Ученые-креационисты отвечают своим критикам. Дуэйн Гиш вступление после публикации труда Чарлза Дарвина «Происхождение видов»

    Филип Китчер был профессором философии Университета Вермонта, когда в 1982г. вышла его книга «Злоупотребление наукой — критика креационизма»^[1]. (Теперь он работает в Калифорнийском университете, Сан-Диего.) Это решительное нападение философа на креационизм и ученых-креационистов — одна из наиболее широко читаемых книг такого рода. Данная глава посвящена критике этой книги. С первой страницы своего труда Китчер прибегает к излюбленной тактике эволюционистов — пользоваться дымовой завесой религии, чтобы скрыть научный характер креационизма. На с. 1 Китчер заявляет:

«В последние годы сформировался некий политический альянс между самозваными поборниками добродетели и религии — "Моральным большинством" — и группой верующих в буквальную истинность Библии. Эти оголтелые догматики, называющие себя учеными-креационистами, основали Институт креационных исследований».

    На нескольких следующих страницах автор неоднократно связывает ученых-креационистов с «Моральным большинством», словно этой связи самой по себе было бы достаточно для дискредитации научной компетентности ученых, верящих в сотворение мира. Институт креационных исследований был основан задолго до основания «Морального большинства», и между ними никогда не было никакой связи, хотя взгляды членов обеих этих организаций совпадают. Как уже упоминалось ранее в этой книге, многие ученые, не являющиеся христианами и не верящие в буквальное толкование Бытия, все-таки отвергают идею эволюции, склоняясь в пользу той или иной формы творения. Более того, поскольку вопрос касается научного спора между эволюционистами и креационистами, несущественно, что думает та или иная сторона о Библии. Единственное, что имеет вес, — это те научные доказательства, которые креационисты могут предъявить в поддержку теории сотворения, а эволюционисты — в поддержку теории эволюции. В конце концов, можно сделать верный вывод из неверных предпосылок, и наоборот. Догматизм позиции самого Китчера и его почти религиозная преданность эволюции довлеют над книгой. Он не оставляет никаких сомнений в том, что для него эволюция — факт, а не теория (хоть и есть некоторые сомнения, связанные с ее механизмом). Его отрицательное отношение к креационизму столь же сильно, сколь непоколебима его приверженность догме эволюции. Так Китчер заявляет: «Креационизм не заслуживает научных дискуссий», хотя книга его в основном посвящена именно научным дискуссиям о креационизме.

    Но почему же нельзя позволить свободно и во всей полноте обсуждать научную ценность креационизма и эволюционизма в классах общеобразовательной школы? Почему не дать учащимся все доказательства обеих сторон? Почему не дать им возможность самим решить, какое из объяснений происхождения мира более правдоподобно? Китчер справедливо утверждает:

«Студенты приняли бы ту или иную доктрину, если бы только одна точка зрения была им представлена как единственно авторитетная, хотя противоположные - взгляды были бы не менее очевидными», [с. 176].

    Он продолжает: «Если ученикам дается хорошо аргументированный, правдивый рассказ о происхождении и развитии жизни на земле, никто не сможет сбить их с толку». Прежде всего, заметим, что не раз в прошлом научные теории, считавшиеся великолепно доказанными, оказывались ошибочными и были забыты. И величайшие крушения обычно терпели те теории, которые застывали и превращались в догму, заслоняясь неким щитом от всякого рода вызовов. Во-вторых, надо спросить: кто решил, что теория эволюции — самая доказанная версия происхождения и развития жизни? Эволюционисты, разумеется, что за вопрос! Это они считают себя интеллектуальной элитой, единственными обладателями истины, обязанными защищать от ошибок невежественных и неграмотных в науке учащихся. Эта клика привилегированных личностей хочет, чтобы студенты усвоили, как догму, «истинную науку» (теорию эволюции). К счастью, все больше и больше ученых ради блага науки и академической свободы разбивают интеллектуальные оковы дарвинизма, сковывающие их мышление, и хотят рассматривать креационизм, или по меньшей мере, антиэволюционизм, серьезно.

    Красота и сила теории эволюции, по Китчеру, в стратегии разрешения проблем посредством особых исторических повествований. Итак, он утверждает:

«Сердце теории эволюции Дарвина — ряд стратегий разрешения проблем, связанных с общим использованием особого стиля исторических повествований. История дарвинизма — это образец аргументации... Предположим, мы хотим знать, почему современный вид обладает какой-то особый чертой. Мы можем ответить на этот вопрос, применив дарвинистскую историю, описывающую необходимость возникновения этой черты» (с. 50).

