Три вида гуманизма руссо — отец антропологии

НЕПРИРУЧЕННАЯ МЫСЛЬ

    Эта книга представляет собой единое целое, но проблемы, которые в ней обсуждаются, тесно связаны с теми, что мы наскоро рассмотрели в недавней работе, названной "Тотемизм сегодня". Не настаивая на том, чтобы читатель обратился к той работе, следует уведомить, что имеется связь между  ними: первая представляет нечто вроде исторического введения, критического рассмотрения. Поэтому в настоящей книге нет необходимости возвращаться к понятиям, дефинициям и фактам, которым  уже уделено достаточное внимание.

Читатель, однако, приступая к чтению этой работы, обязан знать, что мы от него ожидаем: он должен принимать то негативное решение, к которому мы пришли в отношении тотемизма, ибо, объяснив, почему мы  полагаем, что прежние этнологи обманывались иллюзией, мы предпринимаем  теперь исследование тотемизма.

 Из того, что имя Мориса Мерло-Понти(1) возникает на первой странице книги, тогда как последние ее страницы оставлены для дискуссии с работой  Сартра(2) вовсе не следует, что я стремлюсь к их противопоставлению. Те, кто был близок к Мерло-Понти и ко мне в течение последних лет, знают, на каком основании книга, свободно развивающая  определенные темы моего курса в Коллеж де Франс, была ему посвящена. Если бы он был жив, она стала бы для него продолжением диалога, начало которого восходит к 1930 г., когда мы встретились в обществе Симоны де Бовуар, по случаю педагогической стажировки, накануне агрегации*. Поскольку безжалостная смерть похитила его у нас, пусть эта книга будет посвящена его памяти как свидетельство верности, признательности и любви.

    •Агрегация —  квалификационный  экзамен, сдача которого дает право на преподавание в высшем учебном заведении. — Прим. перев.

 Если мне оказалось необходимым выразить мое несогласие с Сарт-ром по пунктам, затрагивающим философские основания антропологии, то я на это решился только после нескольких прочтений работы, рассмотрению  которой мои  слушатели  Школы   Высших  Исследований и я сам посвятили много заседаний в течение 1960/61 учебного года.

Помимо  неизбежных расхождений, я бы желал, чтобы Сартр обратил внимание на дискуссию, которая настолько выношена, что у всех нас она составляет косвенно дань восхищения и уважения по отношению к нему.

Я  глубоко благодарен моему коллеге Жаку Бертину, директору исследований в Школе Высших Исследований, выразившему пожелание выполнить некоторые диаграммы в своей лаборатории; И. Шива и Ж. Пуйону, их записи лекции восстановили в моей памяти быстро забываемые импровизации; Эдне Г. Лемэй, обеспечившей перепечатку на машинке; Николь Бельмон, которая помогла мне собрать документацию и сделать библиографию и индекс; и моей жене, которая помогла мне в вычитке текста и в правке корректуры.

Опоре Бальзак. Музей древностей. Собр. соч.: В 15 т. Т. 4.

М., 1952. С. 300.

ГЛАВА I                        Наука конкретного

Долгое время нам доставляло удовольствие ссылаться на языки, где   отсутствуют термины для выражения  таких понятий, как дерево или   животное, хотя там можно найти все необходимые слова для подробного   инвентаря видов и разновидностей. Однако, привлекая на помощь эти факты   для подтверждения мнимой неспособности "примитивов" к абстрактному   мышлению,  с самого начала упускались другие примеры, свидетельствующие о том, что богатство абстрактных выражений не является достоянием   лишь цивилизованных языков. Так, в чинук, языке северо-запада Северной   Америки, абстрактные выражения используются для обозначения множества свойств либо качеств живых существ и вещей. "Такой способ, — как   говорит Боас, — здесь встречается чаще, чем в каком-либо дротом известном   мне языке". Предложение: "Злобный мужчина убил бедного ребенка" • — передается в чинук посредством: "Злоба мужчины убила бедность   ребенка". Чтобы выразить мысль о том, что женщина пользуется слишком   маленькой корзинкой, говорится: "Она вкладывает корни лапчатки в малость корзинки для раковин" (Boas 2, р. 657— 658).

Впрочем, в любом языке дискурс и синтаксис предоставляют резервы, необходимые для возмещения пробелов словаря. И тенденциозный   характер аргументации, приведенной в предыдущем абзаце, вполне очевиден, если принять во внимание, что и противоположная ситуация, то   есть такая, в которой наиболее общие термины берут верх над специфическими наименованиями, также использовалась для подтверждения   интеллектуальной скудости дикарей:      "Из растений и животных индеец дает наименования только полезным либо вредным видам; прочие классифицируются без различия как   птица, вредоносная трава и т. д." (Krause, р. 104).

Сравнительно недавний наблюдатель подобным же образом полагает, что туземец дает наименования и воспринимает их только в отноше нии своих потребностей:      "Я вспоминаю  еще  о веселье, вызванном среди моих друзей на   Маркизских островах... интересом (на их взгляд, совершенно глупым),   проявленным ботаником  нашей  экспедиции 1921 г. к "вредоносным   травам" без наименования ("без употребления"), которые он собрал   и о которых желал узнать, как они называются" (Handy et Pukui, р. 119   n. 21).

Однако Генди сравнивает это безразличие к конкретике с тем, какое   в нашей цивилизации специалист выказывает к феноменам, не относящимся непосредственно к сфере его интересов. И когда его сотрудница-  туземка подчеркивает, что на Гавайях "каждая ботаническая, зоологическая либо неорганическая форма, о которой известно, что она имеет   наименование (и персонализирована), это вещь... употребимая", она при   этом добавляет: "тем либо иным образом" —  и уточняет, что если   "несчетное разнообразие живых существ моря и леса, метеорологических   или морских феноменов не имеют названия", то это обусловлено тем,  что их не считают "полезными или... достойными интереса". Эти последние термины не эквивалентны, поскольку один из них располагается  в практическом плане, а другой — в теоретическом. Продолжение текста  это подтверждает, усиливая второй аспект за счет первого: "Жизнь  —  это опыт, наделенный строгим и точным значением" (ibid., р. 119).

 На  деле концептуализация варьирует с каждым  языком, и, как  хорошо заметил в XVIII в. редактор статьи "Имя" в энциклопедии,  использование более или менее абстрактных терминов является не функцией интеллектуальных способностей, а выражением интересов, не одинаково маркированных и детализированных в каждом отдельном сообществе в рамках национальной общности. "Поднимитесь в обсерваторию; там каждая звезда — не просто звезда вообще, это звезда созвездия  Козерога, или Центавра, или Большой  Медведицы  и т. д. Зайдите  в манеж, там у каждого коня есть собственное имя — Брильянт, Шалун,  Горячий и т. д.". Впрочем, если бы даже замечание о так называемых  примитивных языках, приведенное в начале главы, пришлось воспринимать в буквальном смысле слова, мы не смогли бы прийти к заключению о недостатке общих идей: слова "дуб", "бук", "береза" и т.д.— суть  не менее абстрактные выражения, чем слово "дерево"; и из двух языков,  один из которых располагает только этим последним термином, а другой многими десятками или сотнями терминов, обозначающих  виды  и разновидности, именно второй, а не первый при таком рассмотрении  наиболее богат понятийно. Как и в специальных языках*, разрастание  понятий соответствует неослабному вниманию к свойствам реальности,  наиболее пристальному интересу к тем различениям, которые можно  ввести. Эта жажда объективного познания образует один из наименее учитываемых  аспектов мышления тех, кого мы называем "примитивными". 

* Имеются в виду "языки" наук. — Прим. перев.

Если оно (это мышление) редко направляется к реальностям того же уровня, к каковым привязана современная наука, то подразумевает все же сопоставимые интеллектуальные действия и методы наблюдения. В обоих случаях мир является объектом мысли, по меньшей мере настолько же, как и средством удовлетворения потребностей.

Каждая цивилизация имеет тенденцию к завышенной оценке объективной направленности своего мышления, которая как бы никогда не отсутствует. Когда мы ошибочно полагаем, что дикарь исключительно руководствуется своими органическими либо экономическими потребностями, то упускаем из виду, что он адресует нам тот же самый упрек и что его собственная жажда познания выглядит для него более сбалансированной, чем наша:    "Использование природных ресурсов, которыми располагали туземцы на Гавайях, было почти полным; гораздо большим, чем в нынешнюю коммерческую эпоху, которая беспощадно эксплуатирует определенные продукты, на какое-то время дающие финансовую выгоду, пренебрегая и часто разрушая все остальное" (Handy et Pukui, р. 213).

Бесспорно, товарное земледелие не тушуется перед ученостью ботаника. Но, пренебрегая вторым и принимая во внимание только первое, старая гавайская аристократия опять-таки повторяет ошибку в отношении туземной культуры в ущерб собственной выгоде, подобно тому, как это сделал Малиновский, когда утверждал, что интерес первобытных людей к тотемическим растениям и животным вдохновляется лишь позывами их желудка.

* *  *

Столь простой обычай, как жевание бетеля, предполагает у хануну Филиппин  знание четырех разновидностей орехов арековой пальмы и восьми заместительных продуктов, пяти разновидностей бетеля и пяти заместительных продуктов (Conklin 3):    "Вся или почти вся деятельность хануну требует интимной непринужденности в обращении с местной флорой и точного знания ботанических классификаций. В противоположность мнению, что общества, живущие в экономике пропитания, используют лишь малую долю  местной флоры, здесь эта доля составляет около 93%" (Conklin 1, р. 249).

