Творение, эволюция, наука и религия

    Одно из самых частых критических замечаний, которое эволюционисты бросают креационистам, особенно если речь идет об образовании: креационизм — религия, а не наука. Мы приведем лишь несколько примеров.

    Годфри утверждает немногословно:

«Научный креационизм — это не наука, а религия»^[1].

    Джон Паттерсон обвиняет нас в том, что:

«"Научный креационизм" — евангелическое движение проповедников-фундаменталистов, которые интересуются не развитием науки, а установлением веры в безошибочность Библии за счет интересов науки»^[2].

    Эдвордс уверяет, что:

«...некоторые креационисты на самом деле сражаются не за справедливость, а за то, чтобы их религия преподавалась в государственных школах за счет налогоплательщиков»^[3].

    Уилсон убежден:

«Послушав речи креационистов, почитав их труды и побеседовав с верящими в сотворение мира студентами, мы увидели, что креационизм — не более чем одна из версий фундаментального христианства, не имеющая никакого ценного научного содержания»^[4].

    Долфин говорит, что:

«Научный креационизм — не наука. Его суть — узкофундаменталистское религиозное толкование христианства»^[5].

    Уатерс пишет:

«Строгий или так называемый научный креационизм является просто отбором подходящих данных, помогающих поддержать определенную теологическую перспективу и авторитет Библии»^[6].

    Футуяма заявляет, что:

«Теории креационистов основаны не на доказательствах, которые удовлетворили бы скептический ум, а на их желаниях и Библии, ее авторитет является единственным источником веры в творение»^[7].

    И так далее, и тому подобное.

    Прежде чем установить научный статус креационизма и эволюционизма, позвольте нам рассмотреть религиозный характер теории эволюции. Пьер Тейяр де Шарден, французский священник, действительно веривший в эволюцию, написал:

«(Эволюция) — это великий постулат, перед которым должны почтительно склониться все теории, все гипотезы, все системы, которому они должны соответствовать, чтобы быть верными и достойными обдумывания. Эволюция — это свет, озаряющий все факты, траектория, которой должны следовать все линии мысли, — вот что такое эволюция»^[8].

    Айала процитировал это заявление в своей похвале Добжанскому; по его мнению, Добжанский верил, что этот отрывок из Тейяра де Шардена лучше всего отражает место биологической эволюции в мире человеческой мысли. Ничто не считается достойным размышления и истинным, если не склонится перед эволюцией, — так утверждает Тейяр де Шарден. В Библии сказано, что Бог — это свет. Тейяр де Шарден говорит, что эволюция — свет, озаривший все факты. Этот пассаж Тейяра де Шардена, столь близкий сердцу Добжанского и одобрительно цитируемый Айалой, — самая настоящая религия.

    Один памфлет Гуманистического общества гласит:

«Гуманизм — это вера в то, что человек сам создает свою судьбу. Это конструктивная философия, атеистическая религия, образ жизни»^[9].

    Далее цитируются слова современного британского биолога, атеиста и эволюциониста, сэра Джулиана Хаксли, который говорил:

«Я называю "гуманистом" любого, кто верит, что человек — такой же природный феномен, как животное или растение; что его тело, разум и душа — не сверхъестественное творение, а продукт эволюции, и что он не находится под контролем какого-то сверхъестественного существа или существ, но должен полагаться только на себя, на собственные силы».

    Таким образом, мы видим из этого, что гуманизм — атеистическая религия, одной из фундаментальных догм которой является эволюция. Заявление, похожее на фразу Хаксли, можно найти в книге Симпсона «Жизнь в прошлом»^[10].

    Ричард Льювонтин, марксист, атеист, профессор биологии Гарвардского университета, писал:

«Каким бы ни было понимание общественной борьбы, приведшей к подъему креационизма, каким бы ни было желание примирить науку с религией, нам не избежать коренного противоречия между эволюцией и креационизмом. Это непримиримые взгляды»^[11].

    Да, в самом деле, эволюция и творение, — не примиримые между собой идеи. Если, как утверждает Льювонтин и его коллеги-эволюционисты, креационизм — это религия, то же самое можно сказать и о сторонниках теории эволюции.

    Л.Харрисон Мэттьюз, британский биолог-эволюционист, во вступлении к изданию «Происхождение видов» Дарвина 1971 г. пишет:

«Факт эволюции — позвоночник биологии, таким образом, биология находится в своеобразном положении науки, основанной на недоказанной теории, — что это тогда, наука или вера? Таким образом, вера в теорию эволюции существует параллельно вере в сотворение мира — это две концепции, которые верующие в них считают истиной, но, по меньшей мере, до сих пор, не могут доказать»^[12].

    Тогда опять же, если креационизм — религия, то же можно сказать и об эволюционизме. Единственная часть заявления Мэттьюза, с которой не согласны креационисты — это его вера в то, что эволюция — позвоночник биологии и что биология основана на теории эволюции. Биология, судя по самому ее названию, — наука, изучающая живые организмы; а эволюция — попытка объяснить, как эти организмы и те, которые более не существуют, возникли первоначально. Есть разница между эмпирической наукой и историей.

    Силу и значимость религиозных основ эволюционизма хорошо выразил Бозарт, заявив следующее:

«Христианство борется, всегда боролось и будет отчаянно бороться до конца с теорией эволюции, потому что эволюция окончательно и грубо разрушает самую причину, по которой земная жизнь Иисуса, предположительно, была необходима. Уничтожьте Адама и Еву и их первородный грех — ив прахе вы найдете жалкие останки сына Божьего. Если Иисус не был избавителем, погибшим во искупление наших грехов, а это доказывает эволюция, то христианство ничего не стоит»^[13].

    Ученые-креационисты уже устали объяснять, что они не борются с наукой. Фактически, именно научные факты убедили их, что с научной точки зрения сотворение мира куда правдоподобнее эволюции. Мы боремся с теорией эволюции и верой в нее, а не с наукой. Если верить Бозарту, эволюция является мощной религиозной концепцией, которая, если она правильно понята, полностью отрицает христианство. Конечно, Бозарт согласился бы с Джулианом Хаксли, услышав такие слова последнего: «Эволюционистский способ мышления не нуждается в сверхъестественном»^[14]. Судя по словам Хаксли, все теистические религии, будь они христианскими, мусульманскими, иудейскими или любыми другими, провозглашающими веру в Бога, опровергаются теорией эволюции.

    Джулиан Хаксли даже не попытался скрыть свое отношение к эволюции как к новой вере, новой религии. Фактически, он готов установить новую религию, основанную на эволюции. Хаксли заявляет, что:

«...эволюционистское видение помогает нам различать, хоть еще и неполно, очертания новой религии, которая несомненно возникнет для удовлетворения потребностей грядущей эпохи»^[15].

