Наука против эволюционистов Часть I

Часть I

    В последние десять лет было написано много книг, содержащих нападки на сотворение и ученых-креационистов. К ним относится ряд книг отдельных авторов и не менее полдюжины сборников. Среди сборников первым вышла книга под редакцией Лори Годфри «Ученые против креационизма»^[1], — авторы ее пятнадцати глав — выдающиеся американские эволюционисты; все они открыто выступают против ученых-креационистов. Данная глава посвящена критике этой книги.

    В Предисловии Годфри утверждает, что «научный креационизм — не наука, это религия» (с. XIII). Далее она пишет: «Они [ученые-креационисты] требуют ответа. Таково назначение книги "Ученые против креационизма"» (с. XIV). Годфри утверждает, что креационисты плохо информированы о развитии науки в последние сто пятьдесят лет. Элдредж, однако, допускает, что в дебатах ученые-креационисты почти всегда кажутся лучше информированными, чем их оппоненты — эволюционисты. Если заявление Годфри — правда (а оно, разумеется, чистая пропаганда), тогда эволюционисты информированы о научных достижениях последних ста пятидесяти лет еще меньше.

    Во Вступлении генетик и профессор Гарварда Ричард Льювонтин пишет: «Факты эволюции очевидны, и ни один серьезный ученый не будет оспаривать их» (с. XXIII). Самонадеянное и неточное заявление! Тысячи серьезных исследователей отвергают «факты» эволюции и верят в то, что сотворение куда более вероятно. Льювонтин — просто один из тех эволюционистов, которые неустанное повторение фразы «эволюция — это факт» считают достаточным средством убеждения многих в истинности эволюции. На той же странице он утверждает:

«...ныне живущие сложные организмы развились в результате непрерывного, продолжительного процесса из простейших форм жизни докембрийской эры».

    Как документально обосновано нами в этой книге, — это же подтверждают многие ученые-креационисты в своих публикациях, веско и обоснованно доказывает в своей книге некреационист Майкл Дентон^[2] и отмечают в своих трудах другие некреационисты — сохранившиеся останки живых организмов несомненно доказывают, что непрерывного процесса не было, а была систематическая прерывность с многочисленными пробелами, огромными и бесспорными.

    Льювонтин обвиняет ученых-креационистов в откровенной путанице, в сознательных попытках запутать остальных и в глубочайшей нечестности: креационисты будто бы выхватывают высказывания эволюционистов из контекста и пытаются вложить в них смысл, противоположный подразумеваемому авторами. Он говорит, что одна из его собственных фраз была вырвана из контекста, чтобы показать, что он якобы отвергает эволюцию. Действительно, использовать с такой целью заявления Льювонтина мог бы лишь очень невежественный или очень нечестный человек. Однако Льювонтин не называет виновного и не приводит никаких доказательств, так что у читателя нет возможности проверить истинность его заявления. К тому же отдельный случай не может служить характеристикой ученых-креационистов вообще — подобное обвинение граничит с нечестностью.

    О противоречиях креационистов и эволюционистов Льювонтин пишет как о классовой борьбе между бедными и невежественными сельскими жителями Юга и богатыми представителями высших классов Востока и Севера. Льювонтин заявляет, что «эти сельские южане» считали — и справедливо, — что находятся под властью богатых северных и восточных банкиров и предпринимателей. В результате, говорят нам, многие из них обратились к коммунизму и социализму, что пробудило интерес к фундаменталистской, догматической религии. После этого, пишет Льювонтин, об эволюции почти не упоминали в учебниках. Льювонтину, марксисту, приятно вспоминать о значительных успехах классовой борьбы, шедшей более полувека тому назад. Но изображать борьбу креационистов и эволюционистов как противостояние сельских жителей Юга и богатой, образованной элиты Севера и Востока совершенно неправильно. Креационистов всегда было много, как на севере США, так и на деревенском Юге, их концентрация в городских и сельских зонах примерно одинакова. Более того: хотя многие ученые-креационисты живут сейчас в южных штатах, преобладающее их большинство — северяне.

    Льювонтин пишет о том, что считает сегодняшним успехом северовосточной культуры высших классов, одержавшей победу над бедной сельской культурой Юга. Он пишет об успехе программы биологических наук, получившей от Национального научного фонда дотацию в несколько миллионов долларов — на эти средства были напечатаны учебники по естествознанию для высших школ, в которых преобладает теория эволюции. Далее он пишет:

«Вдруг во всех школах стали проходить эволюцию. Культура ведущего класса одержала победу, а религиозные ценности, единственный оплот жизни сельских людей и их семей, были у них отобраны» (с. XXV).

    Довольно искреннее признание, сделанное ведущим защитником эволюции, профессором Гарварда, по поводу могучего религиозного влияния эволюции! Судя по словам самого Льювонтина, когда теория эволюции входит в школу, традиционные религиозные ценности из нее изгоняются, и «сельские южане» теряют контроль над собственной жизнью и жизнью членов своих семей. Льювонтин непреднамеренно сделал очень убедительное заявление в пользу равноправия креационизма и эволюции в свободном, плюралистическом, демократическом обществе, каковое у нас здесь, в Америке, как считается, имеет место.

    Академическая свобода и свобода совести — две важнейшие свободы, которыми пользовались американцы в первые двести лет существования своей страны; ведь именно жажда свободы вероисповедания привела первых поселенцев на наши берега и вдохновила миллионы других иммигрантов на переезд в нашу страну. Но теперь, говорит нам Льювонтин, у сельских жителей Юга традиционные религиозные ценности отняты и заменены на учение эволюции. Бог эволюции пришел на место Бога — Творца Библии. Креационизм и эволюционизм, по словам Льювонтина, — непримиримые точки зрения (с. XXVI). Гуманисты верят в эволюцию-под «соусом» науки, определенно решив покорить умы молодых людей всего мира.

