Томас Вудро Вильсон, 28-й президент США психологическое исследование

На мирной конференции Вильсон не пытался "набить себе карманы". Его презрение к Ллойд Джорджу и британской политике, взывающей к милосердию и в то же время грабящей, в июне 1919 года стало яростным. Развенчались все его детские иллюзии относительно благородства британских государственных деятелей. Он начал испытывать дружеские чувства к Клемансо, который говорил правду и не подслащивал требования Франции английским моральным мармеладом. Он устал от всей этой грязной сделки и хотел лишь скорейшего подписания договора, чтобы вернуться в Америку и добиться его ратификации сенатом, основав, таким образом, Лигу Наций. Чем большую критику в отношении договора высказывали Ллойд Джордж и другие, тем с большей отчаянностью Вильсон цеплялся за свою рационализацию о том, что Лига изменит все, что нужно изменить в договоре.

Силы Вильсона были на исходе. Его состояние вновь ухудшилось. С неохотой он предпринял давно откладываемую поездку в Бельгию и возвратился в Париж 20 июня. В этот день он, Клемансо и Ллойд Джордж уполномочили Фоша в случае отказа Германии подписать договор до 23 июня начать боевые действия. Вечером 23 июня договор был подписан.

Подчинение Германии не вызвало восторга у Вильсона. Его ненависть и отвращение почти ко всему человечеству (что в глубине души означало его ненависть и отвращение к себе) достигли фантастического уровня. Его переполняла раздражительность. И ненависть, которую он не осмеливался направить против Клемансо или Ллойд Джорджа, прорвалась против Пуанкаре, президента Французской Республики. Пуанкаре произнес речь по случаю прибытия Вильсона во Францию, которая заставила президента США усомниться в своих выдающихся риторических способностях. Он отказался присутствовать на прощальном банкете, который Пуанкаре намеревался дать в его честь. Жюссеран, французский посол в США, лично зашел к Вильсону выяснить причину отказа. Вильсон не захотел его принять. 24 июня Хауз записал в своем дневнике: "Вопрос стал столь серьезным, что Пуанкаре созвал заседание Государственного совета... Он (Вильсон) давал любые глупые оправдания Жюссерану типа: "Я немедленно уезжаю после заключения договора о мире, и у меня не будет времени присутствовать на банкете, так как поезд отправляется в 9 часов вечера". Жюссеран прислал записку, в которой говорилось о том, что поезд президента будет задержан до тех пор, пока не кончится банкет.

Президент зашел в "Крийон" примерно в 12 часов дня, и мы выяснили этот вопрос... Он сказал, что не собирается есть за одним столом с Пуанкаре, что его тошнит от одного вида Пуанкаре... Я обратил его внимание на тот факт, что Пуанкаре представляет французский народ и что он - как президент США - был гостем этой нации почти 6 месяцев. Он сказал, что это не имеет никакого значения и он не будет есть за одним столом с ним; что Пуанкаре... пытался посеять вражду, отправив послание к итальянскому народу... Он продолжал говорить о том, что пришел в "Крийон" не для обсуждения такого малозначащего вопроса, как обед с "этим парнем Пуанкаре"... Я снова вернулся к приглашению, сделанному Пуанкаре, и не удивился, увидев признаки уступчивости. Он настаивал, однако, на том, что не получил обычного приглашения; что Жюссеран лишь зашел и спросил, какое время будет ему удобно... Затем он утверждал, что Пуанкаре всего лишь пытается выйти сухим из воды и что он не намерен помогать ему в этом. "Почему он сам не придет ко мне, а посылает Хауза, Лансинга, Уайта и Жюссерана?" - возмущался он..."

На следующий день Хауз записал в своем дневнике: "Он полностью капитулировал по вопросу о банкете, послав Жюссерану записку, в которой был указан четверг как наиболее удобный день. Этот эпизод был откровением для каждого, кроме меня, показав нечто в его характере, чего многие не замечали ранее. Оно объяснило им, почему у него столь много врагов. Хотя в конце концов он согласился присутствовать на банкете, Пуанкаре никогда не простит ему своего унижения".

