Три вида гуманизма руссо — отец антропологии

   Обмен  женщинами и обмен пищей являются способами обеспечить реципрокную пригонку социальных групп либо сделать ее явной. Говоря о процедурах одного и того же типа (беря их в общем виде в качестве Двух аспектов одной процедуры), мы понимаем, что они могут в различных случаях либо быть одновременно присутствующими и сочетающими свое действие (обе в плане реального или одна в плане реального, а другая в символическом плане), либо быть попеременно присутствующими.  В последнем случае лишь одна из них несла бы всю функциональную  нагрузку или нагрузку символического представительства —  при ином обеспечении функции, ибо это может осуществляться и в отсутствие обеих упомянутых процедур:    "Если... экзогамия встречается одновременно с тотемизмом у одного народа, это означает, что данный народ пришел к решению усилить уже установленную посредством тотемизма социальную связность, приладив сюда еще и другую систему, дополняющую первую благодаря фактору физического и социального родства и отличающуюся от нее (без противоположения) элиминацией  космического родства. Экзогамия способна играть ту же  самую роль  в обществах, построенных на иной, чем тотемизм, основе; также и географическое распределение данных институтов совпадает в мире лишь в нескольких местах" (Van Gennep, р. 351—352).

Однако известно, что экзогамия не может отсутствовать полностью, ведь воспроизводство группы происходит неизбежно  через женщин. Брачные обмены —  единственные обмены, которым всегда соответствует реальное содержание, даже если тот конкретный способ, каким каждое общество их организует либо каким мыслит их механизм, позволяет ввести туда в меняющемся количестве символическое содержание. Другое дело —  алиментарные  обмены: женщины-аранда  действительно рожают детей, а мужчины-аранда довольствуются воображением, что их ритуалы вызывают умножение тотемических видов. Так, в одном случае речь прежде всего идет о способе действий, хотя он описывается посредством конвенциального языка, в свою очередь налагающего ограничения; в другом случае речь идет лишь о способе высказывания.

Как  бы то  ни было, примеры  совмещения  особенно привлекли внимание, поскольку повторение одной и той же схемы на двух различных планах придало  им большую  прочность и они стали выглядеть более простыми. Обстоятельства привели к определению тотемизма главным образом через параллель между пищевыми запретами и правилами экзогамии, а также к тому, что из этой сопряженности обычаев был сделан феномен исключительности. Однако имеются случаи, где связь носит   не   добавочный    (supplementaire), а  дополнительный (complementaire) характер — матримониальные и алиментарные обычаи находятся между собой в диалектическом отношении. По-видимому, эта форма принадлежит  той же самой группе. Но лишь на уровне группы, а не того или иного произвольно взятого преобразования гуманитарные науки могут встретиться со своим объектом.

В предыдущей  главе мы привели свидетельство ботаника о чрезвычайной чистоте типов сортовых семян в земледелии так называемых первобытных  народов, а именно  у индейцев Гватемалы. И  все же известно, что в этом регионе земледельческие обмены внушают поистине ужас: пересаженное в другую почву семя может увлечь за собой дух растения, который исчезнет из своего изначального места. Можно обмениваться женщинами, но следу.ет полностью воздерживаться от обмена семенами. Такая ситуация часто встречается в Меланезии.

Жители  острова Добу, на юго-востоке от Новой Гвинеи, разделены на матрилинейные потомства — сусу. Муж и жена, происходящие обязательно из разных сусу, приносят семена ямса, которые выращивают  на разных  полях, и никогда их не смешивают.  Ничего  не светит  тому, кто не обладает семенами: женщина, лишенная их, не найдет  себе мужа,  ей  придется довольствоваться положением  рыбачки,  воровки или  нищенки.  С  другой стороны, семя  не  от сусу не  взойдет, так как  земледелие возможно   лишь  благодаря  магии,  унаследованной от материнского дяди:  это ритуал, заставляющий  ямс множиться.

Эти меры предосторожности и щепетильность покоятся на веровании, что семена ямса — личности: "У них есть дети, как у женщин..."  Ночью они прогуливаются, их возвращения ожидают к уборке урожая.  Отсюда правило, что не следует вырывать клубни ямса слишком рано:  они, возможно, еще не вернулись. Отсюда и убеждение, что удачливый  земледелец — это маг, умеющий побуждать ямс своих соседей переселиться от них и обосноваться на его поле. Человек, собирающий хороший урожай, считается удачливым вором (Fortune 2).

Верования того же типа существовали вплоть до недавнего времени  даже во Франции. В средние века к смерти приговорили "осквернявшую  и наводившую порчу на зерна колдунью, которая, путем произнесения  псалма Super aspidem ambulabis, опустошала поля, чтобы наполнить  свои закрома этой хорошей пшеницей". И  не так давно в Кубьяке  в провинции Перигор магическое заклинание обеспечивало тому, кто его  произносил, большие запасы репы: "Чтобы у наших соседей репа была  такой, как зерно проса, а у наших родных— как зерно пшеницы, а у нас  — как голова быка Фовел!" (RocaL, р. 164—165). Совершалось то, что  по-латыни называлось: excantare fruges*.

* Excantare fruges — волшебством перенести плоды с чужой земли на свою (лат.), т. е. забрать урожай. — Прим. ред.

Однако при минимальной  экзогамии, что обусловлено степенью  запрещения, европейские крестьянские общества соблюдали строгую  локальную эндогамию. Знаменательно, что на Добу ярко выраженное  эндо-земледелие могло выступать в качестве символической компенсации экзогамии линий и деревни, осуществляемой с отвращением, если  не с содроганием: несмотря на эндогамию, в общем обеспеченную на  данной территории, охватывающей от 4 до 20 соседних деревень, брак,  даже в ближайшей деревне, как считается, отдает человека во власть  убийц и колдунов, и он обычно рассматривает свою жену как могущественную магиню, способную ввести в заблуждение его и друзей его  детства и уничтожить его вместе с родными (Fortune 2). В такого рода  случае эндо-земледелие укрепляет скрытую тенденцию к эндогамии,  хотя оно символически не выражает враждебности относительно неохотно соблюдаемых правил неустойчивой экзогамии. Ситуация симметрична и противоположна той, что превалирует в Австралии, где пищевые  запреты и правила экзогамии усиливают друг друга. Это мы видели —  в более символической и яснее концептуализированной форме в пат-рилинейных обществах (где пищевые запреты мягкие и сформулированные преимущественно в терминах фратрий, то есть уже в абстрактном плане, подходящем для бинарного кодирования посредством оппозиционных пар) и более буквально и конкретно в матрилинейных обществах (где запреты строги и выражены в терминах кланов, по поводу которых часто можно усомниться, что они восходят к систематическим совокупностям, если учесть исторические и демографические факторы, должно быть сыгравшие решающую   роль в их генезисе).

