Учебно-методический комплекс дисциплины опд. Р. 1, Опд. Р. 2, Дс. 2 Дифференциальная психология

У меня на столе лежит письмо. Из далекой Северной Америки. Из самих Соединенных Штатов. Это письмо от моей прежней клиентки, а теперь просто доброй знакомой и в недалеком будущем уже моей коллеги, потому что Инна, от которой пришло письмо, учится в американском университете на факультете психологии. Она хочет стать и, я знаю, уверен, станет детским психологом. Надеюсь, прекрасным детским психологом.

Я знаю об Инне все. Все, что может знать о душе человека психолог, который провел много часов со своим пациентом в психоаналитических беседах, видевший его в различных состояниях и различных перипетиях жизненной борьбы. Я знаю ее мать и ее отца. Я был знаком с ними задолго до рождения Инны и остаюсь приятелем обоих уже много лет после их развода. У меня, наконец, хранится и все продолжает расти в объеме толстенная пачка писем от Инны, и, думаю, подобная же пачка писем, только поменьше, хранится у нее. Короче говоря, нас связывают в этой жизни зримые и невидимые нити человеческих отношений, которые уже невозможно прервать, пока не прервется сама жизнь.

И я вспоминаю... Я вспоминаю, как несколько лет назад, закончив психотерапевтическую работу с одной немолодой женщиной, у которой, к несчастью или к счастью, случился развод, я после слов благодарности услышал обычную в таких ситуациях просьбу проконсультировать девушку, студентку. Оказалось, что семья этой девушки жила по соседству с моей, уже бывшей, клиенткой, и она поневоле стала свидетельницей житейской драмы: у соседской дочери, первокурсницы университета, возник конфликт с одним из преподавателей, настолько серьезный, что ей грозило отчисление из университета за неспособность или нежелание сдать злополучный экзамен по начертательной геометрии.

И вот то ли по совету, то ли по настоятельной рекомендации соседки, точнее, ее дочери, которая дружила с Инной, она появилась тем, далеким уже, зимним вечером в моей консультации. Достаточно было беглого взгляда на ее бледное лицо, на огромные темные глаза, переполненные болью и страданием, чтобы мгновенно сообразить: у восемнадцатилетней девушки — не просто конфликт, а жизненный кризис. Дело осложнялось тем, что Инна предъявляла и психосоматические жалобы — на головную боль, на боли в животе. Она жаловалась на бессонницу и на преследовавшее ее чувство страха. Помимо терапевтического обследования понадобились консультации невропатолога и психиатра.

Когда через неделю, после медицинских обследований и уже как бы официального направления на психотерапию, Инна опять предстала передо

мной, она выглядела еще более изнуренной и несчастной. Между нами состоялся примерно такой разговор, паузы между репликами которого, к сожалению, невозможно передать на бумаге.

Я молча и, как мне кажется, с пониманием гляжу на Инну. Инна вначале

долго смотрит в окно, затем, опустив голову, начинает плакать, плачет долго и тихо, почти без всхлипов.

— Так тяжело на душе... — полувопросительно+полуутвердительно произношу я слова своим профессионально отстраненным и в то же время резонирующим на человеческое страдание голосом.

Инна не отвечает. Затем едва заметно кивает головой и после долгого,

очень долгого молчания шепчет.

— Я не могу так жить. Я сойду с ума.

Каждую реплику, каждое высказывание клиентки или, точнее, пациентки, я

сравниваю с распростертыми в стороны руками, когда человек балансирует, чтобы не упасть в болото, не оступиться, осторожно и с трудом вышагивая по зыбкой трясине житейских несуразностей. Я, как мне кажется, пытаюсь оказаться если не твердой кочкой под ногами, то по крайней мере

стволом или веткой прочно стоящего дерева, за которое можно схватиться,

на которое можно опереться и не сделать непоправимого шага. Как дать

почувствовать ей, что на меня можно опереться?

И я произношу едва слышно, но отчетливо:

— Мне кажется, я могу согласиться только с первой частью вашего высказывания.

— Почему? — Инна вскидывает, вернее, медленно поднимает на меня свои

огромные темные глаза.

— Потому что я не дам вам сойти с ума.

Она долго смотрит на меня, пристально и внимательно. Я не отвожу своего

взгляда. Наконец девушка произносит:

— И что, так будет лучше?

Все! Теперь уже я хватаю ее за шиворот, как котенка, упавшего в лужу, или

как дед Мазай за уши зайца, боявшегося прыгнуть в лодку.

— Боюсь, я не совсем понял, что вы хотели сказать.

Я говорю с тем напряженно+серьезным видом, с которым произносил подобные слова Карл Роджерс, учивший нас на своем знаменитом московском

семинаре 1986 г.: идите на шаг позади клиента. Помните: не вам надо его

понимать. Вам надо, чтобы он сам понимал себя.

— Я хотела сказать, — с готовностью повторяет Инна, — я не знаю, что

для меня лучше — сойти с ума или подчиниться вам и жить среди сумасшедших в этом сумасшедшем мире, но оставаться нормальной. Я не знаю,

что для меня страшнее.

Ах, как здорово, как чудесно, что она заговорила! Каждое ее слово, каждое

высказывание, каждый жест привязывали ее ко мне невидимыми прочными нитями психотерапевтической связи, когда возникают те специфические отношения между психотерапевтом и клиентом, в которых человек изживает свои страдания.

