизни он не испытывал таких больших колебаний, как по поводу этого решения. Он сказал, что ночи напролет лежал без сна, вновь и вновь обдумывая создавшееся положение..." Отождествление Вильсоном себя с Христом, несомненно, было главной психической силой, которая сделала для него столь трудным принятие решения, но, по-видимому, такая его чрезмерная нерешительность была вызвана еще одной причиной.

Сцена в кабинете Белого дома, после того как Вильсон произнес свою декларацию об объявлении войны в конгрессе, осталась необъясненной. Тьюмалти описал ее следующим образом: "В течение некоторого времени он сидел в кабинете бледный и молчаливый. Наконец он сказал: "Подумать только, чему они аплодируют. Моя сегодняшняя декларация означает смерть для наших молодых людей. Как странно аплодировать этому... Хотя я казался безразличным к критике, которая доставалась на мою долю в эти критические дни, немногие попытались понять мою цель и симпатизировали мне на всем протяжении борьбы за претворение ее в жизнь.

...Например, редактор одной из крупных газет Спрингфилда понимал меня с самого начала и симпатизировал мне все это время... Я хочу прочесть тебе письмо, полученное мною от этого чудесного старика". Когда он читал, то теплые слова письма вызвали у него сильные эмоции... Он вынул из кармана платок, вытер обильные слезы и затем, положив голову на стол, зарыдал, как ребенок".

До тех пор пока был жив отец, Вудро Вильсон никогда не принимал какого-либо важного решения, не посоветовавшись с ним. И его нерешительность, проявленная при столкновении с самой главной задачей в своей жизни, по-видимому, проистекала от того простого обстоятельства, что он не мог попросить у отца совета. Ему приходилось принимать решение самостоятельно. Только что приняв решение, он прочитал письмо "нежной симпатии" от "прекрасного старика", затем, "положив голову на стол, зарыдал, как ребенок".

Маленький Томми Вильсон все еще крайне нуждался в нежной симпатии и одобрении своего несравненного отца.
Глава XXII

Сила желания Вильсона возглавить крестовый поход за мир, который закончится тем, что он станет судьей мира, была видна по его желанию играть эту роль в октябре 1915 года и, по его несчастью, в последующие за маем месяцы 1916 года, когда он убедился в том, что Англия не позволит ему этого. Как только он смог заставить себя поверить в то, что сможет сделать войну крестовым походом за мир, он успокоился, стал относительно счастливым и сильным.

Для такого больного человека, каким являлся Вильсон, подобные нагрузки были весьма тяжелы, тем не менее он не испытывал "полного упадка сил". Его Супер-Эго, нарциссизм, активность и пассивность по отношению к отцу, а также реактивное образование против пассивности по отношению к отцу были обеспечены вследствие войны крайне удовлетворительной разрядкой. Нельзя отрицать, что он исполнял невозможное, был одним из величайших людей в мире, способным послать своих соотечественников на смерть и в то же время предстающим спасителем человечества, по-настоящему любившим только двух людей - жену и Хауза.

Вильсон делал все для того, чтобы сделать вступление США в войну эффективным и решающим. Он выступал за введение закона о воинской повинности и добился этого. Он организовал новые правительственные агентства для решения различных военных проблем. Он назначил главами этих агентств наиболее способных людей, которых смог найти, безотносительно к их партийной принадлежности. В некоторых случаях назначенные им люди оказались крайне полезными, в других - крайне неспособными.

У него не было ни физических сил, ни желания руководить работой этих новых агентств и департаментов. Он взял в свои руки руководство внешней политикой. Сенатор Лодж, который стал председателем сенатского комитета по внешним сношениям, предлагал свое сотрудничество в области внешней политики. Вильсон, который, как мы видели, в 1916 году начал ненавидеть Лоджа интенсивной невротической ненавистью, отказался от предложенного Лоджем сотрудничества.