Heменее верно это положение и в отношении  фауны:  "Хануну классифицируют местные формы птичьей фауны по 75 категориям... они различают около 12 видов змей... 60 типов рыб... более дюжины морских и пресноводных раков, столько же типов пауков и многоножек... Тысячи форм насекомых сгруппированы в 108 поименованных категорий, из них 13 для муравьев и термитов... Они различают более 60 классов морских  моллюсков  и более 25 — земляных и пресноводных моллюсков... 4 типа   пиявок, пьющих  кровь..."; всего учтен 461 зоологический тип (ibid., р   67—70).

По поводу филиппинских  пигмеев один биолог выразился следующим  образом:       "Характерная черта негритосов, отличающая их от соседних с ними   христиан равнин, состоит в их неисчерпаемых познаниях растительного   и животного царства. Это знание включает в себя не только специфическое отождествление феноменального числа видов растений, птиц, млекопитающих  и насекомых, но также осведомленность о привычках и нравах каждого вида..."      "Негритос полностью интегрирован в свою среду, и, что еще более   важно, он непрестанно изучает все, что его окружает. Часто я видел, как   какой-либо негритос, не уверенный в распознавании растения, пробовал   на вкус его плод, обнюхивал листья, отламывал и  изучал стебель,   осматривал особенности местонахождения. И только приняв в расчет   все эти данные, он объявлял, знает либо нет это растение".

Показав, что туземцы интересуются также и не употребляемыми ими   растениями, ввиду значимых отношений, связывающих  эти растения   с животными и насекомыми, тот же автор продолжает:      "Обостренное наблюдательское чутье у пигмеев, их ясное осознание   отношений между растительной  и животной жизнью... ярко иллюстрируются их дискуссиями о нравах летучих мышей. Тидидин живет на   высохшей листве пальм, дикидик — под листьями дикого банана, лит-  лит — среди  бамбука, колумбой —  в полостях древесных стволов,   бонанаба — в густых деревьях и так далее".

"Итак, негритосы пинатубо знают и различают нравы 15 видов летучих  мышей. Тем не менее верно и то, что их классификация летучих мышей, как  и классификация насекомых, птиц, млекопитающих, рыб  и растений,  покоится главным образом на физических сходствах и различиях".

 "Почти все мужчины с большой легкостью перечисляют специфические и описательные наименования не менее чем 450 растений, 75 птиц,  почти всех змей, рыб, насекомых и млекопитающих и даже 20 видов  муравьев*... и ботаническая наука мананамбал — колдунов-целителей  того и другого пола, постоянно использующих растения в своем искусстве, совершенно изумительна" (R. В. Fox, р. 187—188).

    * Также и 45 сортов съедобных грибов (1. с., р. 231) и, в плане технологии, 50 различных типов стрел (ibid., р. 265—268).

 Об одном отсталом племени островов Рюкю написано:     "Даже ребенок часто может отождествить вид дерева по мельчайшему фрагменту древесины и, более того, пол этого дерева, в соответствии с идеями, поддерживаемыми туземцами относительно пола растений; и это — на основе наблюдения внешнего вида древесины, коры,  запаха, твердости и других подобных характеристик. Туземцам знакомы  дюжины и дюжины  рыб и ракушек, а также присущие им черты, повадки, а в рамках каждого типа — половые различия..." (Smith А. Н„ р. 150).

Обитателям  пустынного региона в Южной  Калифорнии (лишь  несколько разрозненных семей белых живут здесь до настоящего времени)- индейцам каюлла, числом в несколько тысяч, не удавалось истощить природные  ресурсы; они жили в изобилии. Поскольку в этой стране, выглядевшей обездоленной, они знали не менее 60 пищевых и 28 других растений с наркотическими, стимулирующими   либо лекарственными свойствами (Barrows). Один информатор-семинол отождествлял 250 растительных видов и разновидностей (Stiirtevant). Описано 350 растений, известных индейцам хопи, более 500 — у навахо. Ботаническая лексика субанун, живущих на юге Филиппин, далеко превосходит 1000 терминов (Frake), а у хануну — приближается к 2000. Поработав только с одним габонским информатором, М. Силланс  недавно опубликовал этнобота-нический каталог, включающий в себя почти 8000 терминов на языках либо языковых диалектах 12 или 13 соседних племен (Walker et Sillanns). Результаты, по большей части не опубликованные, полученные Марселем Грийолем и его сотрудниками в Судане, обещают быть столь же впечатляющими.

Чрезвычайная близость к  биологическому окружению,  страстное внимание к нему, точные познания его как показатели установок и предрасположенностей, отличающих  туземцев от белых визитеров, часто поражали исследователей. У индейцев тева Нью-Мексико:    "Малейшие   отличия отмечаются... у них есть названия для всех видов хвойных деревьев региона; однако в этом случае отличия мало видны, и нетренированный человек из числа белых был бы не в состоянии их различить... Поистине ничто не препятствовало бы выразить какую-либо ботаническую черту на языке тева" (Robbins, Harrington et Freire-Marreco, p. 9,12).

В едва ли не романтическом повествовании Е. Смит Бовен с удовольствием рассказывает о своем смятении, когда по прибытии  в одно африканское племя она захотела начать с изучения языка. Ее информаторы  нашли  вполне естественным собрать для начальной стадии обучения огромное количество ботанических образчиков, которые, показывая ей, они называли, но которые исследовательница была не в состоянии отождествить не столько ввиду их экзотического характера, сколько из-за того, что никогда не интересовалась богатством и многообразием  растительного мира,  тогда как  туземцы  считали, что  такая любознательность у нее имеется.

"Эти люди — земледельцы: для них растения столь же важны, столь же близки, как человеческие существа. Что до меня, то я никогда не жила на ферме и я даже не очень уверенно отличаю бегонии от далий или от петуний. Растения, подобно уравнениям, имеют предательское обыкновение казаться ясными, а быть трудными либо казаться трудными, а быть ясными. Вследствие чего я запутываюсь в ботанике, как и в математике. Впервые в жизни я оказываюсь в общности, где десятилетние дети не превосходят меня в математике, но все же я нахожусь в таком месте, где у каждого растения, дикого либо культурного, имеется название и вполне определенный способ употребления, где каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок знают сотни видов. Никто из них не захотел бы поверить, что я не способна, даже если захочу, узнать об этом столько же, сколько знают они" (Smith Bowen, р. 22).

  Совершенно иная реакция у специалиста, автора монографии, где   он описывает около 300 видов и разновидностей лекарственных либо   ядовитых растений, используемых некоторыми племенами в Северной   Родезии:      "Я всегда был удивлен усердием, с каким люди Булавайо и соседних   регионов принимались говорить о своих лекарствах и ядах. Были ли они   польщены тем интересом, который я выражал к их методам? Рассматривали ли они наши беседы как обмен информацией между  коллегами?   Или они хотели выставить напоказ свои знания? Каковы бы ни были   причины, они никогда не заставляли себя просить. Я вспоминаю об   одном старом черте Лушази, принесшем охапки сухих листьев, корней   и стеблей, чтобы научить меня их употреблению. Был ли он гербаристом   или колдуном? Я так и не мог проникнуть в эту тайну, но я с сожалением   констатирую, что никогда не буду обладать его знанием африканской   психологии и его способностью лечить себе подобных: взятые вместе,   мои медицинские познания и его таланты составили бы весьма полезное  сочетание" (Gilges, р. 20).

Приводя отрывок из своих путевых записных книжек, Конклин хотел  проиллюстрировать  тот тесный контакт между человеком и окружающей  средой, который туземец постоянно демонстрировал этнологу:     "В 6.00 под легким дождем Лангба и я выехали из Парины в направлении Бинли... В Аразаасе Лангба попросил меня срезать несколько  полос коры 10х50 см с дерева анапла килала (Albizia procera (Roxb.  Benth.) — для предохранения от пиявок. Натерев внутренней стороной  коры лодыжки и стопы, уже влажные от растительности, политой дождем, мы приготовили розовую пену, которая была превосходным репеллентом. На тропинке недалеко от Айпуда Лангба неожиданно остановился, проворно вонзил в землю свой посох у края тропинки и вырыл  маленькую травку — таваг кугун буладлад (ВисЬпега urticifolia R. Вг.).  Она послужит, как он сказал, приманкой... в ловушке для пиявок. Чуть  позже, когда мы пошли быстро, он сделал еще одну остановку, чтобы  выкопать маленькую земляную орхидею  (едва заметную под покрывавшей ее растительностью), называемую лиямлиям (Epipogum roseum (D.  Don.) Lindi.), — растение, используемое для магической борьбы с насекомыми-паразитами насаждений. В Бинли Лангба озаботился тем, чтобы не испортить сбор; он порылся в своей дорожной сумке, сделанной  из сплетенных пальмовых листьев, отыскал апуг, гашеную известь и табаку (Nicotiana tabacum L.), которые он хотел предложить жителям  Бинли в обмен на другие ингредиенты жевательной смеси. После обсуждения заслуживающих уважения достоинств местных  разновидностей  перечного бетеля (Piper betle L.) Лангба получил разрешение срезать  черенки сладкого батата (lpomoea batatas (L.) Poir.) двух разных вегетативных форм, камути инасванг и камути лупав... На небольшом участке  земли мы срезали по 25 черенков со стеблей (длиной около 75 см) каждой  разновидности, тщательно их завернули в огромные свежие листы культурного растения сагинг саба (Musa sapientum compressa (Bico) Teodoro), чтобы они сохраняли влагу до нашего прибытия к Лангба. По пути мы жевали стебли тубу минама, сорт сахарного тростника (Saccharum officinarum L.). Однажды мы остановились, чтобы набрать немного бунга, упавших арековых орехов (Areca catechu L.), а в другой раз - собрать и поесть плодов, похожих на дикую вишню, с нескольких кустов бугнай (Antidesma brunius (L.) Spreng). К середине второй половины суток мы достигли Марарима, и на всем протяжении нашего пути наибольшая  часть времени прошла в обсуждении изменений в растительном мире за последние десять лет" (Conklin 1, р. 15—17).