— Зато, по крайней мере, вы знаете теперь, что у вас есть выбор.

Я вел свою партию так же трепетно и безошибочно, как, вероятно, ведет ее

первая скрипка, когда ее соло слышится в увертюре к сложной и могучей

симфонии.

Инна опять замолчала. Но это было уже другое, не тягостное молчание. Она

обдумывала мои слова. Она понимала, о каком выборе я говорил. Она раздумывала над тем, как ей поступить. Если она принимала мою мысль о том, что

у нее есть выбор, она принимала на себя ответственность за свой выбор. Отказываясь принимать саму возможность выбора, она вновь скатывалась на

позицию жертвы и, следовательно, в зыбкие топи житейских болот. В ней

происходила борьба. Она прикрыла глаза. Кончики ее пальцев мелко дрожали. Дрожали ресницы. Нет, ей не хотелось добровольно смириться с ролью

жертвы. Ведь быть жертвой означало не просто терпеть страдание. Быть

жертвой означало теперь бессмысленное страдание, пытку.

Я решил помочь ей в эту минуту и, как бы вспомнив то, что забыл или не

успел произнести раньше, сказал:

— Кстати, Инна (имя, звучание имени очень важно! Имя придает человеку

ощущение своей уникальности, персонализирует его), для этого вовсе не

надо мне подчиняться.

Я чуть+чуть помолчал и добавил очень мягко:

— Я ведь не дрессировщик.

Это резкое и грубое слово, слово совсем из другого контекста, цирковой

термин, я произнес очень мягко и почти неслышно, почти что про себя.

Инна еще раз взглянула на меня уже другим, как мне показалось, чисто

женским взглядом:

— Да уж, не укротитель.

Слава Богу! Она вошла или, как иногда говорят, присоединилась к моему

психотерапевтическому контексту общения. Теперь передо мной сидела не

удрученная несчастьями и измученная переживаниями клиентка, а просто

девочка, уставшая и растерянная, с какими+то своими проблемами, которые

были хотя и нелегкими, но все же менее значимыми, чем вся ее нынешняя

и будущая жизнь. Именно так я воспринял складывающуюся терапевтическую ситуацию в тот момент, когда она, отведя от меня глаза, сказала:

— Я просто дико устала и не пойму, чего от меня хотят. (Пауза) Отец, мама

и этот доцент. Не пойму потому, что все они хотят от меня разного. И каждый своего. Отец звонит каждую неделю и тратит бешеные деньги на то,

чтобы меня в чем+то убедить. Мама “грузит” в промежутках между телефонными налетами папы. А доцент... — она замолчала.

— Папа в другом городе живет? — поинтересовался я.

— Нет, в другой стране. Он в Соединенных Штатах уже семь лет живет. Со

своей новой женой, которая меня терпеть не может. У них ребенок маленький. Мальчик. А меня папик по старой памяти достает.

— А мама?

Инна поняла мой вопрос чисто по+женски и тут же ответила:

— Мама со своим чуваком, как бы моим отчимом, никак не может разобраться. То он пьет и денег не дает, то не пьет, но тогда гуляет и тоже денег

не приносит.

— Вы+то с кем живете? — уточняю я для себя ситуацию.

И это уже явный просчет, профессиональный недосмотр в моей работе, поскольку все подобные формальные вопросы следует выяснять еще при первой встрече. Но, к сожалению, в этот раз так не получилось.

— С собой, — отвечает Инна и тут же поправляется, — то есть я живу в

одной квартире с мамой, бабушкой и отчимом, но у меня отдельная комната, и получается как бы такая коммуналка. А псина моя, Джесси, со мной

живет. Французский бульдог, — при этих словах на ее лице промелькнула

легкая тень улыбки, — вы знаете эту породу?

— Морды страшные такие, — уточнил я.

— Ну да, то есть морда+то, конечно, страшненькая, но французские бульдоги совсем не агрессивны. И что особенно трогает — они вздыхают и кашляют, как люди. Моя Джесси, она вообще+то молоденькая, полтора года, так

вообще, как ребенок еще, особенно когда простужается...

“Вот и проекция”, — мгновенно констатировал я про себя, отметив, что

Инна совершенно непосредственно перенесла на описание собаки свое

внутреннее представление о себе самой: о ребенке, который болеет...

Недели через две после нашей первой встречи Инна неожиданно сказала:

— А папа знает вас. Он вам передает привет,— и, предупреждая мой вопрос, пояснила: — Папа, оказывается, учился у вас. Двадцать лет тому назад. Когда был еще на первом курсе.

То, что мир тесен, я уяснил уже давно. Но он тесен до такой степени, что

каждый раз этому поражаешься, сталкиваясь лицом к лицу с высокой плотностью населения. К этому невозможно привыкнуть.

Инна между тем, внимательно разглядывая мое, по+видимому, изменившееся выражение лица — она как раз в этот момент повернула ко мне голову,

выглядывая из+за спинки психоаналитического кресла, — продолжала:

— И, кстати, он хочет поговорить с вами. Обо мне. Пусть позвонит?

— Конечно, — этим коротким и определенным словом я поставил многоточие на теме отношений с папой и плавно перешел к другой родительской

стороне.

— А маме не хотелось бы со мной встретиться?

По+видимому, мой вопрос пришелся в самое больное место, потому что

после довольно продолжительной паузы Инна ответила бесцветным голосом:

— Я же говорила. У мамы куча своих проблем. Она со своим мужем никак

не разберется. И ей не до меня.