Этот инцидент, хотя он по существу не имеет большого значения, представляется очень важным указанием на состояние рассудка Вильсона под конец мирной конференции. Ясно, что "нечто в его характере", удивившее участников мирной конференции, было его реактивным образованием против пассивности по отношению к отцу. Он боялся разрядить заряд либидо, который накопился у него против Клемансо и Ллойд Джорджа, несмотря на их крайне провокационное поведение по отношению к нему, И он временно уступил Лоджу, внеся поправки в договор о создании Лиги Наций, в надежде сделать этот договор приемлемым для Лоджа. Таким образом, либидо, наполнявшее реактивное образование против его пассивности по отношению к отцу, не находило выхода и достигло такого уровня интенсивности, что должно было против кого-то прорваться. Этой жертвой оказался Пуанкаре не только потому, что он был президентом, но и потому, что обладал большими риторическими способностями и, следовательно, являлся превосходным заменителем преподобного Джозефа Раглеса Вильсона. В конце концов Вильсон уступил Пуанкаре, и смешанный заряд либидо и инстинкта смерти снова не нашел выхода и оставался вытесненным, дожидаясь Лоджа.

28 июня 1919 года, в день подписания Версальского договора, Хаузу пришлось говорить с Вильсоном в последний раз. На следующий день он записал в своем дневнике: "Мой последний разговор с президентом не был обнадеживающим. Я убеждал его провести встречу с членами сената в духе примирения; если он будет относиться к ним с таким же почтением, как к своим иностранным коллегам здесь, все будет хорошо. В ответ он сказал: "Хауз, я понял, что в этой жизни нельзя добиться чего-либо стоящего, не вступая в драку!"".

Для того чтобы найти выход своему реактивному образованию против пассивности по отношению к отцу, ему приходилось относиться к Лоджу с бескомпромиссной ненавистью. Но ему также надо было добиться ратификации договора в сенате для поддержания рационализации, сохранявшей его отождествление себя с Христом. Имела место несовместимость между двумя этими необходимостями. Огромные потоки либидо, которые проистекали из его инфантильных влечений к отцу, снова вступили в состояние конфликта. Вследствие реактивного образования против пассивности по отношению к отцу для него было невозможно посредством компромисса с Лоджем добиться ратификации договора, чего требовала его пассивность. Его психические потребности оставили для него открытым лишь один курс действий: он должен достичь удовлетворения, сокрушив Лоджа.

В день подписания договора Вильсон выступил перед американцами: "Был подписан мирный договор. Если он будет ратифицирован и выполняться искренне и в полном соответствии с заключенными в нем положениями, он заложит основу нового положения дел в мире. ...Он раз и навсегда покончит со старым и невыносимым порядком, при котором небольшие кучки эгоистичных людей могли использовать народы великих империй для удовлетворения собственного честолюбивого стремления к власти и господству. ...При этом имеется возможность достижения глубокого удовлетворения, всеобщего спокойствия и искренней надежды".

На следующий день после подписания договора Хауз записал в своем дневнике: "Я, пожалуй, соглашусь с теми, кто говорит, что этот договор является несправедливым и что его вообще не стоило бы заключать, так как он вовлечет народы Европы в неисчислимые бедствия. ...Нам приходится иметь дело с ситуацией, чреватой опасностями, которую можно было разрешить лишь в духе бескорыстия и служения идеалам, а такой дух почти полностью отсутствовал, и ожидать его вряд ли было возможно среди собравшихся здесь в данное время людей. Однако я бы желал следовать, как теперь, так и впоследствии, другим путем, пусть даже менее гладким. По крайней мере, мы шли бы по правильному пути. И если бы те, кто пошел вслед за нами, сделали невозможным продолжать движение в этом направлении, ответственность за это пала бы на них, а не на нас".

Вильсон избежал чувства вины, которое переполняло Хауза, твердо цепляясь за веру в то, что Лига изменит любые несправедливости в договоре, а также что эти несправедливости не столь уж сильны. Он возвратился в Америку и сбросил с "крыльев своих желаний" те неприятные факты, которые беспокоили его до тех пор, пока не исчезли из поля зрения его рассудка. Теперь он смог заявить, что договор является почти совершенным, "99%-ной гарантией против войны".