Бальфур сменил Грея на посту министра иностранных дел Великобритании. Он прибыл в Америку в апреле 1917 года для того, чтобы сообщить Вильсону об отчаянном положении союзников и о возможном выходе из войны России. Он также рассказал об ужасном моральном состоянии французских войск и о бедственном финансовом положении Англии, в связи с чем США придется взять на себя намного более тяжелое бремя войны, чем предполагалось ранее. Он был готов открыть Вильсону по крайней мере некоторые из секретных договоров союзников и обсудить с ним военные цели, естественно предполагая, что Вильсон будет настаивать на определении именно тех целей, ради достижения которых он должен призывать народ США проливать свою кровь.

Вильсон желал решить с Бальфуром вопрос о военных целях определенно и сразу. В этот момент он, вероятно, мог бы выдвинуть собственные условия мира и, возможно, смог бы обратить войну в крестовый поход за мир, который он провозглашал с трибуны. Союзники полностью находились в его власти. Но Хауз убедил его не требовать от Бальфура определения военных целей под тем предлогом, что возникшая в результате этого дискуссия помешает ходу ведения войны. И Вильсон, и Хауз проглядели тот факт, что все воюющие державы детально обсуждали свои условия мира, и это не мешало им активно участвовать в войне. Хауз также обрисовал Вильсону последующую мирную конференцию, на которой Англия будет лояльно сотрудничать с США в основании справедливого и прочного мира. И Вильсон, всегда стремящийся "уйти от затруднений", упустил возможность избежать условий Версальского договора и обеспечить справедливый мир, о котором мечтал. Вильсон и Хауз, по-видимому, абсолютно неправильно представляли себе отношение европейских правительств к Вильсону. До тех пор пока физическая помощь США имела жизненно важное значение для союзников, им приходилось считаться с мнением президента США, но Вудро Вильсон никогда не смог заставить ни одного европейского государственного деятеля "проникнуться духом самопожертвования".

Бальфур упомянул Вильсону о существовании некоторых секретных договоров и обещал прислать их ему, но не выполнил своего обещания и, сделав все для получения наибольшей военной помощи от США, уехал домой счастливым. Хотя Вильсону не удалось разрешить с Бальфуром вопрос о секретных договорах, во всех своих публичных выступлениях он выражал абсолютную уверенность в том, что установит справедливый и прочный мир, и снова, и снова говорил о своем расположении к немецкому народу и о своем убеждении в том, что поражение принесет ему не страдание, а благо. Например, 14 июня 1917 года он сказал: "Мы... не являемся врагами немецкого народа, и он не является нашим врагом. Не простые немцы породили эту ужасную войну или желали, чтобы мы приняли в ней участие; и мы смутно осознаем, что боремся за их дело, как они в будущем поймут, так же как и за наше дело... Великий факт, который стоит превыше всего прочего, заключается в том, что это народная война, война за свободу, справедливость и самоуправление среди всех наций мира, война за то, чтобы добиться мира для всех людей земли, включая немецкий народ".

Однако неудобоваримый факт о существовании секретных договоров осел в голове Вильсона и беспокоил его. 21 июля 1917 года он писал Хаузу: "Англия и Франция никоим образом не разделяют аналогичных с нашими взглядов на вопрос о мире. Когда война закончится, мы сможем принудить их принять нашу точку зрения, так как к этому времени они будут... в финансовом отношении в наших руках. Но мы не можем склонить их к этому в настоящее время, и любая попытка говорить за них или выражать наше общее мнение породит раздоры, которые неизбежно всплывут перед публикой и лишат все наши усилия эффективности... Наши истинные условия мира – те, на которых мы, несомненно, будем настаивать, - в настоящее время не приемлемы ни для Франции, ни для Италии (даже если не рассматривать отношение к ним Великобритании)".

Вильсон, с его любопытной привычкой повторять Хаузу его же собственные мысли, занял позицию игнорирования секретных договоров на протяжении всей войны, так как старался избежать трений с союзниками. Он утверждал о своей решимости принудить союзников пойти на его условия мира после победы, используя финансовую мощь США. Он был уверен, что, используя экономические санкции и свою власть над людьми посредством слов, сможет достичь желаемого мира. Снова и снова он публично обещал немецкому народу абсолютно справедливый мир.