Вот так ситуация. Папа готов беседовать о своей дочке из далеких Соединенных Штатов, оплачивая весьма недешевое время телефонных переговоров. А мама, зная, что дочь уже полмесяца, трижды в неделю ходит к психологу, не то что ни разу не пришла с дочерью, но даже и не позвонила.

Между тем зазвучал монолог Инны. Говорила она тихо, порою настолько

тихо, что трудно было разобрать слова, но временами и этот разговор с самой собой доносился до меня.

— Сколько я себя помню, с самого раннего детства, они постоянно ругались. Днем, вечером, даже ночью. Часто ночами я просыпалась от их крика. Ругались, я даже и не знаю из+за чего. Но крик в доме был постоянный.

А сейчас — сейчас я просто никому не нужна.

— Но ведь отец беспокоится о вас, даже со мной хочет поговорить, — попытался я возразить.

Инна с улыбкой, ответила:

— Вот поговорит, тогда и посмотрим.

Дня через два поздно вечером у меня зазвонил телефон. На другом конце

провода я услышал хрипловатый голос моего бывшего студента, а затем

просто знакомого, Алика:

— Антуан, привет! — напористо и веско произнес он первые слова, после

которых на меня обрушился каскад заверений в дружбе, напоминаний об

общих знакомых, несколько деловых предложений, приглашение в гости, а

затем, когда Алик проговорил уже минут десять, прозвучал вопрос:

— Кстати, как там Инна? Я уже два года бьюсь над тем, чтобы мать отвела

ее к психиатру. Боюсь, у нее опухоль в мозгу.

Здесь я решил прервать энергичную речь Алика простым и ясным категоричным утверждением:

— Послушай, я не хочу тратить твои деньги на свои праздные вопросы,

просто скажу: у Инны никакой опухоли в мозгу нет.

— Нет, ты постой, Антуан! У нее опухоль. Я здесь советовался с местными

специалистами. Все симптомы. У нее бессонница. У нее головные боли.

Она не может со мной спокойно поговорить ни минуты. Сразу впадает в

истерику. Будь другом, устрой ей томографию. Одна надежда на тебя. Я с

ее матерью не могу договориться ни о чем. Эта идиотка просто швыряет

трубку.

томографии. Обвинял мать Инны в легкомыслии и тупости. Сделал мне еще

несколько деловых предложений и в заключение сказал:

— Умоляю, прошу, я заплачу, сколько скажешь, только устрой моему ребенку томографию. Я позвоню через неделю.

На следующем сеансе Инна спросила:

— Ну как, пообщались с папой?

Я кивнул.

— Про томографию говорил?

Я снова кивнул.

— С ним просто невозможно разговаривать, — подытожила Инна. — Он

слушает только себя. Он всегда прав. Все остальные у него идиоты и идиотки. Меня он так страшно напрягает своими звонками, что я целый день

после такого разговора хожу больная. С ним совершенно невозможно говорить.

— Давай говорить со мной, — продолжил я ее монолог.

— Давайте, — Инна улыбнулась, кажется, она улыбнулась впервые за время наших встреч. Я тоже, едва ли не впервые, задал прямой вопрос.

— Расскажи мне, что у тебя все+таки произошло в университете.

Удивительно, но я почему+то после разговора с отцом Инны счел возможным перейти с ней на “ты”. По+видимому, давала знать о себе разница в

возрасте. Все же с ее отцом мы были почти что ровесники.

— В университете? — Инна задумалась.

Еще неделю назад не то что задавать прямой вопрос, но даже мельком, ненароком упоминать об этом было бессмысленно: Инна просто бы замкнулась или молча заплакала бы. Сейчас же, когда между нами устанавливались основательные терапевтические отношения, я рискнул задать вопрос

в лоб, полагая, что в той атмосфере психологической безопасности и доверия, в которой Инна находилась со мной, она не побоится спокойно обсуждать свою конфликтную ситуацию.

— В университете уже ничего не происходит, меня просто отчислят.

— Ты определенно решила?

— Да это за меня решили. Я вначале дико переживала. И не только я...

Про маму — просто молчу. Бабушка, подружки... В общем, отчисляют...

Пока Инна говорила все это, я, внимательно вслушиваясь в ее спокойное

бормотание, отметил про себя смягченность интонаций, примиренность голоса, в котором звучала скорее отстраненность, чем раздумчивость, скорее

констатация, чем размышления. Между тем Инна не торопясь рассказывала

о том, что произошло в университете.

— Понимаете, трудно даже сказать, что случилось. Просто я не понравилась доценту. И он решил меня завалить.

Девушка замолчала. Каждый раз, когда Инна произносила это злополучное

слово, она умолкала.

— Тебе не нравится слово “доцент”? — задал я несколько неожиданный

даже для самого себя вопрос.

Глаза Инны, повернувшейся в этот момент ко мне, были широко открыты.

— Доцент? Не нравится. Помните, у Блока: “...и стать достоянием доцента,

и критиков новых плодить?”

Видно было, что Инну поразило то, что речь у нас зашла не о конкретном

человеке, не о ситуации, а просто о слове, о названии.

— Я понимаю, — продолжала Инна, — что, может быть, само слово и ни

при чем. Но ведь слово отражает некую реальность. А в моем случае реальность дико безобразна.

— Что так?