Помимо   случаев параллелизма, позитивного либо негативного, существуют  и другие, где реципрокность социальных групп выражается лишь  в одном  плане. Способ формализации правил  брака у омаха весьма отличается от аранда: вместо того чтобы, как последние, точно определять класс супруга, все кланы, которые не запрещены явным образом, разрешены. Однако в алиментарном плане у омаха ритуалы очень близки к интичиума*(27): сакральный маис препоручается под охрану определенных  кланов, которые каждый год выдают  его другим, чтобы оживить их семена (Fletcher and La Flecshe). Тотемические кланы нанди Уганды  не экзогамны; но эта "не-функциональность" на уровне брачных  обменов оказывается компенсированной экстраординарным развитием клановых запретов — не только в алиментарном плане, но и в плане технической и экономической деятельности, костюма и препятствий к браку, происходящих от той или иной детали личной истории запрещаемого супруга (Hollis).

* См. ниже, с. 292.

Невозможно разработать систему этих различий; признаваемые разрывы между группами происходят скорее от склонности к  тому, чтобы собрать все статистические флуктуации. В другой форме и в другом плане это является и методом, осуществляемым  так называемыми  системами  "кроу-омаха"" и современными западными обществами, чтобы обеспечить глобальное равновесие брачных обменов**.

 ** Справедливо или нет, Рэдклиф-Браун (Radcliffe-Brown 3, р. 32—33) оценивает систему родства нанди как систему омаха.

Такое возникновение способов сочленения, более сложных, чем способы, проистекающие только из правил экзогамии или алиментарных запретов или даже из них  обоих, особенно поразительно у баганда (близких к нанди), поскольку, кажется, они совместили все формы. Баганда были  разделены приблизительно на сорок кланов  — кика, у каждого имелся общий тотем, мизиро, употребление которого было запрещено в силу правила пищевого рациона: лишаясь тотемической пищи, клан  предоставлял ее в большем количестве в распоряжение других кланов. Это умеренный дубликат австралийского притязания, состоявшего в том, что при условии воздержания каждый клан будет обладать способностью ее умножения.

Как  и в Австралии, каждый  клан определяется через свои связи с территорией, которая у баганда — это обычно один холм. Наконец, к основному тотему  добавляется вторичный тотем, кабиро. Каждый клан баганда определяется, таким образом, посредством двух тотемов, пищевых запретов, территориально ограниченной области. Сюда добавляются такие прерогативы, как: избираемость его членов на королевство и на другие почетные должности — предоставление жен королю, изготовление или охрана королевских эмблем и утвари, ритуальные обязанности, состоящие в снабжении  других кланов определенной пищей; технические специализации: кору обрабатывает только клан гриба, все кузнецы происходят из клана бесхвостой коровы и т. д.; наконец, некоторые запреты (женщины клана не могут рожать мальчика королевской крови) и удержание за собой права на ношение собственных имен.

* *  *

Из такого рода примеров более чем ясно, с каким типом общества  мы имеем дело: бесспорно, тотемические кланы баганда являются также  функциональными кастами. Однако на первый взгляд ничто не представляется более противоположным, чем эти две институциональные формы.  Мы  привыкли ассоциировать тотемические группы с более "первобытными" цивилизациями, тогда как касты выступают  для нас фактом  значительно эволюционировавших обществ, часто даже имеющих письменность. Наконец, прочная традиция связывает тотемические институты с самыми строгими формами  экзогамии. Если бы мы  попросили  какого-либо этнолога определить понятие касты, он почти несомненно  адресовался бы прежде всего к правилу эндогамии.

Это особенно отчетливо проявляется у племен, кланы или фратрии  которых связаны правилом реципрокности. У  кайтиш и унматьера,  северных соседей аранда, индивид, собирающий урожай дикорастущих  зерновых на территории тотемической группы, для которой эти зерна  являются эпонимом, должен получить у вождя разрешение, чтобы их  есть. Каждая тотемическая группа обязана доставлять другим группам  растение или животное, "производство" которого является ее специфической обязанностью. Таким же образом одиночный охотник из клана  эму не может касаться этого животного. Но если он охотится в компании, то имеет право и даже должен убить это животное и предложить  его охотникам, принадлежащим к другим кланам. Напротив, одиночный  охотник из клана воды имеет право пить, если испытывает жажду, но  в компании других охотников требуется, чтобы воду ему дал член иной  фратрии, желательно зять (Spencer, Gillen, р. i59—160). Среди варамунгу  каждая тотемическая группа ответственна за умножение определенного  растительного или животного вида и за его приобретение другими группами. "Члены одной из фратрий берут на себя исполнение... церемоний Другой фратрии в целях преумножения своего собственного довольствия".

 Как  у вальпари, так и у варамунгу вторичные тотемические запреты (касающиеся материнского тотема) снимаются, если та или иная пища добывается с помощью человека из другой фратрии. В более общем виде и относительно любого тотема существует различение на: группы, которые его никогда не употребляли (поскольку это их собственный тотем); группы, употребляющие  его, если он добыт при посредстве другой группы (так обстоит дело в отношении материнских тотемов); наконец, группы, свободно и при любых  обстоятельствах употребляющие его. Тот же порядок существует и для мест священной воды: женщины туда никогда не отправляются; неинициированные мужчины отправляются туда без права пить эту воду; некоторые группы туда направляются и пьют  воду при условии, что она будет им преподнесена членами других групп, которые сами пьют свободно (Spencer, Gillen, р. 164). Эта реципрокная зависимость проявляется уже в браке, который, как показал Рэдклиф-Браун для Австралии (можно то же отнести ко многим клановым обществам, например таким, как ирокезы), был основан на реципрокных поставках растительной пищи (женской) и животной (мужской). В таких случаях супружеская семья выступает как общество в миниатюре, состоящее из двух каст.