Прогресс духовного и физического краха Вильсона, который последовал через 3 месяца после подписания им Версальского договора 28 июня 1919 года, можно проследить на основании внимательного изучения его публичных высказываний. Его душевное равновесие зависело от его способности заставить Лоджа подчиниться и от вытеснения им истины относительно мирной конференции. Он представил договор для ратификации сенату 10 июля 1919 года и в своей речи, принимая во внимание его неустойчивое физическое и душевное состояние, был на удивление здравомыслящим. Он отходил от фактов в определенных местах, говоря, например:

"Государственные деятели находят планируемое создание Лиги Наций удобным и, можно сказать, незаменимым инструментом в деле осуществления принятых мирных планов и выплаты репараций. Еще до окончания конференции они увидели значение Лиги Наций в новом аспекте. Они восприняли ее создание как главную цель мира, как единственное средство, которое может сделать мир прочным и справедливым. Они увидели в Лиге Наций надежду для будущего человечества, отказаться от которой они даже не могут помыслить. Неужели мы, да и другие свободные нации, не захотим принять эту великую обязанность? Неужели мы осмелимся отвергнуть ее и нанести удар в сердце человечеству?"

Но после таких высоких слов он спустился на землю, несомненно, по поводу критики принятого решения о провинции Шаньдун. "Было невозможно удовлетворить интересы всех наций... без многих несущественных компромиссов. В результате этого договор получился не совсем таким, каким нам хотелось бы его видеть. Но достигнутые результаты в целом выдержат проверку временем. Я считаю, что народы придут к мнению, что принятые неизбежные компромиссы не нарушают в целом какой-либо из наших принципов. Работа конференции согласуется как с принципами, принятыми в качестве основы для мира, так и с практическими возможностями международной обстановки, с которой приходилось считаться как с фактом".

В течение следующего месяца он мучился, ожидая решения сената. Договор был так же далек от ратификации, как и 19 августа 1919 года, когда состоялась встреча Вильсона с членами сенатского комитета, на которой обсуждался этот договор. Вильсон начал эту встречу с заявления, в котором пытался представить Лоджа противником желаемого нацией возвращения к мирной жизни. Он приписал застой американской торговли неудаче сената ратифицировать договор, применив, таким образом, то средство борьбы, ради сохранения которого разрушил "предварительный договор". Затем, отвечая на вопросы, он проявил крайний душевный распад. Его аргумент в отношении статьи X договора о создании Лиги Наций, приведенный в форме силлогизма, звучит следующим образом:

"1. Статья X налагает определенные моральные обязательства. 2. Юридические законы менее важны, чем моральные обязательства. Следовательно, возражения против статьи X неразумны, так как обязательства, принимаемые в ней, не являются юридическими, а следовательно, и обязательными".

Но еще более удивительным было его свидетельство относительно секретных договоров союзников. Он подтвердил, что ничего не знал о них до своего приезда в Париж на мирную конференцию, говоря: "Тогда для меня все открылось впервые". Далее, он заявил, что его не информировали о договоре, заключенном в Лондоне. Сенатор Джонсон перечислил список договоров, включая договор, заключенный в Лондоне, договор с Румынией и другие договоры, разделяющие "Малую Азию", и спросил: "Знали ли Вы о них что-либо до начала конференции?" - на что Вильсон ответил: "Нет, сэр, я могу с уверенностью сказать, что лично я ничего о них не знал".

Известно, что Вильсон был информирован о существовании секретных договоров в 1917 году, во время приезда Бальфура в Америку (если не ранее). И не остается никакой другой альтернативы, кроме как заключить, что Вильсон либо лгал, либо действительно забыл об этом, отвечая сенатору Джонсону. Однако он мало чего мог достичь, отрицая свое знание о существовании секретных договоров, и мог много потерять, если бы ему указали на то, что он лжет. И почти наверняка он мог быть пойман на этой лжи. Поэтому трудно поверить в то, что он лгал умышленно. С другой стороны, трудно поверить и в то, что он забыл о своем намерении довести до конца борьбу с Бальфуром по вопросу секретных договоров в апреле 1917 года, так как Хауз убедил его не вступать в эту борьбу, а также в то, что он не видел этих текстов, опубликованных позднее советским правительством. Но тогда вспоминается то, что условия секретных договоров были аналогичны условиям Версальского договора, и правильнее предположить, что Вильсон пытался вытеснить эти сведения с целью сохранения своего отождествления с Христом и избежания наказания со стороны Супер-Эго.