— Да то, что доцент этот, во+первых, женоненавистник, а во+вторых, он на

принцип пошел.

— Какой?

— И как же доказать обратное?

— А никак. Я уже два раза пыталась. Он просто разговаривать не хочет.

— Что, такой произвол?

Было видно, Инна чего+то не договаривает.

— У вас как возник конфликт с ним?

— Конфликт? — Инна как бы взвешивала это слово. — Конфликт, наверное, еще во время лекций возник. Дело в том, что я не простую школу закончила, а физико+математическую, одну из лучших в городе. И то, как доцент этот выпендривался на своих лекциях, меня ужасно раздражало. А

тут еще оказалось, что он активно девочек не любит. Старый холостяк, ну,

это Бог с ним, здесь претензий быть не может. В конце концов, Шерлок

Холмс был тоже, насколько мне помнится, не женат, и ничего, очень милый

человек, хотя и весь из себя рассудочный дедуктивист, да и вообще... Я не

это хотела сказать. Я хотела сказать, что он на лекциях не раз позволял

себе довольно агрессивно высказываться о женском поле, а я, дурочка, както не выдержала и напомнила ему о Софье Ковалевской. Ну, он, конечно,

запомнил меня. Ведь я не просто назвала имя и фамилию, я как+то едко выразилась, в том духе, что, дескать, авторитет математики не пострадал от

того, что в ней работали такие женщины, как Софья Ковалевская, а вот авторитет конкретного мужчины, который на лекциях по алгебре почему+то

вспоминает о женщинах в пренебрежительном тоне... В общем, с этого у

меня с ним, или у него со мной, и началось. Видно, что+то у него замкнуло.

Ну, и когда дело дошло до экзамена, я с ужасом обнаружила, что действительно не смогу ему этот экзамен сдать, потому что он у меня его не примет. Мама говорит, пусть комиссию организуют... Не хочу я этой комиссии.

Не хочу я учиться в университете, где держат таких придурков. Это я сейчас уже четко осознала. Сейчас. А тогда, конечно, дико переживала. Думала, с ума сойду. От этой несправедливости. От хамства дремучего. От произвола дикого.

Ну почему, скажите, почему я должна лично встречаться с неприятным

мне человеком, у которого какие+то там комплексы, относящиеся к женскому полу, и он мне будет задавать каверзнейшие задачки, а я стану нервничать и не смогу их решить? А он при этом будет злорадствовать по поводу

женских способностей? Не хочу. Не хочу я ни этого экзамена, ни этого

университета. Я решила, что уеду учиться в Америку. Там, по крайней

мере, насколько я знаю, экзамен сдается независимо от личных симпатий

или антипатий, а по принципам программированных заданий, тестов. Я и

мучилась+то так долго, потому что не понимала, не знала, что делать. Но

теперь+то я знаю. Теперь мне понятно, что делать. И сейчас моя задача —

упросить отца прислать мне приглашение.

— В чем же дело? Ведь отец о тебе так беспокоится.

— Беспокоится+то беспокоится. Одно дело на словах, а другое — сделать

этот самый вызов.

— В чем же твои сомнения?

— Да в том, что ему жена его горло перегрызет, если только узнает об

этом. Она страшно боится, что я к ним приеду. Так сказать, на шею сяду.

Там же денежный вопрос — не то, что у нас. Там люди каждый цент считают и по сто раз пересчитывают. Так что — еще не знаю, как все это сделать, но что надо уезжать на учебу в Штаты — дело для меня ясное.

Инна ушла, и я еще долго раздумывал о малопонятной, если не загадочной

или даже таинственной стороне психотерапии, психотерапевтических отношений, вновь и вновь вспоминая слова Карла Роджерса: “Вы просто идете вслед за клиентом. Просто создаете атмосферу доброжелательного принятия клиента, и он сам начинает понимать, что ему надо делать”.

Когда Инна пришла на нашу следующую встречу, она была воодушевлена

и взволнована.

— Как наши дела? — не удержался я от вопроса, глядя в пылающие внутренним светом огромные глаза Инны.

— Дела как сажа бела, — ответила Инна, усаживаясь в кресло чуть сбоку

от меня, и тут же выпалила.

— Из университета я, слава Богу, отчислена. Папа обещал приглашение

прислать. Теперь только одна проблема.

— Какая?

— Деньги. Где взять денег на то, чтобы уехать и чтобы там учиться. Ну и,

конечно, паспорт, ОВИР и всякая такая ерунда.

— Отец не сможет помочь?

— В том+то и дело! Я же говорила вам, что жена ему горло перегрызет. Он

ее боится, насколько я понимаю. А в Штатах утаить доходы невозможно.

Там же выплата налогов ежегодно контролируется, так что отец и в самом

деле, даже если бы и хотел, не сможет скрыть от своей жены, что дал мне

денег. То есть он+то мне этого всего не говорит. Просто ругает на чем свет

стоит за то, что я бросила университет, и орет, что ни копейки не даст, ни

цента. Но я понимаю так, что не он не даст, а она, жена его, не позволит

ему дать мне денег. Ведь у них же ребенок свой. Ну, а вызов он, я думаю,

сделает.

— Ты думаешь или сделает?

— Думаю, не сможет не сделать. Ведь это же вызов для поездки на учебу.

Папа просто не сможет мне отказать. Это и стоит всего+то пятьдесят долларов.