Такое познание, как и соответствующие ему лингвистические средства, распространяется также на морфологию. В  языке тева имеются особые термины почти для каждой части тела птиц и млекопитающих (Hendersson et Harrington, р. 9). Для морфологического описания листьев деревьев и растений используется 40 терминов, имеется 15 различных терминов, соответствующих разным частям растения.

Для описания составных частей и свойств растений хануну употребляют более чем 150 терминов, коннотирующих категории, по свойствам которых они  идентифицируют  растения и "обсуждают между  собой •сотни черт, играющих различительную роль для  растений, а часто и соответствующих таким значимым свойствам, как лекарственные и пищевые" (Conklin 1, р. 97). Пинатубо, у которых насчитывается более 600 наименованных  растений, "не только обладают чудесными знаниями этих растений и способов их употребления; они используют около 100 терминов для описания их частей и характерных аспектов" (R. В. Fox,P. 179).

Ясно, что настолько систематически развитое знание не может быть функцией лишь  практического употребления. Подчеркнув  богатства и точность зоологических и ботанических познаний индейцев северо-востока США и Канады: монтане, наскапи, микмак, малесит. пенобскот, —этнолог, изучивший их наилучшим образом, продолжает:    "Здесь можно  было  бы ожидать  знания о том.  что составляет повадки крупной  дичи, которая дает пищу и  сырье для туземного производства. Неудивительно... что охотник-пенобскот из Мэн располагает лучшими практическими познаниями о повадках и характере лося, чем самый крупный эксперт-зоолог. Но когда мы оцениваем подлинное достоинство того усердия, с каким индейцы берутся за наблюдение и систематизацию научных  фактов, относящихся к низшим  формам животной жизни, то позволительно выказать некоторое удивление".

"Весь класс рептилий... не представляет собой никакого экономического интереса для этих индейцев; они не потребляют мясо ни змей, ни лягушек и не  используют их кожу, за  исключением весьма редких случаев изготовления магических средств от болезни или от колдовства" (Speck 1, р. 273).

И, однако, как показано Спеком, индейцы Северо-Востока разработали настоящую герпетологию с терминами, различными для каждого рода рептилий, и другими — для видов и разновидностей.

Природные  продукты, используемые сибирскими народами в медицинских целях, иллюстрируют своим точным определением и той специфической ценностью, которая им придается, усердие, изобретательность, внимание к деталям, к тонким  различиям, присущие наблюдателям и теоретикам в обществах этого типа: пауки и белые черви проглатываются (у ительменов и якутов) от бесплодия; жир черного скарабея (у осетин) —  от водобоязни, раздавленный  таракан, куриная желчь  (у русских Сургута) — от опухоли и грыжи; отмоченные красные черви  (у якутов) — от ревматизма; желчь щуки (у бурятов) — от глазных  болезней; слизень, рак, употребляемые живьем (у русских Сибири), — от  эпилепсии и любых других заболеваний; прикосновение к телу клювом  дятла, кровью дятла, вдыхание в нос порошка из высушенного дятла  проглатывание яйца кукши (у якутов) — соответственно от зубной боли  от выпадения и болезней волос, от туберкулеза; кровь куропатки, лошадиный пот (у ойротов) — от грыж и бородавок; голубиный бульон (у  бурятов) — от кашля; порошок из измельченной лапы птицы тилегус (у  казахов) — от укуса бешеной собаки; высушенная летучая мышь, подвешенная на шею (у русских Алтая) — от лихорадки; капли воды, взятой  из сосуда, подвешенного к гнезду птицы ремиз (у ойротов), —от  глазных болезней. Буряты считают, что мясо медведя обладает семью  терапевтическими качествами, его кровь — пятью, сало — девятью.  мозг — двенадцатью, желчь — семнадцатью и шерсть — двумя. И еще  в отношении медведя: калары собирают его затвердевшие экскременты  сразу после выхода зверя из зимней спячки для лечения от запоров  (Зеленин, с. 47—59). В исследовании Лёба мы найдем столь же богатый  репертуар у одного из африканских племен.

Исходя из таких примеров, которые, вероятно, можно позаимствовать во всех регионах мира, мы легко можем сделать вывод, что виды животных и растений известны туземцам не потому, что они полезны: напротив, их объявляют полезными или интересными, поскольку ранее они были уже известны.

* *  *

    Можно возразить, что такая "наука" не может быть полезной в практическом плане. Но она и не выдвигает на первый план практическую пользу. Она отвечает интеллектуальным побуждениям, прежде чем или вместо того, чтобы удовлетворять нужды.

А ведь это требование порядка лежит в основании мышления, называемого нами первобытным, поскольку оно лежит в основании всякого мышления; признав наличие этих общих свойств, нам будет легче приступить к тем мыслительным формам, которые представляются весьма чуждыми  нам.

"Каждая сакральная вещь должна быть на своем месте", — глубокомысленно заметил один туземный мыслитель (Fletcher 2, р. 34).

Можно  даже сказать, что именно пребывание на своем месте делает ее сакральной, поскольку при нарушении, хотя бы даже мысленном, этого оказался бы разрушенным весь мировой порядок; следовательно, вещь, занимая принадлежащее ей место, способствует поддержанию его. Тонкости ритуала, которые могут показаться бесполезными, когда их рассматривают поверхностно и извне, объясняются заботой о том, что можно  было бы назвать "микрораспределением": не упустить никакое существо, объект или аспект, с тем чтобы отвести ему место внутри какого-либо класса. В этом отношении особенно показательна церемония хако у индейцев пауни, потому что она достаточно хорошо проанализирована. Моление, сопровождающее переход через реку, делится на несколько частей, относящихся к различным моментам: когда путники вступают в воду, когда движутся в ней, когда вода полностью покрывает их ноги; призыв к ветру разделяет моменты, когда прохлада ощущается только частями тела, погруженными в воду, затем — другими и, наконец, всей кожей: "только тогда мы можем продвигаться в безопасности" (ibid., р. 77—78). Как уточняет информатор, "мы должны обращаться со специальными заклинаниями ко всем вещам, которые встречаем, так как Тирава, верховный дух, пребывает в каждой вещи, и все, что мы встречаем на протяжении  пути, может помочь нам... Нас наставили уделять внимание всему, что мы видим" (ibid., р. 73—81).

Эта  забота об исчерпывающем  наблюдении и  о систематической инвентаризации отношений и связей может иногда привести к результатам добротного  научного качества: например, у индейцев блэкфут, диагносцирующих  приближение весны по степени развития бизоньих плодов, извлекаемых из утробы самок, убитых на охоте. И все-таки нельзя отделять подобные успехи от стольких других соотнесений такого же рода, которые наука объявляет иллюзорными.  Но разве не верно, что магическое мышление, эта "гигантская вариация на тему принципа причинности", как говорили Юбер и Мосс (Hubert et Mausse 2, р. 61), отличается от науки не столько незнанием или пренебрежением детерминизмом, сколько требованием более властного и более прямолинейного детерминизма, который наука может счесть безрассудным или поспешным?    "Рассматриваемое в качестве системы естественной философии, оно {колдовство} подразумевает некую теорию причин: неудача проистекает от колдовства, действующего сообща с природными силами. Поднимет ли человека на рога буйвол, сломается ли чердак, опоры которого подточены термитами, и упадет человеку на голову, или он подхватит цереброспинальный менингит, азанде станут утверждать, что буйвол, чердак или болезнь — это причины, соединяющиеся с колдовством, чтобы убить человека. За буйвола, чердак, болезнь колдовство не в ответе, поскольку они существуют сами по себе; но ему присуще быть тем особенным обстоятельством, которое ставит их в деструктивную связь с определенным индивидом. Чердак бы обвалился во всех случаях, но именно из-за колдовства он упал в данный момент, когда внизу отдыхал данный человек. Среди всех этих причин только колдовство допускает коррективное вмешательство, так как оно  идет от личности. Нет возможности  выступить против буйвола и чердака, даже если их также признать в качестве причин, они не значимы в плане социальных связей" (Evans-Pritchard 1, р. 418—419).

Итак, с этой точки зрения первое различие между магией и наукой заключается, вероятно, в том, что одна из них постулирует всеобщий и  полный  детерминизм, в то время как  другая действует, различая уровни, и только  некоторые из них допускают формы детерминизма, непреложные,  как считается, для других уровней. Но нельзя ли пойти дальше  и рассмотреть строгость и точность, подтверждаемые магическим  мышлением  и ритуальной практикой, в качестве выражения бессознательного постижения истины детерминизма как способа существования научных феноменов, приняв, таким образом, что детерминизм в целом  угадывался  и осуществлялся  до того, как  быть  познанным  и почитаемым? Магические верования и обряды  оказались бы тогда  выражением  веры в науку, которой еще предстоит родиться.