Следовательно, различие между  обществами, которые, подобно определенным австралийским племенам, предназначают отличительную магико-экономическую функцию  тотемическим группировкам, и теми, как, например, бороро Центральной Бразилии, у которых та же самая функция "высвобождения" пищевых продуктов — животных  либо растительных — предоставлена специалистам, выполняющим ее по отношению ко всей группе (Colbacchini), не так уж велико, как может показаться. Таким образом, мы склонны не доверять радикальному характеру оппозиции между эндогамными кастами и экзогамными тотемическими группами: нет ли между этими крайними типами связей, природа которых проступила бы отчетливее, если бы мы могли показать наличие промежуточных  форм?    В другой своей работе (6) мы настаивали на существовании одной черты, на наш взгляд, фундаментальной, так называемых тотемических институтов. Они взывают к гомологии не между социальными группами и природными  видами, а между выявляющимися различиями, с одной стороны, на уровне групп, а с другой — на уровне видов. Эти институты покоятся на постулате гомологии между двумя системами  различий, расположенных: одна —  в природе, а другая — в культуре. Отметив отношения  гомологии вертикальными линиями, можно   представить "чистую тотемическую структуру" следующим образом:

Природа:  вид 1   <>   вид 2   <>   вид 3    <>  ...вид п

                               Культура: группа 1 <>  группа 2 <>  группа 3 <>  ...группа п

Эта структура претерпит, вероятно, глубокое изменение, если к гомологиям между отношениями  добавить гомологии между терминами, или, делая еще один шаг, всю систему гомологий переместить от отношений к терминам:

 Природа:  вид 1    <>  вид 2    <>  вид 3...  ...вид п

                         Культура: группа 1 <>  группа 2 <>   группа 3... ...группа п

В этом случае имплицитное содержание структуры заключается уже  не в том, что клан 1 отличается от клана 2, как, например, орел от  медведя, а в том, что клан 1 подобен медведю, а клан 2 подобен орлу;  иначе говоря, природа клана 1 и природа клана 2 будут затрагиваться  порознь, вместо формального отношения между ними.

Однако преобразование, теоретическую возможность которого мы  только что рассмотрели, может иногда наблюдаться непосредственно.  У островитян Торресова пролива  —  мабуяг имеются  тотемические  кланы в количестве порядка 30. Эти экзогамные и патрилинейные кланы  сгруппированы в две фратрии, охватывающие соответственно животных  суши и морских животных. У туту и собеи это разделение соответствовало, кажется, территориальному делению внутри деревни. На момент  экспедиции А. С. Хаддона эта структура находилась уже в состояний  начавшегося разрушения. Тем не менее у туземцев имелось довольно  живое чувство физического и психологического сродства между людьми  и их тотемами и соответствующей  обязанности для каждой группы  увековечивать поведенческий тип: кланы казуара, крокодила, змеи, акулы и рыбы-молота обладали воинственной природой, а кланы ската,  лопатовидного ската и рыбы-прилипалы считались миролюбивыми. По  поводу катана собаки ничего нельзя было утверждать, так как у собак  неустойчивый характер. Люди из клана крокодила считались сильными  и безжалостными, а казуара — длинноногими и превосходными бегунами (Frazer, vol. II, р. 3— 9, цитата из Haddon, Rivers). Было бы интересно  узнать, являются ли эти верования пережитками древней организации,  или они развились в связи с разрушением правил экзогамии.

Фактически сходные, хотя и не до такой степени развитые представления наблюдаются у индейцев меномини региона Великих озер и севернее, у чипева. В последней группе люди клана рыбы, как считалось,  долго жили, имели тонкие либо редкие волосы; все лысые, как предполагалось, были членами этого клана. Люди из клана медведя, напротив, отличались длинными волосами, черными и густыми, не седеющими с возрастом, и своим нравом — раздражительным и воинственным.  Клану журавля приписывали крикливый голос, именно из этого клана  происходили ораторы племени (lCinietz. р. 76—77).

Остановимся на минуту, чтобы рассмотреть теоретические импликации из таких умозрений. Когда природа и культура мыслятся в качестве двух систем различий, между которыми имеется формальная аналогия,  то на первый план выступает систематический характер, присущий каждой из сфер. Социальные группы отличаются друг  от друга; но они  остаются солидарными как. части целого, и закон экзогамии дает средство примирения этой оппозиции, сбалансированной между разнообразием и единством. Однако если социальные группы рассматриваются не столько .под углом зрения их реципрокных связей в социальной жизни, сколько каждая в связи с реальностью иного,  не социологического порядка, то можно предвидеть, что точка зрения разнообразия возьмет верх над точкой зрения единства. Каждая социальная группа будет проявлять тенденцию к образованию системы уже не с другими социальными группами, а с определенными дифференциальными свойствами, мыслимыми  как врожденные, и эти эксклюзивные характеристики групп сделают менее прочным  солидарное сочленение в пределах общества. В той мере, в какой каждая группа стремится определить себя посредством образа, создающегося из природной модели, ей в социальном плане становится все более трудно поддерживать связи с другими группами, и особенно — обменивать с ними своих сестер и дочерей, поскольку у нее будет тенденция представлять их себе как особый "вид". Два образа —  один социальный, а другой природный, и каждый из них артикулирован сам по себе и для себя — будут заменены единым, но расчлененным социо-природным образом*:

Природа:    вид 1    вид 2     вид 3   ..... вид п Культура:  группа 1 группа 2 группа 3  ..... группа п

    * Возможно, последует возражение, что в выше упомянутой работе (6) мы оспаривали, что тотемизм можно интерпретировать на основе прямой аналогии между  человеческими группами и природными видами. Но эта критика была направлена против теории, сформулированной этнологами, тогда как здесь речь идет о теории туземцев —  эксплицитной либо имплицитной, но в точности соответствующей институтам, которые этнологи отказались бы классифицировать как тотемические.

Конечно, это исключительно для удобства изложения, ввиду того, что данная книга посвящена идеологии и суперструктурам, которым мы, по-видимому, отдаем своего рода предпочтение. Мы вовсе не ведем речь о том, что преобразования в идеологии порождают социальные трансформации. Единственно верен противоположный порядок: концепция, создаваемая для себя людьми об отношениях между природой и культурой, —  это функция того способа, каким модифицируются их собственные социальные отношения. Однако поскольку наша цель здесь — очертить теорию суперструктур, то необходимо по методическим причинам, чтобы общие феномены, не присутствующие в текущей программе, выносились бы за скобки или занимали подчиненное положение. И все же мы изучаем только тени, вырисовывающиеся в глубине пещеры, не забывая о том, что только внимание, оказываемое нами, наделяет их подобием реальности.

*  *  *

Сказав это, попытаемся, чтобы не быть неверно понятыми, резюмировать предшествующее  —  дать как бы изложение концептуальных преобразований, маркирующих переход от экзогамии к эндогамии (очевидно, он возможен в обоих направлениях). Некоторые, хотя бы племена алгонкин, откуда взяты последние наши примеры, имели иерархическую клановую структуру, в отношении которой можно заподозрить, что она, должно быть, привносила какую-то стесненность в функционирование экзогамии, сформулированной в эгалитарных терминах. Но как раз на юго-востоке США  в племенах лингвистической группы мускоги наиболее отчетливо  наблюдаются  гибридные институционализированные формы  — на полпути между тотемическими группами и кастами — что, впрочем, объясняет царящую в их характере неопределенность по части эндогамии либо экзогамии.

