ГЛАВА III Системы трансформаций

 Как мы только что видели, практико-теоретичбские логики, управляющие  жизнью  и мышлением   обществ, называемых  первобытными,  приводятся в движение потребностью в дифференциальных промежутках. Эта потребность проявляется уже в  мифах, обосновывающих  тотемические институты (Levi-Strauss 6, р. 27—28, 36—37), проявляется  она также в сфере технической деятельности, жадной до результатов,  отмеченных печатью постоянства и прерывности. Но что важно как  в умозрительном, так и в практическом плане, это очевидность разрывов — гораздо более, чем их содержание. Они образуют, с момента  появления, систему, используемую наподобие решетки, накладываемой  в целях расшифровки на текст, который первоначально выглядит как  невразумительный, неразличимый поток; решетка позволяет вводить  в него купюры  и  контрасты, иначе говоря, формальные  условия  значащего сообщения. Из  теоретического примера,  обсужденного  в предыдущей главе, видно, что система с дифференциальными разрывами (как только она обретает характер системы) позволяет организовать социологическую материю, тщательно обработанную исторической и демографической эволюцией и, таким образом, состоящую из теоретически безграничной серии различных содержаний.

Логический принцип состоит в постоянной способности противополагать термины, которые ввиду предшествующего обеднения эмпирического целого можно мыслить в качестве отличных. Как противополагать —  вопрос важный, но значение его проявляется позднее. Иначе говоря, системы наименований и классификации, называемые обычно тотеми- ческими, приобретают операциональную ценность благодаря своему  формальному характеру: это коды, пригодные и к переносу сообщения  в другие коды, и к выражению  в  собственной системе сообщений,  получаемых по каналу различных кодов. Ошибка классиков этнологии  состояла в  желании  вновь  воплотить  эту  форму,  увязать ее  с определенным   содержанием, тогда  как  она  предстает перед  наблюдателем в качестве метода для усвоения содержания любого вида  Далекий от того, чтобы быть автономным институтом, определяемый  через внутренние характеристики, тотемизм или то, что считается  таковым, соответствует определенным модальностям,  произвольно  выделенным из формальной системы, функция которой — в обеспечении  идеальной  взаимопревращаемости  различных уровней  социальной  реальности. Как, кажется, предполагал порой  Дюркгейм, именно  в "социологике"(23) пребывает основание социологии (Levi-Strauss 4, р. 36- 6, p. 137).

Во втором томе  "Тотемизма и экзогамии" Фрэзер проявил особый  интерес к простым  формам  тотемических верований, отмеченным  в Меланезии Кодрингтоном   и  Риверсом. Он  признал в  них  изначальные формы,  послужившие  источником  австралийского тотемизма зачатия, из чего, по Фрэзеру, развились все прочие типы  тотемизма. На Новых Гебридах (Аоре) и на островах Банкса (Мота)  отдельные люди  думают,  что их  существование связано с существованием растения, животного или  предмета,  называемых атаи  или таманью  на  островах Банкса и  нуну —   на Аоре;  значение  слова нуну и, возможно, атаи приблизительно соответствуют значению  души.

По Кодрингтону, туземец с острова Мота открывает свой таманью  благодаря какому-то видению или с помощью приемов гадания. Но на  Аоре будущая мать воображает, что кокосовый орех, плод хлебного  дерева или какой-либо иной предмет мистически связан с ребенком  и тот будет чем-то  вроде его эха. Риверс  обнаружил такие  же  верования на  Мота,  где многие  соблюдают   пищевые   запреты,  поскольку каждый  из них  думает, что  он  животное или  плод,  найденный или  замеченный его матерью  в  период  беременности.  В таких случаях женщина  приносит растение, плод или животное  в деревню, где  она  справляется о  значении происшествия.  Ей  объясняют, что она родит ребенка, который будет похож на эту вещь  либо будет самой этой вещью. Затем она возвращает этот предмет  туда, где его нашла, а если речь идет о животном, то строит ему  убежище из камней; ежедневно навещает его и кормит. Когда животное  исчезает, это означает, что оно проникло в тело женщины, откуда  выйдет в облике ребенка. Родившийся ребенок под страхом болезни  и даже смерти не может потреблять растение или животное, с которым его отождествляют. Если речь идет о несъедобном плоде, то нельзя  будет касаться приносящего его дерева. Употребление в пищу либо контакт уподобляют в данном случае своего рода автоканнибализму. Отношение  между человеком и таким объектом настолько интимное, что  первый  обладает характеристиками  второго: соответственно различным  случаям, ребенок будет слабым и вялым, как угорь или водяная змея, холерическим — как рак-отшельник, нежным и милым, как ящерица, легкомысленным,  стремительным и  безрассудным, как крыса, или, возможно, у него будет большой живот, напоминающий по форме дикое яблоко, и т. д. Эти эквивалентности встречаются также на Мотлав  (название одной из частей острова Садл —  Rivers, р. 462). Связь между, с одной стороны, индивидом, а с другой — растением, животным   или предметом  не  является всеобщей: она затрагивает только некоторых лиц. Она — не наследственная и не влечет за собой экзогамных  запретов между   мужчинами  и  женщинами,   которые случайно могут быть ассоциированы с существами одного и того же вида (Frazer, vol. II, р. 81—83, 89—91, цитата из Риверса, и vol. IV, p. 286—287).

В этих верованиях Фрэзер видит истоки и объяснение тех верований, что были замечены  на Лифу (острова Луайоте) и на островах Улава и Малайта  Соломонова  архипелага. На Лифу иногда случается, что человек перед смертью указывает на животное (либо птицу, бабочку), в облик  которого он перевоплотится. Употребление в  пищу этого животного или его убиение становятся запретными для всех потомков этого человека. "Это наш предок"—  так говорят и совершают  ему жертвоприношение. И  на Соломоновых  островах (Улава) Кодрингтон заметил, что жители  отказались сажать банановые деревья и есть бананы, поскольку некогда один значительный человек, умирая, запретил им это, чтобы он мог перевоплотиться в бананы*.

*Факт подтверждается Ивенсом  (lvens, р. 269—270), выдвинувшим несколько иную его интерпретацию. Тем  не менее данный автор называет другие запреты, имеющие в своем истоке реинкарнацию предка. См. с. 72, 468 и далее, а также: С. F. Fox — по верованиям того же типа на Сан-Кристобаль.

Вследствие этого в Центральной Меланезии истоки пищевых табу следует искать в фантастическом воображении некоторых предков: это, как полагает Фрэзер, не прямой результат, а отдаленный отзвук болезненных желаний и игры воображения, часто присущих  беременным  женщинам.   Из данного психологического свойства, возведенного в ранг естественного и всеобщего явления, мы будто  бы получаем знание о конечном источнике и всех тотемических верований, и тотемической практики (Frazer, vol. II, р. 106—107 и сл.).

Тот  факт, что  женщины  его эпохи  и  его среды, будучи беременными,  испытывали   пристрастия к  какой-либо пище  и  что эта черта —   общая  с  дикарками Австралии  и  Меланезии, стал достаточным, чтобы  убедить Фрэзера в ее универсальности и естественном происхождении.  Иначе пришлось  бы  приписать  культуре то, что  извлечено из  природы, и  прибавить,  что в  некотором отношении  возможно прямое, а потому  тревожащее сходство между европейским обществом   конца XIX  в. и  антропофагами. Однако пристрастия беременных   женщин  засвидетельствованы не у  всех народов мира,  и, кроме  того, в Европе они  в течение полувека значительно смягчились и, возможно, в определенной среде полностью исчезли. Они существовали, несомненно, в Австралии и Меланезии, но  в какой  форме?  Как  институциональное  средство, служащее определению, путем антиципации некоторых элементов, статуса личностей или групп. А в Европе, по всей вероятности, желания беременных  женщин не переживут исчезновения такого типа верований, поддерживавших их, диагносцируя (а не прогнозируя) некоторые физические или  психологические особенности, отмечаемые после (а не прежде) рождения  детей. Предположение, что пристрастия беременных женщин  имеют  природное основание, не считается с тем, что верования и связанная  с ними  практика отнюдь  не носят всеобщего  характера и могут  принимать различные формы в разных обществах.