Часто утверждалось, что Вильсон был отъявленным лицемером, что он никогда не собирался обеспечить немецкому народу сносный мир и что его обещания были лишь оружием для разрушения немецкого духа, средством порождения недовольства внутри Германии. Это абсолютно несправедливо. Он полностью понимал, что его слова, разрушающие веру немецкого народа в свое правительство и заставляющие его поверить в то, что поражение принесет прочный и справедливый мир, подрывают его волю к борьбе и, таким образом, ускорят крах Германии. Но его намерение дать немецкому народу справедливый мир было абсолютно искренним. Самые глубокие влечения Вильсона стояли за его желанием добиться такого мира. В разговоре с одним из авторов этой книги после своего экзальтированного обращения от 4 декабря 1917 года Вильсон высказал свои истинные чувства: "Не правда ли, это ужасно? Все эти конгрессмены и сенаторы аплодируют всему тому, что не приходится говорить о войне, игнорируя все то, что для меня имеет действительное значение. Я ненавижу эту войну! Я ненавижу всякую войну, и единственное, о чем я забочусь на земле, - это о мире, который я собираюсь установить".

Судя по всему, Вильсон полностью верил в свою миссию. Он был сыном Бога, начавшим войну ради обеспечения совершенного мира на всем земном шаре. Он давал немецкому народу обещания абсолютно искренне. Поскольку Вильсон высказывал такие обещания, но не пытался претворить их в жизнь путем немедленных переговоров с союзниками, он чувствовал себя глубоко обязанным перед немецким, американским и всеми другими народами. Он был уверен в том, что у него хватит мужества использовать свои возможности, выполнить данные обещания и обеспечить совершенный мир. Его уверенность в своей храбрости и мудрости была абсолютной. 12 ноября 1917 года он сказал: "Я выступаю не против чувств пацифистов, а против их глупости. Мое сердце с ними, но разумом я полон к ним презрения. Я хочу мира, но я знаю, как добиться его, а они - нет".

8 января 1918 года он вручил конгрессу послание, в котором перечислил 14 пунктов, ставших основой соглашения о перемирии и Версальского договора. Для определения военных целей даже в такой общей характеристике, как эта, он не обладал достаточным знанием Европы и основывал свои пункты главным образом на рекомендациях, полученных от исследовательской организации, состоящей из профессоров колледжей, которую Вильсон предложил сформировать Хаузу в сентябре прошлого года в целях подготовки данных для мирной конференции.

К январю 1918 года Вильсон полностью верил в то, что сможет обратить войну в крестовый поход за принципы, предначертанные Богом, используя силу своих слов. Его отождествление себя с Христом определяло его речи. Та степень, до которой это отождествление завладело им, иллюстрируется тем фактом, что после чтения книги Джорджа Б. Херрона, в которой автор сравнивал Вильсона с Иисусом, он дарил ее своим друзьям со словами: "Херрон - единственный человек, который действительно меня понимает".

Успешное наступление Людендорфа 22 марта 1918 года принудило Вильсона сделать основой своих речей поднятие американского военного духа, оттеснив на задний план христианские мотивы.

Лишь в сентябре 1918 года, когда немецкие войска терпели поражение на всех фронтах, он снова вернулся к христианскому содержанию. 2 сентября 1918 года Хауз писал Вильсону: "Не будет ли разумным попытаться склонить союзников к некоторым из тех целей, за которые мы сражаемся?" Он склонял его к проведению того курса, от которого сам же убеждал Вильсона воздержаться в апреле 1917 года, во время приезда Бальфура в Америку. Вильсон, впитав в себя мысли, высказанные Хаузом в апреле 1917 года, отказался начать переговоры с союзниками. Вместо этого 27 сентября 1918 года он снова выступал как Христос, высказав 4 принципа, на основе которых должен быть построен мир.