Фратрии, вероятно, служившие во время спортивных состязаний, чтобы сформировать противостоящие команды, как считалось, отличаются по местонахождению  и по характеру: одна, воинственная, предпочитала открытые ландшафты; другая, миролюбивая, селилась в глубине леса. Возможно, что фратрии были также  иерархизованы, как подсказывают иногда относящиеся к ним выражения: "люди в красивых жилищах"  и "люди в  лачугах". Однако эти иерархические различия, физические и функциональные, особенно проявлялись на уровне кланов и их подразделений в селениях. В воспоминаниях туземцев о былых временах постоянным лейтмотивом проходят формулы, употребляемые в каждом клане или селении: "Это были совершенно особые люди... они не походили на других... у них имелись свои собственные обычаи и привычки". Эти особенности были самого разного порядка: место пребывания, хозяйственная деятельность, одежда, питание, склонности и вкусы.

Рассказывают, что люди из клана енота питались рыбой и дикими плодами, а люди клана пумы жили в горах, избегали воды, в отношении к которой испытывали сильный страх, и чаще всего питались дичью. Люди дикой кошки спали днем и охотились ночью, так как они были наделены зорким зрением, мало интересовались женщинами. Люди клана птицы пробуждались до света: "Они похожи на птиц в том, что не мешают другим... каждый из них имеет особый духовный облик, подобно тому как существует множество видов птиц..." Их считали полигамными, мало склонными к труду, хорошо живущими и наделенными многочисленным потомством.

Люди  клана  красной лисицы были  профессиональными ворами, влюбленными  в независимость и живущими в глубине леса. "Бродячие иска" — номады, непредсказуемые, что не ухудшало их могучего здоровья, "так как они не любили переутомляться". Передвигались они беспечно, уверенные в своей вечной жизни; мужчины и женщины  мало заботились о своих волосах, относились с небрежением к одежде; они прозябали в нищете и лени. Обитатели селения Накрененный-дубовыйстолб, расположенного в лесу, имели неустойчивый характер, были маломощные,  преданные танцам, неуклюжие, вечно тревожные и озабоченные, вставали рано. Людей поселка Высокий-амбар-с-маисом уважали, невзирая на их гордыню: хорошие огородники, хорошие работники, но посредственные охотники; они выменивали маис на дичь. Их считали искренними, упрямыми, сведущими в предсказании погоды. Что касается хижин деревушки Красная-вонючка, то все они были подземными... (Swanton, 2, р. 190—213).

Эта информация была  собрана в то время, когда традиционные институты  существовали лишь  в  памяти пожилых  информаторов, и понятно, что, с какой-то стороны, это — бабушкины сказки. В то время никакое  общество не  могло позволить себе "играть  в природу", в противном  случае оно бы разделилось на множество независимых и  враждующих  стай, каждая из которых  оспаривала бы  у других определенное человеческое качество. Свидетельства, собранные Свенто-ном, представляют собой в большей степени социологические мифы, чем этнографическую информацию.  И все же их богатство, сходство при взаимном  сопоставлении, единство вдохновляющей их схемы, наличие того же типа свидетельств из соседних групп — все это подсказывает, что даже если в действительности институты были совсем другими, то мы  имеем  по меньшей  мере  своего рода концептуальную  модель общества  чикасав, представляющую огромный интерес для создания образа кастового общества, хотя признаки каст, их отношения там кодируются путем отнесения к природным видам, то есть по примеру тотемических  групп. Впрочем, отношения, предполагаемые  между кланами и их эпонимами, уподобляются тем отношениям, что встречаются  в  "тотемических" обществах классического типа: либо клан происходит от животного, либо  человеческий предок в мифические времена заключил с ним союз. Однако эти общества, которые мыслятся по меньшей мере как состоящие из "природных" каст — иначе говоря, где культура мыслится как  проекция или как отражение  природы, находятся на  стыке между  теми обществами, что  классики науки использовали для иллюстрации концепции тотемизма (племена с равнин Юго-Запада) и такими обществами, как натчез, представляющими собой редкие экземпляры настоящих каст, о которых известно в Северной Америке.

Мы уже установили, что в двух классических областях так называемого тотемизма  институты, определяемые по отношению  к этому обманчивому  понятию, могут либо, как в Австралии, быть охарактеризованными с функциональной точки зрения, либо, как в Америке, уступить место формам, которые все еще осмысляются  посредством модели тотемических групп, хотя действуют скорее подобно кастам.

Перенесемся теперь в Индию, тоже классическую страну, но страну каст. Можно установить, что при соприкосновении с ними институты, считаемые тотемическими, подвергаются преобразованию, симметричному и противоположному относительно того, какое они претерпевают в Америке. Вместо того чтобы воспринимать касты посредством природной модели, здесь тотемические группы воспринимаются посредством модели культуры.

Тотемические наименования, которые встречаются в некоторых племенах Бенгалии, имеют, по большей части, животное или растительное происхождение. Так в случае с некими 67 тотемами, зафиксированными среди ораон в Хота Нагпур, за исключением железа, которого (поскольку невозможно отменить его полезное употребление) запрещено касаться губами или языком.  Это запрещение к тому же сформулировано в терминах, сближающих его с пищевыми запретами. У мунда в том же регионе зафиксировано 340 экзогамных кланов, имеющих, в своем большинстве, животные и растительные тотемы, употребление которых запрещено. Однако отмечаются и  тотемы иной природы: полная луна, лунное свечение, радуга; наименование месяца, дня. недели; медный браслет, веранда, зонтик от солнца; профессии или касты, такие, как: корзинщиков  и носильщиков факелов (Risley, vol. II, Appendix). Далее к западу 43 названия кланов у бхилов подразделяются на 19 растительных, 17 животных и 7, относящихся к вещам и вообще объектам культурного происхождения: кинжал, сломанный  горшок, деревня, посох с  шипами, браслет, лодыжечное  кольцо, кусок хлеба (Koppers, р. 143—144).

При движении на юг наблюдается переворачивание отношения между природными  видами и изготовленными предметами и продуктами. Кланы  деванги, касты ткачей Мадраса, имеют названия, в которых фигурирует мало растений и почти отсутствуют животные. И, напротив, мы  находим  там такие названия, как: кислое молоко, хлев, монета, запруда, дом, глазные капли, нож, ножницы, лодка, лампа, одежда, женская одежда, веревка для кувшинов, старая соха, монастырь, погребальный  костер, черепица. У куруба из Майсура насчитывается 67 кланов, признаваемых тотемическими, с названиями животных и растений либо такими, как: колесница, чаша для питья, серебро, кремень, клубок ниток, браслет, золото, золотое кольцо, мотыга, край одежды, посох, одеяло, мерка, усы, ткацкий станок, бамбуковая трубка и т. д. (Thurston, vol. II, р. 160 sq, vol. IV, p. 141).