Осознание того, что он включил многие из условий секретных договоров в договор, который представил миру как реализацию своих 14 пунктов, было бы непереносимым для него. Поэтому представляется вероятным, что он не лгал и что его вытеснение своего знания о том, что Версальский договор является претворением в жизнь секретных договоров, завоевало дополнительное место в его рассудке. Такое вытеснение факта существования секретных договоров, несомненно, получило усиление вследствие его бессознательного желания считать себя жертвой заговора - предательства Иисуса Христа.

После этой встречи с сенаторами физическое состояние Вильсона ухудшилось. Он решил, несмотря на возражения своего врача, жены и секретаря, отправиться в турне по Америке, чтобы призывать американский народ поддержать его в борьбе за договор - в его борьбе против Лоджа. Вспоминается, что однажды он уже отправлялся в подобное турне с целью создания оппозиции против отцовского представителя. В конце концов, Лодж был лишь последователем Веста, и отношение Вильсона к этому второму отцовскому представителю было лишь воспроизведением его отношения к первому.

Тьюмалти возражал против этой поездки. Вильсон ответил: "Я знаю, что нахожусь на пределе сил, но мои друзья из Капитолия говорят, что поездка необходима для спасения договора. И я желаю принести любую жертву, ибо, если договор не будет подписан, один лишь Бог знает о том, что случится с человечеством в результате этого. Перед лицом великой трагедии, которая нависла над миром, ни один порядочный человек не может заботиться о личных выгодах. Хотя в моем состоянии это может означать гибель, я с радостью пожертвую своей жизнью ради спасения договора".

Грейсон предупреждал Вильсона, что его турне может окончиться фатальным исходом. Он всячески удерживал Вильсона от поездки, пока тот не сказал ему: "Я надеюсь, что ничего страшного не случится, но даже если это и произойдет, я должен ехать. Солдаты в окопах не бегут от опасности, и я не могу отворачиваться от своей задачи сделать Лигу Наций установившимся фактом".

Так в августе он почти решился принести свою жизнь в жертву. Очевидно, для Вильсона важна была не цель, за которую можно отдать свою жизнь, а вера в то, что он отдает жизнь за некую цель, которая бессознательно укрепит его в отождествлении себя с Христом. Ему приходилось заново убеждать себя в том, что он Спаситель. Его пассивность по отношению к отцу и его Супер-Эго не позволяли ему отдыхать, и, кроме того, нелегко было вытеснять знание о том, что он сделал в Париже. 3 сентября 1919 года он сел в поезд, отправляющийся на Запад. Думаю, мы не ошибемся, если предположим, что, сев в поезд, Вильсон возомнил себя садящимся на осла, чтобы ехать в Иерусалим.
Глава XXXIV

Поездка Вильсона была крайним выражением невроза, который управлял его жизнью. Его первая речь, которую он произнес 4 сентября в Коламбусе, штат Огайо, показала, что он ушел от фактов и реальности в ту страну, в которой факты являются лишь осуществлением желаний. Он забыл, что его мать была иммигранткой из Англии и что родители его отца прибыли в Америку из Ольстера: "Я горжусь тем, что являюсь потомком старого революционнного рода, который создал правительство США..."

Он описал Версальский договор как: "Это ни с чем не сравнимое исполнение надежд человечества". Позднее в Ричмонде, штат Индиана, он сказал: "Это первый договор из когда-либо принятых великими державами, который заключен не в их пользу. Он является новым Священным писанием. Ни Англия, ни Франция, ни Италия не стремились добиться для себя какой-либо выгоды. Они аннексировали немецкие колонии, "расчленили" Австрию, Венгрию и Турцию, отделили Восточную Пруссию от Германии, "распотрошили" Тироль, конфисковали немецкий торговый флот и все немецкое частное имущество, на которое они могли наложить руки, и обложили Германию данью, без границ во времени или в размере выплат; но все это не в свою пользу!"