    В другой своей книге, написанной в соавторстве с британским эволюционистом Джекобом Брановски, Хаксли утверждает:

«Религия по сути своей является отношением к миру в целом. Таким образом, эволюция, например, может оказаться столь же могущественным принципом, координирующим верования И надежды людей, каким раньше был Бог»^[16].

    Марджори Грин, известный философ и историк науки, как замечалось ранее (ей принадлежит авторство глав некоторых сборников трудов выдающихся эволюционистов), заявила:

«Дарвинизм владел и владеет человеческими умами, в основном, как религия науки... Преобразованная, но по-прежнему характерно дарвинистская, эта теория сама стала догмой, проповедуемой ее последователями с религиозным рвением и отрицаемой, как полагают эволюционисты, лишь немногими несведущими и непрочными в научной вере»^[17].

    Колин Паттерсон, ведущий палеонтолог Британского музея естественной истории, — эволюционист, который, не веря в сотворение мира, высказал серьезные сомнения в некоторых аспектах теории эволюции (их мы обсудим позже). Паттерсон объявил:

«Как додарвинистская биология разрабатывалась людьми, верившими в Создате- ля и Его план, так после Дарвина биологией стали заниматься люди, верящие в почти что божественность Дарвина»^[18].

    Можно ли сомневаться в том, что, кто бы что ни говорил, в умах ведущих защитников эволюционизма эта теория является религиозной догмой? Эволюционисты-фундаменталисты требуют беспрекословного подчинения своих сторонников. Те, кто остаются в их рядах, но осмеливаются, например, начать речь словами: «Если теория эволюции истинна...», клеймятся как еретики, внутренние враги^[19], но, конечно, худшие обвинения обрушиваются на тех, кто уверенно заявляет о большей достоверности сотворения мира, чем эволюции.

    Теперь давайте вернемся к обсуждению научного статуса креационизма и эволюционизма. Для этого мы должны определить, что такое наука, что мы понимаем под научной теорией, а затем оценить природу всех теорий о происхождении жизни, в особенности, теорий сотворения и эволюции.

    Что такое наука? Выражаясь ненаучно, можно было бы сказать, что наука — это то, чем занимается ученый, когда думает. Конечно, собственно наука не включает в себя многое из того, о чем думают ученые. Строго определенная, эмпирическая наука представляет собой нашу попытку наблюдать, осмысливать и объяснять часто наблюдаемые события, процессы и качества. На основе подобных теорий можно делать выводы о природных феноменах и предсказывать будущие природные явления. Для проверки теории ставят эксперименты, и они могут опровергнуть теорию, если она неверна. Возможные неточности — важный элемент истинной научной теории. Таким образом, эмпирическая наука, эмпирические теории сводятся к попыткам объяснить, как функционирует Вселенная и живущие в ней существа. Это изучение реального мира вокруг нас, здесь и сейчас.

    Теории о происхождении мира, будь они эволюционистскими или креационными, по существу сильно отличаются от эмпирических научных теорий. Ни один человек не был свидетелем создания Вселенной, возникновения жизни или хотя бы зарождения отдельного организма. Это неповторимые, уникальные исторические события, произошедшие в прошлом. Никто никогда не видел, как впервые возникает червь, обезьяна, рыба или человек. Никто никогда не видел, как рыба становится амфибией, а обезьяна — человеком. Более того, нельзя пойти в лабораторию и экспериментально проверить теорию о том, как рыба превратилась в амфибию, а обезьяна — в человека. Креационизм и эволюционизм — предположения, основанные на непрямых свидетельствах. Это попытки объяснить происшедшее в прошлом. Эволюционные теории пытаются использовать действующие до сих пор процессы для объяснения того, как произошла эволюция; но ведь, чтобы увидеть, правильны ли эти идеи, должны пройти десятки тысяч и даже миллионы лет, так что проверить истинность этих теорий невозможно.

    Основной вопрос двух противоборствующих теорий о происхождении мира — творения и эволюции — таков: как возникла Вселенная и живые существа? Создалась ли Вселенная в результате процесса самопреобразования, посредством естественных, механических изменений, происходящих благодаря неотъемлемым свойствам материи, или она была создана в соответствии с замыслом, целями и произвольными творческими действиями разумного и всемогущего Творца? Нельзя, в конечном счете, фальсифицировать доказательства какого-либо общего предположения, но из каждого из них исходят вспомогательные гипотезы, доказательства которых потенциально могут быть фальсифицированы.

    Прежде всего давайте рассмотрим теорию сотворения мира. Многие ученые-креационисты — вероятно, большинство из них — полагают, что земля и космос сравнительно молоды. Часто упоминается цифра 10 тысяч лет, плюс-минус несколько тысячелетий. Давайте предположим, что, к удовольствию многих ученых, окончательно доказано, что земле 4-5 миллиардов лет. Докажет ли это несостоятельность креационной теории? Нет, конечно. Фактически и сейчас многие креационисты считают, что космосу очень много лет. Теория творения может спокойно быть переориентирована так, чтобы временные промежутки между отдельными актами творения Бога считались более продолжительными.

    Другой пример — это уже произошедшее изменение взгляда на постоянство видов. Креационисты додарвинистского периода и многие креационисты, боровшиеся с дарвинизмом и его революционными открытиями, считали, что виды неизменны. В те времена о генетике знали очень мало и многие ученые верили в способность человека обнаружить границы вариативности внутри основного вида. Собранные с тех пор эмпирические доказательства показали, что не только наука таксономии — то есть наши попытки классифицировать организмы, разделив их на такие категории, как виды, роды, семьи, порядки, классы и подклассы, — произвольна и неточна, но определение самих видов спорно и произвольно. Так, вид часто определяется как популяция организмов, которые скрещиваются, производя на свет плодородное потомство, таким образом обеспечивая обмен генетическим материалом между организмами вида и не отдавая его организмам других видов. На самом деле, однако, это вовсе не так. Наш домашний питомец, собака (Canis familiaris) скрещивается с волками (Canis lupus), койотами (род Canis) и шакалами (род Canis), производя на свет плодородное потомство. Обычно, правда, они не скрещиваются, а так как между ними существуют небольшие морфологические различия, они помещены в разные виды. Можно привести множество примеров такой гибридизации видов, даже разных родов, как животных, так и растений.

    Современным ученым-креационистам кажется очень вероятным, если не бесспорным, факт происхождения собак, волков, койотов и шакалов из одного основного, сотворенного типа, путем естественного, хоть и ограниченного, отбора генетических факторов, которые все были частью генетического запаса первоначального сотворенного типа «собачьих».

    Определяя вид, креационисты придерживаются теперь мнения не о постоянстве видов, а о постоянстве сотворенных типов. (Этот вопрос будет рассмотрен подробнее позже.) Таким образом, опровержение концепции постоянства сотворенных видов не опровергает теории сотворения мира. Эти и подобные события показывают, что ученые-креационисты не являются догматическими приверженцами устаревших гипотез; креационизм — динамичная теория, вспомогательные гипотезы которой подвергаются проверкам, пытливо проводимым креационистами.