Возможно,  что это явление скорее характерно для периферии, чем для юга  страны, ибо по поводу него возникает желание вспомнить о мифической роли, приписываемой изготовленным предметам: сабле, ножу, копью, иголке, столбу, веревке и др. — в некоторых племенах Юго-Восточной  Азии. Как бы то  ни было, в Индии промышленные товары, служащие наименованиями кланов, пользуются особым почитанием, подобно тотемическим растениям и животным: либо отправляют их культ по случаю заключения браков, либо их почитание принимает странную, особенную форму. Так, у бхилов у клана сломанного горшка существует обязанность собирать фрагменты глиняных изделий определенного типа и погребать их. Иногда ощутима какая-то свежесть открытия: арисана готрам из каруба носят имя куркума (turmeric); но поскольку, как говорят, было бы стеснительным лишаться столь существенной приправы, то место  запрещенного продукта занимает зерно корра.

*   *

Разнородные  списки клановых наименований известны и в других местах в мире; так (что, возможно, значимо) на севере Австралии в регионе, наиболее доступном для внешних влияний. В Африке выделяются индивидуальные тотемы, такие, как бритвенное лезвие и монета:    "Когда  я спросил [у динка], к кому я должен взывать в качестве клановых божеств, то лишь  в полушутку они предложили  для меня пишущую  машинку,  бумагу и грузовик, ибо разве не эти вещи всегда помогают моему  народу, и европейцы получили их от своих предков?" (Lienhardt, р. 110).

Действительно, мы предположили, что, поскольку каждая тотеми-ческая группа присваивает себе контроль над животным или растительным видом  к выгоде других групп, эти функциональные специализации сходны с определенной точки зрения со специализацией, принятой на себя профессиональными кастами, которые также осуществляют специфическую и  необходимую для  жизни и благосостояния всей группы деятельность. Во всяком случае, каста гончаров успешно изготовляет горшки, каста прачек действительно стирает белье, каста цирюльников хорошо бреет, тогда как у австралийских тотемических групп магическая сила восходит к воображению. Различие имеется, даже если вера в действенность магических сил разделяется и теми, кто, как предполагается, получит выгоду, и теми, кто чистосердечно претендует на обладание этими силами. С другой стороны, связь между колдуном и природным видом нельзя логически представить по той же модели, что связь между ремесленником и его продуктом: только в мифические времена тотемические животные непосредственно рождались из тела  предка. Ныне кенгуру производятся кенгуру, а колдун довольствуется тем, что помогает им. Но если рассмотреть австралийские, а также другие институты в более широкой перспективе, то мы обнаружим область, в которой параллель с системой каст выглядит гораздо более отчетливо. Для этого достаточно сосредоточить внимание на социальной организации, а не на религиозных верованиях и обрядах. Ибо у первых, кто наблюдал австралийские общества, в каком-то смысле имелось основание описывать брачные классы под именем  каст: какая-нибудь австралийская секция производит женщин для других секций — таким же образом, как какая-нибудь профессиональная каста производит блага и услуги, получаемые другими кастами лишь благодаря ей... Поверхностно будет противопоставлять их просто в отношении экзогамии и эндогамии. Действительно, профессиональные касты и тотемические группы в равной степени "эк-зопраксичны", первые — в плане обмена благами и услугами, а вторые —  в плане брачных обменов.

Однако в обоих случаях обычно обнаруживается коэффициент "эндоп-раксиса". Касты явно эндогамны, с оговоркой о существовании препятствий к браку (что нами показано в другом месте: I, chap. XXV), чтобы, в качестве компенсации, у них имелась тенденция к разрывам. Австралийские группы экзогамны, но чаще всего в соответствии с формулой ограниченного обмена, являющегося имитацией эндогамии в рамках экзогамии, поскольку ограниченный обмен —  дело групп, которые считают себя закрытыми и внутренние обмены которых сосредоточены друг на друге. Он противопоставлен генерализованному обмену, больше открытому внешним воздействиям и дающему возможность включать новые группы без изменения структуры. Эти отношения можно изобразить схематически:

          эндогамия                экзогамия

                                       ограниченный          генерапизованный                                       обмен                   обмен

Отсюда видно, что ограниченный обмен, "закрытая" форма экзогамии, логически ближе к эндогамии, чем генерализованный обмен, "открытая" форма(29).

И  это не все. Между обмениваемыми женщинами  и благами или услугами, которые также обмениваются, имеется основательное различие: первые — биологические индивиды, то есть природные продукты, созданные другими биологическими индивидами; вторые — изготовленные предметы (либо операции, совершенные посредством техник и изготовленных предметов), то есть социальные продукты, созданные в культуре техническими средствами. Симметрия между профессиональными кастами и тотемическими группами — это инвертированная симметрия. Принцип дифференциации один раз заимствован в культуре, а другой — взят из природы.

Эта симметрия существует единственно лишь в идеологическом плане, она лишена конкретной основы. Если рассматривать культуру, профессиональные специализации действительно различны и взаимодополняющи;  при взгляде же на природу нельзя, например, сказать того же о специализации экзогамных групп для производства женщин "различных видов". Ибо если занятия образуют отличные друг от друга "социальные виды", то женщины, происходящие из различных секций и подсекций, все принадлежат к одному и тому же природному виду.

Это  ловушка, подставленная реальностью воображению  мужчин, и они пытаются избегнуть ее, ища в порядке природы реальное разнообразие, объективной моделью которого (в отсутствие разделения труда и профессиональной специализации, если о них не ведать) они только и могли бы руководствоваться для установления между собой отношений дополнительности и сотрудничества. Иначе говоря, они мыслят эти  отношения  по модели, в которой мыслятся ими  отношения между  природными видами (а также в зависимости от собственных социальных  отношений). Фактически существуют две истинных модели конкретного  разнообразия: одна — в плане природы, модель разнообразия видов;  другая — б плане культуры, представленная разнообразием функций.  Размещенная между этими  двумя истинными моделями, модель, иллюстрируемая брачными  обменами, выказывает двойственный и двусмысленный характер, ведь женщины  подобны в  том, что касается  природы, и только относительно культуры можно говорить об их различии. Однако если преобладает первая перспектива (как в случае, когда  в качестве модели разнообразия избирается природная модель), то  сходство превалирует над различием: без сомнения, женщины должны  быть обмениваемы, так как они декретированы как различные; но этот  обмен предполагает, что, по существу, их считают подобными.

Напротив, когда мы обращаемся ко второй перспективе и принимаем культурную модель разнообразия, то различие, соответствующее  культурному аспекту, берет верх над сходством. Женщины признаются  подобными  друг другу лишь в пределах своих социальных групп, и,  следовательно, между кастами женщины не могут обмениваться. Касты  провозглашают женщин природно гетерогенными, а тотемические группы провозглашают их культурно гетерогенными. Последнее основание  этого различия между системами в том, что касты всерьез используют  культурную гетерогенность, тогда как тотемические группы преподносят друг другу лишь иллюзию природной гетерогенности.