С другой стороны, неясно, что побудило Фрэзера отдать приоритет  прихотям беременных женщин  перед прихотями агонизирующих стар- цев, если не тот факт, что сначала следует родиться, а затем умереть. Но при  таком расчете все социальные институты должны появляться в продолжение  жизни одного поколения. Наконец, если система на Улава, Малайта и Лифу  была производной от системы на Мотлав, Мота и Аоре, то следы или.  остатки прежней должны существовать в последующей. Напротив, обраща- ет на себя внимание, что обе системы в точности соответствуют друг другу  Ничто не подтверждает, что одна из них хронологически предшествовал  другой: они находятся не в отношениях первоначальной формы к производ- ной форме, а скорее в отношениях, наблюдаемых   между формами  симметричными и инвертированными относительно друг друга, как если бы  каждая система представляла собой преобразование одной и той же группы     Вместо того чтобы уделять столько внимания приоритетам, перей- дем на уровень группы и попытаемся  определить ее свойства. Он,  сводятся к тройной оппозиции: с одной стороны, между рождением  и смертью, с другой — между индивидуальной или коллективной харак- теристикой, действующей либо диагностически, либо в качестве запрета.  Причем отметим, что запрет проистекает из прогноза: тот, кто отведает  запретный плод либо мяса запретного животного, погибнет.

Для системы Мотлав — Мота — Аоре подходящий  термин из первой  оппозиции — рождение, в системе Лифу — Улава — Малаита — смерть  соответственным образом соположены и все термины других оппозиций  Когда существенное событие для системы —  рождение, то диагноз  является коллективным, а запрет (или прогноз) индивидуальным: женщина беременная либо близкая к тому, нашедшая животное или плод,  иногда на земле, а иногда попавший ей в юбку, возвращается к себе  в деревню, где опрашивает родственников и друзей. Социальная группа  коллективно (либо устами своих квалифицированных представителей)  ставит диагноз отличительному статусу личности, которой предстоит  вскоре родиться и которая будет подчинена индивидуальному запрету.

Но на Лифу, Улава и Малаита эта система опрокидывается. Сущест- венным событием становится смерть, и тем самым диагноз делается  индивидуальным, поскольку он произносится умирающим, а запрещение делается коллективным: принуждая всех потомков одного и того же предка, а иногда, как на Улава, все население соблюдать табу.

Итак, внутри группы две системы находятся в отношении  инвертированной симметрии, как это видно из следующей таблицы, где знаки  + и - соответствуют первому либо второму термину каждой оппозиции:

Приведенные  нами  факты позволяют  наконец выделить  общую характеристику на уровне группы, отличающую ее в качестве группы от всего, содержащегося в той же совокупности, то есть совокупности классификационных систем, устанавливающих гомологию  между природными  и культурными различиями (предпочтительная формула для тотемических институтов). Общая характеристика обеих систем, которые мы только что обсудили, зависит от их статистической и неуниверсальной природы. Ни  одна, ни другая не применяются ко всем без различия членам общества: только некоторые из детей  зачаты при посредстве какого-то животного  или растения, только  некоторые умирающие  перевоплощаются в природный вид. Сфера действия каждой системы  состоит из некоего образчика, отбор которого, хотя бы теоретически, доверен случаю. По этой причине данные системы следует непосредственно отнести к австралийским системам типа аранда, как то увидел Фрэзер, заблуждаясь при  этом по  поводу того отношения — логического, а не генетического, — которое их объединяет, с соблюдением в то же время их специфики. Действительно, системы аранда также имеют  статистический характер, но применение  их универсально, поскольку их сфера действия сопоставима по широте со всем обществом.

* *  *

Во  время своей поездки по Австралии  Спенсер и Гиллен были поражены тем, что институты общностей, расположенных вдоль оси юг —  север, от Большого Австралийского залива до залива Карпентария, имеют  характер когерентных систем:    "Среди аранта и варамунгу [социально-религиозные] условия в точности инвертированы, а кайтиш, чему  имеются, впрочем, и другие примеры, иллюстрирует промежуточное  состояние" (Spenser, Gillen, р. 164).

В мифические времена (уларака) тотемические предки расположили духов-детей (май — аурли) в тотемных местах. Это верование имеет эквивалент у аранда. Но у них духи регулярно возвращаются на исходное место в ожидании  новой  инкарнации, тогда как духи арабана  меняют пол, фратрию и тотем  настолько, что каждый дух регулярно  проходит полный цикл биологических и социально-религиозных статусов (Spenser, Gilten, р. 146 sq.).

Если это описание точно соответствует реальности, то здесь предлагается образ некоей системы, симметричной  и  инвертированной  относительно аранда. У  последних филиация  патрилинейна  (а не  матрилинейна); тотемическая принадлежность  детерминируется  не  порядком филиации, а тем местом, где случайно проходила женщина  когда ощутила свою беременность. Иначе говоря, распределение тотемов происходит по правилу у арабана и статистически в зависимости  от игры случая —   у аранда. Строго экзогамные  в одном  случае  тотемические группы враждебны к регламентации  браков в другом!  Действительно, у аранда брачные союзы регулируются  системой из  подсекций (а не из двух половин), без соотнесения с тотемической  филиацией путем действия цикла, который можно  изобразить следующим  образом* (рис. 4).

*Этим  графическим изображением, в виде тора, мы  обязаны  нашему коллеге Г. Т. Гильбо.

Сильно упрощая и ограничившись на время прежними сообщениями можно попытаться сказать, что ход вещей у аранда для людей такой же как для духов у арабана. В каждом поколении  духи изменяют пол и фратрию  (мы оставляем в стороне смену тотемической группы, поскольку тотемическая принадлежность не существенна в системе аранда, мы  замещаем ее сменой подсекции, что существенно). Переведенные в термины системы аранда, эти два требования будут соответствовать циклу:

                                       А1                             D1   =     а2                В1    =      d2 С1     -       Ь2

где заглавные и строчные буквы представляют соответственно мужчин и женщин. Этот цикл соответствует не собственно структуре общества аранда, в которой различаются исключительно мужские и исключитель-но женские циклы, а способу действия (имплицитному в терминах системы), посредством которого эти куски, так сказать, сшиваются.

 Тем не менее следует учесть критические замечания, сформулирован-ные Элькиным в связи с описанием, сделанным его

предшественниками Элькин подозревает, что Спенсер и Гиллен заметили у аранда только одну тотемическую форму (Elkin 4, р. 138—139), тогда как их должно быть две, подобно тому как им самим подтверждено у арабана: одна —  патрилинейная и культовая, а другая — матрилинейная и социальная, а значит, и экзогамная: "Члены патрилинейной тотемной культовой группы проводят обряды умножения с помощью  сыновей своих сестер и  передают им в ритуале  этот культовый тотем (затем через них —  другим), чтобы его есть, но отсюда не следует, что для них самих существуют  запреты на эту пищу. С  другой стороны... они строго воздерживаются от потребления своего маду — социального тотема, в связи с которым, впрочем, они не отправляют культа" (Elkin 2а, р. 180).

Описание Спенсера и Гиллена Элькин не считает правомерным в связи с тем, что гипотеза о полном цикле, пробегаемом тотемическими духами, противоречива, поскольку она подразумевает смещение двух форм тотемизма, которые, как он считает, не сводимы друг к другу. Можно лишь допустить, что культовые патрилинейные тотемы чередуются между фратриями в рамках какой-нибудь определенной мужской линии.

Не  претендуя на решение  вопроса, ограничимся напоминанием  о принципиальных  возражениях, сформулированных  нами  в другом  месте по поводу обособляющего анализа Элькина(24). С другой стороны  справедливости ради стоит подчеркнуть, что Спенсер и Гиллен познакомились с еще нетронутой культурой арабана, которую Элькин, по его же  свидетельству, застал уже в состоянии начавшегося разрушения. Но если  бы даже  пришлось остановиться на ограничительной интерпретации  Элькина, то не менее верным оставалось бы то, что у аранда именно  живые  "проходят цикл", тогда как у их южных соседей — мертвые.  Иначе говоря, что у аранда выглядит как система, у арабана раздваивается, с одной стороны, на рецепт, а с другой —  на теорию: ведь  регулирование браков путем учета несовместимых тотемических типов,  описанное Элькиным, — сугубо эмпирическая процедура, тогда как цикл  духов, разумеется, покоится на чистом умозрении. Это различие между  двумя группами сопровождается и другими, соответствующими настоящим  инверсиям, которые проявляются на всех планах: матрилинейный /патрили- нейный; две фратрии/ восемь подсекций; механический /статистический  тотемизм; наконец, принимая, что рассмотрение Спенсера и Гиллена  исчерпывающее, — экзогамный/ неэкзогамный тотемизм. Отметим также,  что подсекции аранда обладают большой функциональной продуктивностью, так как они транзитивны: дети, рожденные от брака Х =у будут Z, z,  то есть будут принадлежать другой (социальной) группе, чем их родители.  Напротив, (тотемические) группы арабана (у которых та же социологическая  функция регулирования браков) имеют слабую функциональную продуктивность, поскольку они непереходные: дети от брака Х = у будут Y, у,  воспроизводя лишь группу своей матери. Транзитивность (тотальная либо  частичная, в связи с чем принимается интерпретация Спенсера и Гиллена  либо Элькина) отыскивается лишь в потустороннем мире арабана, где они  воссоздают образ, подобный образу общества живых у аранда.