Первый из этих принципов гласил: "Требуемая беспристрастная справедливость не должна включать в себя какой-либо дискриминации как по отношению к тем, к кому мы хотим быть справедливыми, так и по отношению к тем, к кому мы не хотим быть справедливыми. Это должна быть такая справедливость, у которой нет своих фаворитов и которая не знает какого-либо иного стандарта, кроме равных прав всех заинтересованных лиц".

29 сентября 1918 года Людендорф, считая, что его армии стоят перед полным крахом, потребовал, чтобы немецкое правительство попросило о немедленном перемирии. 5 октября 1918 года немецкий канцлер принц Макс Баденский попросил немедленного перемирия и принял "как основу для мирных переговоров программу, выдвинутую президентом США в послании к конгрессу от 8 января 1918 года и в его последующих заявлениях, особенно в его речи от 27 сентября 1918 года".

Вильсон послал Хауза в Париж для обсуждения с союзниками переговоров о перемирии 19 октября 1918 года. Когда Клемансо, Ллойд Джордж и Соннино встретились с Хаузом, они отказались заключать перемирие на основе 14 пунктов. Хауз угрожал заключением сепаратного мира. Вильсон поддержал Хауза следующей каблограммой: "Я считаю моей священной обязанностью уполномочить Вас сказать, что не могу согласиться принимать участие в мирных переговорах, которые не включают в себя пункт о "свободе морей", так как мы взяли на себя обязательство сражаться не только с прусским милитаризмом, но с любыми проявлениями милитаризма. Я также не могу участвовать в переговорах о мире, которые не включают в себя создание Лиги Наций, так как в противном случае такой мир приведет к тому, что спустя несколько лет не будет никакой иной гарантии независимости, кроме военной, то есть кроме всеобщего вооружения, что явилось бы катастрофой. Я надеюсь, что мне не придется принимать такое решение публично".

Так Вильсон начал свою борьбу с союзниками, поддержав угрозу Хауза заключить сепаратный мир, и добавил к этому личную угрозу сделать публичным свое расхождение с лидерами союзников, если они откажутся от выполнения 14 пунктов. Никакие слова, допустимые в дипломатических переговорах, не могли бы показать более ясно его решимость бороться за тот мир, который он обещал человечеству, или силу его желания быть справедливым судьей человечества.

Его отождествление себя с Божественной Троицей полностью владело им. 14 ноября 1918 года Вильсон послал каблограмму Хаузу относительно организации мирной конференции: "Я также смею предполагать, что буду избран председательствовать". Хауз ответил, что, так как мирная конференция должна проводиться в Париже, дипломатический этикет требует, чтобы председательствовал Клемансо, и что для Вильсона, может быть, неразумно участвовать в мирной конференции. Вильсон был крайне недоволен. 16 ноября 1918 года он послал каблограмму Хаузу: "Это расстраивает все наши планы. Такое изменение программы приводит меня в крайнее замешательство... Я могу только предположить, что французы и англичане боятся, что американский президент поведет против них малые нации. Я крайне возражаю против того, чтобы гордость могла помешать нам достичь тех результатов, к которым мы стремились всем сердцем..."

Утверждение Божьего закона перед нациями предлагало такой великолепный выход для глубочайших влечений Вильсона, что простое предложение о том, что для него может быть более разумным не участвовать в конференции, повергло его "в крайнее замешательство". Он хотел лично быть судьей мира, реально присутствовать, восседая на троне и обладая неограниченной властью. Он не мог отказаться от участия в мирной конференции.

Обдумывая стоящую перед ним задачу, Вильсон сказал своему секретарю: "Ну, Тьюмалти, это путешествие окажется либо величайшим триумфом, либо небывалой трагедией во всемирной истории, но я верю в Божественное провидение. Если бы я не обладал верой, я сошел бы с ума. Если бы я считал, что направление дел в этом беспорядочном мире зависит от нашего ограниченного разума, я не знал бы, как рассматривать мое стремление к здравомыслию; но я верю в то, что никакая группа людей, как бы они ни напрягали свои усилия или использовали свою власть, не может сокрушить это великое мировое предприятие, которое в конце концов является делом Божьей милости, мира и доброй воли". Так же как в 1912 году он чувствовал, что избран Богом для того, чтобы стать президентом США, так ив 1918 году Вильсон полагал, что Бог приказал ему принести на Землю вечный мир. Он отправился в Париж как посланник Бога.