Более того. По своей природе эти антиципации* могут порой не  только увенчаться успехом, но и предвосхищать — как самое науку, так  и методы, усваиваемые ею на продвинутой стадии ее развития, а также и ее  результаты.

    *Антиципация (от лат. anticipo — предвосхищаю) — понятие, означающее способность в той или иной форме предвосхищать события.— Прим.. ред.

Отныне  нас будет меньше удивлять, что эстетическое значение, уже    одними своими ресурсами, может открывать дорогу таксономии и даже    предвосхищать некоторые из ее результатов.

* *  *

   Тем не менее мы не возвращаемся к вульгарному тезису (впрочем, приемлемому  в ограниченной перспективе), согласно которому магия —  это робкая и невнятная форма науки, поскольку мы лишились бы всякого средства для понимания магического мышления, если бы стремились свести его к какому-либо моменту или этапу технической и научной эволюции. Подобно предвосхищающей тело тени, которая в своей бесплотности в каком-то смысле столь же полна, завершена и когерентна, как и твердое существо, которому она лишь предшествует. Магическое мышление  —  это не дебют, начало, набросок или часть еще не воплощенного целого; оно формирует вполне отчетливую систему, независимую   от другой системы, которая будет образовывать науку, за исключением  формальной  аналогии, сближающей  их и делающей из первой нечто вроде метафорического выражения второй. Итак, вместо  того чтобы противопоставлять магию и науку, стоило бы расположить  их параллельно, как два способа познания, не равных по теоретическим и практическим результатам (ибо при таком подходе верно, что наука  достигает больших успехов, чем магия, хотя магия предуготавливает науку  в том смысле, что и она иной раз преуспевает), но не по роду ментальных  операций, которыми обе они располагают и которые отличны не столько  по своему характеру, сколько по типу явлений, к каковым они прилагаются.

 Именно в неолите человек утверждает господство великих искусств  цивилизации: гончарства, ткачества, земледелия и доместикации животных. Сегодня никому и в голову не пришло бы объяснять эти огромные  достижения неожиданной аккумуляцией серии открытий, совершенных  случайно либо обнаруженных наблюдателем, пассивно регистрировавшим определенные природные явления*.

* Пытались узнать, что произойдет, если медную руду подмешать в горн: из множества разнообразных  опытов установлено, что совершенно ничего не случится. Наиболее простая процедура, к какой, вероятно, пришли, чтобы получить расплавленный металл, состоит в том, чтобы интенсивно раскалить тонко растолченный малахит в глиняной чашке, сверху закрытой опрокинутым горшком. Уже один такой результат заключает случай в пространство печи какого-либо гончара, специалиста по глазурованию (Coghlan).

Каждая из техник предполагает столетия активного и методичного  наблюдения, проверки смелых гипотез, отвергаемых либо доказываемых  посредством неустанно повторяемых опытов. Отметив скорость, с какой  растения из Нового Света акклиматизировались на Филиппинах, были  восприняты и получили наименование от туземцев, которые во многих  случаях, кажется, даже открыли их употребление в качестве лекарства,  строго соответствующее их традиционному употреблению в Мексике,  один биолог интерпретирует данный феномен следующим образом:     "Растения, листья или стебли которых имеют горький привкус, обычно используются на Филиппинах от болей в желудке. Любое вводимое  растение, имеющее такое свойство, вскоре будет опробовано. Благодаря  тому что большая часть жителей Филиппин постоянно проводит опыты  над растениями, они быстро научаются в категориях собственной культуры распознавать возможное употребление привезенных растений" (R.  В. Fox, р. 212—213).

Чтобы преобразовать сорняк в культурное растение, дикого зверя  — в домашнее животное, выявить в том и другом пищевые или  технологические качества, которые первоначально полностью отсутствовали или, возможно, о них едва подозревали; чтобы сделать из нестойкой  глины, склонной к разрыхлению, распылению или растрескиванию, прочную и герметичную посуду (предварительно найдя среди множества  органических и неорганических материалов тот, что наиболее пригоден для обезжиривания, а также — подходящее топливо, температуру и время обжига, степень продуктивного окисления); чтобы разработать техники, часто длительные и сложные, позволяющие превращать ядовитые  зерна или корни в съедобные, а также использовать их токсичность для  охоты, военных целей, для ритуала, потребовалась, несомненно, поистине научная установка ума, усердная и всегда бдительная любознательность, аппетит к познанию ради  удовольствия познавать, поскольку  лишь  малая доля наблюдений  и опытов  (которые, как можно предположить, вдохновлялись с самого начала и главным образом вкусом  к знаниям) приносила практические, непосредственно употребимые результаты. И мы еще оставляем в стороне металлургию бронзы и железа,  драгоценных  металлов и даже  простую  обработку природной меди  путем ковки, появившуюся на несколько тысяч лет ранее металлургии,  а ведь все это уже требует весьма продвинутой технической компетентности.

Человек неолита или протоистории является, следовательно, наследником  длительной научной традиции. Однако, если разум, вдохновлявший  его, как и всех его предшественников, был в точности таким же,  как у современных людей, то чем же можно объяснить, что он остановился и что далее следуют, наподобие лестничной площадки, несколько  тысячелетий застоя между неолитической революцией и современной  наукой? Этот парадокс допускает только одно решение: существуют два  различных способа научного мышления, являющиеся функциями (конечно, не неравных стадий развития человеческого разума) двух разных  стратегических уровней, на которых природа подвергается атаке со  стороны  научного познания, один приблизительно прилажен к восприятию  и воображению, другой расторможен, как если бы необходимые  связи, составляющие предмет всякой науки, будь то неолитическая или  современная, могли постигаться двумя различными путями — весьма  близким  к чувственной интуиции и другим, более отдаленным от нее.

Любое классифицирование имеет превосходство над хаосом; и даже  классификация на уровне чувственных качеств — этап в направлении  к рациональному  порядку. Если требуется классифицировать совокупность различных фруктов, варьирующих по плотности на сравнительно  более тяжелые и более легкие, то законно начать с отделения груш от  яблок, поскольку их форма, окраска и вкус не связаны с весом и объемом. А  среди яблок более тяжелые проще отличить от менее тяжелых,  если яблоки не будут смешаны с фруктами, имеющими  иной внешний  вид. Уже  из этого примера видно, что даже на уровне эстетического  восприятия классифицирование имеет свое достоинство.

С другой стороны, даже если бы не было необходимой связи между  чувственно воспринимаемыми  качествами и свойствами, существует по  меньшей  мере одно действительное отношение в огромном числе случайных,  и генерализация этого отношения, пусть и не имеющая рассудочного  обоснования, может в течение длительного времени быть  выгодной  операцией, теоретически и практически. Никакие из ядовитых  соков не являются жгучими или горькими; однако природа такова, что - более рентабельно — для мышления  и для действия — поступать так,  как если бы эквивалентность, удовлетворяющая эстетическому чувству,  также соответствовала объективной реальности. Отвлекаясь от отыскания причинных связей, отметим вероятность того, что виды, наделенные какой-либо замечательной чертой — формой, окраской или запахом  — открывают  наблюдателю то, что можно было бы назвать "правом  следования"; позволяют постулировать, что эти видимые черты являются знаком скрытых, столь же специфических свойств. Добавим, что  отношение между  ними, будучи само  по себе чувственным  (зерно  в форме зуба как бы оберегает от змеиных укусов, желтый сок — специфическое средство от расстройств желчного пузыря и т. д.), имеет, пусть  временно, большую ценность, чем индифферентность к какой бы то ни  было связи. Ибо классифицирование, пусть причудливое и произвольное, сберегает богатство и разнообразие инвентарного описания; учитывая все, оно облегчает построение "памяти".

Однако  неоспорим факт, что такие методы смогли привести к определенным результатам, необходимым для того, чтобы человек атаковал  природу обходным  путем. Далекие от жизни, как мы часто думаем,  результаты "действия фантазий" — мифы и ритуалы, повернутые спиной к реальности, основной своей ценностью имеют сохранение вплоть  до наших дней в остаточной форме способов наблюдения и рефлекии,  которые были (и, несомненно, остаются) приспособленными к открытиям определенного типа — открытиям, санкционированным природой,  начиная с умозрительной организации, умозрительного использования  чувственных данных о мире в ощутимых терминах. Эта наука конкретного, по существу, должна была сводиться к иным результатам, чем те,  которых добиваются точные и естественные науки, но она была не менее научной, и ее результаты были не менее реальными. Удостоверенные за десять тысяч лет до других, они по-прежнему составляют субстрат нашей цивилизации.

* *  *

Подобно  бриколажу в техническом плане, мифологическая рефлексия может достигать в плане интеллектуальном блестящих и непредвиденных результатов. Соответственно часто отмечался мифопоэтический характер бриколажа: в так называемом "грубом", или "наивном", искусстве, в фантастической архитектуре виллы Шёваль-почтальона(3), в декорациях Жоржа Мелье(4),: или же в архитектуре, которую обессмертили "Большие ожидания" Диккенса, но которая, несомненно, сначала вдохновлялась пригородным, "замком" М. Веммика, с его миниатюр-ным подъемным мостом, с его пушкой, возвещающей девять часов, и грядкой салата и огурцов, благодаря чему обитатели замка, если бы потребовалось, смогли бы выдержать осаду...