Наконец  та же инверсия характеризует роль, отведенную племенем  своему территориальному окружению. Аранда придают ему реальную  и абсолютную значимость; в их системе это единственное всецело значащее содержание, так как каждый участок от начала времени навсегда  предназначен исключительно для какого-то одного тотемического вида.  У арабана эта значимость относительна и формальна, так как локальное  содержание утрачивает (ввиду склонности духов совершать круг) многое  из своей означивающей способности. Тотемные места — скорее порты  приписки, чем поместья предков...

Теперь сравним  социальную структуру аранда  и более северной  общности —  варамунгу, которые также патрилинейны. У  варамунгу  тотемы связаны с фратриями, иначе говоря, у них инвертированная  функция — относительно того, что они выполняют у аранда, и аналогичная (но по-другому) — относительно того, что им присуще у арабана.  Географическое положение последних симметрично и инвертировано  относительно той же группы отсчета (варамунгу и арабана — соответственно северные и южные соседи аранда). Подобно арабана, у варамунгу  имеются отцовские и материнские тотемы, но в отличие от первых у них совершенно запрещены отцовские тотемы, тогда как материнские тотемы разрешены  при посредстве противоположной  фратрии (у арабана отцовские тотемы разрешены противоположной фратрии при посредстве культовых групп той же самой фратрии).

Роль, отведенная противоположной фратрии, на деле поддается анализу через преобразование. В обрядах умножения у аранда нет рецип-рокности фратрий: каждая культовая группа проводит обряды исключительно по своему усмотрению, при этом на пользу других групп, которым  разрешено потребление пищи, прибывающей все более изобильно лишь через посредство группы, совершающей обряд. У варамунгу, напротив, фратрия-потребительница выступает активно, добиваясь того, чтобы другая фратрия проводила выгодные ей церемонии.

Это  различие влечет за собой другие, коррелятивные ему. В одном случае обряды умножения —  дело индивидуальное, в другом — дело группы. У  аранда проведение обрядов умножения, предоставленное инициативе человека, являющегося их обладателем, имеет статистический характер: каждый совершает служение, когда пожелает, и не координирует свои действия с другими. А у варамунгу существует календарь ритуалов и праздники следуют друг за другом в предписанном порядке. Мы  вновь обнаруживаем здесь, в плане ритуала, уже выделенную оппозицию (но тогда — для аранда и арабана) между структурами периодической и непериодической, что показалось нам характерным для общности живых  и общности  мертвых. Формально  та же оппозиция существует у аранда, с одной стороны, и у варамунгу и арабана — с Другой, но на этот раз она выявляется в другом плане. Сильно упрощая, можно  сказать, что ситуация у варамунгу в двух отношениях является симметричной той, что превалирует у арабана, с тем различием, что в одном случае имеется патрилинейная филиация, а в другом — мат-рилинейная. В то же время арабана, патрилинейные, подобно варамунгу, противопоставляются своим соседям и с севера, и с юга посредством обрядов, проводимых статистически, контрастирующих с проводимыми периодически обрядами*.

    *У  аранда "нет установленного порядка... каждая церемония —   это собственность определенного индивида"; у варамунгу "церемонии происходят в регулярной последовательности: А, В, С, D" (Spencer, Gillen, р. 193).

И это не все. У арабана и варамунгу тотемические предки мыслятся как отдельные личности, получеловеческий-полуживотный облик которых с самого начала имеет законченный харакгер. Аранда предпочитают концепцию множества предков (для каждой тотемической группы), но представляющих собой неполные человеческие существа. Как показали Спенсер и Гиллен, в этом отношении группы, расположенные между аранда и варамунгу —  кайтиш, унматьера, — являют  собой как бы промежуточный  случай, поскольку их предки изображаются в мифах в виде конгломерата из  неполных и полных  человеческих существ. В целом в  распределении верований и обычаев по оси север — юг проявляется то постепенное изменение от крайнего типа к его противоположной форме, то возобновление одинаковых форм на обоих полюсах, но и тогда в инвертированном контексте — патрилинейном либо матрилинейном, — со структурной инверсией посредине, то есть у аранда:

 Юг                                                 Север

Арабана     Аранда        Кайтиш,         Варамунгу                           унматьера

Тотеми-    полные су-  неполные че- неполные чело-   полные сущест-ческие     щества,     ловеческие   веческие суще-   ва, полулюди-предки     полулюди-   существа     ства + завершен- полуживотные            полуживот-               ные люди            ные

отдельные   множество    множество       отдельные

Соци-                  несовпаде-                     совпадение то-альная                 ние тотемов                    темов и фратрий, органи-                и фратрий,                     экзогамный зация      экзогамный  неэкзогамный                   тотемизм            тотемизм    тотемизм

Ритуал                 реципрокная   инициатива        реципрокность                        односторон-   тотемической      фратрий:                        ность         группы +          инициатива дру-                       фратрий       помощь другой     гой фратрии                                      фратрии

Тотеми-                 индивиду-                      коллективная ческие                  альная соб-                    собственность церемонии               ственность

Праздно-               непериоди-                     периодическое вание                  ческое

 Мы  видим, что, двигаясь, так сказать, от аранда к варамунгу, переходим от системы с коллективной мифологией (множество предков), но с индивидуализированным ритуалом к инвертированной системе, где мифология индивидуализирована, а ритуал — коллективный. Также и по отношению  к земле: у аранда она оценивается религиозно (ввиду тотеми-ческого предназначения), у варамунгу — социально (территории поделены между фратриями). Наконец, от юга к северу все более наблюдается исчезновение чуринг, что исходя из предшествующих наблюдений почти предсказуемо, ибо чуринга функционирует среди аранда как единство множественности. Символизируя физическое тело предка, хранимая во владении последовательного ряда индивидов  как доказательство их генеалогического происхождения, чуринга свидетельствует об индивидуальной непрерывности  в диахронии, что, казалось бы, исключается созданным аранда представлением о мифических временах*.

* См. ниже, с. 301—302.

 Все эти преобразования необходимо систематически инвентаризировать. Карадьери, у которых мужчина видит во сне, какова тотемическая филиация его будущего ребенка, представляют собой случай, симметричный и инвертируемый относительно аранда, где женщина эту филиацию проживает  наяву. Все более настоятельный характер тотемических запретов на севере Австралии предлагает своего рода "кулинарный" эквивалент противопоставлений, присущих в плане экзогамии системам из восьми подсекций. Таким же образом в некоторых популяциях запрещается не только потребление своего тотема, но еще и — полностью либо при каких-то условиях — потребление тотемов отца, матери, отца отца (или отца матери). У кауралаиг, проживающих на островах к северу от полуострова Кейп-Йорк, индивид признает тотемом и свой собственный и тотемы: матери отца, отца матери и матери матери; запрещено вступать в брак в четырех соответствующих кланах (Sharp, р. 66).

Выше  мы рассмотрели пищевые запреты, проистекающие из верования, что предок воплотился в животный или растительный вид. Структура этого типа появляется на островах Мелвилл и Батерст, но уже в лингвистическом плане: все омофоны имени умершего избегаются его потомками,  даже если это касается обиходных слов с отдаленным фонетическим сходством*. Запретен не плод**, но слово. Соответственно рассматриваемым группам одни и те же формулы то появляются, то исчезают, тождественные либо перенесенные с одного уровня потребления на другой, имея в виду то обладание женщинами, то употребление пищевых  продуктов, то слов в речи.

 * Подобно тому  как в различных индейских  племенах, где запрещение произносить имя родителей супруга распространяется на все составляющие его слова. См. ниже, с. 252.

**В оригинале буквально: "Запретны не бананы, но слова", — что создает определенную игру слов, так как сладкий "банан" как бы замещает пикантно библейское яблоко. — Прим. перев.