    В завершающей фразе Льювонтин демонстрирует свою полную неспособность различать эмпирическую науку — науку о том, что происходит здесь и теперь, науку теорий, которые неоднократно могут быть проверены и потенциально опровергнуты — и науку о происхождении мира, основанную на предположениях. Он пишет:

«Либо мир феноменов является результатом регулярного действия повторяющихся причин и их повторяющихся следствий, строго следующих известным нам физическим законам, либо в любой момент все физические соотношения могут прерваться и породить ряд совершенно непредсказуемых событий. Можно спорить о том, взойдет ли завтра Солнце. Мы не можем жить одновременно в мире естественной причинности и в мире чудес, потому что, если допустить возможность хотя бы одного чуда, мир уже не имеет ограничений. Именно поэтому Креационизм не может считаться наукой для тех из нас, кто верит в мир, существующий по законам порядка. Дуэйн Гиш, как и я, пересекает моря не пешком, а на пароходах; его холодильник пуст, когда он съест последние припасы, а чашка — когда он выпьет ее содержимое. Креационизм в конечном счете терпит поражение от человеческого опыта» (с. XXVI).

    Во-первых, давайте укажем, что ученые-креационисты согласны с положением: мир феноменов — результат «регулярного действия повторяющихся причин и их повторяющихся следствий». Да, все мы голодны, когда холодильник пуст, и нам нечего пить, когда пуста чашка. Толкуя действие Вселенной и живых организмов, ученые-креационисты относятся к вопросу строго научно — во всяком случае, более научно, чем эволюционисты, потому что им не мешают эволюционистские мифы. Более того, креационисты спрашивают: могут ли Льювонтин и другие эволюционисты применить идею регулярного действия повторяющихся причин и их повторяющихся следствий к теории «большого взрыва», к теориям о происхождении жизни или о происхождении любого живого организма? Нет, конечно. Эти события прошлого неповторимы, их нельзя наблюдать. Креационисты согласны с Элдреджем, утверждающим, что мы должны искать последствий происхождения жизни. Ричард Льювонтин, как и Дуэйн Гиш, может лишь вообразить, как возникли Вселенная и живые организмы, хотя оба мы можем с помощью знаний о регулярном действии повторяющихся причин и их повторяющихся следствий, строго следующих известным нам физическим законам, объяснить, как функционируют Вселенная и живые организмы.

    Наконец, совершенно ясно, что Льювонтин, a priori, не мог примириться с идеей, что Бог создал небеса и землю, чтобы облако — днем, а огненный столп — ночью могли вести народ Израиля в пустыне, или что Христос восстал из мертвых, ибо Льювонтин заявил: «...если допустить возможность хотя бы одного чуда, мир уже не будет иметь ограничений», не веря, что существует Бог, Который совершает чудеса, позволяя Своей сотворенной Вселенной функционировать в соответствии с естественными законами и процессами.

    Во вводной главе книги «Слово Божие», написанной Элис Кехоэ, антропологом-культурологом и профессором антропологии в Университете Маркетт в Милуоки, автор (подобно многим эволюционистам) изображает конфликт «сотворение — эволюция» как бой между догматиками-христианами и теми, кто олицетворяет для нее силы зла; по ее словам, «научный Креационизм — это современный вариант бессмертного мифа о борьбе Бога со злом». Это, по ее мнению, бой между догматиками, верящими в безошибочность Библии, и теми (включая теологов-либералов), кто считает эту книгу смесью мифов, легенд и религиозных истин или вообще не верит в религиозные истины. Однако она допускает:

«Некоторые адепты научного креационизма не такие уж ярые христиане, но они считают фактический материал, используемый креационистами, очень убедительным» (с. 10).

    Это очень важное признание, так как эти приверженцы, очевидно, были привлечены силой научных свидетельств, а не религиозной пропагандой.

    Выделенные Кехоэ типы людей, вовлеченных в борьбу, разительно отличаются от тех, о которых пишет Льювонтин. Льювонтин видит в этой борьбе классовый, экономический подтекст, основанный на столкновении бедных «сельских южан» с богатым высшим обществом Севера и Востока. Кехоэ же заявляет:

«Ортодоксы увидели, что их надежде на спасение угрожают теологи и ученые, анархисты, социалисты и националисты, которые пытались лишить духовенство светской власти, а также освобожденные рабы, неграмотные иммигранты и сторонницы эмансипации, бросившие вызов старым идеям» (с. 7).

    Налицо острое противоречие между позицией Льювонтина и позицией Кехоэ. Кехоэ считает, что догматики вступили в борьбу за Креационизм против социалистов, а Льювонтин, говоря о «сельских южанах», сторонниках догмы Библии и сотворения мира, пишет:

«Многие из них стали коммунистами и социалистами. Юджин Дебс получил на выборах в 1912 г. больше голосов от сельскохозяйственных штатов Арканзас, Техас и Оклахома, чем от промышленных центров, где были сконцентрированы рабочие» (с. XXV).

    Кехоэ пытается изобразить фундаменталистов тех времен в самом невыгодном свете, делая их врагами освобожденных рабов, «неграмотных» иммигрантов и сторонниц эмансипации. Кстати, освобожденные рабы были, как правило, очень религиозны и очень уважали Библию. Заявление о «неграмотности» иммигрантов тех лет попросту неверно, потому что приезжали они в основном из стран, где образование было развито лучше, чем в Соединенных Штатах. Многие иммигранты приехали из скандинавских и европейских стран, где ортодоксальный протестантизм был не менее силен, чем в Соединенных Штатах, многие были приверженцами римского католицизма, догмы которого оставляют не больше места эволюции, чем догмы протестантизма. Эмансипация женщин тоже, вероятно, была столь же приемлема для христиан, как и для либералов.

    Как и большинство эволюционистов, Кехоэ изображает своих коллег посвященными, объективными учеными, свободными от ига предвзятости — в отличие от креационистов, которые отталкиваются от того, что считают истиной. Она утверждает:

«И научные креационисты из среды христиан-догматиков, и их коллеги игнорируют основной принцип науки: независимость наблюдателя от предвзятости идей и любой убежденности».