На следующий день в Сент-Луисе Вильсон охарактеризовал своих противников как "презренных трусов", чье "невежество" и "заблуждения" изумляют его. Он задал вопрос: "Какова была старая формула пангерманизма?" И сам на него ответил: "От Бремена до Багдада, не правда ли? Посмотрите на карту. Что лежит между Бременом и Багдадом? Вслед за германской территорией в этом направлении лежит Польша. Там находится Богемия, из которой мы сделали Чехословакию. Затем - Венгрия, которую мы отделили от Австрии и которая не обладает силой Австрии. Там находится Румыния, а также Югославия. Там лежит разбитая Турция, а затем Персия и Багдад". Невежество в географии, продемонстрированное Вильсоном, столь поразительно (особенно в свете того факта, что он месяцами изучал карты, находясь в Париже), что оно представляется дальнейшим свидетельством его попытки забыть составленную им же самим карту мира.

Вечером 5 сентября 1919 года во время вечерней речи в Сент-Луисе он заявил: "Истинной причиной только что закончившейся войны являлось опасение Германии по поводу коммерческой конкуренции других держав". Менее чем 24 часа спустя в Дес-Мойне-се, штат Айова, он заявил: "Деловые люди Германии не хотели войны, через которую мы прошли. Банкиры, владельцы предприятий и купцы знали, что война является несомненной глупостью.

Почему? Потому, что Германия вследствие своего индустриального гения начинала экономически доминировать над миром и ей нужно было лишь подождать". То, что один и тот же человек мог произнести эти противоположные утверждения в пределах одних суток, указывает, что его рассудок все больше и больше подпадал под контроль бессознательного, в котором противоречия счастливо могут сосуществовать бок о бок, так как всемогущественным является желание, а не разум.

Он добавил: "Формула пангерманизма, как вы помните, является - от Бремена до Багдада - от Бремена, расположенного у Северного моря, до Багдада в Персии". И завершил свою речь следующим описанием Версальского договора: "Я хочу сказать, что это ни с чем не сравнимое достижение разумной цивилизации. До своего последнего дня я буду считать высшей привилегией в своей жизни то, что мне было позволено поставить свою подпись на таком документе".

Вильсон не смог бы сделать столь извращающего истину утверждения, кроме как в качестве защиты против невыносимых укоров совести. Ясно, что он находился в "руках инквизиции", проводимой его Супер-Эго. Для того чтобы избежать своей душевной пытки, он готов был верить всему и говорить что угодно. К 6 сентября 1919 года его потребность забыть парижские события вплотную подвела его к психозу. Факты стали тем, во что он хотел верить. В последующую неделю стало ясно, что он желал верить в то, что заключил в Париже абсолютно такой договор, какой обещал заключить; что он выполнил все свои обещания и что Версальский договор был почти совершенен. В Спокане, Вашингтон, 12 сентября он заявил, что Версальский договор является "99%-ной гарантией против войны", причем это было не единственное его заявление такого рода.

На следующий день, 13 сентября 1919 года, у Вильсона начались сильнейшие головные боли, которые не прекращались до 26 сентября - до его краха как личности. Вдобавок вновь появились желудочные боли, повышенная раздражительность и т.д. Левую сторону лица сводило судорогой. В воскресенье 14 сентября он отдыхал и молился. 15 сентября в Портленде, штат Орегон, он начал свою речь с утверждения: "Больше всего я уважаю факты", однако его речь содержала не факты, а устрашающие предсказания.

В заключение он сказал: "Я рад за каждого, кто дожил до сегодняшнего дня. Я дожил до того дня, когда после изучения мной истории и традиций Америки, которому я посвятил большую часть жизни, мне внезапно предстает видение кульминации американской надежды и истории - все ораторы видят воплощенными свои мечты, если их дух смотрит с небес. Все люди, высказывавшие самые благородные пожелания Америке, оттаяли сердцем при виде великой нации, откликнувшейся на их пожелания и осуществляющей их мечты, говоря: "Наконец-то мир знает Америку как спасительницу мира!"". Трудно избежать впечатления, что в этот момент потребность маленького Томми Вильсона в одобрении своим "несравненным отцом" породила фантазию о том, что преподобный Джозеф Раглес Вильсон перегнулся через золотую перегородку рая и сказал: "Наконец-то знает весь мир, как всегда было известно мне, что мой Томми является спасителем человечества".