 Возможно,  благодаря тому что наблюдения  Спенсера и Гиллен.а охватывают  довольно ограниченное количество австралийских племен (будучи, впрочем, чрезвычайно богатыми), в них яснее, чем в наблюдениях их  последователей, осознаны систематические отношения между  различными  типами. Позднее  специалисты увидели, как их горизонт сужается до малой  области, изучаемой ими; тем же, кто был чужд синтезу, обилие информации, а также осторожность помешали приняться за поиск закономерностей. С накоплением  наших знаний все более затемняется целостная схема, так как множится число измерений, и пересечение осей отсчета парализует, начиная с определенного момента, интуитивные  методы. Как  только для  воспроизведения системы требуется континуум, превосходящий три-четыре измерения, создать цельный образ этой системы уже не удается. Однако не возбраняется мечтать, что когда-то удастся всю необходимую информацию  по  австралийским обществам  перенести на перфокарты и с помощью  вычислительной машины  показать, что вся совокупность техноэкономических, социальных и религиозных структур этих обществ походит на обширную группу преобразований.

Идея  тем более соблазнительная, что мы хотя бы сможем представить, почему Австралия более, чем какой-либо другой континент, представляет собой особенно благоприятную почву для такого опыта. Несмотря на  происходящие и здесь контакты и обмены  с внешним миром, австралийские общества эволюционировали, вероятно, в гораздо большей  степени замкнуто, чем это происходило, должно быть, в других случаях. Вместе с тем данная эволюция не претерпевалась  пассивно: ее желали и воспринимали, ибо немногие цивилизации, как  австралийская, выказывают склонность к познаниям и умозрению настолько, что это иногда выглядит подобно интеллектуальному дандизму  (странно, что выражение это могло появиться применительно к людям  с таким рудиментарным уровнем материальной жизни). Но не будем  заблуждаться: эти волосатые и пузатые дикари, чей физический облик  напоминает нам ожиревших бюрократов или служак времен Империи,  отчего их нагота делается еще более несообразной, эти педантичные  поборники действий, обнаруживающих, как нам кажется, инфантильную  перверзность — манипулирование, трогание гениталий, истязания, предприимчивое использование своей крови, своих фекалий и выделений (как  мы, более скромно и не размышляя о том, слюнявим для приклеивания  почтовые марки), — они были во многих отношениях  снобами. Это  выражение было применено к ним специалистом, родившимся и выросшим среди них, говорившим на их языке (Т. G. Н. Shrehiow, р. 82). При  рассмотрении их в этом свете поражает, что, едва познакомившись  с изящными искусствами, они принялись за писание акварелей, настолько пресных и прилежных, как можно ожидать только от старых дев.

Если в течение веков или тысячелетий Австралия прожила замкнутой  на самое себя* и если в этом закрытом мире бушевали умозрительные  построения и дискуссии, наконец, если здесь решающим было влияние  образа действий, то понятно, что тем самым создавался некий общий  социологический и философский стиль, не исключая при этом вариаций  (методически изучаемых), из которых и наименьшие отмечались и комментировались с благожелательной или враждебной интенцией.

* Конечно, за исключением северных регионов, но и те были в контактах с остальной частью континента. Поэтому формула имеет относительное значение.

Каждая  группа, бесспорно, руководствовалась побуждениями менее противоречивыми, чем то кажется: делать так, как другие, и не так, как  другие, иначе говоря, постоянно вдаваясь в тонкости таких вопросов,  лишь общие очертания которых были запечатлены традицией и обычаем.

Итак, в области социальной организации и религиозного мышления  австралийские общности действовали подобно европейскому крестьянству конца XVIII — начала XIX в. — в отношении к костюму. То, что  каждая общность должна была иметь свой костюм и что соответственно  для женщин и мужчин он в значительной мере состоял из одних и тех же  элементов, не принималось во внимание: старались лишь отличаться от соседней деревни, превзойти ее богатством и изобретательностью в деталях. Все женщины носили головной убор, но в каждом регионе головные уборы отличались. Впрочем, в терминах эндогамии, язык головных уборов служил у нас тому, чтобы сформулировать брачные правила ("замуж выходят  в чепце"'). Подобное свойственно и австралийцам, только у них все это осуществляется в терминах экзогамии и на языке секций или тотемов. У австралийских дикарей, так же как в наших крестьянских общностях, двоякое воздействие — исходящее от всеобщего конформизма (результат закрытости универсума) и от местнического партикуляризма — создает тенденцию обращения с культурой по музыкальной формуле "тема с вариациями".

* *  *

Итак, понятно, что в таких исторических и географических условиях,   кратко нами описанных, австралийские культуры — возможно, более   полно и систематически, чем в других регионах мира, — оказываются   в отношении трансформации друг к другу. Но, исходя из этого внешнего   отношения, не следует пренебрегать таким же, но внутренним отношением, существующим  в гораздо более общем виде между разными уровнями  в одной культуре. Как мы уже  предположили, представления   и верования "тотемического" типа заслуживают особого внимания, поскольку они образуют — для тех обществ, которые их выработали либо   восприняли, —  коды, позволяющие, в виде концептуальных систем,   обеспечить обратимость сообщений, относящихся к любому  уровню,   пусть даже они настолько удалены друг от друга, что восходят либо   исключительно к культуре, либо к обществу — иначе говоря, к отношениям людей между  собой либо к проявлениям технического и экономического порядка (которые, как можно полагать, скорее очерчивают   отношения человека с природой). Такое опосредствование между природой и культурой, как одна из отличительных функций тотемического   оператора, позволяет понять, что же истинного имеется (хотя носит при  этом частичный и искаженный характер) в интерпретациях Дюркгейма   и Малиновского, каждый  из которых попытался поместить тотемизм   в одну из этих двух сфер, тогда как он есть главным образом средство   (либо надежда) превзойти их оппозицию.

После того как у младшей сестры родился ребенок, они продолжили   путь. Как-то они остановились у водоема, где жил огромный змей   Йурлунггур — тотем фратрии дуа, к которой принадлежали сестры. Но   старшая сестра загрязнила воду менструальной кровью, тогда возмущенный питон вызвал проливной дождь, от чего последовало всеобщее   наводнение. Затем он проглотил женщин и их детей. Пока змей пребывал восставшим, воды покрывали землю и растительность. Они исчезли,   когда он опять улегся спать.

Как объясняет Уорнер, мурнгин осознанно ассоциируют змея с сезоном дождей, ежегодно вызывающих наводнения. В этом регионе мира   сезонные изменения происходят с такой регулярностью, что можно, как   подчеркивает географ, предсказывать это за день. В период от двух до   трех месяцев осадки часто доходят до 150 сантиметров. Они

увеличиваются от 5 сантиметров в октябре до 25 сантиметров в декабре и 40 сантиметров в январе. Сухой сезон наступает столь же быстро. Диаграмма осадков в порту Дарвин, установленная за 46 лет, могла бы быть образом и самого змея Иурлунггура, возвышающегося над своей скважиной, головой касаясь неба и заливая землю водой (рис. 5).

Деление  года на два контрастирующих сезона, один из которых длится семь месяцев и характеризуется чрезвычайной засушливостью, а другой — пять месяцев и сопровождается бурными осадками и огромными приливами, затопляющими  плоское побережье на несколько десятков километров, накладывает отпечаток на жизнедеятельность и мышление туземцев. Сезон дождей понуждает мурнгин рассредоточиваться. Они  укрываются малыми группами на незатопляемых участках, где их существование ненадежно, им угрожает голод и наводнение. Но когда вода сходит, за несколько часов поднимается обильная растительность и появляются животные: вновь начинается коллективная жизнь, воцаряется изобилие. И это не было бы возможным, если бы воды не вышли из берегов и не оплодотворили равнину.

Так же  как сезоны и ветры  поделены между  фратриями (сезон дождей, западный и северо-западный ветры — дуа; сухой сезон и юго-восточные ветры — йиритья), так и протагонисты великой мифологической драмы соответственно ассоциируются: змей — с сезоном дождей, сестры Вавилак — с сухим сезоном; змей представляет мужской элемент, инициированный, а сестры — женский элемент, неинициированный. Для продолжения  жизни необходимо, чтобы оба элемента были в содействии. Как разъясняется в мифе, если бы сестры Вавилак не совершили инцеста, не осквернили водоем Иурлунггура, то на земле не было бы ни жизни, ни смерти, ни соития и ни воспроизведения; отсутствовал бы и сезонный ритм.