    Сравнительно просто обмануться, делая выводы, что ведет к ошибкам или, по меньшей мере, к сомнениям, рассматривая одну или две вспомогательные гипотезы, исходящие из общей модели творения, но очень трудно, если не невозможно, провести эксперимент или исследование, которое в конечном счете опровергло бы общую концепцию сотворения мира. Детали общей концепции всегда могут быть модифицированы в соответствии с новыми фактами. Мы поспешим заметить, что практически то же самое можно сказать и о достоверности общей модели, или теории, эволюции.

    Неопровержимая общая теория эволюция — это предположение о том, что Вселенная и живые существа произошли исключительно благодаря механистическому, естественному процессу эволюции, признаваемому и эволюционистами, и креационистами. По этой и другим причинам сэр Карл Поппер, один из ведущих мировых философов науки, сам Эволюционист, заявил:

«Я пришел к выводу, что дарвинизм является не доказательной научной теорией, а метафизической программой исследований — возможным обрамлением для доказательных научных теорий» ^[20].

    Поппер опубликовал в «Нью Сайнтист», британском квазинаучном журнале, письмо, в котором немного прояснил свою позицию^[21]. На основании этого письма многие эволюционисты настаивают на том, что Поппер пересмотрел приведенное выше высказывание. Но это не так. В приведенном выше фрагменте Поппер говорил о теории эволюции Дарвина, а в более позднем письме его замечания относились только к теории естественного отбора. Майкл Рьюз, страстный дарвинист и архиантикреационист, сказал, имея в виду приведенное выше заявление Поппера:

«Сделав такое заявление, Поппер сам в какой-то мере изменил свою позицию; но, что бы мне ни возражали, я подозреваю, что и теперь он в действительности не верит в то, что дарвинизм в его современной форме изначально ошибочен»^[22].

    Мюррей Иден — а он, без сомнения, не креационист — соглашается с тем, что эволюция — неопровержимая теория. Он пишет:

«Я помню, как однажды даже в биологии я помог разработке очень умной и приятной на вид теории, касающейся кровеносного обмена в почках. Она была не просто бездоказательной, она была ложной. Но для проверки такой теории можно провести эксперимент и убедиться, истинна ли она.

В случае с эволюцией в широком плане так сделать нельзя, и именно это я имел в виду в первую очередь, назвав ее "тавтологической наукой". Здесь ничего нельзя объяснить. Можно предлагать гениальные, совпадающие с обнаруженными другими схемы, но теория все равно остается бездоказательной»^[23].

    В симпозиуме, на котором Иден выступил с этими замечаниями, участвовали и другие эволюционисты, очевидно принимающие положение Идена о невозможности доказать теорию эволюции. Так, Алекс Фрейзер, тогда профессор генетики Калифорнийского университета в Дэйвисе, заметил:

«Мне кажется, что сегодня бесконечно делались разные заявления, но единственное, с которым я соглашаюсь, —это слова Карла Поппера, а именно: реальный научный и эстетический недостаток эволюции в том, что можно объяснить все, что угодно, оборачивая данные другой стороной»^[24].

    Марсель Шютценбергер, тогда профессор математики Парижского университета, ссылаясь на объяснения эволюционистов, сказал тогда же:

«Наука представляет собой лишь отбор вопросов или проблем и общую рамку, внутри которой мы решаем, можно дать ответ на какой-то вопрос или нет.

Мы очень рады, что светляки находят друг друга по огоньку. Я уверен, что знать об этом — огромное наслаждение; но разве не интересно, почему такое происходит только со светляками? Была ли какая-нибудь причина, подсказавшая им идею со светом? Почему этому виду понадобился такой сложный механизм для "знакомства", ведь все остальные обходятся другими способами?

На каждый отдельный вопрос вы можете дать мне отдельный ответ, но я уверен, что в большинстве случаев у вас не будет общего принципа, с помощью которого вы решите впоследствии, какое конкретное объяснение выберете. Я думаю, это и есть пример того, что такое бездоказательная теория»^[25].

    Доктора Пол Эрлих и Л.К-Берч, биологи из Стенфордского и Сиднейского университетов соответственно, подвели итоги обсуждения этой проблемы в «Нэйче», журнале Британской ассоциации за развитие науки:

«Наша теория эволюции стала... теорией, которую нельзя опровергнуть никакими возможными фактами. Любое мыслимое наблюдение может быть подогнано к ней. Таким образом, она находится "вне эмпирической науки", но не обязательно ложна. Никто не может придумать, как ее испытать. Идеи, как необоснованные, так и основанные на немногочисленных лабораторных экспериментах, проведенных в предельно упрощенных условиях, распространились более, чем они заслуживают. Они стали частью эволюционной догмы, принятой большинством из нас как часть нашего образования»^[26].

    Эрлих и Берч, по-видимому, утверждают здесь, что теория эволюции стала такой гибкой, что, независимо от природы данных, их, так или иначе, можно согласовать с теорией. Поэтому истинность теории невозможно проверить и, следовательно, она бездоказательна. И, конечно же, догма — это, наверное, предположительно часть религии, а не науки.

    Эволюционисты в своих выступлениях перед судами и светской публикой часто заявляют, что только невежественные, заблуждающиеся креационисты сомневаются в научном статусе теории эволюции. Но если почитать научную и научно-философскую литературу, можно обнаружить, что там они же, говоря о покушениях на научный статус теории эволюции, о креационистах даже не упоминают! В основном эти покушения совершают не креационисты, а их же товарищи — эволюционисты. Так Дуглас Футуяма в своей антикреационной книге заявляет:

«В научных кругах можно слышать два основных вида аргументов о теории эволюции. Есть философские аргументы о том, является ли теория эволюции научной, и собственно детали теории с их способностью объяснить наблюдаемые явления... Тут возникает вторичная проблема: бездоказательна или тавтологична ли гипотеза естественного отбора?.. Заявление о том, что естественный отбор — тавтология, периодически делалось и в научной литературе...»^[27].

    Тавтология — это аргумент, идущий по кругу, в котором выводы являются повторением ранее сделанных предпосылок. Например, вы спрашиваете: «Кто спасется?» Вам отвечают: «Спасутся самые ловкие». Когда же вы спрашиваете: «Кто самый ловкий?», вам отвечают: «Те, кто спасется». Получается: спасется тот, кто спасется. Обратите, пожалуйста, внимание: Футуяма утверждает, что критика научного статуса теории эволюции исходит из «научных кругов». Таким определением ученые-эволюционисты удостаивают только своих коллег.

    Франсиско Айала, биолог и яркий антикреационист, допускает, что:

«Теоретики науки критикуют теорию естественного отбора по двум причинам. Одна из них состоит в том, что теория естественного отбора идет по кругу. Другая — в том, что ее нельзя подвергнуть эмпирической проверке»^[28].