Сравнение стоит углубить, поскольку оно лучше позволит добраться до реальных отношений между двумя различаемыми нами типами научного познания. Бриколер способен выполнить огромное число разнообразных задач. Но в отличие от инженера ни одну из них он не ставит в зависимость от добывания сырья и инструментов, задуманных и обеспечиваемых в соответствии с проектом: мир его инструментов замкнут, и правило игры всегда состоит в том, чтобы устраиваться с помощью "подручных средств", то есть на каждый момент с ограниченной совокупностью  причудливо подобранных  инструментов и материалов, поскольку составление этой совокупности не соотносится ни с проектом на данное время, ни, впрочем, с каким-либо иным  проектом, но есть результат, обусловленный как всеми представляющимися возможностями к обновлению, обогащению наличных запасов, так и использованием остатков предшествующих построек и руин. Итак, совокупность брико-лерских средств определяется не каким-либо проектом (что бы предполагало, как у инженера, существование и наборов инструментов, и проектов разного рода, по меньшей мере в теории); она определяется лишь  своим инструментальным  использованием, иначе говоря, если употребить язык бриколера, элементы собираются и сохраняются по принципу "это может всегда сгодиться". Поэтому такие элементы являются полуспециализированными. Этого достаточно, чтобы бриколеру не требовалось оборудования и знаний по всем специальностям, но этого недостаточно, чтобы каждый элемент был подчинен точному и обусловленному использованию. Каждый элемент воспроизводит одновременно целостную совокупность отношений, и конкретных, и потенциальных; это операторы, но пригодные для каких-либо операций одного типа.

Таким  же образом элементы мифологической рефлексии всегда расположены  на полпути между перцептами и концептами'. Первые невозможно  отделить от той конкретной ситуации, в которой они появились, в то время как обращение ко вторым потребовало бы, чтобы мышление могло, хотя бы на время, заключить в скобки свои проекты. И все же существует посредник между образом и понятием: это знак, так как его всегда можно определить способом, введенным Соссюром в отношении такой частной категории, как лингвистические знаки, как звено между образом и понятием, которые в таком союзе играют роль соответственно означающего и означаемого.

Как  и образ, знак — это конкретное бытие, однако он подобен понятию своей референциальной способностью: они оба могут замещать другую  вещь. И все-таки в этом отношении понятие обладает неограниченными  возможностями, тогда как у знака они ограниченны. Отличие и сходство хорошо выявляются в примере с бриколером; рассмотрим это в действии. Бриколер побуждаем своим проектом, однако его  первый практический ход является ретроспективным: он должен вновь  обратиться к уже образованной совокупности инструментов и материалов, провести или переделать ее инвентаризацию; и наконец, кроме  того, затеять с ней нечто вроде диалога, чтобы составить перечень тех  возможных  ответов (прежде чем выбирать среди них), которые эта  совокупность может предложить по проблеме, поставленной перед ней.  Обозревая все эти разнородные предметы, составляющие его сокровище*, бриколер как бы вопрошает, что каждый из них мог бы "значить"  тем самым внося вклад в определение реализуемой целостности.

* "Сокровищем идей" с восхищением  называют  магию  Юбер  и  Мосс (Hubert et Mauss 2, p. 136).

Полученные в конечном счете ответы будут отличаться от инструментальной  совокупности только внутренним расположением частей. Вот этот дубовый куб может послужить  клином (при недостаточной длине еловой  доски) либо подставкой, что позволило бы выгодно представить фактуру и полировку старого дерева. В одном случае он будет протяженностью, а в другом —  веществом. Однако эти возможности  всегда  остаются ограниченными конкретной историей каждой детали, и тем,  что в ней предопределено первоначальным использованием, для чего  она и была задумана, и теми адаптациями, которым она подвергалась  для другого употребления. Подобно образующим единицам мифа, возможные сочетания которых ограничены тем фактом, что они заимствованы из языка, где они уже  обладают определенным  значением,  ограничивающим свободу маневрирования, элементы, собираемые и используемые бриколером, "предварительно напряжены" (Levi-Strauss 5, р.  35). С другой стороны, решение зависит от возможности переместить  какой-то другой элемент на вакантную функцию так, что любой выбор  повлечет за собой полную реорганизацию структуры, которая никогда  не будет такой, какая смутно грезится, и не какой-либо иной, какая  могла бы быть предпочтительней.

Несомненно, инженер  тоже вопрошает, поскольку наличие некоего  "собеседника" обусловлено для него тем, что его средства, его способности и знания никогда не безграничны, и он, в такой негативной форме,  наталкивается на сопротивление, с которым ему необходимо договариваться. Можно сказать, что он вопрошает универсум, тогда как бриколер адресуется к коллекции из остатков человеческой деятельности, то  есть к какой-то подсовокупности культуры. Впрочем, теория информации показывает, насколько возможно, а часто и полезно, сводить демарши  физика к своего рода диалогу с природой. Это, вероятно, смягчает то различие, которое мы пытаемся очертить. Однако отличие все же останется, даже если принять во внимание, что ученый никогда не вступает в диалог с чистой природой, а лишь с конкретным состоянием отношений между природой  и культурой, определяемым историческим периодом, в котором  он живет, цивилизацией того времени и имеющимися  в его распоряжении материальными средствами. Перед лицом данной задачи он не более, чем бриколер, обладает свободой действия; и ему также придется начать с инвентаризации прежде определившейся совокупности теоретических  и  практических знаний,  технических средств, ограничивающих возможные решения.

Различие, следовательно, не столь абсолютно, как мы можем вообразить. Вместе с тем оно остается реальным в той мере, в какой инженер всегда стремится проложить себе путь через эти ограничения, резюмирующие  состояние цивилизации, и расположиться по ту сторону от них, тогда как бриколер волей-неволей пребывает по эту сторону. Иначе говоря, первый действует посредством понятий, второй — посредством знаков. На оси, противополагающей природу и культуру, совокупности теоретических и практических знаний и технических средств, которыми они пользуются, ощутимо  сдвинуты. В результате по меньшей мере одно из противопоставлений знака понятию  выражается в том, что понятие стремится быть полностью прозрачным для реальности, в то время как знак допускает и даже требует, чтобы определенный пласт человеческого был инкорпорирован в эту реальность, то есть знак, согласно строгому и трудно переводимому выражению Пирса(6), "кому-то адресован".

Итак, можно сказать, что и ученый, и бриколер как бы поджидают сообщения. Но  для бриколера речь идет о сообщениях, в каком-то смысле переданных ранее; он их собирает подобно коммерческим кодам, которые, конденсируя прежний опыт профессии, позволяют быть готовым ко всем новым ситуациям (однако при условии, что они принадлежат к тому же классу, что и прежние). Ученый же, будь то инженер или физик, всегда рассчитывает на иное сообщение; оно, возможно, будет вырвано у собеседника, невзирая на его недомолвки, по тем вопросам, ответы на которые прежде не давались. Таким образом, понятие выступает в качестве оператора для открытия целостной совокупности, с которой работают, значение —- оператор ее реорганизации: оно не расширяет и не воспроизводит эту совокупность, а ограничивается получением группы из ее преобразований(7)    Образ не может быть идеей, но может играть роль знака или, точнее, сосуществовать с идеей в знаке, И если идеи пока там нет, то он может оберегать ее будущее место и выявлять негативно ее контуры. Образ является неподвижным, однозначно связанным с сопровождающим его актом сознания. Знак и образ становятся означивающими, хотя они пока еще лишены содержания, то есть находятся вне одновременных и практически неограниченных отношений с элементами того же типа, что является привилегией понятия. Вместе с тем они уже заместимы, иначе говоря, способны к поддержанию последовательных во времени отношений с другими элементами, хотя и в ограниченном количестве, и, как мы видели, при условии, что всегда образуют систему, в которой какая-либо модификация одного элемента автоматически будет иметь отношение ко всем: в этом плане "объем" и "содержание" логиков существуют не как два различных и дополнительных  аспекта, а как слитная реальность. Таким  образом, понятно, что мифологическое мышление,  хотя оно и привязано к образам, уже может быть обобщающим и, следовательно, научным: оно также действует посредством аналогий и сопоставлений, даже если, как и в случае бриколажа, его создания всякий раз сводятся к новому упорядочиванию уже имеющихся элементов, характер которых не меняется, фигурируют ли они в инструментальной совокупности или в конечном расположении (и которые, отвлекаясь от внутреннего размещения, образуют всегда один и тот же объект). "Мифологическим мирам"  словно предназначено быть разрушенными,  едва образовавшись, чтобы из их осколков рождались новые миры" (Boas 1, р. 18). Это глубокое замечание игнорирует, однако, тот факт, что в непрекращающемся  реконструировании с помощью тех же самых материалов именно прежние цели играют роль средств: означаемое превращается в означающее и наоборот.

Эта  формула, которая может  служить определением бриколажа, разъясняет, что для мифологической рефлексии все наличные средства должны  быть имплицитно инвентаризированы или постигнуты, чтобы мог определиться результат, который всегда будет неким компромиссом между структурой инструментальной совокупности и структурой проекта. Однажды реализованный, этот компромисс будет неизбежно сдвинут относительно первоначального замысла (впрочем —  простой схемы) —  эффект, удачно названный специалистами "hasard objektiF'*.