Мифологическая система и порождаемые ею представления служат для установления отношений гомологии между природными и социальными условиями или, точнее, для определения закона эквивалентности между значимыми контрастами, расположенными на многих планах: географическом, метеорологическом, зоологическом, ботаническом, техническом, экономическом, социальном, ритуальном, религиозном и философском. Картина эквивалентностей выглядит в целом следующим образом:

Чистое,       мужское высшее   оплодотворяющее   плохой сезон сакральное:                    (дожди)

Нечистое,     женское низшее   оплодотворяемое   хороший сезон профани-                       (земля) ческое

 Бросается в глаза, что таблица, дающая формулу логического канона туземцев, заключает в себе противоречие. Действительно, мужчины являются высшими  относительно женщин, инициированные — относительно неинициированных, сакральное — относительно профанического. Однако  все термины высшего  расположены как гомологи  к сезону дождей — он же сезон голода, изолированного состояния и страха, тогда как термины низшего — суть гомологи сухого сезона, во время которого царит изобилие и проводятся сакральные обряды:    "Мужской возрастной класс инициированных — это "змей" и очистительный элемент, а группа женщин социологически образует нечистую группу. Проглатывая нечистую группу, мужская группа — змей "проглатывает" неофитов [и таким образом заставляет их войти] в ритуально чистый мужской возрастной класс, и в то же время проведение всего ритуала очищает группу или племя как целое".

"В соответствии с символикой мурнгин, змей является цивилизаторским принципом  в природе; это объясняет, почему его отождествили с обществом мужчин, а не женщин; иначе пришлось бы потребовать, чтобы мужской  принцип, с которым связаны наивысшие социальные ценности, был ассоциирован у мурнгин с сухим сезоном — временем года, также наделяемым  наивысшей ценностью с  социальной точки зрения" (Warner, р. 387).

Итак, в  каком-то смысле утверждается примат инфраструктуры: география, климат, их отражение в биологическом плане сталкивают туземное мышление с противоречивой ситуацией. Имеется два времени года, как и два пола, два общества, две градации культуры (одна —  "высокая", культура инициированных, и другая — "низкая"; об этом различении см.: Stanner 1, р. 77). Однако в плане природы хороший сезон подчинен плохому, в то время как в социальном плане превалирует инвертированное  отношение между  соответствующими  терминами. Вследствие этого надо выбрать, какой же смысл мы придадим противоречию. Если хороший сезон решено считать мужским, поскольку он высший относительно плохого и поскольку мужчины и инициированные являются высшими  по отношению  к женщинам  и неинициированным (категория, в которую женщины  также входят), то профаническому и женскому элементу следовало бы приписать не только силу и продуктивность, но и стерильность, что было бы двояко противоречивым, так  как социальная сила принадлежит мужчинам, а природная плодовитость  — женщинам. Тогда остается другой выбор, противоречивость которого,  не менее реальная, может быть хотя бы замаскирована двойной дихотомией: разделением общества в целом — на мужчин и женщин (различаемых уже не только природно, но и ритуально) и группы мужчин — на  младших  и старших, инициированных и неинициированных, согласно  принципу, что среди мужчин неинициированные находятся в таком же  отношении к инициированным, как женщины к мужчинам в плане всего  сообщества. Но ввиду этого мужчины отрекаются от воплощения в себе  счастливой стороны, так как не могут одновременно и править ею, и ее  персонифицировать. Неизменно обреченные на роль мрачных обладателей счастья, доступного лишь через посредника, они формируют от- носительно себя некий образ — наподобие модели, иллюстрируемой их  предками и  их мудрецами. Поразительно, что два типа личностей:  с одной стороны, женщины, а с другой — мужчины-старцы образуют,  в качестве ли средств обретения счастья или как хозяева счастья, два  полюса австралийского общества: для достижения полной мужественности молодые люди должны временно отказаться от одних и основательно подчиниться другим.

 Несомненно, сексуальные привилегии старцев, их контроль над эзотерической культурой и обрядами инициации, угрожающими и таинственными, —  общая черта австралийских сообществ. Примеры этому  можно найти ив других регионах мира. Мы не утверждаем, что все эти  феномены являются следствием природных условий, которые узко локализованы. Чтобы избежать недоразумений, среди которых не самым  малым  было бы  обвинение в возрождении старого географического  детерминизма, следует уточнить нашу мысль.

Первое —  то, что они природным условиям не подвергаются. И более того, они не имеют своего собственного существования, поскольку  они являются функцией техники и образа жизни населения, которое их  определяет, придает им смысл, использует их в том или ином направлении. Природа непротиворечива сама по себе; она может быть таковой  только в языке какой-либо вписанной в нее человеческой деятельности.  Свойства окружающей среды приобретают различные значения в соответствии с исторической и технической формой, накладываемой на нее  тем или иным родом человеческой деятельности.

С другой стороны, продвинутые на этот человеческий уровень, который один лишь может придать им умопостигаемость, отношения человека с природной средой играют роль объектов мышления. Человек не  воспринимает их пассивно, он их дробит, обратив в понятия, чтобы  выделить из них систему, прежде никогда не определявшуюся: одна и та  же ситуация обычно поддается нескольким возможным систематизациям. Ошибка Маннхардта и натуралистской школы" заключалась в том,  что они полагали, будто природные явления суть то, что мифы стремятся объяснить, тогда как природные явления скорее то, посредством чего мифы  стремятся объяснить реалии, принадлежащие не природному, а логическому порядку.

Итак, вот в чем состоит примат инфраструктур. Во-первых, человек   подобен игроку, который, садясь за стол, берет в руки карты, придуманные  им: ведь игра в карты — данность истории и цивилизации. Во-  вторых, каждое новое разделение карт определяется случайным распределением их между игроками, и оно производится без их ведома.   В наличии сданная карта, с которой участники игры имеют дело. Но   каждое общество, как и каждый игрок, интерпретирует эту сданную ему   карту в терминах  нескольких систем, могущих быть общими   либо   специфическими: правилами игры либо тактическими приемами. И хорошо  известно, что при одинаковой сдаче разные игроки не сыграют   одинаковой  партии, хотя они и не могут, сдерживаемые правилами   игры, произвольно действовать с любой доставшейся им картой.

Для  объяснения частоты определенных социологических решений,   которые нельзя приписать особым объективным условиям, обратимся   не к содержанию, а к форме. Содержание противоречий стоит принимать   в расчет менее, чем факт их существования, и лишь при резком стечении   множества обстоятельств социальный и природный  порядки сразу же   пришли  бы к гармоническому синтезу. И все же формы противоречий   гораздо менее изменчивы, чем их эмпирическое содержание. Скудость   религиозного мышления  переоценить никогда не удастся; она делает   понятным, почему людям столь часто приходилось обращаться к одним   и тем же  средствам для разрешения проблем с весьма различными   конкретными  элементами, но общей для всех них чертой была принадлежность к "противоречивым структурам".

Вернемся к мурнгин. Здесь хорошо видно, как система тотемических   представлений позволяет унифицировать разнородные семантические поля   —ценой  противоречий, которые будут преодолеваться путем "игры" в них,   что составляет функцию ритуала: сезон дождей буквально поглощает сухой   сезон, подобно тому как мужчины "владеют" женщинами, как инициированные "проглатывают" неинициированных, как голод уничтожает изобилие и т.д. Но пример мурнгин не уникален, у нас имеются достоверные   данные и по другим регионам мира, указывающие на "кодирование" (в   тотемических терминах) природной ситуации. Задаваясь вопросом, почему   у индейцев Северной Америки гром столь часто изображается в облике   птицы, один специалист по ожибве сделал такую ремарку:      "По  метеорологическим наблюдениям, среднее число дней, когда   раздается гром, начинается с одного дня в апреле и возрастает до пяти   в середине лета (в июле), затем уменьшается опять до одного дня   в октябре. Однако если обратиться к календарю перелета птиц, то нужно   констатировать, что те виды, которые зимуют на юге, начинают появляться в апреле и почти полностью исчезают не позднее чем в октябре...   Так, загадочный образ птицы-громовника можно объяснить, до определенной степени рационально, в зависимости от природных  явлений   и наблюдений за ними" (Hallowell, р. 32).