    Опять же напомним, что никакая теория, которую нельзя подвергнуть эмпирической проверке, не может считаться научной. Айала, конечно, не соглашается с теми теоретиками науки, которые сомневаются в научном статусе теории эволюции, но и сам, как мы вскоре увидим, невольно показывает нам, что теория эволюции, созданная так, что объясняет все и вся, независимо от фактов, не может считаться научной.

    В своей книге, вышедшей в 1975 г., в главе «Научные гипотезы, естественный отбор и теория нейтральной протеиновой эволюции» Айала начинает свои рассуждения справедливым замечанием:

«Гипотеза или теория, относящаяся ко всем возможным явлениям мирового опыта, неинформативна... Важно то, что эмпирическое содержание гипотезы измеряется степенью ее потенциальных заблуждений»^[29].

    Под этими словами он подразумевает: теория, сформулированная в столь общих или туманных выражениях, что невозможно доказать ее ошибочность (если она ошибочна), — это очень незначительная теория; по меньшей мере, она не научна. Научная теория должна содержать определенные постулаты, доказательство несостоятельности которых может опровергнуть теорию. Любая теория, которая так пластична, что все возможные результаты опытов, какими бы они ни были, могут быть согласованы с общей концепцией, не научна.

    Теперь давайте посмотрим, что говорит Айала на следующей странице своей книги. Может быть, у него короткая память или между написанием первой и второй страницы прошел большой промежуток времени? На следующей странице книги Айала заявляет:

«Естественный отбор может объяснить разные модели, сроки и результаты процессов эволюции. Адаптивные разветвления в некоторых случаях, отсутствие расхождений в развитии подвидов, быстрый и медленный темп эволюционных изменений, распространенное и ограниченное генетическое варьирование в популяциях — все эти и многие другие возможные случаи могут быть объяснены постулатом о действии закона приспособления к условиям окружающей среды».

    Значит, каковы бы ни были данные, можно вообразить себе любой сценарий эволюции в соответствии с ними.

    Но тогда теория естественного отбора может быть использована для объяснения всего и вся. Она объясняет:

    1. Адаптивные разветвления, которые дают многочисленные и очень разнообразные продукты эволюции; или слабость или отсутствие адаптивных разветвлений, в результате чего не образуется подвидов.

    2. Быстрые темпы эволюционных изменений или медленные темпы эволюционных изменений...

    3. Широкие генетические вариации или ограниченные генетические вариации.

    4. Много других альтернативных возможностей — если говорить о приспособлении к окружающей среде.

    Другими словами, «объясняющая» сила естественного отбора в теории эволюции по отношению к данным раскопок и наблюдениями за нынешними живыми существами ограничена лишь пределами человеческого воображения. Таким образом, почитаемая Айалой теория естественного отбора, ведущая и движущая сила эволюции, судя по словам Айалы и ортодоксальным учебникам, может объяснить все что угодно в мире опыта, поэтому, как говорил сам Айала, она «не информативна». Более того, эмпирического содержания теории практически не существует, потому что нельзя опровергнуть ее или подтвердить.

    Без сомнения, именно поэтому Марджори Грин без энтузиазма пишет о неодарвинистской теории эволюции. Возражая неодарвинистам, она заявила:

«...но некоторые, даже выдающиеся биологи спрашивают, является ли вообще эволюция, как в большом, так и в малом масштабе, результатом приспособления, адаптации. Эти биологи — такие, как А.М.Дальк из Брюсселя, О.Шиндевольф из Тюбингена, или А.Вандель из Тулузы — считают, что в истории эволюции было два разных направления. Существуют, конечно, все те малые, своеобразные отличия развития, подобно замеченным у галапагосских птиц, которыми так восхищался Дарвин; эта версия изложена в "Происхождении видов" и подхвачена сегодняшними сторонниками естественного отбора. Но это конечная стадия, последний штрих развития; не таким способом произошли все крупные эволюционные изменения. Именно в этом противники эволюции усматривают ее суть: великие новые изобретения, новые идеи жизни, возникающие внезапно; развитие в бесчисленных направлениях, сочетающееся с постоянством фундаментальных свойств, — и это нельзя объяснить дарвинистскими доводами. Ни происхождение и сохранение новых грандиозных жизненных процессов — фотосинтеза, дыхания, мышления, — ни запутанные, сложные и скоординированные между собой изменения, которые понадобились для их обеспечения, не могут быть объяснены дарвинистской теорией или хотя бы согласованы с ней. Если мы перечитаем "Происхождение видов", помня об этой критике, мы поймем, что все эти блестящие гипотезы, вся эта восхитительная простота "механизма", которым "объясняются" столь многочисленные и разнообразные явления, ничего не говорят о происхождении видов, если оставить в стороне все порядки, классы и подвиды. Аргументы идут в другом направлении — в сторону малых, специфических адаптации, которые никуда не ведут, кроме как к угасанию вида. То же самое можно сказать обо всех многочисленных и бесконечно наивных трудах нынешних дарвинистов: c'est magnifique, mais ce n'est pas la guerre! (Это чудесно, но это не война). Очень вероятно, что цвет моли и улиток или наличие ворсинок на стебле горошка можно объяснить мутациями и естественным отбором; но как из одноклеточного организма (каким-то образом произошедшего из неодушевленного вещества) возникли горошек, моль и улитки, а из них, в свою очередь, ежи, ламы, львы и обезьяны — и, наконец, люди — этого неодарвинистская теория не объясняет»^[30].

    Если современная неодарвинистская теория эволюции оставляет без ответа эти жизненно важные вопросы, тогда это вообще не наука о происхождении жизни, а просто собрание историй, не связанных с главным вопросом: как могли появиться на земле живые существа и как они появились?

    Дейвид Халл в обзоре книги Марджори Грин «Измерения дарвинизма» в журнале «Сайенс», органе Американской ассоциации за развитие науки, утверждает, что:

«Объяснить строение организмов прошлыми адаптациями вряд ли возможно, ибо ни доступные нам свидетельства, ни современные теории о механизмах эволюции не придают этим объяснениям достоверности. При такой неопределенности многие альтернативные варианты кажутся не менее приемлемыми»^[31].

    Это заявление Халла напоминает о допущении Эрлиха и Берча и непреднамеренной фразе Айалы.

    Выше, в числе критериев научной теории мы называем не только ее возможность быть опровергнутой, но и (связанное с ней) наличие многократно повторяемых наблюдений (то есть экспериментального метода). Но что мы можем сказать об этих возможностях применительно к общей теории эволюции? Вот что заявил недавно Феодосии Добжанский, один из основных создателей неодарвинистской схемы:

«События эволюции уникальны, неповторимы и необратимы. Невозможно превратить земное позвоночное в рыбу в результате обратного преобразования. Применение экспериментального метода для изучения таких уникальных исторических процессов строго ограничено — прежде всего требующимися для изменений временными интервалами, намного превосходящими продолжительность жизни любого экспериментатора. Именно к этой невозможности опытной проверки придираются антиэволюционисты при обсуждении "доказательств" эволюции, которые большинство могло бы признать удовлетворительными»^[32].