17 сентября в Сан-Франциско бедный Вильсон поднял Клемансо, Ллойд Джорджа и Орландо до уровня божественной проповеди, таким образом завершив, по крайней мере в собственном рассудке, то чудо, которое он столь долго и безуспешно пытался осуществить в Париже. Он описал мирную конференцию следующими словами: "Отблеск глубокого понимания человеческих дел освещает неторопливый ход этой конференции, равной которой нет в истории... Я рад, что после начала мною переговоров я вошел в небольшой коллектив, который назывался "Большой четверкой"... Это был очень непринужденный совет друзей. Задушевные разговоры, которые велись в маленькой комнате, определяли ход конференции, и они велись людьми, цели и намерения которых полностью совпадали. Сердца людей, подобных Клемансо, Ллойд Джорджу и Орландо, бьются в унисон с сердцами народов мира, а также с сердцами народов их стран. Они испытывают те же чувства, что и мы с вами, и знают, что есть лишь один путь борьбы за мир, заключающийся в борьбе за справедливый мир".

В конце своей речи он сказал: "Мои соотечественники, я верю в Божественное провидение. Если бы я не обладал верой, я бы сошел с ума. Если бы я считал, что направление дел в этом беспорядочном мире зависит от нашего ограниченного разума, я не знал бы, как рассматривать мое стремление к здравомыслию; но я верю в то, что никакая группа людей, как бы они ни напрягали свои усилия или использовали свою власть, не может сокрушить это великое мировое предприятие, которое, в конце концов, является делом божьей милости, мира и доброй воли". Этот божественный договор был дан человечеству Сыном Бога - Вудро.

Таким образом к 17 сентября Версальский договор стал божественным, а на следующий день американская армия стала божественным войском: "Эта слава будет связываться с воспоминаниями о великой американской армии, которая не только разбила германские армии, но также принесла человечеству мир. Эта армия величественнее той, что сражалась за Святую землю, величественнее тех армий, которые пытались спасти гроб Господень, а также армий, сражавшихся под руководством мечтательной и чудесной девушки Жанны д'Арк, величественнее, чем армии американской революции, которые пытались освободить нас от несправедливого гнета Англии, и даже величественнее армий, сражавшихся в годы Гражданской войны и спасших страну, ибо эта доблестная американская армия спасла человечество!"

В последующие дни бедный Вильсон все ближе и ближе приближался к "жертвенному алтарю", говоря, например, в Лос-Анжелесе 20 сентября 1919 года следующее: "Самым трудным, что мне пришлось перенести... было ношение гражданской одежды во время войны, не надевать военную форму, не рисковать ничем, кроме репутации. Мы знаем, что был воздвигнут алтарь, на который можно было принести более почетную жертву, чем та, которая когда-либо ранее выпадала на долю человечества, и мы желаем принести себя в жертву для блага человечества. Так мы и сделаем, мои сограждане".

Человечество будет спасено, в крайнем случае кровью Вильсона. Совершенства договора все возрастали, пока наконец 24 сентября в Чейенне, штат Вайоминг, они не стали шедевром человечества: "Этот договор является уникальным документом. Я осмелюсь сказать, что это самый замечательный документ в истории человечества, так как в нем записано полное уничтожение тех способов правления, которые были характерны практически для всей истории человечества... мы говорили, что это должен быть мир для всех народов. Таким он и стал. Ни один человек не сможет опровергнуть это утверждение, читая условия этого великого договора, с которым я возвратился из Парижа. Это настолько полный мир для всех народов, что в каждом пункте договора любая мысль о достижении личных выгод, о политическом или территориальном усилении великих держав отметалась, отбрасывалась в сторону самими представителями этих держав... Они не претендовали ни на один кусок территории".

Ясно, что, когда Вильсон произносил такие утверждения, он не лгал сознательно. Он начал с вытеснения своего знания о том, что сделал в Париже, и обычным способом вытесненная область захватила соседнюю территорию, пока для него не стало невозможным помнить, что он или кто-либо другой делал в Париже. Он был близок к психозу.

Вечером следующего дня, 25 сентября 1919 года, в Пуэбло, штат Колорадо, бедный маленький Томми Вильсон, который научился говорить подобно Богу, слушая своего "несравненного отца", говорил, как Бог, в последний раз. Факты в его речи были фантастически искажены: "Победители не притязают ни на пядь территории, они не требуют какого-либо подчинения своему диктату".