    Кажется совершенно невероятным чтобы Китчер, очевидно, умный человек, обладающий докторской степенью в области философии, не понимал разницы между историей и тем, что он определяет как «образец аргументации», или между подлинной историей и историческим рассказом, составленным в поддержку какого-либо особого положения о прошлом. Конечно, Китчер, как и любой другой, имеет право философски размышлять о прошлом, но считать такие размышления истинными или претендовать на то, что этот взгляд и есть истинная история, было бы самонадеянно и ошибочно.

    Китчер придает большое внимание тому, что он считает неотъемлемыми от дарвинистской эволюции стратегиями разрешения проблем. Он считает, что если эволюционисты могут сочинять исторические рассказы о предполагаемых эволюционных процессах, они уже нашли стратегию, разрешающую все проблемы. Сейчас можно придумывать стратегии разрешения проблем любого рода — скажем, сочинять программы того, как избежать голода в такой-то стране в ближайшие два года или как построить космический корабль, который совершил бы мягкую посадку на Меркурии. Но как можно программировать разрешение проблем при восстановлении хода эволюции, допустим, морского ежа в рыбу, которая "технически" явно невозможна ни в прошлом, ни сейчас? Если бы Китчер в самом деле имел какую-либо стратегию — например, разрешения проблем при превращении рыбы в амфибию, он мог бы спланировать и провести этот эксперимент. Но такое предположение, разумеется, абсурдно.

    А как же исторические рассказы? Конечно, эволюционистская литература полна исторических повествований, большая часть которых уже опровергнута и забыта. Как я упомянул в предыдущей главе, Дерек Эджер, архиантикреационист, признал, что большая часть эволюционистских версий, которые он изучал студентом, теперь забыта^[2], и Колин Паттерсон, старший палеонтолог Британского музея, напомнил нам, что все, что нам осталось от эволюционного филогенетического древа, — кончики веток. Все прочее — разного рода сказки, а все так называемые эволюционные исторические рассказы — не что иное, как пустая риторика^[3]. Китчер, как и многие другие эволюционисты, обманывает себя, считая, что истинная наука — по крайней мере в том, что касается теории эволюции — может быть заменена сказками.

    Китчер иллюстрирует предполагаемую мощь дарвинистской стратегии «разрешения проблем» и сказочничества, «объясняя», почему на Мадагаскаре, острове у восточного побережья Африки, обнаружены тенреки — группа насекомоядных млекопитающих (с. 51-52). Он пишет:

«Эволюционная история объясняет то, что мы наблюдаем. В позднем мезозое или раннем ценозое маленькие, примитивные насекомоядные млекопитающие пересекли Мозамбикский канал и колонизовали Мадагаскар. Позже канал расширился и Мадагаскар стал недоступен для более совершенных видов млекопитающих, развивающихся на континенте. Так эти ранние колонисты развивались без конкуренции со стороны более совершенных континентальных форм и без давления со стороны многих хищников, обычно усложняющих жизнь малых млекопитающих. Тенреки оказались сравнительно хорошо защищенными. Суровое соперничество отсутствовало, поэтому они сохранили простое строение тела и заполнили те пустоты, которые в других районах занимают более развитые существа. Тенреки поднялись на деревья и стали рыть норы в земле, потому что так им хорошо было жить и никто не мешал им».

    Вот, пожалуйста! Очень правдоподобная история, по мнению Китчера, объясняющая, почему тенреки найдены на Мадагаскаре, и демонстрирующая мощь дарвинистской стратегии решения проблем с помощью сказок, выдаваемых за подлинную историю колонизации Мадагаскара тенреками. Прежде всего, каждое слово в истории Китчера может быть правдой (но мы этого не знаем), но и тогда никаких доказательств в пользу эволюции нет. История Китчера даже не претендует на объяснение того, откуда пришли тенреки, а разве не для того изначально была придумана теория эволюции? Китчер предполагает, что когда эти существа плыли на его ковчеге на Мадагаскар, они уже были тенреками. А разве не возможно, что роющие норы, лазающие по деревьям и прочие разновидности тенреков существовали и до их переселения на Мадагаскар?