    Обратите внимание: Добжанский устал от атак креационистов, которые требуют применения экспериментального метода к теории эволюции, что, признает он, невозможно. Но ведь именно невозможностью применить экспериментальный метод к объяснению сотворения Добжанский и большинство его коллег-эволюционистов аргументировали свое требование исключить это объяснение из науки и образования! Эволюционисты по-разному относятся к экспериментам в теории эволюции и теории сотворения.

    Таксономисты, например, даже придерживаясь эволюционистских взглядов, не пользуются теорией эволюции при разделении организмов на роды, виды и т. д. Их система классификации основывается на подобии, морфологических особенностях, которые могут быть уникальными и ограниченными, а не на предположениях о «предках» этих организмов и их истории. Колин Паттерсон, о котором мы уже упоминали в этой главе, — один из таких ученых. В статье, основанной на радиоинтервью с Паттерсоном, опубликованной в «Листенер», издании Бритиш Броадкастинг Корпорейшн, говорится:

«Теперь мы видим весь масштаб сомнений. "Сменившие одежды" эволюционисты заявляют, что теория эволюции не нуждается в составлении хорошей таксономии; в то же время они не уверены, так ли произошли виды, как это объяснил Дарвин. Для них история происхождения жизни — скорее вымысел, чем факт, а дарвинистское объяснение эволюции адаптацией и селекцией — чересчур риторично»^[33].

    Далее в этой же статье цитируются следующие слова Паттерсона:

«Мне кажется, что теоретическое обрамление очень мало влияет на реальный прогресс биологических исследований. По-моему, в определенном смысле некоторые аспекты дарвинизма и неодарвинизма тормозят развитие науки».

    Если то, что говорит Паттерсон и его «сменившие одежду» коллеги, правда, становятся очевидными две вещи. Во-первых, если объяснение Дарвина — не более, чем пустая риторика, то догма дарвинизма, которую преподают в школах, колледжах и университетах всего мира, в эмпирическом смысле ущербна и не достойна считаться научной теорией (и даже может оказаться просто вымыслом). Во-вторых, если теоретическая оболочка теории эволюции очень слабо влияет на прогресс биологических исследований и даже мешает прогрессу науки, то распространенное мнение о ее унифицирующей роли в биологии (если вспомнить формулировку Мэттьюза, «эволюция — позвоночник биологии») не только необоснованно, но и объективно ложно. Как мы говорили ранее, биология — это изучение функций живых организмов, а эволюция — попытка восстановить их историю.

    В поддержку мнения Паттерсона нетрудно вспомнить несколько ситуаций, когда теория эволюции тормозила научный прогресс. В течение десятилетий многие исследования в эмбриологии велись в ошибочном направлении из-за теории эмбриологической рекапитуляции, сейчас полностью дискредитированной. Эта теория, в прошлом часто называемая «биогенетическим законом», утверждает, что человеческий эмбрион в своем развитии повторяет путь эволюции от одноклеточного организма к организму, напоминающему рыбу, потом головастика, рептилию, примата и, наконец, человека. Эмбриологические исследования были бы более плодотворными и шли бы более быстрыми темпами, если бы уже давно поняли, как это сделали сейчас, что каждый зародыш, будь то растение или животное, делает именно то, что должен, развиваясь из оплодотворенной клетки во взрослый организм, вне зависимости от предполагаемых предков и эволюции.

    Многие годы никто не интересовался истинным назначением и функциями таких органов, как шишковидная (гипофиз) железа, аппендикс или гланды, потому что эволюционисты называли их бесполезными остатками, «пережитками» эволюции. Число бесполезных и даже вредных удалений гланд и аппендиксов, виноваты в которых эволюционисты, дошло до нескольких миллионов.

    Можно лишь удивляться тому, сколько денег, сколько человеко-часов исследований, сколько стараний было потрачено на изобретение направлений филогенеза, которые не принесли никакой практической пользы и без труда были забыты и опровергнуты. Фактически, о любой схеме филогенеза или гипотетической эволюционной истории можно с уверенностью сказать лишь то, что рано или поздно она все равно будет забыта будущими поколениями эволюционистов. Дерек Эджер, профессор геологии университета Суонси, Уэльс, активный антикреационист, заявил:

«Не случайно почти все истории об эволюции, которые я учил студентом, от Ostrea/Gryphea Трумэна до Raphrentis delanouei Карритера, теперь опровергнуты. Я сам более двадцати лет искал эволюционные связи среди мезозойских "Brachiopoda", и это оказалось такой же иллюзией»^[34].

    Эджер отказывается от теорий о постепенной эволюции в пользу идеи скачка, зависевшего — по меньшей мере, отчасти — от геологической катастрофы.

    Майкл Рьюз, получивший докторскую степень в Бристольском университете и преподающий теперь историю и философию биологии в Гуэльфском университете, Онтарио, — ярый антикреационист и всецело предан защите ортодоксальной теории неодарвинизма. Он был основным свидетелем по линии философии науки, выступившим в защиту эволюционистов на судебном процессе, возглавленном судьей Уильямом Овертоном в Литл-Роке, Арканзас, на котором Овертон постановил, что закон 590 по штату Арканзас, требующий равноправия креационизма и эволюционизма, не соответствует конституции. Решение судьи Овертона по поводу природы науки во многом было основано на свидетельстве Рьюза. Решение Овертона подверглось суровой критике со стороны д-ра Ларри Ааудана, профессора в области философии науки Питтсбургского университета и, несмотря на критику этого решения, эволюциониста. Лаудан заявил:

«Победа в Арканзасском деле бессмысленна, потому что достигнута лишь за счет канонизации и превращения в вечную догму стереотипа: что такое наука и как она действует. Если научные круги безоговорочно примут это решение, у многих возникнут сильные сомнения в интеллектуальных способностях научных кругов»^[35].

    У большей части «научных (т.е. эволюционистских) кругов» это решение вовсе не вызвало сомнений, напротив: эволюционисты радостно и неустанно возвещали о решении Овертона везде, где упоминался или обсуждался вопрос о креационизме.

    Филип Л.Квинн, занимающийся философией науки, тоже выступил с критикой решения Овертона и в особенности — вклада Рьюза в принятие этого решения. Он пишет:

«Если взгляды специалиста не отражают продуманного и согласованного мнения ученых, членов соответствующего общества, то политика, основанная на таких взглядах, не будет пользоваться в обществе большим доверием, а его члены расценят недостаток доверия как дискредитацию этой политики. Такова основная трудность Арканзасского дела. Взгляды Рьюза не представляют мнение всех специалистов в области философии науки. Еще хуже то, что некоторые из них ошибочны и основаны на ложных доводах»^[36].