* Случайная цель (франц.). — Прим. перев.

Более того, и ему свойственна поэзия бриколажа, ведь бриколаж не ограничивает себя исполнением, завершением. Он "говорит" не только с вещами, как мы  показали, но и с помощью  вещей, рассказывая посредством произведенного выбора о характере и жизни своего автора. Никогда не завершая своего проекта, бриколер всегда вкладывает туда что-то от себя.

И с этой точки зрения мифологическая рефлексия выступает в качестве интеллектуальной формы  бриколажа. Наука всецело строится на различении случайного и необходимого, что представляет собой также различение события и структуры. Качества, которые она при своем рождении отстаивала как ей принадлежащие, не входя в переживаемый опыт, оставались внешними и как бы чужеродными относительно событий — вот смысл понятия первичных качеств. Однако мифологическому мышлению,  как и бриколажу в плане практическом, свойственно вырабатывать структурированные совокупности не непосредственно наряду с другими структурированными совокупностями**, а используя остатки и осколки событий: "odds and ends", сказали бы .англичане, или по-французски: "des bribes et des morceaux" — окаменелые свидетельства истории индивида или общества.

** Мифологическое мышление  возводит ансамбли  структур посредством одного структурированного ансамбля —  языка; но оно овладевает этим не на уровне структуры, а строит свои мировоззренческие дворцы, используя строительный мусор от прежнего социального дискурса.

В каком-то смысле отношение между диахронией и синхронией инвертируется: мифологическое мышление, этот бриколер, разрабатывает структуры, расставляя события или скорее, остатки событий***, тогда как наука, учреждая себя, "приходит в действие" и создает в форме событий свои средства и результаты благодаря структурам, производимым  ею непрестанно, — благодаря своим гипотезам и теориям. Здесь важно не допустить ошибок: речь не  идет о двух стадиях, или двух фазах, эволюции познания, так как оба  демарша равно надежны.

*** Бриколаж оперирует также с "вторичными" качествами; ср. англ. "second hand", то есть "из вторых рук, подержанный".

Физика и химия  уже стремятся снова стать  "качественными", то есть учесть также вторичные качества, которые,  когда их объяснят, сами станут средствами объяснения. Возможно,  и биология пойдет в этом же направлении, чтобы объяснить жизнь. Со  своей стороны, мифологическое мышление не является лишь узником  фактов и опыта, которые оно  снова и снова неутомимо по-новому  располагает, чтобы извлечь из них какой-то смысл; оно носит и освободительный характер благодаря его протесту против абсурда, с которым  наука прежде безропотно шла на сделку.

Предшествующее рассмотрение неоднократно затрагивало проблему  искусства, и, наверное, можно было бы кратко обозначить, каким образом искусство включается в этой перспективе на полпути между  научным познанием и мифологическим  или магическим мышлением,  поскольку всем известно, что художник походит одновременно и на  ученого, и на бриколера: используя кустарные средства, он изготовляет  материальный объект, который в то же время является и объектом  познания. Мы провели различение между ученым и бриколером по тем  обратным функциям относительно средств и целей, которые они предназначают событию и структуре, один — создавая события (изменяя  мир) посредством структур, другой — создавая структуры посредством  событий (формула неточна при таком резком разграничении, но наш  анализ должен допускать нюансировку). Взглянем теперь на женский  портрет Клуэ(8) и зададимся вопросом, на чем основана весьма глубокая  эстетическая эмоция, необъяснимо вызванная тщательным воспроизведением — нить за нитью кружевного воротничка, создающим иллюзию  реальности.

Пример с Клуэ возникает не случайно, ибо известно, что он любил  рисовать предметы мельче, чем они были в натуре: его картины подобны  японским садам, миниатюрным автомобилям, лодкам в бутылках — тому, что на языке бриколера называется "уменьшенные модели". Однако  встает вопрос, не представляет ли уменьшенная модель, являющаяся  также "шедевром" подмастерья, тип произведения искусства. Ведь всякая уменьшенная модель, похоже, обладает эстетическим предназначением — откуда бы ей извлекать это постоянное достоинство, как не из  самих ее размеров? И наоборот, огромное большинство произведений  искусства являются также уменьшенными моделями.

Можно подумать, что эта черта обусловлена прежде всего экономической заботой о материалах и средствах, и в обоснование этой интерпретации привлечь произведения бесспорно художественные, хотя  и монументальные. Здесь следует, однако, договориться об определениях: картины Сикстинской капеллы являются уменьшенной  моделью,  несмотря на их внушительные размеры, поскольку иллюстрируемая ими тема — конец света. Так же обстоит дело и с космическим символизмом религиозных монументов. С другой стороны, можно задаться вопросом, действительно ли эстетический эффект, скажем, от конной скульптуры,  более крупной, чем натура, возникает из-за того, что она увеличивает человека до размеров утеса, а не в результате того, что она восстанавливает нечто предшествующее, воспринимаемое издалека как утес с пропорциями человека. Наконец, даже "натуральная величина" предполагает уменьшенную  модель, так как графическое или пластическое воплощение всегда подразумевает отказ от определенных измерений объекта: в живописи — от объема; в скульптуре — от цвета, запаха, тактильных впечатлений, и в обоих случаях — от временного измерения, поскольку целостность произведения изобразительного искусства постигается одномоментно.

Какое же значение придается, таким образом, редукции: чтобы она была шкалой или чтобы влияла на свойства?    Кажется, что ответ на этот вопрос связан с неким переворачиванием процесса познания: чтобы познать реально существующий объект в его целостности, у нас всегда есть склонность начать с его частей. Оказываемое им сопротивление познанию преодолевается путем членения. Редукция шкалы  опрокидывает эту ситуацию: будучи уменьшенным, объект в целом предстает менее угрожающим; будучи убавленной количественно, его целостность кажется нам качественно упрощенной. Точнее, это количественное преобразование усиливает и делает многообразней нашу власть над гомологом вещи; его можно охватить, взвесить на ладони, воспринять с одного  лишь взгляда. Детская кукла уже не является противником, соперником или собеседником; при ней и посредством нее человек превращается в субъекта. В противоположность тому, что происходит, когда мы стремимся познать какую-либо вещь или существо в реальных размерах, в уменьшенной модели познание целого предшествует познанию частей. И даже если  это иллюзия, то смысл этого метода в создании и поддержании такой иллюзии, вознаграждающей интеллект и чувственность удовольствием, которое уже только на этом основании можно назвать эстетическим.

До  сих пор мы руководствовались соображениями о шкале, что, как мы увидели, подразумевает диалектическое отношение между величиной —  то есть количеством — и качеством. Но уменьшенная модель имеет также одно дополнительное свойство: она является творением человека, "man  made"*, и, более того, "ручной работы".

* Человеческое создание (англ.). — Прим. перев.

Она не есть простая проекция, пассивный гомолог объекта — она представляет собой подлинный опыт над объектом. Однако в меру искусности модели становится возможным   понять, как она сделана, и это постижение способа изготовления привносит дополнительное измерение в ее бытие; и сверх того — мы это видели в случае бриколажа, но пример с манерой письма художников показывает, что это справедливо и для искусства, — проблема всегда заключает в себе несколько решений. Поскольку выбор какого-либо решения влечет за собой модификацию результата, к которому могло  привести другое решение, то, следовательно, оказывается потенциально данной общая картина этих перестановок, которая, как и частное решение, предлагается наблюдателю, преобразованному этим обстоятельством (без его ведома) — в агента. Уже благодаря созерцанию  наблюдатель, если можно  так выразиться, наделен обладанием другими возможными   разновидностями того же самого произведения и смутно ощущает себя их создателем с большим основанием, чем сам создатель, отставивший их, вынеся за пределы своего творчества. Эти разновидности образуют дополнительные перспективы, выходящие на актуализированное произведение. Иначе говоря, ценность уменьшенной модели  состоит в .том, что она компенсирует отход от чувственно постигаемых измерений обретением умопостигаемых измерений.

Вернемся теперь к кружевному воротничку на картине Клуэ. Сюда относится все, только что сказанное, так как, чтобы представить его в качестве проекции в пространстве чувственно постигаемых свойств с более мелкими  измерениями  и с  меньшим  их количеством, чем у объекта, потребовалось бы, чтобы наука создала, действуя симметрично и противоположным   образом (ведь ее функция производить, а не воспроизводить), не только новую степень кружева", вместо уже известной степени, но также и подлинное кружево, а не какое-то фигуральное. Наука  функционировала в реальной  шкале (благодаря изобретению станка), тогда как искусство функционирует в уменьшенной шкале, имея целью создание образа, гомологичного объекту. Первый демарш — метонимического порядка, одно существо замещается другим, результат —  своей причиной, тогда как второму демаршу присущ порядок метафоры.