По виду Инны, по тому, как светились ее глаза, было видно, что она приняла решение, и теперь внутренняя решимость и наличие жизненной цели

делало ее поведение ясным, определенным и последовательным. Ни следа

от прошлой угнетенности и растерянности. Ни следа от былых переживаний. Что значит юность! Что значит вера в себя!

— А как же быть с деньгами?

— С деньгами? У меня к вам просьба. Пожалуйста, поговорите с моей мамой.

— О деньгах?

— Да нет. Поговорите с ней обо мне и о ней. Просто поговорите. Мне кажется, от этого разговора может многое зависеть.

— Как же мне встретиться с твоей мамой?

— Очень просто. Во+первых, она сама очень хочет с вами поговорить. Вовторых, вот телефон. Вы позвоните и договоритесь о встрече.

— А сама она не хочет позвонить?

— Не то, что не хочет. Она стесняется.

— Стесняется?

— Ну да. Видите ли, в чем дело. Дело в том, что моя мама— ваша бывшая

студентка.

— Ну и...?

— Она робеет. Говорит, рука не поднимается профессору звонить. Так что,

пожалуйста, Антон Владимирович, позвоните ей сами и договоритесь о

встрече.

училась у меня студентка, которая впоследствии оказалась мамой Инны.

Почти тут же в голове промелькнули соображения о том, что, возможно, и

мама Инны нуждается в психологической помощи, раз она настолько смущается, что не может позвонить психотерапевту своей собственной дочери

по поводу ее же проблем.

В общем, я согласился. И когда в вечерней тишине из телефонной трубки

до меня донесся высокий, чуть подрагивающий голос Инниной мамы, я совершенно спокойно и профессионально отстраненно договорился с ней о

нашей встрече.

На следующий день ко мне на прием пришла худенькая, невысокого роста

женщина, в очках и платке.

— Извините, уши болят,— робко пояснила она, показывая рукой на платок, туго стягивающий ее голову.— Хронический отит.

Мы расположились для беседы. Опережая мои вопросы, Ольга Михайловна,

так звали маму Инны, сообщила мне, что она когда+то, лет двадцать тому

назад, училась у меня, то есть слушала мои лекции по психологии, когда я

еще только только+только закончил аспирантуру и был молодым кандидатом наук. По специальности она давно не работает, так как пришлось искать более высокооплачиваемую работу, чем учительница. Где работает,

она так и не сказала. По ее виду и манерам было ясно, что жизнь давалась ей нелегко. Она очень кратко сказала о себе, что замужем, что с отцом Инны отношений у нее никаких нет и что нынешний ее муж пьет, а

мама, бабушка Инны, тяжело и хронически больна. Незаметно наш разговор перешел к Инне.

— Вы понимаете, — говорила Ольга Михайловна, тревожно вглядываясь в

меня, — я ее не могу понять. У нее все есть. Магнитофон, кроссовки, видик, своя комната, — она помолчала. — Я в свое время и мечтать о таком

не могла. Отец ей почти ежемесячно присылает деньги. А она вместо того

чтобы учиться — ведь поступила же в университет, на один из престижных факультетов, компьютеры... это же завтрашний день цивилизации, —

так вот, вместо того чтобы учиться, она не только влипла в неприятности с

преподавателем, она еще и бросила университет. Кошмар!

Было видно, что Ольга Михайловна перегружена, перенапряжена событиями и обстоятельствами своей жизни настолько, что проблемы дочери казались ей надуманными и какими+то потусторонними.

— Вы понимаете, — торопливо объясняла она, — у меня на руках больная

мать, муж, с которым надо няньчиться, как с ребенком, я на работе с утра

до ночи, чтоб эту копейку несчастную заработать, а она мне заявляет: “Я

не хочу учиться в этом вшивом университете”. Дух ей, видите ли, гнилым

кажется. Как вам это нравится? А ее отец терроризирует нас звонками,

требуя психиатрического лечения.

— Ольга Михайловна, Инну консультировал психиатр, — заметил я, — и

не нашел у нее никакого психического заболевания.

— Не нашел+то не нашел, — согласилась Ольга Михайловна, — да мне от

этого+то не легче. Ведет же она себя как хочет. Вы понимаете? Она же никого, буквально никого не слушает. Ни отца, ни бабушку, ни меня, ни отчима. Я просто не знаю, что мне с ней делать. Выпороть бы ее, да некому,—

она заплакала.

Я видел, что для этой женщины, изнемогающей под грузом житейских тягот, проблемы дочери были непосильным бременем.

Как же быть? На что опереться? Я сделал попытку вначале просто успокоить ее. Нет для этого лучшего способа, чем дать человеку выплакаться.

Через некоторое время Ольга Михайловна вытерла слезы и проговорила

отчужденно и деловито:

— Извините, минутная слабость. Что вы посоветуете мне делать с Инной?

Я принял решение. И уточнил.

— Вы хотите моего совета?

— Да. Я вам доверяю. Я сама, своими глазами видела, как после сеансов с

вами пришла в себя моя соседка. А теперь Инна. И я хочу вашего совета.

— Ольга Михайловна, — сказал я как можно мягче, но вместе с тем с той,

мне кажется, врачебной вескостью, с которой хирурги рекомендуют делать

операцию, в необходимости которой они абсолютно убеждены, — видите

ли, я готов дать вам совет, но при одном непременном условии.

— Каком?

— При условии, что вы найдете время для того, чтобы пройти у меня,

пусть небольшой, курс психотерапии.