Вильсон намеревался сам заключить мир с ненавязчивой помощью Хауза, и, несмотря на тот факт, что республиканцы завоевали большинство мест в сенате на ноябрьских выборах и что договор, относительно заключения которого он собирался вести переговоры, потребует ратификации большинством голосов в сенате, он отказался от предложения республиканцев заручиться их поддержкой при условии, что возьмет с собой двух выдающихся лидеров республиканской партии. Как посланец Бога он чувствовал уверенность в своих силах преодолеть любую возможную оппозицию со стороны сенаторов.

Он также отказался взять с собой личного секретаря. Его смешанные чувства по отношению к Джо Тьюмалти, корень которых уходил в ту амбивалентность, которую разбудил в нем маленький брат Джо Вильсон, породили это необычное явление. Он до такой степени не доверял Тьюмалти, что не мог взять его с собой на мирную конференцию. Однако Вильсон столь сильно любил Тьюмалти, что не мог оскорбить его чувств, взяв другого секретаря. Он отправился переделывать мир с женой и со своей личной свитой, состоящей из врача и двух стенографов.

Он также взял профессоров из организации "Исследование", которые прочли много книг, но не были искушены в международных переговорах. Во время аудиенции на борту корабля "Джордж Вашингтон", во время которой он продемонстрировал свое невежество в европейских делах, Вильсон сказал им: "Говорите мне, что правильно, и я буду сражаться за это; дайте мне твердую позицию". У него не было никакого детального плана ведения дипломатической кампании, но это его не тревожило до тех пор, пока он не обнаружил, что секретарь и помощники секретаря американской делегации - это люди Лансинга, к которым он питал личное презрение. Он был взбешен.

По прибытии в Париж 14 декабря 1918 года Вильсон сказал Хаузу, что намеревается уволить своих секретарей и выбрать других. Хауз убедил его не принимать никаких мер. Послушавшись его совета, Вильсон избегал любого контакта с Лансингом и секретариатом американской делегации, таким образом полностью отказавшись от той помощи, которую мог бы получать от них.

Хауз убеждал Вильсона немедленно взять нового личного секретаря. Вильсон отказался, говоря: "Это разобьет Тьюмалти сердце". Затем Хауз предложил Вильсону воспользоваться услугами своего личного штата, возглавляемого его зятем, которого Вильсон недолюбливал. Секретариат Хауза размещался в отеле "Крийон"; Вильсон остановился во дворце Мюрата, в полумиле от них. Результатом этого явилось то, что он ни разу не воспользовался услугами секретариата Хауза. Он выполнял свою работу сам, уделяя внимание тысячам несущественных дел, которые никогда не должны были бы занимать его внимание. Неразбериха в его работах и его рассудке стала ужасной.

Тем не менее во время первых недель пребывания в Европе он верил в то, что собирается дать миру обещанный им совершенный мир. Он встречался с народами Европы как Спаситель. К низкопоклонству Франции и Англии добавилось восхищение Италии, где крестьяне зажигали свечки перед его портретом, и отчаянной верой в него Германии, где усталые солдаты, возвращаясь домой, распевали о нем песни.

Вильсон провел в Европе три счастливые недели, наслаждаясь своей славой, и неудивительно, что возросла его уверенность в себе и своей миссии. В Букингемском дворце после обеда он произнес речь, в которой царственно отзывался о гражданах США как о "своих людях". В Милане он, побив все пресвитерианские прецеденты, отправился в оперу. Здесь крикливое обожание толпы перешло в исступление. Вильсон обменивался с толпой воздушными поцелуями, пока бредовое состояние толпы не перешло в экстаз. Неудивительно, что он возвратился из своих поездок, убежденный в том, что народы Европы поднимутся и пойдут за ним даже против своих правительств.