    Рьюз написал вдохновенный труд в защиту теории эволюции вообще и неодарвинизма в частности^[37]. Он оплакивает положение сегоднящнего дарвинизма, атакуемого не только креационистами, но даже эволюционистами, среди которых многие, занимающиеся философией науки, соглашаются с несостоятельностью дарвинизма и указывают на серьезные концептуальные просчеты в теории^[38]. Начиная со страницы 131 этой книги, Рьюз описывает возражения против теории эволюции Дарвина (или, точнее, неодарвинизма) в разделе под названием «Дарвинизм как метафизика». Из этого раздела становится ясно, что почти вся критика исходит от эволюционистов или, по меньшей мере, не креационистов. Можно привести обширные цитаты из книги, чтобы подтвердить и рассмотреть эти нападки на научный статус теории эволюции. Рьюз начинает со слов:

«Возражения эти прямолинейны, популярны и, в случае их принятия, — разрушительны. Критики заявляют, что теория эволюции Дарвина — они обычно не разделяют прошлую и настоящую версии — вообще не является научной. Несмотря на внешнюю форму, это не эмпирическая система; это скорее спекулятивная философия природы, подобно теории Платона или теологии Сведенборга. В общем, метафизический волк, маскирующийся под научного ягненка. И, хотя критики спешат нас уверить, что в метафизике нет ничего дурного, обычно в разговоре очень скоро проскальзывают слова "поверхностный", "несостоятельный" или даже "ложный". В итоге, у всех остается впечатление, что дарвинизм ничего не значит, а если он что-то и говорит, то слушать это не стоит. "Эволюция — это не факт, а теория", — звучит, как милосердная эпитафия».

    Далее Рьюз утверждает:

«Бесспорно, что отличие науки от не науки состоит в том, что наука отражает эмпирический опыт — то есть факты, которые мы можем воспринять органами чувств. Теория световых волн принадлежит нашему физическому миру; Бог, что в некотором роде очень важно, к этому миру не принадлежит. Мы видим свет, но не видим Бога. Но как именно проявляется в науке ее эмпирическая основа? Можно подумать, что проблема просто в поиске эмпирических свидетельств, дающих положительные ответы на предположения науки, — свидетельств, которых для ряда предположений не найти. На самом деле, все не так просто; потому что наука имеет дело не с частностями, а скорее с универсалиями и общими идеями. Нас интересует не только эта планета как таковая. Скорее мы спрашиваем, что происходит с каждой планетой, с каждым лучом света и со всеми лучами. Но если это так, то простая проверка и подтверждение, очевидно, недостаточны.

Приняв этот факт к сведению, многие мыслители стали думать в противоположном направлении. Быть может, науку отличает не столько возможность в любой момент доказать свою истинность, сколько невозможность эту истинность опровергнуть! Как сказал Т.Г.Гексли, ученый должен быть всегда готов уступить перед лицом фактов, отвергнуть самые любимые свои теории, если эмпирические данные свидетельствуют об обратном. Гексли в шутку говорил о своем друге Герберте Спенсере, что его идея трагедии была прекрасной теорией, уничтоженной уродливым фактом. Может быть, эта острота таит в себе веру Гексли в то, что Спенсер должен был сделать все, чтобы предотвратить уничтожение своей теории — даже если для этого пришлось бы вывести ее за рамки науки (А. Гексли, 1900).

Среди современных ученых наиболее твердо стоял на позициях Гексли философ Карл Поппер (1959, 1962, 1972, 1974). Исходя из мысли о том, что, хотя многие благоприятные факты еще не подтверждают научного предположения, одного отрицательного достаточно, чтобы его опровергнуть, Поппер утверждает, что сущность науки — ее "демаркационный критерий" — в возможности быть опровергнутой».

    Сделав еще несколько замечаний, Рьюз развивает мысль дальше:

«Возвращаясь к науке или, точнее, к претензиям, которые делаются от имени науки, Поппер и его последователи "забраковали" многие общественные науки. Фрейдизм, теория психоанализа, была заклеймена как недоказуемая и неопровержимая. Но возвратившись к биологии и рассматривая дарвинизм, они почувствовали, что вынуждены вынести и ему такой же приговор: теория эволюции Дарвина неопровержима. Отсюда критическая оценка, приведенная в начале раздела: я пришел к выводу, что дарвинизм — не доказуемая научная теория, а метафизическая программа исследований — возможное обрамление для эмпирических научных теорий. (Поппер, 1974, с. 134; курсив его).

Так что же конкретно не удовлетворяет критиков? Они утверждают, что дарвинизм (для простоты давайте сосредоточим внимание на неодарвинизме) никоим образом — ни на практике, ни в принципе — не может быть подвергнут проверке. Всякая проверка нуждается в предположении. Кто-то предполагает что-то на основе теории, проводит опыт, чтобы посмотреть, истинно или ложно предположение, а потом отвергает, или развивает теорию, в зависимости от результатов. Но какие изначальные предположения мы можем сделать в случае с дарвинизмом? Кто может предположить, что случится с хоботом слона через 25 млн лет? Конечно, не дарвинист! Даже если бы он и сделал такое предположение, никто не смог бы это проверить. Аналогично, никто не может вернуться в мезозойскую эру, чтобы посмотреть, как шла эволюция приматов, и проверить, работал ли естественный отбор, или же провести пару недель (или веков) в "эпохе динозавров", чтобы узнать, действительно ли они вымерли потому, что боролись с условиями окружающей среды.

Более того, утверждают критики: даже если бы у кого-нибудь была машина времени, ничего существенно не изменилось бы! Сама суть дарвинизма — идея вездесущности органической адаптации. Предполагается, что физические особенности организма способны к адаптации; они сохраняются неизменными и передаются, если являются полезными и помогают в борьбе за существование. Но, фактически, нетрудно заметить, что сам принцип дарвинизма заключает в себе меры предосторожности от контраргументов.

Возьмем, например, одну из обсуждаемых эволюционистами проблем: плавник на спине рептилии пермского периода, диметродона. Вероятность того, что это вообще не имеет никакого значения для адаптации, даже не допускается, и дарвинисты с увлечением отдаются любимой игре: "угадай, зачем адаптация". Одни говорят, что плавник служил для защиты (отпугивал хищников), другие — что служил показателем пола (нетрудно догадаться об намерениях самца с такой штуковиной на спине), или же, как предполагают некоторые эволюционисты (в том числе Рауп и Стэнли), плавник требовался для регуляции температуры, чтобы довольно холоднокровный диметродон мог сохранять постоянную температуру тела в неустойчивой окружающей среде. Животное могло двигать плавником в зависимости от погоды, солнца или ветра, согревая или охлаждая тело, убыстряя или замедляя циркуляцию крови в плавнике, откуда она поступала в остальные органы. Короче говоря, как показывает этот пример, всему можно найти не одну причину. Можно быть уверенным, что если дарвинист не видит никакой явной пользы в борьбе за существование, он найдет смысл в борьбе за воспроизведение. Даже самые абсурдные и гротескные физические черты обладают для него неотразимыми качествами сексуальной привлекательности. Подобно фрейдистам, дарвинисты многие доводы строят на идее пола.