Все только что сказанное можно выразить иначе. Касты, определяющие  себя согласно культурной модели, действительно обменивают  культурные объекты, но в награду за симметрию, постулируемую ими  между природой и культурой, они должны в природной модели постигать и свое естественное производство — постольку, поскольку касты  составлены из биологических существ: производство, состоящее из женщин, которые производятся этими биологическими существами и которые производят их. Следовательно, женщины разнообразны по модели  природных видов: и если природные виды не могут скрещиваться, то тем  паче женщины не могут обмениваться. Тотемические группы "платят"  симметричную и инвертированную плату. Они определяют себя согласно природной модели и обменивают между собой природные объекты  — женщин, которых производят и которые, естественно, производят их.  Симметрия, постулированная между природой и культурой, влечет за  собой ассимиляцию природных видов на плане культуры. Таким же  образом женщины, гомогенные по природе, провозглашаются гетерогенными по культуре — как и природные виды, гетерогенные по природе, провозглашаются гомогенными по культуре. Действительно, культура утверждает, что все они подпадают под один и тот же тип верований и обрядов, поскольку у них с точки зрения культуры то общее свойство, что человек может их контролировать и преумножать.

Вследствие чего мужчины, вступая в культурные связи, обменивают женщин, а те увековечивают мужчин природно; мужчины заявляют свое право на культурное увековечивание видов, которых они обменивают sub specie naturae: под видом пищевых продуктов, заместимых друг на друга, поскольку это пища и поскольку —  ведь это действительно женщины  — мужчина может удовлетвориться определенной пищей и отвергнуть другую, в той мере, в какой всякая женщина или всякая пища способны производить на свет или служить сохранению существования.

* *  *

Так мы доходим до тех общих черт, по которым профессиональные касты и тотемические группы предоставляют инвертированные иллюстрации. Касты гетерогенны по функции, они могут быть гомогенными по структуре: при действительном разнообразии функций на этом уровне устанавливается дополнительность, и осуществление брачных обменов —  между теми же социальными единицами —  придало бы им кумулятивную характеристику (которая, как мы показали ранее, не имеет практической ценности — см. с. 197—198). И наоборот, тотемические группы гомогенны по функции, она, во всех группах, не производительная и сводится к мусолению все той же иллюзии; потому они должны быть гетерогенны по структуре и каждой из них по статусу предназначено производить женщин социально различного вида.

В системе каст реципрокность проявляется в функциональной специализации; следовательно, она проживается в плане культуры. Вследствие этого у гомогенности высвобождены валентности; аналогия, постулируемая между человеческими группами и природными видами, из формальной становится субстанциальной (как показал пример с чикасав и приведенная выше формула  из законов Ману —  см. с. 195); в наличии оказывается эндогамия, поскольку подлинная реципрокность обеспечивается иным способом.

Но эта симметрия имеет пределы. Несомненно, тотемические группы имитируют функциональные поставки. Кроме того что таковые остаются воображаемыми,  они вовсе не являются культурными, поскольку расположены не на уровне умений цивилизации, а на уровне ложного присвоения природных способностей, которыми человек как биологический вид не наделен. Также несомненно, что в кастовых системах обнаруживается эквивалент пищевых запретов, но (что имеет значение) они выявляются сначала в инвертированной форме "эндо-кухни"; с другой стороны, они скорее проявляются на уровне приготовления пищи, чем на уровне производства себя — иначе говоря, в культурном плане. Они  точны и детализированы, особенно в отношении кулинарных операций  и утвари.

Наконец, женщины, естественно, взаимозаменяемы (с точки зрения  их анатомической структуры и физиологических функций), и в том, что  их касается, культура обнаруживает свободное поле для великой игры  дифференциации (воспринимаемой позитивно либо негативно и соответственно используемой в основании то экзогамии, то эндогамии). Однако  продукты питания не полностью заменяемы. В этой второй сфере игра  быстрее достигает пределов: усердия, прилагаемые к тому, чтобы классифицировать все пищевые продукты как тотемические гораздо меньшие  (как мы видели выше, труднее обойтись без куркумы, чем без корра). Но  это еще более верно для профессиональных функций: поскольку они  действительно различны и дополнительны, то позволяют заложить ре- ципрокность в ее наиболее подлинном виде. Зато они исключают негативную реципрокность и таким образом фиксируют границы логической  гармонии системы каст. Любая каста остается частично "эндо-функци- ональной", поскольку она не может воспрепятствовать предоставлению  себе самой тех же услуг, которые она обязана прежде всего оказывать  другим кастам, лишь потому, что они объявлены незаменимыми. Иначе  кто бы побрил брадобрея?     Итак, две разные вещи: вводить разнообразие (социально), образующееся в рамках лишь одного природного вида — человеческого, или  проецировать в социальный план разнообразие (природно), образованное растительными и животными видами. Общества, в которых имеются  тотемические группы и экзогамные секции, напрасно полагают, что им  удается разыграть одну и ту же игру с видами, которые различны,  и с женщинами, которые  идентичны. Они не опасаются  того, что,  поскольку женщины идентичны, то сделать их различными  зависит  поистине от социальной воли, в то время как виды, которые различны,  ничто не может сделать идентичными, иначе говоря, все они подлежат  одной воле: люди производят других людей, они не производят страусов.

Тем  не менее в весьма общем плане сохраняется восприятие эквивалентности между двумя большими системами различий, к которым  люди прибегают для концептуализации своих социальных отношений.  Сильно упрощая, можно сказать, что касты выставляют себя в качестве  природных видов, тогда как тотемические группы мыслят природные  виды в качестве каст. Следует отметить нюансы в этой формуле: касты  ложно натурализуют подлинную культуру, а тотемические группы действительно культурализуют ложную природу.

Нужно  добавить, что и в одной, и в другой перспективе система  социальных функций соответствует системе природных видов, мир существ — миру объектов; и, следовательно, надо признать в системе природных видов и в системе изготовленных предметов совокупности медиаторов, которые используются людьми, чтобы преодолеть оппозицию между природой и культурой и мыслить их как целое. Но есть еще и другое средство.

Во многих  охотничьих племенах Северной Америки бытуют  рассказы, что в начале времен бизоны были зверями свирепыми и "всецело костяными"*: не только несъедобными для людей, но и каннибалами.

    * Здесь игра слов, основанная на том, что слово "os" ("кость") входит в арготизмы "сильный, мужественный" и "до предела, в полной мере". — Прим. перев.