Это  не все. Ибо если верно, что приоритет в отношениях между структурой и событием выявляется в науке и в бриколаже симметричным  и противоположным образом, то ясно, что и с этой точки зрения искусство занимает между ними промежуточное положение. Даже если изображение кружевного воротничка в уменьшенной модели подразумевает внутреннее знание его морфологии и техники изготовления (и если бы речь шла об изображении человека или животного, то мы бы сказали: его анатомии и положений тела), оно не приходит вновь к диаграмме или к технологической схеме: оно завершает синтез этих внутренних свойств и свойств, зависящих от пространственно-временного контекста. Конечный  результат — кружевной воротничок, каков он есть, но также и как он  выглядит в период воздействия той перспективы, где он оказывается, выставляющей напоказ одно и скрывающей другое, существование которого продолжает при этом влиять на все остальное: через контраст белизны воротничка и  цвета других частей одежды, через отсвет перламутровой шейки, которую он охватывает, и притом отсвет в данный день и в данный час. Влияние осуществляется также посредством того, что воротничок означает — является ли он обыкновенным или  парадным украшением, новый  он или бывший  в  употреблении, свежевыглаженный или  мятый, принадлежит он простой женщине или королеве, чей облик подтверждает, опровергает либо характеризует ее статус в определенной среде, в обществе, регионе мира, в какой-либо период истории. На полпути между схемой и анекдотом гений художника всегда состоит в том, чтобы объединить внутреннее и внешнее знание, бытие и становление; кистью создать предмет, не существующий в качестве предмета, но все же сотворенный на полотне: строго уравновешенный синтез искусственной и природной структур, но одной или многих, синтез природного и социального событий, по одному либо многих. Эстетическая эмоция возникает из этого объединения — порядок структуры и порядок события, — внедренного в вещь, созданную художником, а потенциально также и зрителем, открывающим для себя такую возможность через произведение искусства.

Этот анализ вызывает несколько замечаний. Во-первых, он позволяет лучше понять, почему мифы представляются нам одновременно и как системы абстрактных отношений, и как объекты эстетического созерцания: действительно, творческое действие, рождающее миф, симметрично и противоположно  тому, что  мы  находим у истоков  произведения искусства. В последнем случае исходят из совокупности, образованной одним или несколькими объектами и одним или несколькими событиями, которой эстетическое творение придает характер целостности, обнаруживая некую общую  структуру. Миф следует по тому же пути, но в другом направлении: он использует структуру, чтобы создать некий абсолютный  объект, выглядящий как совокупность событий (поскольку во всяком мифе  рассказывается какая-то история). Итак, искусство действует, исходя из совокупности (объект + событие) и идет к открытию  структуры; миф отправляется от структуры, посредством которой он предпринимает конструирование совокупности (объект + событие).

Если это  первое замечание подталкивает нас к более широкому распространению интерпретации, то второе поведет скорее к ее ограничению. Действительно ли каждое произведение искусства состоит в интеграции структуры и события? Кажется, что этого нельзя сказать про вот эту разглядываемую мной  кедровую дубинку  хайда для убиения рыбы, стоящую  на полке в моей библиотеке, в то время как я пишу данные строки. Художник, вырезавший ее в форме морского чудовища, пожелал,  чтобы корпус орудия  совпадал с телом  зверя, рукоятка —  с хвостом и  все анатомические пропорции, приписываемые фантастической твари, говорили о том, что этот предмет мог быть жестоким зверем, убивающим слабые жертвы, и одновременно что это орудие рыбной  ловли, хорошо уравновешенное, позволяющее человеку удобно держать его в руке и достигать реальных результатов. Итак, все оказывается структурным в этом орудии, которое также является и чудесным произведением искусства: его мифологический символизм столь же хорош, как и практическая функция. Точнее, предмет, его функция и символика предстают связанными друг с другом и образующими  единую закрытую  систему, куда нет никакой возможности проникнуть событию. Расположение чудища, его облик, экспрессия ничем не обязаны историческим обстоятельствам, при которых художник мог воспринять его "во плоти", увидеть во сне либо постичь идею о нем. Кажется, что его неизменное бытие решительно закреплено и в этой древесной материи, тонкая текстура которой позволяет передать весь его внешний вид, и в употреблении, для чего и предназначена его эмпирическая форма. Однако  все только что сказанное об отдельном предмете подходит и к  другим  произведениям первобытного искусства: к африканской скульптуре, меланезийской маске... Но похоже, что мы таким образом определим лишь  одну историческую и локальную форму эстетического творения, полагая, что достигаем не только его  фундаментальных свойств, но и тех, посредством которых устанавливается интеллигибельное отношение его с другими видами творения.

 Чтобы  преодолеть эту трудность, достаточно, как мы полагаем,  расширить нашу интерпретацию. Что касается картины Клуэ, которую мы  предварительно определили как событие или совокупность событий, то  теперь под более общим углом зрения нам представляется следующее:  событие — это форма возможности, а его интеграция (воспринимаемая  в качестве необходимости) в структуру порождает эстетическую эмоцию,  причем независимо от того, какой вид искусства рассматривается. В соответствии со стилем, местом, эпохой эта возможность проявляется по трем  различным аспектам или в трех различных моментах художественного  созидания (они, впрочем, совместимы): она располагается на уровне  обстоятельства, исполнения либо предназначения. Лишь в первом случае  возможность принимает форму   события, иначе говоря, это внешняя  и предшествующая творческому акту возможность. Художник воспринимает ее извне: какую-то установку, выражение, освещенность, ситуацию; их  чувственное и интеллигибельное отношение к структуре объекта, подверженного воздействию, художник инкорпорирует в свою работу. Но может быть  и так, что возможность проявляется изнутри: в величине либо форме куска  дерева, которым располагает скульптор, в ориентации волокон, качестве  текстуры, в несовершенстве используемых им инструментов, в препятствиях  работе со стороны вещества или замысла, встающих на пути ее выполнения,  в непредвиденных инцидентах, возникающих по ходу действия.

Наконец, возможность внешняя, как в первом случае, но последующая (а не предшествующая) относительно творческого акта: так происходит каждый раз, когда работа предназначена для определенного применения, поскольку, ориентируясь именно на потенциальные виды и фазы будущего употребления художественного произведения (и тем самым  осознанно либо бессознательно ставя себя на место пользователя),  и отделывает художник свое создание.

Таким образом, в соответствии с этим, процесс художественного  созидания, заключенный неизменно в рамки противостояния структуры  и случая, будет состоять в поиске диалога — с моделью, с веществом или  с пользователем, принимая во внимание то или другое в зависимости от  антиципации художником сообщения от них в ходе его работы. Вообще  каждая из потенциальных возможностей соответствует какому-то определенному типу искусства, что легко обнаружить: первая — пластическим искусствам Запада; вторая — так называемым первобытным, или  ранним, искусствам; третья — прикладным искусствам. Но, приняв  такую атрибуцию буквально, мы бы все чрезмерно упростили. Любая  форма искусства содержит три аспекта и отличается от других только их  соотносительным составом. Например, вполне установлено, что даже  наиболее академический художник наталкивается на проблемы исполнения и что все так называемые первобытные искусства имеют двояко  прикладной характер: во-первых, потому, что многие из их творений  являются техническими предметами, а также потому, что даже те произведения, которые представляются наиболее далекими от практических Целей, имеют точное предназначение. Наконец, известно, что даже у нас  орудия пригодны и для незаинтересованного созерцания.

С этими оговорками легко можно подтвердить, что все три аспекта функционально связаны и что превосходство одного из них ведет к ограничению или даже  упразднению места, отведенного для других. Так  называемая академическая живопись является или считается свободной  и в отношении исполнения, и в отношении назначения. В своих лучших  образцах она свидетельствует об овладении техническими трудностями  (по поводу которых, впрочем, можно заметить, что они решительно  преодолены, начиная с Ван дер Вейдена; после него проблемы, поставленные художниками, относятся уже к ведению занимательной физики).  Все стремится к предельности, как если бы художник, со своим холстом,  красками и кистями, мог сделать точно то, что ему угодно. С другой  стороны, художник стремится сделать из своего произведения объект,  который был бы независим от любой случайности и был бы в себе и для  себя; впрочем, это как раз подразумевает формула "станковой" картины(10). Избавленная от таких факторов, как исполнение и предназначение, профессиональная живопись может, следовательно, отнести это  целиком за счет случая; и она даже не вольна не сделать этого, если наша  интерпретация точна. Таким образом, определяется "жанровая" живопись при значительном расширении смысла  этого выражения". Ибо  в весьма общей перспективе, в которой мы располагаемся, попытка  портретиста — будь то даже Рембрандт — ухватить на холсте наиболее  характерное выражение своей модели, вплоть до тайных мыслей, принадлежит к тому же жанру, что и произведения какого-нибудь Детая, чьи  композиции передают время и порядок сражения, число и расположение  пуговиц на униформе каждой из армий. Если нас пронесет в том или  другом случае, то, значит, "случай обманул"*.

    * Букв: "Случай сделал загиб, отошел" — "l'occasion fait ie laron". — Прим. перев.

В прикладных искусствах соответствующие пропорции трех аспектов  опрокидываются; эти искусства отдают приоритет предназначению и исполнению, возможности которых примерно уравновешены (в образцах,  оцениваемых нами как наиболее "чистые"), исключая случайные обстоятельства, как, например: какая-нибудь чаша, кубок, какое-нибудь изделие плетения или ткачества кажутся нам совершенными, когда их практическая ценность обрисовывается как вневременная, хотя функционально  полностью   соответствует потребностям   людей   различных  конкретных эпох и цивилизаций. Если трудности исполнения полностью контролируются (как в случае, когда оно препоручено машинам), то  предназначение становится все более точным и специфическим, и прикладное искусство превращается в промышленное искусство; в противоположном случае мы называем его крестьянским, или деревенским.