Желая  дать корректную интерпретацию персонификациям природных  явлений, частым в гавайском пантеоне, следует, как это сделал   Уорнер относительно Австралии, обратиться к метеорологическим свидетельствам. Действительно, невозможно дифференцировать и строго   расположить богов: Канехекили (мужчина в образе приятного дождя), Ка-поха' ка' а (мужчина(-небо), передвигающий скалы), идентичный  Ка-уйла-нуймакеха (мужчина(-небо) неистовой молнии) и т.д.,— если  предварительно не собрать некоторых необходимых данных:     "Дожди, которые начинаются в конце января и продолжаются в феврале и марте... облекаются в следующие метеорологические формы:  сначала низкие и темные кучевые облака над морем и возвышенностями,  сопровождаемые неподвижностью атмосферы, как бы давящей и зловещей; затем раздаются "сухие" громовые удары, оглушительные при  приближении или звучащие издали, как канонада; вскоре следует приятный и спокойный дождь, быстро усиливающийся и превращающийся  в ливень; его сопровождает мощный гром, раскатывающийся и поражающий  возвышенные места, закрытые облаками и сетью дождя. Он  медленно прокатывается вдоль горной гряды или огибая горы, и часто  затем уходит в сторону моря, где отдается глухими ударами перед тем, как, возможно, вернуться в направлении, противоположном взятому им вначале, — феномен, вызываемый циклоном в миниатюре от действия ветров и конвекции" (Handy, Pukui; part IV, р. 118, n. 17).

* *  *

 Прежде всего ответим, что такая предполагаемая ассоциация происходит из логической ошибки. Если условились определять тотемизм по  одновременному присутствию животных  или растительных деноминаций, запрещений, касающихся соответствующих видов и запрета на брак  между родами, носящими одинаковое имя и подверженными одинаковому запрещению, тогда ясно, что сцепление этих правил ставит проблему.  Но, как уже давно замечено, любое из них может встретиться и без  прочих либо два из них — без третьего.

Это особенно ясно в отношении пищевых запрещений, образующих  широкую и сложную совокупность, из которой так называемые тотемические  запреты (иначе говоря, происходящие из близости коллектива природному  виду или классу природных феноменов или объектов) представляют собой  лишь частный случай. У ндембу колдун, он же ясновидящий, не должен есть  мяса лесного оленя, поскольку шкура этого животного неравномерно  покрыта пятнами; в противном случае появляется риск, что его предвидение  отклонится, не сконцентрируется на важных вопросах. На том же основании  ему запрещены: зебра, животные темной масти (могущие затемнить его  провидение), один вид рыб с острыми костями (ввиду опасности проколоть ему печень — органдивинации) и несколько видов шпината со "скользкими" листами, чтобы не выскользнула от него его сила (V. W. Turner 2, р. 47—48).

 В период инициации у лувале юноше разрешается мочиться только  у ствола следующих деревьев: Pseudolachnostylis deckendti, Hymenocardia  mollis, Afrormosia angolensis, Vangueriopsis Lanciflora, Swartzia  madagascariensis — эти древесные породы символизируют пенис в состоянии эрекции, а их плоды вызывают  представление о плодовитости  и жизни. Также запрещается употреблять мясо различных животных:  Tilapia melanopleura, рыбы с красным брюшком, цвета крови; Sarcodaces  sp. Hydrocyon sp. с острыми зубами, символизирующими боли, следующие  за обрезанием; Clarias sp., клейкая кожа которого напоминает  о трудностях в зарубцевании; пятнистая генетта — символ проказы; заяц  с острыми резцами и "жгучий" стручковый перец — напоминание о страданиях при обрезании и т. д. Инициируемые девушки  подчиняются  аналогичным запретам (С. М. N. White 1, 2).

Мы привели перечень этих запрещений, так как они специализированы, хорошо определены  и толково продуманы; в  общей категории  пищевых запретов их можно расположить в противоположной стороне  от тотемических запретов, от которых они легко отличимы. Однако  у фанг Габона Тессман описал огромное количество запретов, иллюстрирующих не только крайние, но и промежуточные формы, что объясняет, почему даже среди приверженцев тотемических интерпретаций суще- ствование тотемизма у фанг упорно оспаривалось.

Запреты, которые обозначаются у фанг одним общим  термином  беки, в разных случаях касаются женщин и мужчин, инициированных  и неинициированных, подростков и взрослых, супружеских пар, ожидающих либо не ожидающих детей. Впрочем, они располагаются в весьма  разнообразных семантических полях. Не следует потреблять вещество,  находящееся в слоновых бивнях, поскольку оно мягкое и горькое, хобот  слона, так как это рискует ослабить конечности; овец и коз — под  страхом того, что от них может передаться прерывистое дыхание. Белка  запрещена беременным женщинам, поскольку она затрудняет роды (см.  выше, с. 160). Мышь противопоказана для употребления молодыми  девушками, поскольку она не имеет стыда, крадет маниок, когда его  промывают, и девушки подобным  образом рисковали бы  тоже быть  "украденными". Но мышь запрещена и в более общем плане, поскольку  она обитает вблизи человеческого жилища и ее рассматривают как члена  семьи... Некоторых птиц избегают либо из-за их неприятного крика,  либо из-за их физического вида. Детям не следует есть личинки стрекоз,  от которых может передаться недержание мочи.

Гипотеза о диететическом опыте, выдвинутая Тессманом, недавно  была подтверждена Фишером в отношении туземцев понапе, полагающих,  что нарушение пищевых табу влечет за собой физиологические расстройства, весьма похожие по их описанию на явления аллергии. Но этот автор  показывает, что аллергические расстройства даже у нас часто имеют  психосоматическое происхождение: у многих людей они  возникают  от нарушения табу психологического или морального характера. Так симптом, природный  по проявлению, восходит к диагнозу из сферы культуры.

Что касается фанг, по которым мы привели лишь несколько примеров запрещений из внушительного списка, составленного в случайном  порядке  Тессманом, речь идет  скорее о  религиозных аналогиях:   о зверях с рогами, ассоциированных с луной, о шимпанзе, свинье,   питоне и т. д. ввиду их символической роли в определенных культах.   То, что запреты возникают не из-за свойств, присущих определенному   виду, а  ввиду места, которое ему  предназначается в одной или   нескольких знаковых системах, ясно следует из того факта, что цесарка   запрещена инициированным женского культа нканг, тогда как в мужских культах превалирует противоположное правило: культовое животное разрешено инициированным, но запрещено новичкам (Tessmann,   р. 58—71).

Итак, существуют экстра- либо паратотемические пищевые запреты, организованные в систему. И напротив, многие системы, традиционно полагаемые тотемическими, содержат запреты, не являющиеся   пищевыми.  Единственный  пищевой  запрет, отмеченный у  бороро   Центральной Бразилии, относится к  мясу оленя, иначе говоря, не   тотемического вида; но животные и растения, служащие эпонимами   для кланов и субкланов, похоже, не делаются объектами специальных   запрещений. Привилегии и запреты, связанные с клановой принадлежностью, проявляются в другом  плане —   в плане техники, сырья   и украшений, ведь каждый клан отличается от других, особенно во   время праздников, убором из перьев, перламутра и других материалов,   которые не только  по своей  природе, но и  по  форме, способу   обработки строго фиксированы для каждого клана (Levi-Strauss 2, chap.  XXII).

Северные тлинкит, живущие  на побережье Аляски, также имеют  ревностно охраняемые клановые гербы и эмблемы. Но  те животные,  которые изображаются или представление о которых вызывается изображением, не являются объектом какого-либо запрещения, если не считать одной незначительной формы запрета: люди из клана волка не  могут выращивать  это животное, так же как люди ворона —  свою  птицу-эпоним; говорят, что члены клана лягушки испытывают страх  перед этими земноводными (McClellan).

У центральных алгонкин, которым незнакомы запреты на животных,  служащих клановыми  эпонимами, кланы различаются по раскраске тела, одеянию и употреблению церемониальной пищи, особому для каждого из них. У фокс клановые запреты никогда или почти никогда не  относятся к пище. Они характеризуются самым различным происхождением: члены клана грома не имеют права делать изображения на западной стороне стволов деревьев и купаться в голом виде; клану рыбы  запрещено строить запруду для рыбной ловли; клану медведя — лазать  по деревьям. Клан бизона не может ни свежевать копытное животное,  ни смотреть, когда оно умирает; клан волка не имеет права участвовать  в похоронах своих членов, запрещено бить собак; клан птиц не должен  причинять зло птицам; клану орла запрещено ношение перьев в волосах.  Считается, что члены клана "вождь" никогда не говорят плохо о человеческом существе; члены клана бобра не могут преодолевать реку  вплавь; белого волка — не имеют права кричать (Michelson 2).