    По существу, и история Китчера ничего не объясняет по теории эволюции, а некоторые из ее важных деталей явно неточны. Китчер предполагает, что тенреки переправились на Мадагаскар в позднем мезозое (около 75 млн. лет назад). Очевидно, он не знает о том, что самые древние окаменелые останки тенреков, найденные на Мадагаскаре, датированы плейстоценом, то есть около 3 млн. лет назад по его шкале^[4]. 60 млн. лет — слишком большой промежуток времени, чтобы теория Китчера удовлетворяла этим данным. Судя по картине, воссозданной теми геологами, которые верят в дрейф континентов, Мадагаскар в плейстоцене находился по сути там же, где сейчас, так что Мозамбикский канал был такой же ширины. Более того: вопреки теории Китчера, на Мадагаскаре были и теперь есть и другие млекопитающие, причем жили они одновременно с тенреками, потому что их останки тоже найдены в плейстоценовых осадочных породах. И это не только «примитивные» млекопитающие, но и высшие из млекопитающих — приматы. Эти существа, разумеется, лемуры. Если верить Китчеру, тенреки приплыли на Мадагаскар и колонизовали остров еще до того, как развились высшие млекопитающие. Даже в рамках стандартного эволюционистского сценария эта история явно противоречит очевидным фактам. Если бы даже тенреки приплыли на Мадагаскар из Африки и взобрались на деревья, там они нос к носу столкнулись бы с лемурами.

    Китчер пишет, что, при отсутствии суровой борьбы за выживание, тенреки сохранили простое строение тела. Независимо от того, столкнулись тенреки на Мадагаскаре с проблемой суровой борьбы за выживание или нет, Китчеру надо объяснить, почему подобные им животные, такие, как землеройка Potamogale из Западной Африки и южноафриканский златокрот, выжили, несмотря на суровость борьбы за существование. Фактически, останки тенреков, златокрота и землеройки известны в Восточной Африке, начиная с миоцена. Никаких ископаемых предков не обнаружено^[5]. Неудивительно, что Китчер даже не попытался объяснить происхождение тенреков с помощью дарвинистской стратегии разрешения проблем! Существует и еще одна неожиданная трудность. Вот что пишет Э.Франклин Шадл, профессор зоологии Университета штата Мичиган:

«Фауна Мадагаскара более походит не на фауну своего континентального соседа — Африки, а на азиатских животных, при этом промежуточное звено между ними — Сейшельские острова, животный мир которых похож на мадагаскарский»^[6].

    Сейшельские острова удалены от Мадагаскара на 700 миль (1130 км), а Азия — еще на 1500 миль (более 3 тыс. км) от Сейшельских островов, в то время как расстояние от Мадагаскара до Африки не превышает 300 миль (480 км). Однако, если верить Шаллу, фауна Мадагаскара более схожа с азиатской, чем с африканской. Если же тенреки переплыли на остров из Африки, то почему большая часть обнаруженных на Мадагаскаре животных добралась туда скорее из Азии? Разве не похоже на то, что, когда тенреки добирались до Мадагаскара, основные пути миграций вели на остров скорее из Азии, чем из Африки, несмотря на расстояние? Таким образом, маршрут миграции тенреков был совершенно противоположен предложенному Китчером.

    В любом случае, мы видим, что история Китчера идет вразрез с несколькими важными фактами. До чего же сильна дарвинистская стратегия разрешения проблем путем изобретения исторических рассказов!

    Конечно, Китчер мог бы с легкостью изобрести и другую историю, объясняющую присутствие тенреков на Мадагаскаре. Теория эволюции стала такой пластичной, что может объяснить все и вся, независимо от фактических данных. В этом отношении интересно отметить историю, рассказанную эволюционистом Джоном Фентресом из Университета Рочестера. Из двух видов британского сурка один при появлении угрожающего ему хищника старается застыть и остаться незамеченным, а другой бросается в ближайшее укрытие. Это поведение изучала группа зоологов: их попросили объяснить, почему в ходе развития этих двух видов у них выработались такие разные качества. И они нашли превосходное решение (с помощью дарвинистской стратегии разрешения проблем!). Единственный недостаток объяснения заключается в том, что профессор перепутал два эти вида! Сурка, который оставался неподвижным, профессор описал зоологам как бегущего в укрытие, а того, который бежал в укрытие, — замершим!^[7]

    Наверное, таких эволюционистов, как Китчер, и имел в виду Ричард Льювонтин, обвиняя дарвинистов в рассказывании историй типа «Так уж вышло», когда они пытаются объяснить, как естественный отбор определяет ход эволюции^[8]. В любом случае, исторические повествования Китчера — всего лишь выдуманные истории, не имеющие никакого отношения к науке, хотя на многих страницах своей книги он и пытается демонстрировать мощь дарвинистской стратегии разрешения проблем, развивая так называемые эволюционные сценарии.