    Далее она заявляет:

«Наука работает с множеством гипотез, выбирая ту, которая лучше всего объясняет наибольшее число наблюдений. Заявлять что-либо заранее противно науке — не научно говорить до проведения опытов, что они не могут противоречить той или иной гипотезе, — например, происхождение мира в Бытии» [с. 10].

    Во-первых, почему многие нефундаменталисты непременно следуют креационным взглядам на сотворение? Они могут верить и в сотворение, и в эволюцию. Во-вторых, разве сама Кехоэ не говорила, что эти нефундаменталисты, верящие в сотворение, «считают фактический материал, используемый креационистами, очень убедительным» (с. 10)? Кехоэ так спешит причислить всех ученых-креационистов к сбившимся с пути догматикам, что на одной странице делает противоречащие друг другу заявления.

    Конечно, ее притязания на то, что эволюционисты свободны от предвзятости и поддерживают теорию эволюции не как догму, а лишь как одну из возможных рабочих гипотез, которую они быстро и охотно оставили бы, окажись она неверной, просто смешно, как мы уже не раз доказывали в этой книге. Вы уже знаете, что Льювонтин во вступлении к своей книге назвал эволюцию фактом — так считает большинство ведущих эволюционистов. Эволюционисты начинают с утверждения, что эволюция — факт, и пытаются объяснить все явления природы в свете этого предположения, без малейших сомнений по поводу того, как именно это было.

    В одной из заключительных фраз Кехоэ явно искажено представляет противоборство креационизма и эволюционизма:

«Для многих из нас многообразие Америки и ее терпимость к отличиям состав- ляют величайшую славу нашей страны. Для других наш плюрализм — слабость, которую использует сатана. Евангелисты считают, что обладают единственной Истиной и обязаны сражаться с сатаной, чтобы истина победила.

Ученые-креационисты изо всех сил стараются навязать свою узкую доктрину всем нам» (с. 12).

    Это заявление свидетельствует либо о слепоте, либо о сознательном искажении фактов. Эволюционисты, включая Кехоэ и тех инторов обсуждаемой книги, стараются сделать все возможное, чтобы исключить научные данные, говорящие за сотворение, из программы общеобразовательных школ и средств массовой информации и навязать исключительно теоию эволюции — даже не в качестве лучшего объяснения происхождения жизни, а в качестве конечной истины. Более того, теория, которой они учат, — это от начала и до конца механистическое и натуралистическое мировоззрение. Свою узкую доктрину они стараются навязать всем нам. Креационисты, в отличие от них, не требуют исключить теорию эволюции из школьных программ. Они требуют, чтобы и креационизм, и эволюция преподавались свободно и непредвзято, без каких-либо ссылок на религиозную литературу. Так кто же отстаивает терпимость? Кто — сторонник плюралистической системы, которую предположительно гарантирует наша демократия? Ответ ясен.

    Джон Коул, археолог и антрополог-культуролог, профессор факультета социологии и антропологии Университета Северной Айовы, в своей главе «Цели и то, что кроется за ними: антиэболюционизм и американская культура», рассматривает противостояние креационизм/эволюционизм как борьбу интеллектуализма и антиинтеллектуализма и религиозными группировками правого толка. Он уверяет: «Антиэволюционизм правильнее понимать как один из аспектов антиинтеллектуальной традиции...» (с. 31). Он связывает ученых-креационистов с этими «религиозными группировками правого толка», заявляя:

«...активные правые религиозные движения, такие как "Моральное большинство", и политически умудренные группы профессионалов, такие как Институт креационных исследований, доказали, что являются потенциальными глашатаями религиозного и социального консерватизма. Их успех опровергает миф либералов о том, будто процесс Скоупса укрепил позиции эволюции, образования и ценности интеллектуализма».

    Возможно Институт креационных исследований и имеет отношение к религиозному и социальному консерватизму, но в политике он никогда не участвовал. Мы никогда не финансировали и не поддерживали законы и судебные процессы в защиту преподавания креационизма.

    Одно из заявлений, сделанных в этой главе, ложно и даже забавно. Автор цитирует Франсес Фицджеральд, утверждавшую:

«...отец Джерри фэлуэлл, лидер организации "Моральное большинство", предписывал своим последователям не читать никаких книг, кроме Библии» (с. 30)^[3].

    Фэлуэлл основал Университет Либерти, в котором сейчас более 6.000 студентов; Фэлуэдл планирует создать при нем специализированную школу, которая будет выпускать учащихся с дипломами по разным специальностям. Школу будет финансировать Южная Ассоциация колледжей и школ. Эти 6.000 студентов, должно быть, редкие люди: ведь получить диплом по разнообразным предметам, приравнивающийся к диплому о начальном и среднем образовании, не читая ничего, кроме Библии, весьма проблематично!

    Джордж Эбелл в главе «Возраст Земли и Вселенной» и Стивен Дж.Браш в главе «Призраки из XIX века: креационные аргументы, о молодости Земли» пишут о проблеме возраста Земли и Вселенной. Мы не будем критиковать эти главы и не будем рассматривать данные других антикреационных трудов по этой теме. Возраст Земли и космоса — действительно, очень важная тема, часто обсуждаемая в статьях и книгах креационистов. Мы не будем касаться ее по двум причинам. Первая и самая важная — это цель книги: выяснить, как возникла жизнь. Внимание сосредоточено на проблеме «творение — эволюция». Во-вторых, значительное число консервативных теологов и ученых-креационистов являются сторонниками древнего возраста Земли и Вселенной и больших интервалов между разными актами творения. Таким образом, в споре о возрасте Земли и Вселенной креационисты стоят по обе стороны баррикад, утверждая, что существует множество убедительных доказательств в пользу целенаправленного творения.