Люди  некогда служили пищей животному, которое позднее должно было составить преимущественно их пищу. Однако это в то же время было как бы пищей навыворот, животной пищей в ее почти что несъедобном виде —  костью. Как же объясняется столь полное переворачивание?    Так случилось, говорится в мифе, что бизон влюбился в девушку и захотел на ней жениться. Эта девушка была единственной представительницей своего пола в общности мужчин, ибо мужчина зачал ее после того, как укололся о колючий куст. Женщина, таким образом, появилась в результате негативного соединения между природой, враждебной человеку (куст с колючками), и человеческой антиприродой (беременный мужчина). Невзирая на нежность по отношению  к девушке и  страх, внушаемый  бизоном, люди сочли разумным согласиться на брак. Они собрали подарки, каждый из которых должен был заместить одну из частей тела бизона: колпак из перьев становился позвоночным столбом, колчан из выдры  —  кожей на груди, тканое одеяло стало брюхом, остроконечный колчан — желудком, мокасины —  почками, лук — боками и т. д. Всего перечислялось около сорока соответствий (одну из версий этого мифа см.: Dorsey and Kroeber, N 81).

Итак, матримониальный обмен действует подобно механизму медиации между природой и культурой, представленными сначала раздельно. Замещая культурную архитектонику на архитектонику сверхприродную  и изначальную, брак создает вторую природу, в связи с которой человек и обретает, так сказать, медиатизированную природу. Действительно, вследствие этих событий бизоны "всецело из кости" стали "всецело из плоти", а из каннибалов — употребляемыми в пищу.

То же следствие часто переворачивается. Так, миф навахо завершается рассказом о .превращении женщины в медведицу-людоедку, что симметрично и противоположно превращению  бизона-каннибала в мужа. Метаморфоза  продолжается как бы распылением, описанным  на модели различий между дикими видами: влагалище людоедки становится ежом, ее груди — семенами сосны и желудями, ее железы и живот —  другим семенем ("алкали": Sporobobus cryptandrus airoides, Torr.), ее трахея — лекарственным растением, ее почки — грибами и т. д. (Haile-Wheelwright, р. 83).

Эти мифы  восхитительно выражают тот факт, что в популяциях, где тотемические классификации и функциональная специализация имеют весьма ограниченную продуктивность (хотя и не совсем отсутствуют), брачные обмены могут предоставлять модель, непосредственно применимую  к медиации природы и культуры. Так подтверждается выдвинутое нами на предыдущих страницах предположение, что "система женщин"  есть посредствующий термин между системой  (природных) существ и системой (изготовленных) предметов и, во-вторых, что каждая из систем улавливается мышлением как трансформация в рамках одной группы.

Единственная из этих трех систем, обладающая объективной реальностью вне человека, — это система существ, а система функций — единственная, обладающая всецело социальным существованием и, следовательно, находящаяся внутри человеческой деятельности. Но полнота, присущая каждой  из систем в одном плане, объясняет, что ни той, ни другой нелегко воспользоваться в другом плане: пища обычного употребления не может быть целиком "тотемизирована", по крайней мере без лукавства*; и, по симметричному основанию, касты не могут избегнуть эндо-функциональности, служа построению грандиозной схемы рецип-рокности.

   * Относительно "кладовых божеств" у динка — прежние авторы  не колеблясь назвали бы их тотемами — отмечается: "...немногие имеют большое значение в питании, но и когда имеют, то почитание, которое выказывается им, не препятствует тому, чтобы их есть". Так, люди клана жирафа считают, что имеют право употреблять мясо  этого животного при единственном условии —   не проливать его кровь (Lienhardt, р. II 4- -II 5).

Вследствие этого в обоих случаях реципрокность не абсолютна: она как бы спутана, деформирована по краям. Говоря логически, реципрокность брачных обменов таким же образом представляет собой нечистую форму, так как она располагается на полпути между природной и  культурной моделями. Но  именно  этот гибридный  характер позволяет ей функционировать совершенным образом. Ассоциированная с одной или с другой формой, или с ними обеими, или единственно представленная — только она может претендовать на универсальность.

* *  *

Во-вторых, мы находимся в более хорошем положении для разрешения трудности, происходящей из наличия в так называемых тотемичес-ких институтах правил действия, близких к концептуальным системам, избранным  нами для соотнесения. Ибо мы уже показали, что пищевые запреты не являются отличительной чертой тотемизма: они встречаются в ассоциации с другими системами, явно служащими для того, чтобы "маркировать", и наоборот, системы наименований, вдохновленные царством природы, не всегда сопровождаются пищевыми запретами, они могут "маркироваться" различными способами.

С другой стороны, экзогамия и пищевые запреты не являются различными  объектами социальной природы, которые надо изучать раздельно либо между которыми  можно  усмотреть отношение причинности. Почти повсеместно, как свидетельствует язык, это два аспекта, или два способа, служащие для конкретного определения praxis'a, который, в качестве социальной деятельности, может быть повернут вовне либо вовнутрь и который всегда обладает этими ориентациями, хотя они выявляются на различных планах и посредством различных кодов. Если отношение между тотемическими институтами и кастами можно поверхностно считать идентичным отношению между экзогамией и эндогамией (фактически, как мы видели, все обстоит сложнее), между видом и функцией и, наконец, между природной и культурной моделями, то во всех эмпирически наблюдаемых и, очевидно, разнородных случаях разворачивается одна и та же схема, представляющая собой подлинный предмет научного исследования. Во всех обществах наблюдается аналогия между сексуальными отношениями и питанием, но соответственно случаю и уровням мысли то мужчине, то женщине отводится роль едока или пищи. Что же это означает, если не общее требование дифференциального промежутка между терминами  и однозначной идентификации каждого из них?    И здесь мы вовсе не хотим сказать, что социальная жизнь, отношения между человеком  и природой суть проекция, если не результат концептуальной игры, разворачивающейся в сознании. "Идеи, — писал Бальзак, —  существуют в нас, образуя полную систему, подобную системе царств природы, нечто вроде цветения, его иконография будет вычерчена гениальным человеком, которого, возможно, сочтут сумасшедшим"*. 

    *Н.  de Balzac. Louis Lambert, in: Oeuvres completes. Bibl. de la Pleiade. Vol. X. P. 396.

Но тому, кто принялся бы  за дело, потребовалось бы, несомненно, больше сумасшествия, чем гениальности. Если мы утверждаем, что концептуальная схема управляет практиками и определяет их, то потому, что они в качестве исследовательского объекта этнологии, в виде дискретных реальностей, локализованных во времени и пространстве и различных по  способу жизни и по формам  цивилизации, не смешиваются с praxis'ом, который — по крайней мере здесь мы согласны с Сартром (Sartre, р. 181)— образует для наук о человеке фундаментальную всеобщность. Марксизм —   если не сам Маркс —  слишком часто рассуждал в том духе, как будто бы практики непосредственно проистекают из praxis'a. Не ставя под сомнение неоспоримый примат инфраструктур, мы полагаем, что между praxis'OM и практиками всегда вставляется медиатор, являющийся концептуальной схемой, благодаря действию которой материя и форма, лишенные обе независимого существования, реализуются в качестве структур, иначе говоря, как бытие одновременно эмпирическое и интеллигибильное. Именно в эту теорию суперструктур, лишь едва намеченную Марксом, мы  надеемся внести свой вклад, оставляя истории при поддержке демографии, технологии, исторической географии и этнографии заботу о развитии исследований собственно инфрастуктур, что не может быть принципиально нашим предметом, ибо этнология есть прежде всего психология(30).