    Китчер оказывает великолепную поддержку мнению ученых-креационистов: теория эволюции так устроена, что может объяснить все и вся, независимо от фактических данных. Например, начиная со с. 68 своей книги, Китчер пытается объяснить, как теория эволюции объясняет отсутствие преемственности между разными видами организмов. Он начинает с утверждения: неодарвинизм может предложить не один ответ на этот вопрос. Во-первых, в некоторых случаях переходных форм могло просто не быть. Он пишет:

«Популяция "предков" могла разделиться на две части, которые естественный отбор повел по разным путям развития. После миллионов лет эволюции две образовавшиеся "дочерние" популяции стали морфологически очень различны между собой, а промежуточных форм нет. В других случаях, переходные формы могли возникнуть и быстро погибнуть, не выдержав конкуренции с другими видами. Ни одно из этих объяснений не является той соломинкой, за которую отчаянно цепляются дарвинисты, чтобы спасти свою любимую теорию».

    Итак, Китчер считает, что может быть и такое: за миллионы лет эволюции из одной популяции развились две «дочерние», морфологически очень различные, а промежуточных форм нет! Китчер, конечно, и не пытается объяснить, как это может произойти. Затем он продолжает: возможно, промежуточные формы и были. Таким образом, промежуточные формы могли быть, а могли и не быть. Делая такие предположения, Китчер всегда прав: и если не было промежуточных форм, и если они были. Но если промежуточные формы были, почему существуют пробелы между видами? Как могли сохраниться останки представителей обоих видов, один из которых произошел от другого, но при этом не остаться никаких следов переходных форм?

    Китчер допускает оговорку (с. 70): «Откровенно говоря, в "Происхождении видов" не так уж ясно говорится о происхождении видов». Другие эволюционисты тоже замечали, что единственное, чего не описал в своей книге Дарвин, — это происхождение видов. Однако Китчер спешит заявить, что это сделали эволюционисты более позднего времени. Потом он приводит пример — конечно, гипотетический. Этот гипотетический пример относится к двум родственным видам птиц, у одной из которых длина клюва 3 см, а у другой — 6 см. Китчер спрашивает: «Какую дарвинистскую историю можем мы сконструировать для описания эволюционного процесса?» Эта история, сказали бы мы, — сказка, и нужна она для того, чтобы читатели поверили в то же, во что верит сказочник, в соответствии со своими экологическими взглядами. Все эволюционистские книги — сборники таких вот забавных сказок об истории.

    Китчер продолжает:

«С помощью сценария легко проиллюстрировать наш гипотетический пример. Орнитолог может предположить, что птица с коротким клювом — более ранний вид. (Однако я должен подчеркнуть, что мнение о происхождении обоих видов от одного общего предка не означает, что и в современной популяции должны быть представлены древние виды. Вполне вероятно, что первоначальные виды могли быть^[9] модифицированы двумя разными способами), форма с длинным клювом развилась из маленькой, изолированной подгруппы древней популяции, которая оказалась в такой среде, где достать червяка было непросто. В таких условиях птицы с длинным клювом могли охотиться успешнее. Таким образом, произошел естественный отбор в пользу тех птиц, у которых клювы были длинные. Наш орнитолог предполагает, что история новых видов состоит из последовательности популяций, в которых средняя длина клюва постоянно растет».

    И опять Китчер в своей гипотетической реконструкции, или дарвинистском историческом повествовании, оставляет возможность выбора. Возможно, вид с коротким клювом более древний, а, возможно, и нет. Может быть, ни тот, ни другой вид не являлся изначальным, и оба они произошли от какого-то неизвестного нам вида. Все это не более, чем пустые спекуляции, так как мы все равно не можем узнать, какое из объяснений правильно, и не можем опровергнуть ни одну из альтернатив. Гипотезы Китчера не выдерживают ни одной из проверок, которым должны подвергаться научные гипотезы. Однако, обсудив в этой главе некоторые другие вопросы и сделав несколько заявлений в пользу теории эволюции Дарвина, одни из которых сомнительны, а другие — очевидно ошибочны, Китчер завершает главу совершенно потрясающим заявлением. Он говорит (с. 81), что теория эволюции «...замечательна своей плодотворностью. В самом деле, из теории эволюции произросло столько новых наук, что ее репродуктивный успех — поистине грандиозное зрелище».