Однако конец речи был чудесным. Он задал вопрос: "Какие торжественные обещания мы даем тем, кто пал во Франции?" И ответил: "Эти люди были борцами за идею. Они сражались не для того, чтобы доказать мощь США. Они сражались за то, чтобы в мире восторжествовала правда и справедливость, и все человечество видит в них борцов за мир, а их ни с чем не сравнимый подвиг заставил все человечество поверить в Америку так, как оно не верит ни одной другой нации в современном мире. Мне видится, что между нами и отвержением или принятием этого договора стоят ряды этих парней в хаки, не только тех, которые все еще возвращаются или вернулись домой, но и тех дорогих нам душ, которые бродят по полям Франции.

Друзья, в последний день награждений я отправился на прекрасный косогор, расположенный недалеко от Парижа, где размещалось кладбище Суреснес, кладбище, отданное для погребения погибших американцев. Позади меня, на склонах, рядами стояли живые американские солдаты, а передо мной, на равнине, были ряды могил погибших американских парней. Справа от того места, где я произносил речь, стояла небольшая группа французских женщин, "усыновивших" эти могилы, женщин, которые сделались матерями этих дорогих всем нам душ, каждый день принося на их могилы цветы, как если бы они были их собственными погибшими сыновьями или любимыми. Они отдали свою жизнь за общее дело. Франция и весь мир стали свободны, так как им на помощь пришла Америка! Мне бы хотелось, чтобы некоторые общественные деятели, которые в настоящее время выступают против принятия мирного договора, за который многие американцы отдали свои жизни, смогли бы посетить это место. Я бы хотел, чтобы желание, исходящее из этих могил, смогло проникнуть в их сознание. Как бы мне хотелось, чтобы они смогли почувствовать ту моральную ответственность, которая не позволяет нам обмануть ожидания этих парней, но заставляет нас продумать и довести дело до конца, оказавшись достойными их жертвы во имя человечества. Ибо от этого решения зависит освобождение и спасение людей и всего мира".

Вильсон разрыдался. Он действительно верил в то, что принес божественный мир, за который умирали американские парни. Но эта вера была построена над зияющей ямой его чувства вины, зияющей ямой факта в его бессознательном.

Этой ночью в поезде последовал его душевный и физический крах как личности. Грейсону было ясно, что турне необходимо прервать. Посоветовавшись с Тьюмалти, он решил уговорить Вильсона вернуться домой. Вильсон со слезами на глазах умолял Грейсона и Тьюмалти позволить ему продолжать поездку, говоря: "Неужели вы не понимаете, что, если вы отмените эту поездку, сенатор Лодж и его друзья назовут меня трусом, поездка на Запад провалится и договор не будет ратифицирован?" Он не сказал то, что мы можем сказать за него, - неужели вы не понимаете, что, если вы отмените эту поездку, я не умру за человечество, я не буду Христом, не добьюсь победы над своим отцом и не буду Богом? Турне было прервано. Вильсон возвратился в Белый дом. 3 дня спустя в 4 часа утра он потерял сознание в ванной.

Его разбил паралич. Читатель вспомнит, что в 1906 году Супер-Эго Вильсона и его конфликтующие влечения к отцу побудили его к кампании лихорадочных выступлений, которая кульминировала слепотой левого глаза, и что те же самые влечения были причастны к его настойчивому желанию выступать в 1908 году, что также закончилось полным упадком сил. Это же влечение побудило его в 1919 году к кампании выступлений, кульминировавшей параличом. После 1908 года его фиксация на отце стала полной. И сходство в его действиях в 1906, 1908 и 1919 годах столь поразительно, что трудно избежать заключения о том, что он действовал, повинуясь навязчивому повторению, когда отправился в 1919 году в поездку на Запад. По крайней мере, ясно, что им двигало желание к разрушению вследствие старого конфликта, который он никогда не был в состоянии разрешить, конфликта между его активностью и пассивностью по отношению к отцу. Он никогда не разрешил основную дилемму Эдипова комплекса и в конце концов был разрушен тем самым "несравненным отцом", который его породил.