    Стоит привести здесь одно из высказываний Эбелла. Говоря о теориях о возрасте творения, которых придерживаются некоторые креационисты, он пишет:

«Возможно, теории креационистов верны (а многие считают, что так и есть), но это не наука» (с. 34).

    Говоря об используемом креационистами свидетельстве в пользу творения, основанном на аналогии, Элдредж заметил: «Даже если бы это было правдой, это все равно не научно»^[4]. Другие эволюционисты тоже делали подобные заявления. Что они имеют в виду? Очевидно, следующее: даже если бы мы знали, что сотворение — истина, а эволюция — ложь, мы все равно продолжали бы учить эволюции, потому что это наука, а креационизм — религия. Они забыли, что наука определяется как систематизированные знания о естественных или физических явлениях; истина — результат наблюдений, опытов и выводов^[5].

    Глава 5 — «Вероятность и происхождение жизни» — написана Расселлом Дулиттлом, биохимиком, профессором химического факультета Калифорнийского университета. Сан Диего, и является одной из самых слабых глав книги. Дулиттл излагает целую серию историй типа «Так уж вышло», основанных на воображаемых сценариях, которые лишены какого-либо интеллектуального содержания. Остается лишь удивляться, как ловко обходит Дулиттл все непреодолимые трудности, мешающие натуралистическому, эволюционистскому объяснению происхождения жизни. Не предложив никаких объяснений, он спешит успокоить своих последователей:

«Пусть вас утешит также тот факт, что еще тридцать лет назад (до Уотсона и Крика) ни у кого не было ни малейшего представления о том, как генетически кодированы протеины. Учитывая быстрый прогресс молекулярной биологии, я не сомневаюсь, что вскоре будут найдены удовлетворительные объяснения проблем, стоящих перед нами» (с. 96).

    Проблема, однако, в том, что, чем больше мы узнаем о живой клетке, тем более сложной она оказывается и тем дальше мы удаляемся от возможного решения вопроса об эволюционном происхождении жизни. Тридцать лет назад мы думали, что в синтезе ДНК участвуют четыре нуклеотидных трифосфата и один фермент — полимераза ДНК. Теперь мы знаем, что в синтезе участвует по меньшей мере двадцать разных ферментов, а возможно, и больше. Тридцать лет назад мы думали, что рибосома, совершенно необходимая для синтеза протеина в клетке, состоит из рибонуклеиновой кислоты и белка. Сейчас мы знаем, что в ее состав входят три разных молекулы рибонуклеиновой кислоты и пятьдесят пять разных молекул белка.

    В 1964 г. Джон Кеозиан написал книгу о происхождении жизни, в которой оптимистично предвидел разрешение многих проблем, которые в те времена казались необъяснимыми химику, изучавшему проблему зарождения жизни^[6]. Через четырнадцать лет, опираясь на гораздо большее количество знаний и на опыт собственных исследований и исследований коллег, Кеозиан был уже куда более пессимистичен и даже близок к отчаянию. Он пишет:

«Притязания химии на объяснение эволюции нереальны. Мы должны поверить что биохимические компоненты, биохимические реакции и механизмы, энергетический метаболизм и накапливание энергии, образование особых видов полимеров, кодов, аппаратов транскрипции и трансляции и т.д. имели место в водной неживой среде и функционировали так же, как и в живых организмах, еще до того как эти организмы появились. Химическая эволюция сама себя исчерпала. Во многих случаях гениальные лабораторные синтезы не могли быть возможны в безжизненных химических системах при принятом ряде пробиотических условий... Результаты многих экспериментов и выводы из них были приняты некритически, мы слишком торопились согласиться с ними, потому что они подтверждали наши априорные убеждения... Все нынешние подходы к разрешению проблемы происхождения жизни либо некомпетентны, либо заводят в тупик. Наука находится в кризисе... Разные подходы к изучению проблемы происхождения жизни рассматриваются и ждут обоснования»^[7].

    Этот честный, объективный анализ истинных возможностей химии, изучающей происхождение жизни, отличается от сказки Дулиттла, как день от ночи.

    В первом параграфе Дулиттл признает, что возражения креационистов против теории эволюционного происхождения жизни, основанные на идее невероятности,

«...нелегко опровергнуть, если ограничиться изложением известных фактов. Это вопрос активного поиска, где ответы не очевидны. Но есть сценарии, которые удовлетворительно объясняют, как эти события могли бы произойти» (с. 85).

    Дудиттл, без сомнения, начинает не слишком удачно. Размышляя об эволюции, говорит он, ее приверженец не может удовлетвориться фактами — поэтому он вынужден изобретать сценарии, которые могут «объяснить», как эти события могли бы произойти. Что же это за наука? Сценарии ничего не объясняют — это лишь плоды воображения человека.

    Дулиттл пересказывает несколько креационных доводов против эволюционного происхождения жизни, основанных на невероятности случайного формирования биологически активной ДНК или молекул протеина. Затем он заявляет, что утверждение креационистов, будто естественный отбор невозможен, пока нет воспроизведения, ошибочно. Хоть Дулиттл — биохимик, а не биолог, нельзя простить такое невежество человеку, считающему себя компетентным эволюционистом. Ему следовало бы знать, что естественный отбор определяется теперь как дифференциальное воспроизведение, — то есть, если нет воспроизведения, нет и отбора. Это положение поддержали многие эволюционисты, коллеги Дулиттла. Так, Харолд Блюм (тоже биохимик) писал:

«Настоящее строение живых организмов — конечный результат их истории, простирающейся в глубины прошлого ко времени их возникновения из неживой материи. До этого момента мутаций и естественного отбора не было, потому что они зависят от свойств, характерных только для живых существ, так что материал, составляющий основу жизни, возник благодаря другим факторам^[8].

    Мюррей Идеи, выступая на симпозиуме института Уистар «Математический вызов неодарвинистскому толкованию эволюции», заметил:

«Доктор Райт [Сьюалл Райт] возразил, что мОжно говорить об эволюции лишь как о биологическом, а не добиологическом феномене, и я с ним согласен»^[9].