Должно быть, дарвинизм — чудовищная ошибка. Как может быть, что нечто, на первый взгляд кажущееся таким все вмещающим и таким впечатляюще эмпирическим, терпит сокрушительный провал, когда подвергается испытаниям и проверкам? Критики полагают, что знают, в чем источник всех проблем. Дарвинизм не является научной теорией изначально, потому что он основан на противоречивой схеме — естественном отборе. Спорная и далекая от возможности эмпирической проверки, теория естественного отбора вообще не научна; это пустая тавтология. Подумайте только: естественный отбор предполагает просто, что определенное количество организмов — так сказать, наиболее "приспособленные" — выживает и воспроизводит себе подобных, в то время как остальные вымирают. Но что значит "более приспособленный"? Да просто тот, кто выживает и размножается! Другими словами, естественный отбор сводится к аналитически верному положению о том, что выживут и будут размножаться те организмы, которые выживут и будут размножаться. Не удивительно, что все вспомогательные области эволюционистской мысли при близком рассмотрении кажутся несостоятельными. Они доверяют пустому утверждению. (Петерс, 1976). В самом деле, можно подумать, что Поппер милостив к дарвинизму, описывая его как "метафизику". Подобно фрейдизму, эта теория ничего не говорит нам о реальном мире, а ведь она претендует на научность!

Добавим еще один гвоздь, закрепляющий крышку гроба дарвинизма. Почему же нечто столь спорное, некомпетентное с точки зрения строгих критериев подлинной науки, так широко распространилось? Почему вот уже сто лет дарвинизм имеет успех, несмотря на неловкость, ощущаемую при этом некоторыми мыслителями? Да просто потому, что у дарвинизма нет соперников! Он существует сам по себе, заполняя пустое место, он избавлен от борьбы за существование. И в самом деле: когда какой-нибудь оппонент предлагал возможную альтернативу, она всегда резко осуждалась, причем "иногда без видимых на то причин и веских доказательств"». (Мэнсер, 1965).

    Прежде всего хотелось бы заметить: Рьюз не обвиняет никого из этих ученых в креационизме. Все они — по меньшей мере, большинство — представители «ученых кругов» эволюционистов. Далее Рьюз сразу же переходит к защите дарвинизма. За процитированным выше разделом следует раздел «Дарвинизм как подлинная наука»^[39]. Рьюз начинает его словами: «Я считаю, что все эти возражения целиком и полностью ошибочны». Затем он высказывает уверенность в том, что нанесет последний удар критикам, уверяя: «Не обращая внимания на протесты, скажу, что аргументы критиков подозрительно похожи на аргументы религиозных оппонентов Дарвина». Этой фразой Рьюз, без сомнения, хотел дискредитировать критиков, но, может быть, она скорее заставила больше доверять «религиозным оппонентам» Дарвина!

    Защита Рьюза гораздо слабее и менее убеждает нас, чем обвинения, выдвинутые критиками. Очевидно, что стандарты определения научного статуса эволюционизма и креационизма у него разные. Нападая на научный статус креационизма во время Арканзасского дела, Рьюз требовал строжайших проверок. Защищая эволюционизм, он, однако, тут же снижает строгость требований. Он пишет:

«Первое, что я хочу заметить: хотя основной признак науки — это, без сомнения, ее развитие через эксперимент и хотя возможность доказать или опровергнуть ее здесь несомненно важна, не следует истолковывать этот критерий так буквально и так узко».

    Что касается креационизма, то Рьюз, кажется, установил свои собственные критерии для определения науки вообще и отдельных научных теорий в частности, а затем рекомендовал строго пользоваться ими применительно к идее сотворения. Когда же дело доходит до применения тех же критериев к научному статусу теории эволюции, Рьюз настаивает на том, чтобы мы избегали чересчур узкого или чересчур буквального прочтения правил. Так эволюция попадает в раздел науки, а сотворение — нет.

    Рьюз защищает дарвинизм, критикуя критерий опровержимости, который он хотел бы ослабить и даже упразднить, оценивая теорию эволюции Дарвина. Он заявляет, что если в пользу теории можно привести много доводов, а против — лишь несколько, то научный статус теории установлен. Так, он говорит:

«Если заявления дарвинистов немного грешат против фактов, или (что более важно) если дарвинисты склонны подгонять факты под свой образец, то, прежде чем осудить их, надо оценить теорию в целом».

    Здесь Рьюз забывает, однако, что доказать можно не справедливость теории, а только ее неправильность — если, конечно, она ложна. Кажется, Эйнштейн сказал, что можно совершить тысячу опытов, результаты которых будут подтверждать теорию, и лишь один, результаты которого все опровергнут и разрушат. Рьюз охотно принимает свидетельства, которые могут быть истолкованы как подтверждающие теорию Дарвина, игнорируя или опровергая все доказательства против эволюции. Затем Рьюз стремится заставить нас забыть о критике дарвиниотской теории эволюции, предсказывая будущий ход эволюционных процессов. Конечно, Рьюз легко допускает, что никто не может предвидеть будущности хобота слона, горба верблюда или шеи жирафа. Но это потому, уверяет он, что ход эволюции зависит от неизвестных нам внешних факторов. По его мнению, можно делать предсказания в рамках того, что он называет «каузальной теорией», ссылаясь на изучение плодовых мушек — дрозофил. Однако это вообще не эволюция, потому что мушки остаются мушками от начала и до конца. Сразу вспоминаются возражения Марджори Грин против использования такого рода свидетельств в пользу дарвинистской теории эволюции.

    Затем Рьюз указывает, что дарвинист может предсказать, что будут найдены ископаемые останки. Но он забывает о том, что неважно, как на это ясно указали критики (описано выше), соответствуют факты предсказаниям или нет; дарвинист всегда найдет способ «объяснить» их. Это именно та игра «про уши я угадал, про хвост ты не угадал», как невольно дал нам понять своим описанием Айала.

    Далее Рьюз допускает, что трудно узнать, какие приспособления, если они вообще были, привели к возникновению огромного плавника на спине диметродона или к исчезновению динозавров, говоря: «Позвольте мне скромно заметить, что в эти вопросы теория эволюции привносит спекулятивный элемент». Затем, пытаясь оправдать это слабое место теории эволюции, он заявляет: «В результате последних эволюционных исследований у нас появились безошибочные, проверенные, эмпирические доказательства важности адаптации». И он переходит к рассказу об изучении улиток Каин-Шеппардом, результаты которого можно опровергнуть. «Если бы дрозды уничтожали больше полосатых улиток на пестром фоне и наоборот, было бы доказано, что гипотеза о значении окраски раковины для приспособления к среде неверна», — уверяет Рьюз. Так оно, вероятно, и есть; однако негативные результаты доказали бы неверность только этой гипотезы, но не всех прочих многочисленных предположений, которые изобрели бы дарвинисты вместо нее. Более того: установив, что окраска раковины является или не является приспособлением, мы все равно не узнаем, как изначально возникли улитки. Как напоминает нам Грин, неодарвинисты не только не объясняют, но и не задают себе вопроса, как из одноклеточных организмов получились моль, горошек и улитки; так же и пример Рьюза об окраске раковины улитки ничего не говорит нам о происхождении одного вида улиток из другого или о возникновении улиток из другого типа существ.