Поэтому мы до настоящего момента пытались показать, что диалектика суперструктур, как и диалектика языка, состоит в том, чтобы заложить образующие единицы, которые могут играть эту роль лишь при условии недвусмысленного определения их — иначе говоря, попарно их противополагая, чтобы затем, с помощью  этих образующих  единиц, разработать систему, которая наконец сыграет роль синтетического оператора между идеей и фактом, преобразуя последний в знак. Таким образом, разум идет от эмпирического разнообразия к концептуальной простоте, а затем от концептуальной простоты к значащему синтезу.

 Ничто так не подходит для заключения данной главы, как иллюстрация этой концепции с помощью одной туземной теории. Миф йоруба, поистине "Тотем и табу" дописьменной эпохи, разрабатывает часть за частью сложное сооружение из наименований и запретов.

Речь идет об объяснении следующих правил. Спустя три дня после рождения ребенка зовут жреца, чтобы тот дал ребенку его "ориша и его звав". Первый термин обозначает существо или объект, по отношению к которому ребенок будет отправлять культ, что влечет за собой запрещение на брак с любым человеком, имеющим того же ориша. Поэтому это существо либо объект становится главным звав данного индивида и передается его потомкам до четвертого поколения. Сын данного индивида получает в качестве второго эвав животный звав жены своего отца, а сын этого сына принимает, в свою очередь, растительный эвав, третий в ряду, от жены своего отца; наконец, сын сына сына принимает четвертый эвав от этой же родственницы, а именно крысу, птицу или змею.

Эти сложные правила в туземном мышлении  базируются на изначальном разделении популяции на шесть групп: группа рыбаков; группа "предвестников": рыба, змея и птица; охотничья группа четвероногих; группа земледельцев; группа растений. В каждую группу входят мужчины и женщины, что в целом составляет двенадцать категорий.

Вначале в каждой группе были инцестозные браки: брат женился на сестре. Один и тот же термин у йоруба обозначает одновременно брак, еду, обладание, заслугу, прибыль, приобретение. Жениться и есть — это совершенно одно и  то же. Если представить брата и сестру первой группы буквами  А и В, а брата и сестру второй группы — буквами С и D и так далее, то первоначальная инцестозная ситуация может быть сведена в таблицу:

 1            2          3         4         5       6 АВ       CD       EF      GH       IJ      KL

Но люди быстро устали от однообразной "пищи"; поэтому сын пары АВ завладел "женским продуктом" пары CD, так же затем для EF и GH и так далее:

ABD      CDB     EFH      GHF      IJL    KLJ

Этого  недостаточно: рыбак затеял войну с охотником, охотник с земледельцем, земледелец с рыбаком, и каждый присвоил себе продукт другого. Отсюда вытекало, что отныне рыбак потреблял мясо, охотник —  продукты земли, земледелец — рыбу:

ABDF    CDBH     EFHJ    GHFL    IJLB   KLJD                 

Под видом возмещения рыбак потребовал продукты земли, земледелец — мясо, охотник — рыбу:

ABDFJ   CDBHL   EFHJB   GHFLD    IJLBF  KLJDH

Поскольку такое состояние не могло продолжаться, в результате долгих переговоров семьи согласились на обмен дочерьми и  на то, чтобы препоручить жрецам избегать путаницы и беспорядка при помощи  правила, по которому после вступления в брак женщина  будет продолжать отправлять культ своего ориша, но не передаст его своим детям. Отсюда ориша, символизированные на второй позиции одной из букв: В, D, F, Н, J, L, исключаются в следующем поколении, и система эвав становится:

ADFJ     CBHL    EHJB     GFLD     ILBF    KJDH

Отныне  эвав каждого индивида будут состоять из: одного ориша, одного "предвестника", одного животного, одного растения. Каждый эвав будет сохраняться внутри линии на протяжении четырех поколений, после чего жрец определит новый. Вследствие этого А, С, Е, G. 1, К  теперь исключаются, и требуется мужской ориша для воссоздания каждой доли  эвав. Индивид с индексом ADJF  (группа №  1) может вступать в брак с человеком, родившимся в группе № 2, все эвав которой отличны. В силу этого правила А и С заместимы, равно как Е и С, 1 и К:

DFJC     BHLA     HJBG    FLDE     LBFK     JDHI

В следующем  поколении буквы: D, В, Н, F, L, J выпадают. Группа 1 нуждается в рыбе  и берет В, также как группа 2, которая берет D; группа 3 нуждается в мясе и  берет F, группа 4 — также  берет Н; группа 5 нуждается в растительной пише  и берет J, так же как группа 6, берущая 1:

FJCB     HLAD    JBGF     LDEH     BFKJ     DHIL

Теперь очередь выпадать буквам: F, Н, J, L, В, D. Ввиду нехватки мяса группы 1 и 2 заключают  браки соответственно с Ни F; ввиду нехватки растительной пищи группы 3 и 4 заключают браки с L и J; ввиду нехватки рыбы группа 5 и 6 заключают браки с D и В:

 JCBH      LADF     BGFL     DEHJ     FKJD     HILB J, L, В, D, F, Н выпадают, и мужские ориша снова выходят вперед:  CBHL      ADFJ     GFLD     EHJB     KJDH     ILBF

   Поскольку, как говорят, существует 201 ориша, к чему можно добавить, что половина из них — мужские и значительное число — "предвестники", животные и растения, служащие для обозначения препятствий к браку, то  количество возможных  сочетаний весьма велико  (Demiett, р. 176—180).

Конечно, здесь мы имеем теорию в форме аполога. Исследователь,  собравший ее, приводит различные факты, которые если и не показывают ее противоречивость, то по крайней мере создают впечатление, что  в его время события не происходили с такой прекрасной регулярностью.  Однако теория теорией, но нам представляется, что йоруба лучше, чем  этнологи, смогли высветить дух институтов и правил, которые в их- обществе, как и во многих других, имеют интеллектуальный и преднамеренный характер*.

* Пример с ашанти, у которых сын наследует пищевые запреты отца и дочь —  матери, равно создает впечатление, что дух таких систем скорее "логический", чем "генеалогический".

Несомненно, сюда примешиваются чувственные  образы, но в качестве символов: это фишки в комбинаторной игре,  состоящей в перестановке их согласно правилам, при этом никогда не  упускаются из виду эмпирические означающие, которые, по-видимому, ими замещаются.