— Мне не нужна психотерапия. Я пока еще не совсем сошла с ума.

— Теперь вы понимаете, почему я не могу дать вам совет именно сейчас?

— Почему?

— Я не уверен, что вы сможете им правильно воспользоваться.

— У вас что, возникли сомнения в моих умственных способностях? —

вспыхнула Ольга Михайловна.

— У меня нет сомнений в ваших умственных способностях. У меня есть

сомнения в качестве вашего отношения к дочери.

— Что вы имеете в виду? — глаза Ольги Михайловны сузились.

— Я делаю вам официальное предложение, — улыбнулся я. — Приглашаю

вас к себе на несколько психотерапевтических сеансов — и, помолчав, добавил, — бесплатно. Если надумаете, позвоните.

Мы попрощались. Утром мне позвонила Инна.

— Антон Владимирович, — ее голос дрожал, — что вы сказали маме? Она

всю ночь проплакала на кухне.

— Я пригласил ее на психотерапию, — ответил я как можно спокойнее.

— Да? — в голосе Инны слышалось недоверие. — Я, в общем, и сама этого

хотела. Я чувствую, ей надо. Но — не знаю, не знаю...

Она повесила трубку.

Через день на пороге консультации я увидел сразу двоих — маму и дочь.

Обе о чем+то энергично шептались. После небольшой заминки Инна робко

произнесла:

— Антон Владимирович, вы нас извините. Мы даже не перезвонили вам.

Мама никак не могла решиться. Я вот с трудом ее уговорила прийти к вам.

Но она и теперь упирается.

Я взглянул на Ольгу Михайловну. Она порозовела и смотрела то на Инну,

то на меня со смешанным выражением досады и смущения.

— У нас необычная ситуация, — решил я взять дело в свои руки. — Обычно матери ведут на прием своих детей, а здесь дочка привела маму. Это вопервых. А во+вторых, лучше, конечно, когда человек приходит к психологу

сам. Но люди моей профессии готовы работать с клиентом и тогда, когда

его к нам приводят. Так что, Ольга Михайловна, вы уж проходите, располагайтесь, раз уж такое дело. У нас с вами будет прекрасная возможность поговорить об Инне. Ты не станешь возражать? — обратился я к дочери.

— Говорите, о чем захотите, Антон Владимирович, только чтоб мама пришла, наконец, в себя. А то она, как кошка, припала к валерьянке, да толку-то!

Инна ушла. Мы с Ольгой Михайловной сидели в креслах почти друг против

друга и я, чтобы устранить эту пространственную конфронтацию, сдвинул

свое кресло чуть в сторону и немного назад.

— Так лучше? — вопросительно посмотрел я на Ольгу Михайловну.

— Да все равно, — она ответила почти машинально, и это означало, что

клиентка была настолько погружена в свои мысли и переживания, что не в

силах была отвлекаться на какие+то там мелочи. Я перешел к делу.

— У вас давно такое состояние?

— Давно. Всю жизнь.

Я видел, что в Ольге Михайловне происходила борьба. По+видимому, она

решала обычную для таких случаев дилемму: уйти или остаться. Уйти —

значит отстоять свою гордость, но оставить незаживающие раны в душе.

Остаться означало доверить себя, свои личные боли и сомнения постороннему человеку. Не другу, не родственнику, даже того хуже — профессионалу в области переживаний, да к тому же еще бывшему преподавателю. В

этой ситуации подталкивать человека к чему+то было бы неэтично. Но оставлять ее наедине со своим смятением просто недопустимо. Я решил протянуть тоненькую ниточку разговора, поставив на кон самую бесспорную

и надежную карту — честность.

— А знаете, Ольга Михайловна, я ведь вас, стыдно сознаться, совершенно

не помню.

— Отчего же стыдно? Ведь почти двадцать лет прошло с тех пор.

— Стыдно, наверное, от того, что хороший преподаватель всех своих студентов помнит вcю жизнь и знает в лицо. Так принято считать.

— Что принято считать и что на самом деле происходит — две большие

разницы, как говорят в Одессе, — Ольга Михайловна вздохнула. — Я вот,

принято считать, по крайней мере среди моих приятельниц, прекрасно устроилась в жизни. Первый муж в Америке, практически содержит дочь. Второй муж — тихий алкаш, не изменяет, не буянит. У меня есть работа. Дочь

студентка. Недавно была, — поправилась она. — Это то, что принято считать. А то, что я живу в круглосуточном дурдоме, — это реальность, о которой никому не расскажешь. Ведь у каждого свое горе. И чужое в него уже

не вмещается.

— Вы чувствуете себя несчастной? — мой вопрос прозвучал неожиданно

не только для нее, но, как мне показалось, и для меня самого. В тот момент,

когда я слушал Ольгу Михайловну и пытался понять ее состояние, у меня

совершенно вылетели из головы какие+либо теоретические соображения.

Я просто на какое+то мгновение ощутил замкнутое пространство ее незащищенной жизни и обманутых чаяний и надежд. Ее одиночество, истомленность и безысходность.

— Несчастной? Да кто же сейчас счастлив+то? — она подняла на меня глаза, в которых блестели слезы. — Разве что идиотки, для которых специальную формулу счастья изобрели: “Я купила “тампакс” и теперь я счастлива”. Я не из таких.

— Следовательно, вам жить не просто.

— Да уж.

— Нет, я не в этом, не в бытовом смысле, — уточнил я.