    Однако Китчер не называет ни одной из этих «многих новых наук». Очевидно, это не биология, не химия, не физика, не геология и не математика, так как эти науки появились до Дарвина. Это не генетика, потому что работа Менделя была опубликована сразу после «Происхождения видов», и эволюционисты, включая Дарвина, игнорировали его труды почти полвека, хотя и знали об их существовании (на с. 9 Китчер утверждает, что Мендель послал Дарвину экземпляр своего труда). Дарвинизм не мог дать начало развитию эмбриологии: он лишь сбил с толку эмбриологов, подкинув им теперь полностью опровергнутую теорию эмбриологической рекапитуляции. Дарвинистское представление о некоторых органах как о рудиментарных на много лет задержало открытие настоящей функции аппендикса, гланд и многих желез, таких, как щитовидная и шишковидная. Если бы теории эволюции никогда не существовало, все по-настоящему значительные открытия, сделанные наукой со времен Дарвина, все равно были бы сделаны, как и многие другие открытия, которые еще будут сделаны, но уже без нее. Теория эволюции тормозила развитие истинной науки.

    Обсуждая эволюцию и второй закон, Китчер прибегает к обычной эволюционистской уловке: он говорит о замкнутых и открытых системах. Китчер утверждает (с. 91):

«Креационисты любят представлять второй закон, либо опуская всякие упоминания об ограничении сферы его действия замкнутыми системами, либо избирая такую формулировку, что это ограничение становится не очень явным».

    Затем он цитирует Генри Морриса, Ранди Вайсона и Х.Хиберта и заявляет:

«Во всех этих случаях креационисты не признают тот факт, что второй закон свидетельствует о повышении энтропии только в замкнутых системах».

    Как уже было отмечено в предыдущей главе, ученые-креационисты полностью в курсе всех ограничений, относящихся ко второму закону термодинамики, и всех соображений по поводу передачи, накопления и использования энергии в любом гипотетическом эволюционном процессе. Это понятно даже Китчеру, потому что он немало страниц посвящает попытке опровергнуть аргументы ученых-креационистов, связанные с проблемой открытой — замкнутой системы. Фактически, Моррис отводит целую главу обсуждению проблем термодинамики, в том числе открытым и замкнутым системам — эту книгу Китчер цитирует^[10]. Это Китчер пользуется упрощенными доводами, основанными только на заявлении об открытости систем.

    Китчер пишет (с. 94):

«Креационисты спрашивают теперь, почему одни открытые подсистемы показывают упадок энтропии, а другие (машины на свалке) — нет. Это совсем другой вопрос, и на него можно дать определенный ответ. Ответ прост: открытые неразвивающиеся системы имеют физико-химическое строение отличное от строения развивающихся систем».

    Далее (с. 95) он заявляет: «Никто не говорил, что для понижения энтропии достаточно, чтобы система была открытой, — теория эволюции утверждает, что понижение энтропии возможно в открытой системе, а не всегда происходит в каждой из них».

    Конечно, креационисты понимают, что эволюционисты не верят в понижение энтропии во всех открытых системах и считают, что должно было существовать какое-то физико-химическое устройство, которое заставило разрушительную «сырьевую» энергию, такую, как ультрафиолетовые солнечные лучи, превратить простые газы в невероятно сложный механизм живой клетки. Креационисты, однако, попросили эволюционистов описать это физико-химическое устройство, обратившее вспять общую естественную тенденцию всех систем к переходу от порядка к беспорядку, в особенности под влиянием разрушительной силы такой «сырьевой энергии», как ультрафиолетовые лучи.

    Но Китчер и не пытается объяснить, что это за процесс, какой механизм мог обратить рассеянный газообразный водород в звезды, галактики и солнечные системы высокой конденсации или превратить простые газы в протеины, ДНК и РНК, а затем — в сложную, запутанную систему живой клетки. Его «объяснения» того, как эволюция относится ко второму закону, — вовсе не объяснения: он лишь заявляет, что так должно было произойти. Креационисты основывают свои доводы на эмпирически установленных фактах, на многократно подтвержденных научных принципах, в то время как эволюционисты обращаются к историям типа «Так уж вышло», противоречащим естественным законам и процессам. Попытка Китчера отразить аргументы креационистов, основанные на термодинамике, полностью провалилась.