    Питер Мора показал, как утверждает Бернал, что принципы экспери- ментальной науки не могут применяться в дискуссиях о происхождении жизни и, следовательно, при разрешении проблем ее зарождения^[10]. Мы видим, что даже коллеги Дулиттла, эволюционисты, считают: в этом вопросе он ошибается.

    Поскольку креационисты цитировали публикации некреациониста Хьюберта Йоки в поддержку своих утверждений о невозможности естественно-эволюционного происхождения белков, ДНК и РНК, необходимых для зарождения жизни, Дулиттд посчитал своим долгом сокрушить Йоки, заявив, что статья последнего в престижном «Джорнал оф Теоретикэл Байолоджи» ^[11], которую чаще всего цитируют креационисты (я цитировал эту статью в дебатах с Дулиттлом в Линчберге, Вирджиния, 13 октября 1981 г.), «пронизана ошибками». Дудиттл вынужден признать, что «Джорнал оф Теоретикэл Байолоджи» — уважаемое издание, но замечает, что и «уважаемые журналы иногда делают промахи» (с. 88).

    Но как могли несколько уважаемых редакторов пропустить статью, «пронизанную ошибками»?

    Йоки использует теорию информации, сочетая ее с расчетами вероятности, чтобы определить, могли ли ДНК, РНК и белковые последовательности возникнуть в результате случайных эволюционных процессов. Не могли, заключает Йоки. Его вывод таков: возможность того, чтобы в результате случайного процесса возник цитохром С, составляет лишь 2 х 10 ^-94, что намного ниже порога невероятности, причем в лучшем случае для образования таким способом маленькой молекулы ДНК, достаточной для кодирования протеина лишь из сорока девяти аминокислот, потребовался бы миллиард лет, то есть для возникновения жизни потребовались бы неисчислимые световые годы.

    Дулиттл прежде всего заявляет, что должно существовать множество аминокислотных цепочек, которые могли бы функционировать как цитохром С. Такая молекула должна обладать аминокислотной цепочкой, которая позволила бы ей принимать требуемую конфигурацию, чтобы «обматываться» вокруг кольцеобразной молекулы порфирина и так ориентировать последнюю, чтобы был облегчен подход молекул-доноров или акцепторов электронов. Это требует определенного устройства, но Йоки, не скупясь (на благо эволюции), посчитал, что из 3 х 10 ¹⁵⁴ возможных аминокислотных цепочек белка из 100 аминокислот (цитохром С состоит из 100 аминокислот, в число которых входит 20 разных видов белков, но, если считать формы и правой, и левой ориентации, их будет 39) 7 х 1060 (или более, чем триллион, умноженный сам на себя 5 раз) случайно организовавшихся аминокислотных цепочек могли бы функционировать как цитохром С. Это значит, что вероятность случайного образования функционального цитохрома С не более, чем 2 х 10 ^-94, — вероятность столь низкая, что такая «случайность» не могла бы произойти во Вселенной и одного раза в течение 20 миллиардов лет, даже если бы каждая звезда Вселенной служила Солнцем для планеты, подобной Земле, и на каждой такой Земле каждую триллионную часть секунды собирались бы воедино 100 аминокислот (100 миллиардов галактик по 100 млрд. звезд в каждой = 10 ²² звезд; 20 млрд. лет — это примерно 10 ¹⁷ секунд; один триллион = 10 ¹²; 10 ²² х 10 ¹⁷ х 10 ¹² = 10 ⁵¹; 2 х 10 ^-94 х 10 ⁵¹ = 2 х 10 ^-43; наш шанс — один из 2 х 10 ⁴³ — по сути, это вероятность, равная нулю, а если это чудом и случилось бы, у нас была бы только одна молекула одного белка).

    Первая ошибка Йоки, по мнению Дулиттла, — это то, что его оценка в 7 х 10 ⁶⁰ возможных аминокислотных цепочек, которые могли бы функционировать как цитохром С, чересчур мала. Как мог Дулиттл прийти к такому выводу — тайна, но, подобно Белой Королеве из «Алисы в Стране Чудес», Дулиттл способен вообразить себе до завтрака по меньшей мере шесть невозможных вещей.

    Затем Дулиттл утверждает:

«Вычисления Йоки по-прежнему лишены всякого смысла. Начинает он с предположения о существовании трехбуквенного кода и, по-видимому, схемы-механизма для трансляции полинуклеотидных цепочек в полипептидные».

    Если бы Йоки начал с утверждения о существовании таких механизмов, Дулиттл был бы прав: это обесценило бы вычисления Йоки, потому что подобное предположение уничтожает одну из величайших проблем эволюционистов — происхождение генетического кода и аппаратов транскрипции и трансляции. Йоки облегчает, а не усложняет задачу эволюционистов. На что же жалуется Дулиттл?

    Далее Дулиттл делает абсурдное ad hoc предположение, чтобы избавиться еще от одной из величайших проблем эволюционистов, связанных с происхождением жизни: согласно любому эволюционистскому сценарию образования жизни, неизбежно должно было образоваться одинаковое количество D («правых») и L — («левых») аминокислот и, следовательно, в ходе естественных химических процессов обе этих формы вошли бы в состав белков, но все белки в живых организмах на 100% состоят из L-аминокислот. Присутствие хотя бы одной D-аминокислоты полностью нарушает биологическую активность. Говоря о синтезировании транспортной рибонуклеиновой кислоты (Т-РНК) и ферментах, которые связывают каждую аминокислоту в специфическую Т-РНК, Дулиттл утверждает: «С самого начала своего существования они охватывали, вероятно, лишь L-аминокислоты». Да! Именно так! Дайте Дулиттлу Нобелевскую премию — он разрешил тайну, которая мучила эволюционистов не одно десятилетие. Оказывается, транспортные РНК объединяли только L-аминокислоты! Дулиттлу не удается объяснить, как это произошло» — так уж получилось, и все. Не забывайте, что гипотетические аминокислоты, плававшие в гипотетическом первобытном океане, должны были бы состоять из равного числа D- и L-аминокислот; не забывайте, что гипотетические белки, плававшие в этом океане, должны были бы содержать 50% L- и 50% D-аминокислот; не забывайте, что аминокислоты, соединяясь в Т-РНК, должны были бы чудом содержать сахарную рибозу исключительно в D-форме, как мы наблюдаем это во всех информационных, транспортных и рибосомальных РНК сегодня, либо транспортная РНК должна была бы содержать равные количества D- и L-рибозы. В таком случае, Дулиттл мог бы с легкостью разрешить эту проблему — стоит лишь предположить, что 100% транспортная РНК содержит 100% рибозы, — как он предположил, что синтезированная Т-РНК на 100% состоит из L-аминокислот. В конце концов, это всего лишь две невозможные вещи, придуманные до завтрака.