— А в каком же?

— В психологическом. Видите ли, в теоретической психологии есть такое

понятие — “жизненный мир”. Его предложил немецкий философ Эдмунд

Гуссерль. Так вот, человек, живущий в легком жизненном мире, может быть

счастлив и от пустяка. Тот же, кто живет в сложном жизненном мире, пустяками не пробавляется. И формулами, пусть самыми благородными, дело

здесь не обходится.

— Да уж, не обходится — как эхо повторила Ольга Михайловна.

Она сидела, поникшая и как бы придавленная тяжестью своих житейских

волнений.

— Но ведь безвыходных ситуаций не бывает,— попытался я вновь протянуть тоненькую ниточку беседы, которая, казалось, рвется, не достигая

клиента.

— Не бывает,— снова, как эхо, повторила Ольга Михайловна, — кроме тех,

что безвыходны, — добавила она и, вздохнув, поднялась. — Ладно, Антон

Владимирович, спасибо за разговор. Пойду я. А вы уж помогите Инне, если

сможете. Она как+то поверила вам. Молоденькая ведь совсем. Я-то что, я

уж верить никому не могу.

И, не прощаясь, она вышла.

Наши встречи с Инной продолжались еще месяца полтора, когда Инна

вдруг сказала:

— Антон Владимирович, мама хочет прийти к вам, поговорить.

— Пусть приходит,— я назначил время.

Наша встреча и разговор с Ольгой Михайловной проходили вне всяких

правил и канонов.

— Антон Владимирович, я бы хотела спросить вас: что вы сделали с

Инной?

— У вас возникли опасения, связанные с Инной и ее встречами со мной?

совершенно успокоилась после отчисления из университета, но и не помышляет о возможном восстановлении. Она...

Ольга Михайловна замолчала, пытливо вглядываясь в меня.

— Она, мне кажется, впала в какую+то свою очередную крайность.

— То есть?

— Она занята только одним.— Женщина опять замолчала. — Я мать. Мне

ужасно об этом думать и говорить.
— Чем же таким занята Инна?

— Она все время посвящает вам: пишет вам стихи, письма, постоянно ссылается на вас в спорах со мной. По+моему, вы затмили для нее весь свет. Я

теряю дочь.

Здесь я не выдержал и рассмеялся. По+видимому, мой смех подействовал

на мать Инны каким+то особенным образом, потому что она вдруг тоже заулыбалась, а потом нахмурилась и сказала:

— Я не вижу здесь ничего смешного. Вы влюбили в себя мою дочь.

— А вы приревновали? — я опять не смог удержаться от смеха.

— Да что же тут смешного?

Видно было, что Ольга Михайловна была обескуражена моей реакцией.

— Смешного+то ничего нет, кроме того что вы, интеллигентная женщина,

во+первых, приняли за влюбленность специфические переживания в психотерапии, которые Фрейд называл “перенесением”, трансфером. А во-вторых, ваша ревность беспочвенна, равно как беспочвенна и ваша обеспокоенность тем, что вы потеряли ребенка. Ведь Инна не в подъездах тусуется

с сомнительными компаниями, а ведет содержательные беседы, между прочим, с профессором психологии. Кроме того, этот юношеский, точнее, девичий трансфер, проявляющийся в форме влюбленности, — хорошо известный феномен, в котором отражается действие так называемого механизма

интроекции. Это означает, что Инна любит во мне желаемый образ самой

себя в будущем.

— Вы хотите сказать, что Инна любит в вашем образе себя как будущего

профессора психологии?

— Вполне может быть.

— Ах вот оно что! Я ведь самое главное вам не сказала вначале. Она теперь только по психологии читает книги. И вашего Фрейда, кстати, тоже.

Я чувствовал, что мой разговор подействовал на Ольгу Михайловну успокаивающе. Во всяком случае, когда мы прощались, она сказала:

— Может, мне все+таки пройти у вас психотерапию?

— Это дело хозяйское, — ответил я спокойно, но, как мне показалось, приветливо.

На том и разошлись. А еще недели через две или три Инна сообщила, что

мама хочет прийти ко мне на консультацию. На этот раз Ольга Михайловна

пришла с книгой в руках. Это был Эрик Берн, “Игры, в которые играют

люди”.

— Антон Владимирович, — начала она без всякого предисловия. — Я боюсь, что моя Инночка повторит мою собственную судьбу. Сценарная матрица... — она заплакала. — Я не хочу... Не хочу, чтобы она продолжала

психопата. Не хочу, чтобы в ее семье были бесконечные конфликты, как

это было у меня, затем разводы, аборты... Не хочу... Я не хочу передавать

ей мой жизненный сценарий. Я это настолько ясно осознала после того,

как прочла этого американца... Что вы посоветуете?

— Я посоветую нам с вами просто спокойно поговорить обо всем, что накипело, обо всем, что ложится на сердце непереносимым грузом забот. Давайте попытаемся?

— Давайте. С чего же начать?

Ольга Михайловна сидела ко мне в пол+оборота и подалась в ожидании

моих слов мне навстречу. Она волновалась. Она вся была под впечатлением личного открытия, что ее собственные представления о благе своего

ребенка могут испортить ее дочери жизнь. Я решил рискнуть и, не вдаваясь в оттенки ее состояния, рубанул с плеча:

— Может, начнем, так сказать, ab ovo*. С того, что в вас вспыхнуло острое

желание не искалечить судьбу вашего ребенка... — я умолк.