    Один из основных доводов против механистического и натуралистического эволюционного происхождения невероятно сложных и точно организованных систем, являющихся частью живых организмов, основан на математической невозможности того, чтобы беспорядочные химические и физические процессы привели к образованию таких систем — даже за предполагаемые 5 млрд. лет земной истории. В разделе книги под заглавием «В царстве хаоса» (с. 85) Китчер пытается опровергнуть эти доводы. Но его «объяснение» ничего не объясняет. Он уделяет много времени обсуждению того, что называет «очевидной хаотичностью», «необузданным хаосом» и «хаотическими процессами», обвиняя креационистов в том, что они не видят между ними разницы. Но он нигде не объясняет, как естественные процессы, будь они очевидно хаотичны, необузданно хаотичны или просто хаотичны, могли привести к созданию из одной клетки живого организма или человеческого мозга с его 12 млрд. мозговых клеток и 120 триллионами связей между ними.

    По утверждению Китчера, то, во что верят эволюционисты, «прекрасно согласуется с предположением, что ДНК сформировалась, когда система менее сложных молекул (сравнительное количество которых нам неизвестно) подвергалась химической комбинации в соответствии с общими законами, управляющими химическими реакциями».

    Однако предполагать, что общие законы, управляющие химическими реакциями, действовали при формировании ДНК на гипотетической примитивной земле — это проблема, а не решение проблемы. Чтобы общие законы, управляющие химическими реакциями, привели к образованию нуклеотидов молекулы ДНК — это нонсенс, так же, как и по отношению, к любым другим комбинациям. Итак, вероятность того, чтобы в результате случайного сочетания нуклеотидов возник биологически активный белок, неизмеримо мала. Конечно, общие химические и физические законы действовали, когда я писал эту фразу, но они никак не были соотнесены с расстановкой букв алфавита в порядке, нужном для написания этого предложения, — и общие химические законы не были связаны с формированием ДНК, содержавшейся в живых организмах. Пытаясь опровергнуть доводы креационистов, основанньк на данных теории вероятности, Китчер опять прибегает к аргументу, лишенному всякого смысла.

    Неспособность Китчера распознать реальные проблемы очевидна, если обратиться к его попытке опровергнуть аргументы теории вероятности: На с. 103 он пишет:

«Часто мы можем так представить начальные условия случившегося события, что оно покажется предельно невероятным. Представьте, что из стандартной колоды в 52 карты вы берете одну за другой 13 карт. Спросим в стиле Морриса: какова вероятность того, что эти карты будут расположены в нужном порядке? Ответ: примерно 1 на 4 х 1021 . Конечно, это кажется очень маловероятным. Однако же так произошло.

Подобные случаи могут обманывать нас только в том случае, если мы упускаем из вида очевидный факт: вероятность любого события может быть очень низкой относительно конкретного описания начальных условий его протекания, даже если в итоге событие произошло. Если вам говорят, что из колоды в 52 карты вы вытянете 13 последовательных, вам это покажется вряд ли осуществимым. Однако это зависит от условий — а именно от того, каким образом сложены карты».

    Именно! Но это опять проблема, а не ее решение. Каждый из четырех игроков обязательно получает 13 карт. Но каких? Порядок расположения карт в колоде устанавливается случайно, методом перетасовки карт. Пока игрок не раскроет карты, он не может предсказать, какие из них ему достанутся. Достоверно лишь то, что какие-то 13 карт он получит, но вероятность получения определенного набора равна 1 к 4 х 1021. Если бы карты менялись по одной каждую секунду, потребовалось бы, чтобы прошло почти 10000 раз по 20 млрд. лет, прежде чем игрок подучил бы заранее заданный набор из 13 карт. Долго же пришлось бы играть! А если бы этому игроку понадобилось добиться такого результата миллион раз?

    Если бы обезьяне дали пишущую машинку и бумагу и разрешили нажимать клавиши столько раз, сколько знаков в этом предложении, на странице появилось бы много букв. Однако существовал бы один шанс из 26¹⁷⁶, что обезьяна напечатала бы это предложение без единой ошибки. Число 26¹⁷⁶ так велико, что превосходит количество частиц, составляющих миллиарды миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов миллиардов Вселенных! Происхождение жизни в результате эволюции не более вероятно. Люди, подобные Китчеру, живут в придуманном мире, бог которого — эволюция, а для эволюции нет ничего невозможного. Маловероятность, или фактическая невозможность эволюции, произошедшей в результате исключительно природных, механистических процессов, была отмечена многими креационистами, антиэволюционистами, независимыми исследователями и отчаявшимися эволюционистами^[11].