    Осуществляя свои расчеты, Йоки предположил, что при размещении каждой аминокислоты внутри белка из 39 аминокислот избираются преимущественно глицин (существующий только в одной форме) и D- и L-формы Других 19 аминокислот в настоящее время обнаруженных в белке. Дулиттл, однако, утверждает, что это не так. Поскольку он вообразил, что 20 (по одной на каждую аминокислоту) синтезированных Т-РНК чудесным образом развились только из L-аминокислот, избрав их смеси L- и D-, он отбрасывает 19 D-аминокислот из своих расчетов вероятности. Дулиттл пишет, что сам он прав, а Йоки ошибся. Нонсенс - если только вы не хотите забросить науку и заняться черной магией. Сейчас эта проблема стоит еще острее, чем в то время, когда ее поставил Йоки. Во всех опытах, связанных с зарождением жизни (слишком запутанных, чтобы добиться хотя бы тривиальных результатов), помимо аминокислот, обнаруженных на сегодняшний день в белке, вырабатывается большое количество других аминокислот — это так называемые непротеиновые или «ненатуральные» аминокислоты. Так, при хаотическом образовании протеинов до того, как возникла гипотетическая система ДНК — информационная РНК — транспортная РНК, эти «ненатуральные» аминокислоты (их L- и D-формы) тоже могли бы войти в состав белка, наряду с аминокислотами, которые в нем ныне содержатся. Это значительно понижает вероятность получения биологически активного белка, подобного содержащимся в живых организмах. Таким образом, Йоки выигрывает в борьбе с Дулиттлом, хоть он и не использовал все возможности опровержения эволюции с помощью теории вероятности.

    Затем (с. 89) Дулиттл сетует на якобы неправильную оценку частоты мутаций, сделанную Йоки. Он заявляет, что она должна быть на несколько порядков выше, чем считает Йоки, потому что Йоки ориентируется на темпы современных белков и принимает во внимание лишь экземпляры, прошедшие естественный отбор. Более того, Дулиттл пишет, что у современных организмов есть сложные приспособления для исправления ошибок в основной конъюгации при воспроизведении ДНК, что понижает уровень мутации, однако у примитивных систем таких приспособлений быть не могло. Возможно, все это и так, но бумеранг, возвращаясь обратно, сильно ударяет и по теориям о происхождении жизни. ДНК не имеет полной стабильности даже внутри живой клетки. Ее стабильность в клетке во многом зависит от контроля и исправления информации определенными ферментами. Вне клетки, плавая в океане, ДНК была бы очень неустойчива. Мутации в живых организмах вызваны появлением ошибочной информации в цепочке ДНК. Механизм восстановления, имеющийся только в живой клетке, заменяет эту информацию правильной. В предполагаемом океане в гипотетическую систему все время проникали бы «неверные» нуклеотиды, а, кроме того, ее границы могли легко быть нарушены в любом месте под влиянием ультрафиолетовых лучей, гидролиза, разных химикатов и т.д. Молекула ДНК (и, конечно же, молекула белка тоже) жила бы в таких условиях очень, очень мало, и эволюция не успела бы произойти.

    Дулиттл совершенно игнорирует быстрый распад ДНК, РНК и молекул белка, который неизбежно произошел бы в обычных, естественных условиях предполагаемого первобытного океана.

    Далее Дулиттл рассматривает, каким образом нуклеотиды собираются в длинные цепочки, составляющие молекулы ДНК (сегодня гены живого организма насчитывают несколько тысяч нуклеотидов — например, гены, отвечающие за свертывание крови — фактор VIII — состоят из 186 000 нуклеотидов). Дулиттл признает, что здесь возникает серьезная проблема, отмечая, что, несмотря на некоторые успешные шаги, пока что никто и не считает этот вопрос полностью решенным. Он ссылается на труд Фахрая и его соавторов^[12], которые воспроизвели цепочку из 12 нуклеотидов, используя исключительно металлические катализаторы. Но он умалчивает, что в химической конденсации участвовали не простые нуклеозидные фосфаты (которые сами никогда не образовались бы в условиях доисторической Земли), а 5^' - фосфоримидазолиды. Так как же могли эти сложные, нестабильные производные от нуклеозидов, такие, как использованные в эксперименте гуанозин и аденозин, появиться на гипотетической доисторической земле? Они не могли образоваться естественным путем и легко разрушаются при гидролизе, использование в этих опытах фосфоримидазолидов свидетельствует о том, что они не имеют никакого отношения к происхождению жизни.

    Нуклеотиды в ДНК и РНК живых организмов соединены между собой 3^'-5^' валентными связями, однако Фахрай и его коллеги использовали 3^'-5^' и 2^'-5^'-валентные связи. К тому же, они воспроизводили лишь короткую цепочку, состоящую исключительно из таких нуклеотидов, как гуанин и аденин. Смешанные молекулы ДНК получены не были, не получились и полимеры пиримидин, цитозин и тимин.