 Наконец, первобытное искусство находится в противоположности к ученому, или академическому искусству. Последнее интериоризует исполнение (являясь или считая себя учителем мастерства) и предназначение (поскольку "искусство для искусства" и есть его цель). Вследствие этого оно склонно к тому, чтобы экстериоризировать случайность (предоставления ее требуют от модели): таким образом случайность становится частью означаемого. Напротив, первобытное искусство интериоризирует случайность (поскольку сверхъестественные существа, которых любят изображать, обладают  вневременной и не зависящей отобстоятельств реальностью) и экстериоризует исполнение и предназначение, становящиеся таким образом частью означающего.

Мы  опять обнаруживаем (в ином плане) тот же диалог с материалом и способами исполнения, посредством которого мы дали определение бриколажу. Для философии  искусства суть проблемы состоит в том, признает ли художник за материалом и способами исполнения качество собеседника. Несомненно, это за ними все же признается, но — минимально в излишне академическом искусстве и максимально в грубом, наивном искусстве, граничащем с бриколажем, и в обоих случаях — в ущерб структуре. Однако никакая форма искусства не заслуживала бы своего названия, если бы целиком обусловливалась внешними обстоятельствами, будь то случайность или предназначение; ибо произведение попало бы тогда в разряд иконы  (дополнительной к модели) или инструмента (дополнительного к обрабатываемому веществу). Даже наиболее академическое искусство, когда оно нас волнует, достигает такого результата, только если вовремя прекратит рассеивание возможности по каким-либо поводам и инкорпорирует ее в произведение, придавая ему достоинство абсолютного объекта. Если архаические, первобытные искусства и "первобытные" периоды "ученых" искусств являются единственно не стареющими,  то этим они обязаны почитанию  случайности в исполнений, а значит, и в употреблении (они стремятся то и другое интегрировать) такой грубой данности, как однозначное эмпирическое вещество*.

* Следуя такому анализу, мы могли бы определить нефитуративную живопись двумя чертами. Одна  из них, общая со станковой живописью, состоит в тотальном отказе от роли предназначения: картина не создается для какого-либо частного употребления. Другая черта, свойственная нефигуративной живописи, состоит в методической разработке условий исполнения, из чего хотят сделать основание или внешний повод создания картины. Нефигуративная живопись воспринимает "манеры" взамен "сюжетов"; она стремится дать конкретное представление о формальных условиях любой живописи. Отсюда парадоксальное следствие: нефигуративная живопись в отличие от того, что она сама считает, создает не произведения такие же (если не более) реальные, как объекты физического мира, а реалистические имитации несуществующих моделей. Это школа академической живописи, где каждый художник изощряется в манере, в которой он пишет свои картины.

Следует, наконец, добавить, что равновесие между структурой и со-  бытием, необходимостью   и случайностью, внутренним и  внешним —  это шаткое равновесие, находящееся под постоянной угрозой сил, действующих в том или другом направлении соответственно колебаниям моды,  стиля и общих  социальных условий. С этой точки зрения импрессионизм и кубизм оказываются не столько двумя последовательными  этапами развития живописи, сколько двумя сопричастными начинаниями (хотя они и не рождены одновременно), действующими заодно, продолжая путем дополнительных деформаций  тот способ выражения, само существование которого (о чем мы сегодня лучше догадываемся) было под большой угрозой.

Перемежающаяся  популярность "коллажей", рожденных в тот момент, когда профессия ремесленника угасала, со своей стороны могла быть переносом бриколажа в область созерцания. Наконец, акцент на событийном аспекте в ущерб структуре (имеется в виду структура того же уровня, ибо не исключено, что структуральный аспект все же восстанавливается на каком-то новом плане), также может диссоциировать-ся соответственно моментам времени — то подчеркивание преходящего характера социального (как в конце XVIII в. у Грёза.(12) или как в социалистическом реализме), то преходящий характер природных  и даже метеорологических явлений (в импрессионизме).

* *  *

Если мифологическое мышление, принадлежащее к области умозрения, имеет аналогию с бриколажем, осуществляющимся в практическом плане, и если художественное творчество располагается на равном расстоянии от этих двух форм деятельности и от науки, то такого же типа отношения существуют и между игрой и ритуалом.

 То же самое можно сказать и об играх, проводившихся у индейцев фокс во время  церемонии усыновления, цель которой —  заместить умершего родителя живым  и таким образом позволить окончательно уйти душе умершего*.

 *См. ниже, с. 139.

Погребальные  обряды  фокс и в самом  деле представляются вдохновленными  главной заботой — избавиться от умерших и воспрепятствовать тому, чтобы они мстили живым чувством горечи и сожаления о том, что их уже нет. Туземная философия решительно принимает сторону живых: "Смерть тяжела, еще тяжелее печаль".

 Происхождение смерти восходит к уничтожению сверхъестественными силами более молодого из двух мифических братьев, играющих роль культурных героев у всех алгонкин. Но смерть не была окончательной: это старший брат сделал ее такой, отвергнув, невзирая на свои страдания, жалобу фантома, желавшего вновь обрести свое место среди живущих.

                 Следуя этому примеру, люди должны быть твердыми в отношении к умершим: живущие  дадут им понять, что они ничего не потеряли, умерев, так как они будут регулярно получать приношения табака и  пищи. В ответ от них ожидают, что  в качестве компенсации за реальность смерти, приведенной ими к живым, и за печаль, причиненную их кончиной, они обеспечат оставшимся в живых долгую жизнь, одежду и пищу. "Отныне  умершие  приносят достаток, — поясняет туземец-информатор, —  они (индейцы) должны завлечь их (coax them)** этой целью" (Michelson 1, р. 369, 407).

** Прельстить их (англ.). — Прим. перев.

Однако ритуалы усыновления, необходимые, чтобы побудить душу  умершего окончательно отправиться в другой мир, где она примет на себя  роль духа-покровителя, обычно сопровождаются спортивными состязаниями, соревнованиями в ловкости или азартными играми между двумя  лагерями, образованными соответственно разделению ad hoc на две  половины: тонкан, с одной стороны, и кико — с другой. В игре неоднократно  недвусмысленно противопоставляются живые и мертвые, как если бы перед  тем, как окончательно избавиться от умершего, живые предложили ему  утешиться последней партией. Но из этой изначальной асимметрии между  двумя лагерями автоматически следует, что исход предопределен наперед:     "Вот что происходит при игре в мяч. Если человек (умерший), из-за  которого проводится обряд усыновления, мужчина токана, то токанаги  выигрывают. Кикоаги не могут выиграть. Если же праздник проходит  для какой-либо женщины кико, то кикоаги выигрывают, а токанаги не  могут выиграть" (Michelson 1, р. 385).

А что же в реальности? В великой биологической и социальной игре,  постоянно разворачивающейся между живыми  и мертвыми, ясно, что  выигрывают только первые. Однако (и вся североамериканская мифология подтверждает это) победить в игре символически означает (несчетное число мифов описывают это как реальное) "убить" противника.  Поскольку победа над лагерем мертвых всегда предопределена, у победителей создается иллюзия, что они — поистине живые, а их противники  — мертвые, так как их "убивают". Под видом игры с мертвыми  их  обманывают  и связывают. Формальная структура того, что сначала  могло показаться спортивным состязанием, по всем пунктам сходна  с формальной структурой чистого ритуала — такого, как митавит или  мидевивин у тех же групп алгонкин, где неофиты символически дают  убить себя мертвым (их роль играют посвященные), чтобы получить  некую прибавку к реальной жизни ценой симулируемой смерти. В обоих  случаях смерть узурпируется, но лишь для того, чтобы быть обманутой.

Игра, следовательно, оказывается разделительной: она завершается  созданием дифференциального разрыва между отдельными  игроками  или лагерями, никак первоначально не обозначенными в качестве неравных. Однако в конце партии они будут различаться на выигравших  и проигравших. Симметричным   образом и противоположно  ритуал  является соединительным, ибо он образует союз (можно сказать, общность) или, во всяком случае, органическую связь между двумя группами (совпадающими в пределе одна — с персонажем служителя культа,  а другая — с коллективом верующих), которые вначале были разделены.  Итак, в случае игры симметрия предопределена; и она структуральна,  так как следует из принципа, что правила одни и те же для обоих лагерей. Асимметрия — порождена, она неизбежно проистекает из случайных обстоятельств, которые зависят от намерения, от случая или дарования. В случае ритуала наоборот: асимметрия устанавливается заранее, она постулируется между профаническим и сакральным, между верующими  и служителем культа, мертвыми и живыми, инициированными и неинициированными, и т.д., и "игра" состоит в том, чтобы всех участников перевести на сторону выигравшей партии с помощью событий, природа и порядок которых имеют поистине структуральный характер. Как и наука (хотя и здесь: план теоретический и план практический), игра создает события, отправляясь от структуры: отсюда понятно, почему состязательные игры процветают в наших индустриальных обществах. Ритуалы и мифы способом бриколажа (с которым индустриальные общества уже не уживаются, разве что как "хобби" или времяпрепровождение) разрушают и вновь составляют целостные совокупности событий (в плане психологическом, социально-историческом либо техническом) и пользуются этим, как и неразрушаемыми частями, для структуральных размещений, попеременно выступающих то целью, то средством.