    В разделе «Страх перед окаменелостями» (с. 106-120) Китчер пробует защищать теорию эволюции от критики ученых-креационистов, утверждающих, что данные раскопок прямо противоположны положениям теории эволюции, однако его слова лишь подтверждают идею сотворения мира. Хотя об этом уже писали многие другие креационисты, Китчер указывает, что его замечания относятся главным образом к моей книге «Эволюция? Раскопки говорят нет!», а точнее к ее изданию 1979 г^[12]. Как и многие эволюционисты, Китчер начинает с заявления о скудости данных раскопок и дает неверное представление об исследованиях креационистов. Тут-то и заключена проблема, потому что в настоящее время все больше геологов отступают от старого дарвинистского утверждения о том, что именно из-за скудности палеонтологических находок обнаружено так мало переходных форм (если они вообще были обнаружены). Если вспомнить, что на музейных полках хранятся останки 250 тыс. видов — десятки миллионов экземпляров, относящихся ко всем возможным геологическим периодам земной истории, любые жалобы на бедность результатов раскопок покажутся лишь свидетельством отчаянного положения эволюционистов.

    Проблемы, стоящие перед эволюционистами, утверждает Китчер, во многом определяются состоянием сохранившихся останков. Он пишет:

«Дело не только в том, что результаты раскопок неполны. Многие останки плохо сохранились. Окаменелости некоторых организмов — таких, как морские беспозвоночные — дошли до нас в гораздо лучшем состоянии, чем другие».

    Это утверждение — еще одна отчаянная попытка справиться с трудностями, которые создают раскопки для теории эволюции, так как именно останки беспозвоночных, которые, признает Китчер, лучше всего сохранились, представляют собой самое мощное свидетельство против эволюции. Как подробно описано мною ранее, многие миллионы останков ископаемых беспозвоночных находятся в музейных коллекциях; потенциально доступными являются миллиарды этих останков — все крупнейшие типы беспозвоночных: губки, медузы, трилобиты, улитки, морские ежи, огурцы, лилии, съедобные моллюски, — и все они сразу появляются уже полностью сформированными; ни одной из форм не предшествуют «эволюционные предки», и нет никаких связующих звеньев. Итак, именно там, где у Китчера есть наибольшие шансы найти переходные формы, не обнаружено ни одной.

    Китчер утверждает, что есть несколько примеров переходных форм, которые, по его мнению, представляют связующие звенья между рыбами и амфибиями, рептилиями и млекопитающими и рептилиями и птицами. Так как эти предполагаемые промежуточные формы уже обсуждались в одной из предыдущих глав, а также в книге «Эволюция: вызов со стороны ископаемых» ^[13] и в книгах других креационистов и скептиков, здесь мы не будем обсуждать эту проблему. Несмотря на все старания Китчера, окаменелости остаются одним из мощнейших свидетельств в пользу сотворения.

    Именно в этом разделе (с. 115) Китчер обвиняет меня в цитировании вне контекста Ричарда Гольдшмидта и Дейвида Раупа, но его обвинения уже опровергнуты мною ранее. В следующей главе (глава 5) Китчер искажает взгляды геолога XIX века Адама Седжвика. Китчер пишет: «В 1831 г. в докладе Геологическому обществу Адам Седжвик публично заявил о том, что отказывается от своей версии сотворения» (с. 125). Далее Китчер приводит цитату из этого обращения, и становится ясно, что Седжвик отказался не от идеи сотворения, а от своей прежней теории катастрофизма, которую теперь считал неверной.

    В разделе «Каждому свое» (с. 135) Китчер делает слабую попытку опровергнуть доказательства сотворения, основанные на идее замысла и цели. Китчер заявляет, что недавнее открытие биохимического подобия организмов представляет собой «новый поразительный успех теории эволюции» (с. 136). Это заявление решительно опровергают специалист по молекулярной биологии Майкл Дентон^[14], а также эволюционисты Швабе и Уорр, предлагающие альтернативное толкование этих данных^[15]. Критикуя свидетельство в пользу сотворения, основанное на замысле, Китчер пишет (с. 137):

«Если человек верит в сотворение — значит, он просто не способен мыслить критически. В самом деле, ведь, если подумать, это просто смешно! Представьте себе Творца, Который, наблюдая за бескрылой летучей мышью, вдруг видит, что ей чего-то не хватает, и снабжает ее необходимыми крыльями. Если же серьезно подойти к сути хотя бы одного подобного события, мы увидим, что мир — сочетание целого ряда организмов, которые развиваются в соответствии со своими надобностями и характером всей системы».