    Дулиттл продолжает: подобным же образом, в определенных условиях из простых аминокислот могут быть получены полипептиды, но «это другая область, в которой нам еще многому предстоит учиться» (с. 90). До настоящего времени ни один протеиноподобный полипептид не был получен искусственно — тем более, в условиях, подобных условиям на примитивной земле. Таким образом, «некоторые успехи», о которых заявил автор, — не более, чем упражнения в области органической химии, контролируемые человеком. Продукты этих экспериментов содержат, к тому же, по 50% L- и D-форм аминокислот, а ведь присутствие в белке хотя бы одной D-аминокислоты препятствует его биологической активности.

    Дулиттл признает, что самой сложной проблемой остается изобретение кода, с помощью которого информация полимерной цепочки передавалась соответствующему полипептиду. Во-первых, мы должны задать вопрос: зачем полимер должен был содержать «информацию», когда еще не было живой клетки, снабженной аппаратом, необходимым для ее «прочтения» и использования в качестве набора указаний, — скажем, как функционировать или как синтезировать белок? В доисторическом океане не было никакой надобности в определенной последовательности составных частей молекулы ДНК. Если завтра все люди на земле погибнут, «информация» всех в мире книг станет совершенно бесполезной. Книги не будут более содержать ни грамма информации. Почему были изобретены языки? Потому что люди нуждались в языке для общения и были способны изобрести язык. Сначала появились люди.

    Если бы даже молекулы ДНК и белка могли образоваться в гипотетическом первобытном океане, их образование было бы бессмысленным. Зачем они были бы нужны? Что изменилось бы от их присутствия? Все это не имеет цели. К тому же, темпы распада таких молекул в доисторическом океане намного превысили бы темпы их синтеза. Говоря о двойной спирали ДНК, Дулиттл заявляет:

«Эти формы с двойной спиралью, имеющие тенденцию к неподвижности, более стабильны, чем односпиральные нуклеотиды, поэтому реакции, обратные соеди- нениям, не происходили» (с. 90).

    Какая ерунда! ДНК с двойной спиралью была бы особо неустойчива в доисторическом океане; ее молекулы быстро распались бы. Если Дулиттл или какой-нибудь другой биохимик изолирует ДНК от ее природной среды или создаст ее искусственно в лаборатории, станет ли он хранить ее, растворив в воде при комнатной температуре? Нет, конечно! Он, вероятно, заключит ее в ампулу под азотом и заморозит. Даже в таких условиях химическая цепь молекулы медленно распадается, а биологическая активность постепенно понижается.

    Дулиттл пишет далее, что, как только олигонуклеотиды с двойной спиралью получены, они могут подвергнуться распаду («путем нагревания их до 80-90°С!»), и начнут образовываться копии отдельных цепей. «Идет самовоспроизведение!» Дулиттл не говорит нам, откуда берется весьма специфическая химическая энергия, необходимая для этого синтеза; он не говорит, откуда берутся нуклеозидные фосфаты, необходимые для формирования ДНК, или специфические ферменты (а в синтезе ДНК в живой клетке участвует по меньшей мере 20 ферментов); он не рассказывает, что будет удерживать от распада односпиральную ДНК, когда ДНК с двойной спиралью отойдет от нее, как в примитивном океане может быть достигнута температура в 80-90°С, чтобы образовалась дополнительная цепь.

    «Но, — говорит нам Дулиттл, — еще волшебнее эти простые комплементарные олигонуклеотиды». Действительно, волшебство! Однако таится оно в сознании Дулиттла, а не в простых комплементарных олигонуклеотидах. Как уверяет Дулиттл, если эти маленькие цепи соединяются между собой не полностью в комплементарной манере, а лишь частично, через перекрытие генетического кода, матрицы могут использоваться для расширения другой цепи. Иногда совершаются ошибки, вставляется не то звено, и возникает отклонение. Итак, Дулиттл утверждает:

«Комплементарные цепи ядерных кислот подобны факелу Прометея, ибо, коснувшись друг друга, они рождают искру жизни».

    Эти комплементарные цепи ядерных кислот Дулиттла, рождающие первую искру жизни, — такая же мифология, как огонь Прометея.

    Касаясь белков, Дулиттл предсказывает получение широкого ряда протеинов, которым можно будет придавать бесконечное число очень точных форм. Как — Дулиттл нам не говорит, но если бы можно было изготавливать белки самых разных форм, это было бы не разрешение проблемы, а новая проблема. Если потенциально могло образоваться бесконечное число последовательностей, но лишь сравнительно немногие из них биологически активны, вероятность того, что образуются именно эти немногие правильные последовательности, а не бесконечное число других, бесполезных, по сути очень низка.

    Дулиттл заявляет, что комплементарные цепи ядерных кислот подобны огню Прометея, порождающему жизнь. Далее же он пишет:

«Но корни неповторимых живых систем были пущены лишь тогда, когда фабрика протеинов стала обладать информацией полимерных цепочек» (с. 93).

    Это гигантский скачок: от комплементарных целей ДНК — к невероятно сложным системам, соединяющим ДНК в белковом синтезе. Во-первых, с помощью цепочек ядерных кислот в ДНК задается код протеина со специфической аминокислотной цепочкой, и должна синтезироваться информационная РНК. Для этого необходима специальная химическая энергия, приток трифосфатов пурина и пиримидина и некоторых ферментов. Информационная РНК участвует в синтезе белка, присоединяясь к рибосомам. Рибосомы, как мы уже говорили, состоят из 3 разных молекул РНК и 55 разных молекул белка. Транспортная РНК, специальная для каждой аминокислоты, выбрав «свою» аминокислоту, катализирует соединение аминокислоты с транспортной РНК. Транспортная РНК вместе с присоединенной к ней аминокислотой участвует в синтезе белка. Таким образом, с помощью 3 нуклеотидов, входящих в ее состав, транспортная РНК определяет свое место в информационной РНК. Ферменты служат катализаторами присоединения аминокислоты к растущему белку, разрывается связь между кислотой и ее транспортной РНК, транспортная РНК освобождается от информационной РНК, и, следовательно, освобождается дополненная белковая цепь.