Даже  там, где отчётливо засвидетельствованы пищевые запреты, удивляет, что они редко составляют одинаково распространенную черту. В одном регионе, настолько хорошо ограниченном, как полуостров  Кейп-Йорк, описан и проанализирован десяток соседних культур (содержащих сотню племен). У всех имеется одна или несколько тотемических  форм: фратриальная, секционная, клановая или тотемизм культовой  группы, — но лишь некоторые из них присоединяют к ним пищевые  запреты. Среди патрилинейных кауралаиг клановый тотемизм содержит запреты. Напротив, у йатхайкено, тоже патрилинейных, запрещены  только тотемы  инициации, передающиеся  по  материнской линии.  У  коко йао  имеются:  фратриальные  тотемы,  передаваемые  по  материнской линии и запрещенные; клановые тотемы, передаваемые по  отцовской линии  и  разрешенные;  наконец,  тотемы  инициации,  передаваемые матрилинейно и запрещенные. Тьонганджи придерживаются  только клановых  патрилинейных  тотемов,  не  отмеченных  какими-либо запретами.  Океркила  разделяются  на  две группы  — восточные и западные, в одной из которых существуют запреты,  а в другой  —  нет. Майтхакуди  воздерживаются  от потребления  клановых тотемов, которые у них матрилинейны; лайердила, будучи  патрилинейными, все же подчиняются тому же правилу (Sharp). См.  рис. 6.

Как отмечает автор этих наблюдений:    "Запрещение  убивать и  питаться съедобными  тотемами всегда  связано с материнскими культурами и с социальным тотемизмом по  материнской линии. Табу менее устойчивы относительно культовых  тотемов, передаваемых по отцовской линии, и мы находим их чаще на  уровне фратриальных тотемов, чем на  уровне клановых  тотемов"  (Sharp, р. 70).

Таким образом, для отдельного региона оказывается подтвержденным более общее отношение, выведенное Элькиным в масштабе континента, — между пищевыми запретами и матрилинейными институтами. Поскольку социальные институты — человеческие творения вообще  и в частности в Австралии, то, значит, существует связь между "мужским" и "потребляющим" и между "женским" и "потребляемым", к которой мы вернемся позднее.

Наконец,  известны случаи, где понятие пищевого запрета выворачивается, так сказать, подобно перчатке: запрещение обязательно,  но оно относится не ко  мне, а к  другому; наконец, запрещение  налагается уже не на тотемическое животное, рассматриваемое как  пища, а на пищу этой пищи. Эта замечательная трансформация наблюдалась в некоторых  группах индейцев  чиппева, позволяющих  и убивать, и потреблять тотем, но не оскорблять его. Если какой-либо  туземец заденет шуткой или оскорбит животное-эпоним другого туземца, тогда последний сообщает об этом своему  клану, который  подготайливает праздник, где употребляют в основном пищу тотемического животного: так, если это животное медведь, то ритуальную пищу  готовят из ягод и зерен дикорастущих злаков. Торжественно приглашенному  оскорбителю  приходится напичкиваться ею,  пока, как говорят туземцы, он  не "лопнет" и не признает силу тотема (Ritzenthaler).

Из таких фактов можно  извлечь два вывода. Во-первых, разница между разрешенным  и запрещенным  видом  объясняется не столько приписываемым второму вредом, который является как бы его внутренним свойством физического либо мистическогпорядка, а стремлением ввести различение между видом "маркированным" (в том смысле, который лингвисты придают этому термину) и видм "немаркированным". Запрещение на определенные виды не что иное, как одно из средств сделать их значащими, и практическое правило выступает также оператором, служащим  значению в некоей логике, которая, будучи качественной, может работать одинаково хорошо, используя как поведенческие действия, так и образы. С этой точки зрения некоторые из прежних наблюдений  могут показаться заслуживающими  большего внимания, чем обычно полагали. Социальная организация вакелбура Квинсленда, в Восточной Австралии, образована четырьмя строго экзогамными, но, так сказать, "эндо-кулинарными" классами. Эта черта уже вызвала сомнения Дюркгейма,  а Элькин подчеркивает, что такое утверждение базируется на единственном и малодостоверном свидетельстве. Вместе с тем Элькин отмечает, что мифология аранда напоминает подобную ситуацию, поскольку  тотемические предки питались исключительно особой  пищей, тогда как  сегодня наоборот: каждая  тотемическая группа может  употреблять в пищу другие тотемы, а собственные ей запрещены.

Это замечание Элькина важно, так как из него хорошо видно, что гипотетическая организация вакелбура  преобразуема  в институты аранда  — при  единственном условии: инвертировать все термины. У  аранда тотемы  не имеют  определяющего значения  в отношении употребления пищи: возможна  тотемическая эндогамия, но не эндо-кухня. У  вакелбура, где эндо-кухня обязательна, тотемическая экзогамия, кажется, была  объектом  особенно строгого запрещения. Несомненно,  речь идет о давно исчезнувшем племени, информация о котором противоречива (сопоставим, с этих позиций, интерпретации: Frazer, vol. 1, р. 423; Durkheim, p. 215, n. 2). Но какую бы интерпретацию ни  принять, удивительно, что существует симметрия с институтами аранда: предполагаемое отношение между правилами брака и правилами  питания выступает то как добавочное, то как дополнительное. Однако пример с женскими и мужскими культами у фанг показал нам, что можно "высказывать ту же самую вещь" посредством идентичных по форме правил, у которых только инвертировано содержание. В случае австралийских сообществ, когда "маркированных"  видов пищи немного и когда она, как это часто бывает, редуцируется до одного-единственного вида, запрещение дает наиболее рентабельный метод различения. Но с возрастанием количества "маркированных"  видов пищи  (частое явление, как мы видели — с. 172—173 — в тех северных племенах, которые почитают тотемы  матери, отца и матери матери более собственного) хорошо заметно, что  без изменения духа институтов отличительные отметки инвертируются и, как в фотографии, "позитив" может быть более отчетливым, чем "негатив", хотя и несет ту же информацию.

Пищевые  запреты и  предписания выступают, таким образом, как теоретически эквивалентные средства, чтобы "обозначить значение" в некоей логической системе, в которой полностью или частично потребляемые виды составляют элементы. Но сами системы могут быть различного типа, а это приведет нас ко второму выводу. Ничто не напоминает о тотемизме у бушменов Южной  Африки,  которые, однако, соблюдают  настоятельные  и сложные  пищевые  запреты. Ибо  у них система действует в другом плане.

Всякая дичь, убитая из лука, запрещена, — соха, пока вождь не отведает ее. Запрет не распространяется на печень, которую охотники едят на месте, но которая для женщин остается при любых обстоятельствах соха. В добавление к этим общим правилам существует соха для определенных функциональных  или социальных категорий. Так, жена охотника может есть только мясо и сало с задней половины животного, внутренности и лапы. Эти части убитого животного составляют порцию, предоставляемую женщинам  и детям. Мальчики-подростки имеют право на брюшную  полость, на почки, половые органы и вымя, а охотник —  на лопатку и ребра правой или левой половины животного. Доля вождя  состоит из толстого куска от каждой четверти и от каждой филейной части и по котлете с каждого бока (Fourie).

На первый взгляд невозможно вообразить систему, которая была бы более отдалена от системы "тотемических" запретов. И все же довольно простое преобразование позволяет перейти от одной к другой: достаточно заменить этнозоологию  этноанатомией. Тотемизм  устанавливает логическую эквивалентность между  сообществом природных   видов и универсумом  социальных групп. У бушменов  по форме такая  же эквивалентность, но между частями, составляющими отдельный организм, и функциональными классами  общества — иначе говоря, общества, рассматриваемого как организм. В каждом случае категоризация природная и категоризация социальная гомологичны, и выбор какой-либо категоризации внутри одного порядка подразумевает принятие соответствующей категоризации внутри другого порядка, хотя бы в качестве привилегированной формы*.

* Действительно, так называемые тотемические общества используют анатомическую категоризацию, но для того, чтобы оперировать вторичными различиями: различиями подгрупп внутри групп либо - индивидов в группе. Следовательно, нет несовпадения между двумя категоризациями; в качестве значащего признака следует, пожалуй, принять их относительное место в логической иерархии. Мы вернемся к этому позднее, с. 250.