    Представление Китчерз о ходе мыслей креационистов просто смешно — разумеется, мы вовсе не думаем, что Творец уже наполовину создал летучую мышь, а потом вдруг, ни с того ни с сего, решил, что неплохо бы приделать ей крылья: креационисты верят в то, что Творец создал каждое растение и животное, с самого начала зная, каким оно должно быть в морфологическом и физиологическом отношении. А вот человек, верящий в эволюцию, явно не способен критически мыслить. Китчер пишет: «Слово "замысел", то есть удовлетворение "нужд" заранее, ничего не объясняет». Креационист немедленно напомнил бы Китчеру прежде всего, что слова «естественный отбор» — то есть тоже «удовлетворение "нужд" заранее», но только с позиций теории эволюции — тоже ничего не объясняет. Более того: инженер мог бы убедительно объяснить, что такое «замысел», описывая, зачем нужна каждая из миллионов деталей космического корабля. Так же очевидны и замысел и назначение каждой черты строения и каждой функции живой клетки, которая неизмеримо сложнее космического корабля. Почему же мысль о создании живой клетки разумным творцом менее убедительна, чем идея создания космического корабля разумными инженерами?

    Китчер приводит два примера, которыми часто пользуются эволюционисты для доказательства неверности положения о разумном замысле творения. Первый — это популяризованный Гоулдом рассказ о «большом пальце» панды^[16]. Эволюционисты считают, что некоторые «устройства» в мире неуклюжи и недоразвиты, как, например, большой палец панды. Китчер пишет:

«Хоть она и принадлежит к роду плотоядных, гигантская панда питается исключительно листьями бамбука. Для того чтобы ухватить побег, она нуждается в специальном приспособлении. Как и у всех плотоядных, у панды нет отставленного в сторону большого пальца. Но зато у нее вытянута одна из костей запястья, которая и служит для захватывания побега, — это не лучшее приспособление для такой цели. Любой компетентный инженер, пожелавший сконструировать гигантскую панду, предложил бы что-нибудь лучше. Но "устройство" все-таки работает» (с. 139).

    Эволюционисты считают, что этот «палец» (на самом деле это не палец) панды неуклюж и бесполезен, однако он очень удобен для срывания листьев с бамбука (он был задуман для хватания, а не как орудие срывания листьев). Даже сам Китчер признает, что «"устройство" все-таки работает». И работает настолько хорошо, что эволюционистам придется признать: оно служило гигантской панде все время ее существования (которое, по мнению эволюционистов, насчитывает уже миллионы лет). Итак, «неуклюжий и недоразвитый» «большой палец» панды не является ни «большим пальцем», ни «недоразвитым». Со стороны эволюционистов чересчур уж заносчиво требовать, чтобы Бог дал гигантской панде настоящий большой палец, с помощью которого она могла бы не только отрывать листья, а не просто удлинение лучевой сесамовидной кости на ее запястье, и уж совсем некрасиво заявлять, что инженеры сделали бы все это лучше. Они, разумеется, знают, что проверить справедливость их слов никто не может, потому что нельзя переделать «ладонь» панды или попросить их изменить ее «палец» и посмотреть, окажется ли предложенное ими решение лучшим.

    Другой пример, приводимый Китчером, — практика копрофагии кроликов. Кролики выделяют фекальные шарики двух видов, один из которых бурого цвета, а другой — зеленого. Зеленые «горошины» кролики могут переваривать вторично. Причина в том, что зеленый кал содержит много питательных непереваренных веществ, которые можно еще раз употреблять в пищу. Китчер и другие эволюционисты кричат, что это отвратительно. Правда, Китчер и его друзья не спросили у кроликов, что они об этом думают. Конечно, такие привычки показались бы отвратительными большинству людей, но, очевидно, не кроликам, а в данном случае важно только их мнение.

    Можно было бы с пользой углубиться еще в кое-какие идеи Китчера, атакующего креационистов, но, по-моему, уже сказанного достаточно для прояснения природы искаженных взглядов Китчера. При повторном прочтении его книги меня больше всего впечатлило отсутствие связующей основы в его аргументах. Его предполагаемое использование дарвинистских стратегий разрешения проблемы путем сочинения исторических рассказов — лишь пустая риторика. Но Китчер прочно пребывает в заблуждении относительно дарвинизма, отвергая все возражения — даже те, которые исходят от компетентных биологов и других ученых — как мракобесие, фанатизм и догматизм. Это Китчер, а не креационисты, виновен в злоупотреблении наукой.