    Этот процесс невероятно сложен, в нем участвует ДНК, 3 различных РНК, множество ферментов и сама структура клетки. Кто-то верно заметил, что практически вся клетка участвует в синтезе белка. Дулиттл упоминает о спекулятивной идее Франсиса Крика, который «распознал» в раннеэволюционных полинуклеотидах аминокислоты, а не переход посредством синтетаз транспортной РНК.

    Суть в том, что по полинуклеотидам, нельзя узнать конкретную аминокислоту. На самом деле это еще один воздушный замок.

    Дулиттл задает вопрос:

«Как могло случиться, что популяция спонтанно воспроизводящихся и изменяющихся полинуклеотидов породила необходимую для образования полипептидного катализатора цепочку?»

    Предупредив нас, чтобы мы не попались в ловушку Йоки, оперирующего абсолютными числами при описании процесса, механизма и условий протекания которого мы не знаем, Дулиттл сам приводит аналогичный пример, предлагая рассмотреть вероятность того, что играя в бридж, игрок вытащит все 13 пик. Вероятность этого, как мы уже сказали, равна 1:635.013.559.600. Но так бывает! Даже в такой маленькой стране, как Англия, это случается по меньшей мере раз в году. Этим примером Дулиттл хочет сказать, что поскольку при столь низкой вероятности этого совпадения такое все же случается, то и случайное формирование биологически активного белка могло иметь место. Но погодите!

    Если каждый день в Англии играют в бридж 250.000 человек, и каждая игра состоит из 10 ставок, это составляет 250.000 х 4 х 10=10 миллионов раздач в день или 3.650.000.000 раздач в год. Таким образом, вероятность того, что раз в год в Англии при игре в бридж игрок получит на руки 13 карт одной масти, равна 3.650.000.000, разделенным на 653.013.559.600, то есть один шанс из 179. Конечно, с такими шансами разумный человек не стал бы держать пари, но случиться такое может (очевидно, мы недооценили количество сдач в бридже ежегодно, или данные о том, что в среднем это случается раз в году, преувеличены, или кто-то мошенничает при сдаче карт — потому что с такими данными это событие в среднем могло бы иметь место раз в 179 лет!). Давайте предположим, что все это правда. Раз в год кому-то на руки попадают все карты одной масти, хотя вероятность того, что это произойдет, равна 1:179. Но вероятность формирования жизнеспособного цитохрома С равна, по подсчетам Йоки, 1:2 х 1094! Другими словами, вероятность случайного получения жизнеспособной молекулы цитохрома С в миллиард миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов раз меньше, чем получение на руки всех пик при игре в бридж раз в год в Англии, если предположить, что происходит 3 миллиарда 650 миллионов сдач в год. Это сравнение — вовсе не сравнение. Дулиттл просто-напросто плутует. К тому же, если бы это и случилось, что бы это дало? Одну-единственную молекулу одного белка! Но, чтобы зародилась жизнь, необходимы миллиарды тонн каждого из сотен разных видов молекул ДНК и РНК. На нашей планете 350 миллионов кубических миль воды, и все, что рождает земля, растворяется или утопает в этом огромном количестве влаги. Таким образом, потребовалось бы огромное количество каждого вида молекул.

    Дулиттл уверяет, что как только несколько полипептидных цепочек, способных катализировать несколько критических реакций, оформились, все пошло бы, как по маслу. Но в такой схеме есть несколько грубых просчетов. Во-первых, почти все ферменты служат катализаторами процессов деградации — нуклеазы и протеазы ускоряют распад ядерных кислот и белков, соответственно; деаминазы и декарбоксиназы убыстряют деаминизацию кислот и декарбоксилацию карбоксильных кислот, соответственно, — и так далее, и тому подобное. Предположим, например, что возник фермент, по каталитическим свойствам приближающийся к химотрипсину. В процессе гидролиза он быстро уничтожил бы все белки! И конец всему процессу образования жизни! Деятельность каждого фермента в человеческом организме так тщательно регулируется каждой клеткой этого организма, что их возможности очень ограничены. Итак, жизнь невозможна без ферментов, а ферменты не могут сущест- вовать вне живого организма.

    Далее: если эти нуклеотиды и белки действительно существовали, то как они соединились в систему? Откуда взялись перегородки-мембраны, необходимые для живых организмов? Откуда пришла энергия, необходимая для проведения множества химических реакций, ведущих к возникновению жизни? Как все это случайно организовалось именно так, как необходимо для жизни? Приведем высказывание Грина и Гольдбергера:

«...переход от макромолекулы к клетке — прыжок фантастический, лежащий за пределами опытных возможностей. В этой области есть лишь догадки. Доступные нам факты не дают основания постулировать, что клетки возникли здесь, на этой планете»^[13].

    Дж.Ледьярд Стеббинс, эволюционист, утверждает, вслед за Грином и Гольдбергером:

«Организованные структуры, специфические функции, наследственность, разви- тие и эволюция — отличительные свойства жизни, которые нельзя даже сравни- вать со свойствами неодушевленной физико-химической природы»^[14].

    Дулиттл шутя устраняет все препятствия на пути натуралистического, эволюционного происхождения жизни. Сэр Фред Хойл, с другой стороны, заявил, что вероятность эволюционного происхождения жизни равна вероятности того, чтобы ураган, проносясь над свалкой металлолома, собрал Боинг-747. Если Дулиттлу хочется верить в это — пусть верит, но не надо называть это наукой и учить этому студентов.

    Глава 6, «Термодинамика и эволюция», написанная Джоном В.Паттерсоном, уже подвергалась критике в главе о термодинамике, поэтому нет необходимости еще раз возвращаться к ней; скажем только, что по своим аргументам она столь же слаба, как и предыдущая глава Дулиттла.