— Именно вспыхнуло! Озарило меня, — каким-то изменившимся голосом

поддержала мою реплику женщина. — Вы знаете, точно меня кто-то толкнул. И я проснулась с этой мыслью. С мыслью, что и отец, и я, да и бабушка — все мы беспрерывно и бестолково, но с каким+то маниакальным

упорством навязываем Инне свою волю. Толкаем ее в какую-то вроде бы

понятную нам колею. Вроде бы накатанную. Но на самом+то деле неясную.

Мне, по крайней мере.

Она перевела дыхание.

— Берн прав. Это программирование. Но могу ли я, неудачница, отец

Инны, неудачник, можем ли мы запрограммировать ее, нашу дочь, на... —

она задержала дыхание, — на жизненный успех? Не можем, — горько и

убежденно закончила Ольга Михайловна фразу. — В этом+то и дело, что

мы все вешаем на нее хвосты наших представлений о нашей жизни. Но

ведь жизнь+то переменилась. Как узнать, что ей, Инне, на самом деле надо?

Что хорошо для нее на самом+то деле?

— Спросить, — ответил я, воспользовавшись маленькой паузой в речи собеседницы.

*Ab ovo — “с яйца” (лат), — т.е. с самого начала.

— Как спросить? — не поняла она. — Да ведь ей всего+то восемнадцать!

— Вот и чудесно, — мой оптимизм прозвучал, как мне показалось, не напрасно. — Просто спросите ее сами.

— Я вас хочу спросить, — произнесла Ольга Михайловна твердо и с некоторым нажимом в голосе.

— Вы хотите, чтобы я разделил с вами ответственность за решения вашего

ребенка?

что наш разговор пошел не совсем по тому руслу, какого она ожидала.

— Да, я знаю Инну, — проговорил я не спеша, взвешивая каждое слово.—

Я знаю о ней, знаю ее, как бы поточнее это сказать, больше все+таки головой. А вы ее знаете сердцем. Вы же носили ее под своим сердцем. Так сложились обстоятельства, что в этом периоде ее жизни, в ранней юности, мы

с вами как бы поменялись местами: я ей сопереживал, а вы думали о ней.

Но на самом деле все наоборот. Мне легче думать об Инне, а для вас естественнее вчувствоваться в нее сердцем. Прислушайтесь к нему, и сердце

подскажет вам, как лучше всего вы сможете помочь вашему ребенку. Не

тем знанием, головным, которое Эрик Берн называет программированием,

а той мудростью сердца, которая не знает, но ведает. Сокровенным знанием. Я, собственно, и приглашал вас на психотерапию, чтобы снять налет

окаменевших напластований с души вашей, чтобы вы смогли спокойно

вздохнуть и свободно взглянуть на свою дочь не как затравленная мамаша

на свое чадо нерадивое, а как молодая женщина на свою юную дочь — радостно и с надеждой. У нее ведь, как ни банально это звучит, вся жизнь

впереди. Вся жизнь!

Мы долго еще говорили в ту нашу встречу. И сейчас я уже не смогу в точности воспроизвести длинные монологи матери Инны. Помню только ее

просветленное лицо и зажегшиеся внутренним светом глаза, когда мы прощались, не сговариваясь о следующей встрече.

Наступил июнь, близился мой отпуск. Подошла пора прощаться с Инной.

— Я вам напишу, — сказала она и, помолчав, добавила, — правда, пока не

знаю когда, но напишу обязательно.

Через три месяца я получил первое письмо от Инны. Привожу его полностью:

“Здравствуйте, милый Антон Владимирович! Вы, наверное, удивились, увидев такой обратный адрес. Я тоже до сих пор в себя прийти не могу. Здесь

совсем, совсем все не так, как я думала. Мне даже трудно написать обо

всем по порядку. Может быть, потом как+нибудь я все осмыслю и напишу

вам. Начну, пожалуй, с конца.

На прошлой неделе я сдавала TOEFEL. Получила 600 баллов. Это успех. Теперь надо сдавать вступительные экзамены. Тут никто не снисходит к

моим проблемам. Так что я все сдавать буду наравне с американцами. Университет католический. Ну да Бог с ним. Главное — поступить.

Папа отказался платить за мою учебу. Вообще отказался платить за чтолибо. Так что все легло на плечи моей мамы. Я перед ней в вечном долгу.

Не знаю, в курсе вы дела или нет. Мама ведь продала свою квартиру у Золотых Ворот, на Владимирской, в которой мы все жили, и купила маленькую, двухкомнатную, на массиве. А разницу отдала на мою поездку и учебу. Я должна либо поступить, либо умереть. Я просто не смогу маме смотреть в глаза после всего, что она для меня сделала. Мой факультет, как вы, наверное, догадываетесь, — психологический.

Что здесь больше всего выводит из равновесия — так это наши эмигранты.

А папа только с ними и общается. Мне кажется, что с нервами у него все

же не в порядке.

Моя виза не позволяет здесь работать. Если что и найду, так нелегально,

как большевичка. Американцы говорят: “Where is a will, — there is a way!”

И, вы знаете, это правда. Одна просьба: пожалуйста, очень, очень прошу—

пишите хоть изредка. Я страшно скучаю по Киеву. Целую вас. Инна”.

Я вчитался в обратный адрес, по которому Инна просила ответить: город

Феникс, штат Аризона, США.