Следующая  глава будет целиком посвящена интерпретации в таком же духе, то есть эмпирически наблюдаемые отношения между эндогамией и экзогамией будут рассматриваться как результат преобразования в рамках одной группы. Мы попытаемся установить связь этой проблемы с той, которую только обсудили.

Во-первых, существует фактическое связующее звено между правилами  вступления в брак и пищевыми   запретами. Как среди тикопия Океании, так и среди африканских нуэр муж воздерживается от употребления в пищу животных или растений, запретных для его жены, по той причине, что принимаемая пища влияет на образование спермы. Если мужчина поступает иначе, то в момент соития он введет в тело жены запрещенную пищу (Firth 1, р. 319—320, Evans-Pritehard 2, p. 86). В свете предшествующих  наблюдений интересно отметить, что фанг рассужда-

Если, как сообщает Ж. Дитерлен (Dieterlen 6), догоны устанавливают соответствие между своими тотемами  и частями тела священного предка, то это — применение классификационной системы на межплеменном уровне. Вследствие чего тотемические группировки внутри каждого племени, ориентируемые относительно частей тела, действительно являются уже единицами вторичного ряда.

И все же эти сопоставления показывают весьма глубокую аналогию,  ту, которую во всем мире человеческое мышление усматривает между  соитием и потреблением пищи до такой степени, что в очень большом  числе языков эти два процесса обозначаются одним и тем же словом*. 

У йоруба "кушать" и "жениться" выражаются одним словом, имеющим  общее значение "добывать, обретать" — употребление симметрично  французскому языку, применяющему  глагол "потреблять" и к браку,  и к пище. В языке йяо полуострова Кейп-Йорк слово кута кута имеет  двоякое значение — инцеста и каннибализма, являющихся гиперболическими формами  сексуального союза и потребления пищи. По той же  причине понапе одним и тем же словом обозначают потребление тотема  и инцест, а у африканских машона и матабеле слово "тотем" имеет  значение и "вульва сестры", что обеспечивает косвенное подтверждение  эквивалентности совокупления и питания.

Если поедание тотема —  форма  каннибализма, то понятно, что  реальный либо символический каннибализм может быть наказанием для  тех, кто вольно или невольно преступает запреты. Так, на Самоа виновника символически варят в печи. Эквивалентность вновь подтверждается  в сходном обычае у вотьобалук Австралии — они действительно внутри  тотемической группы съедают человека, преступление которого заключается в том, что он похитил женщину, запрещенную законом экзогамии. Не отправляясь в далекие поиски и не припоминая другие ритуалы,  процитируем Тертуллиана: "Гурманство открывает дверь порочности"  (De Jejune, 1) и Св. Иоанна Хризостома(26): "Воздержание есть начало  целомудрия" (Homilia in Epistolam II ad Thessalomo nicenses),     Можно до бесконечности перечислять эти сопоставления. Из того, что  мы привели в качестве примеров, видно, насколько тщетно стремление  установить первенство между пищевыми запретами и правилами экзогамии. Связь между ними не причинная, а метафорическая. Даже сегодня  отношение сексуальное и пищевое мыслятся непосредственно подобными.  Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к таким арготическим  созданиям, как "жарить", "насиловать"** и т.д.

** В оригинале стоит "faire frire", "passer a la casserole" (второе буквально: "подержать в кастрюле", "поварить"). — Прим. перев.

Но какова причина этого  факта и его универсальности? Здесь опять логический уровень достигается  путем обеднения семантики: "наибольший" из общих деноминаторов между объединением полов и объединением едока с пищей — то, что и в том и в другом происходит соединение посредством дополнительности:    "То, что лишено движения, — пища существ, наделенных локомоцией; звери без клыков служат пищей зверям с клыками; звери без лап — тем, что имеют лапы; и робкое поедается отважным" (Lois de Manu, V, 30).

Если в наиболее знакомой нам и, бесспорно, наиболее распространенной в мире эквивалентности мужчина занимает место едока, а женщина —  пищи, то не следует забывать, что часто дается и инвертированная формула —  в мифологическом плане, в теме Vagina dentata*, что значимым  образом "кодировано" в терминах поедания, то есть прямо (тем самым  подтверждается закономерность мифологического мышления: преобразование метафоры завершается метонимией). Впрочем, возможно, что тема Vagina dentata соответствует не инвертированной, а прямой перспективе — в сексуальной философии Дальнего Востока, где, как это установлено в работах Ван Гулика (Van Gulik 1,2), искусство постели для мужчины  заключается в том, чтобы не допустить поглощения женщиной его витальной силы и чтобы эту опасность использовать для своей выгоды.

    *Тема женщин, у которых в половых органах имеются зубы. — Прим. перев.

Эта логическая субординация подобия — контрасту хорошо выявляется из совокупности установок так называемых тотемических народов относительно частей тела животных-эпонимов. Тикуна верховьев Солимо-эс с "гипертотемической" экзогамией (члены клана птицы тукан не могут ни вступать в брак друг с другом, ни брать в супруги женщину из клана, носящего птичье название, и т. д.) свободно потребляют в пищу животное-эпоним, но они почитают и сохраняют его сакральную часть, а другие его части используют как отличительные украшения (Alviano). Так, тотеми-ческое животное разделяется на: часть, потребляемую в пищу, почитаемую часть и эмблематическую часть. Элема юга Новой Гвинеи соблюдают относительно своих тотемов очень строгий пищевой запрет, но каждый из кланов обладает исключительной привилегией на орнаментальное использование клюва, хвостовых перьев и т. д. (Fraser, vol. II, р. 41). В обоих случаях подтверждается оппозиция между потребляемыми и непотребляемыми  частями, гомологичная оппозиции между категориями продукт питания и эмблема. У элема эта оппозиция демонстрируется двойной исключительностью, негативной либо позитивной; каждый клан по отношению  к тотемическому виду воздерживается от мяса, но обладает частями, указывающими  на специфические черты. И у тикуна имеется такое же исключение относительно отличительных частей, но относительно мяса (в этом животные специфически различаются, но они употребимы в пищу, подобны в качестве пищи) у них принята единая установка. Группу установок можно представить следующим образом:

Тикуна    не-исключение        исключение

         Элема                запрещение         привилегия

   (-)                (+)                              (части употребляемые   (части не употребля-  и общие свойства)      емые  и отличи                    тельные свойства)

Мех, перья, клюв, зубы могут принадлежать мне, поскольку они есть  то, чем животное-эпоним и я отличаемся друг от друга. Это отличие  принимается человеком в качестве эмблемы и чтобы утвердить свою  символическую связь с животным, тогда как поедаемые, а следовательно, усваиваемые части есть указание на реальную действительную нераз- деленность, но в противоположность тому, что можно воображать,  истинная цель пищевого запрета — отрицание. Этнологи совершили  ошибку, удержав лишь второй аспект. Это привело к тому, что отношение между человеком и животным они стали рассматривать как однозначное — в качестве тождества, подобия или партиципации. В действительности же все бесконечно сложнее: речь идет об обмене между  культурой и природой — о замене сходств на различия; они располагаются то между животными,  с одной стороны, и  людьми, с другой  стороны, то между животными и человеком.

Различия между животными,  которые человек может извлечь из  природы и передать на счет культуры (либо описывая их в форме оппозиций  и контрастов, тем самым концепту ализируя их, либо выделяя конкретные  неразрушаемые части: перья, клювы, зубы, — что создает в такой же мере  "абстракцию") принимаются в качестве эмблемы человеческими группами,  чтобы избавиться от природной сути своих собственных сходств.

 И те же самые животные  отвергаются в качестве пищи теми же  человеческими группами. Иначе говоря, сходство между человеком и животным, происходящее из того, что первый может ассимилировать*  плоть второго, отрицается, но лишь настолько, чтобы постичь, что  противоположное решение будет подразумевать признание со стороны  людей общности их природы. Поэтому требуется, чтобы плоть ни одного  из животных видов не усваивалась бы никакой человеческой группой.

* "Assimiler" — это и усваивать, и делать себе подобным. — Прим. перев.

Все же ясно, что второй демарш производится от первого в качестве  возможного, но не необходимого следствия: пищевые запреты не всегда  сопровождают тотемические классификации, они им логически подчинены. Следовательно, они не составляют отдельную проблему. Если посредством пищевых запретов люди отрицают животную природу, действительную для их человеческого, то из-за того, что им требуется наложить на себя символические характеристики, с помощью которых они различают животных  (и что дает естественную модель дифференциации), чтобы создать различия между собой.