    В книге Рьюза есть раздел, озаглавленный «Является ли естественный отбор тавтологией?» Он начинает его утверждением, что это обвинение — самое существенное и суровое из всех, потому что если оно справедливо, то все здание дарвинизма рушится как трюизм. Конечно, Рьюз рьяно отвергает это возражение. Он утверждает, что по меньшей мере в трех аспектах проявляется эмпирический, не тавтологический и доказуемый характер почитаемой дарвинистами схемы. «Во-первых, — говорит он, — это положение о том, что в органическом мире есть борьба за воспроизведение». Как может Рьюз утверждать, что этот факт подтверждает дарвинизм вообще и теорию естественного отбора в частности, остается непонятным и даже забавным. То, что существует борьба за воспроизведение, было ясно и креационистам, жившим до Дарвина, задолго до того, как он объявил о своей теории; это понятно всякому, кто хоть раз видел животных, дерущихся из-за самок, и наблюдал за людьми, которые готовы на все ухищрения ради привлечения к себе партнера. Соперничество коренится в природном инстинкте размножения, необходимом для сохранения видов.

    Во-вторых, говорит Рьюз, основное притязание дарвинистов — возможность применения своей теории ко всему органическому миру, потому что успех в этой борьбе не случаен, а зависит от определенных качеств организмов. Опять же, это не более, чем констатация очевидного факта, о котором знали креационисты еще до Дарвина и которым пользовались его современники для объяснения причины, по которой отклоняющиеся от нормы организмы вымирают, таким образом сохраняя вид от изменений. Именно по этой причине люди пользуются такими ухищрениями, как косметика, парфюмерия, красивые прически и одежда, делают упражнения для красивой фигуры и т.д., чтобы сделать себя привлекательнее для представителей противоположного пола.

    В-третьих, Рьюз упоминает о систематичности отбора: в одинаковых ситуациях отдается предпочтение организмам с одинаковым набором качеств. Это может быть и так, если принимать принцип ceteris paribus (все вещи равны).

    Если действительность опровергает предсказания дарвиниста, он, конечно, может сказать, что в данном случае принцип ceteris paribus неприменим, так как, очевидно (он предполагает), не все вещи равны. Пример Рьюза, выбранный в поддержку третьего положения, оказался неудачным, потому что можно доказать ошибочность по меньшей мере одного момента этого примера. Рьюз утверждает:

«Так, обнаружив арктическое млекопитающее с белой шкурой, эволюционист может с уверенностью сказать, что это — приспособление к снежному покрову, потому что то же самое можно наблюдать и у других арктических животных».

    Белый цвет шкуры полярного медведя не может быть адаптацией, он ничего не значит для селекции, так как нет никаких угрожающих животному хищников, и, следовательно, незаметность на снегу не может защитить его от несуществующего «агрессора». Кроме того, полярный белый медведь и бурый медведь, относимые таксономистами к разным видам, а некоторыми — даже к разным родам, скрещиваются между собой и производят плодовитое потомство.

    Рьюз очень мало сделал, если вообще сделал что-либо, для защиты неодарвинизма, основной движущей силой которого является естественный отбор. Одно из основных возражений критиков — отсутствие иных критериев, кроме выживания, для проверки теории естественного отбора: таким образом, теория становится тавтологией (те, кто выживает, лучше приспособлены; а те, кто лучше приспособлены, выживают, то есть просто выживают те, кто выживает, что мы и так знаем). Том Бетелл, писатель, обладатель философской степени Оксфордского университета, в 1976 г. опубликовал в «Харперз Мэгэзин» статью под названием: «Ошибка Дарвина»^[40], которая привлекла внимание в эволюционистских кругах. В этой статье Бетелл аргументирование доказывает, что, если судить по методам, применяемым для проверки теории, естественный отбор является тавтологией. Говоря о дебатах об эффективности дарвинизма, начавшихся в 60-е гг., Бетелл замечает:

«Удивительно, что так немного об этом стало известно,- ведь это, кажется, был один из важнейших академических споров 1960-х гг., и, по-моему, его результат очень важен: теория Дарвина находится, как я полагаю, на грани краха».

    Бетелл завершает свою статью словами:

«Дарвин, как я предполагаю, вскоре будет предан забвению, но, может быть, из уважения к памяти почтенного старого джентльмена, мирно покоящегося в Вестминстерском аббатстве рядом с сэром Исааком Ньютоном, это будет сделано по возможности скромно и осторожно, без шума».

    Бетелл усердно изучал эту проблему в течение года, прежде чем опубликовать статью, и вдохновил его на это труд Нормана Макбета «Отставка Дарвина»^[41], решительно атакующий все виды дарвинизма, в котором не креационист Макбет критикует как научный статус этих теорий, так и компетентность их истолкования фактов, относящихся к возникновению жизни. Книга Макбета явилась одним из самых ранних и лучших произведений, содержащих критику теории эволюции. В 1975 г. Э.О.Уилей, в те времена — ихтиолог Американского музея естественной истории и сотрудник Университета Нью-Йорка, а теперь — преподаватель Университета Канзаса, написал благоприятную рецензию на книгу Макбета^[42]. Говоря о разных теориях, соревнующихся за право объяснения эволюции, из которых ни одна, по мнению Уилея, не дает ей удовлетворительного объяснения, он продолжает:

«Многие из нас чаще склоняются к неприятию этих теории. В случае же появления синтетической теории мы хватаемся за нее не легкой рукой, как уверял Т.Г.Гексли, но железной хваткой, не желая ни отпускать ее, ни изучать альтернативы».

    А сколько говорят об экспериментальной природе теории эволюции, этом неотъемлемом качестве истинной науки, как громко провозглашают эволюционисты!

    Бетелл указывает, что некоторые выдающиеся дарвинисты честно допускают, что на практике теория естественного отбора — тавтология. Так, К. X. Вэддингтон, британский биолог и ярый неодарвинист, выступая на праздновании столетнего юбилея дарвинизма в Чикаго, откровенно заявил:

«Естественный отбор, вначале рассматривавшийся как гипотеза, нуждающаяся в экспериментальной проверке и подтверждении, при более близком рассмотрении оказался тавтологией, утверждением неизбежных, хотя и ранее незамеченных связей. Он предполагает, что наиболее приспособленные особи популяции (определяемые как наиболее плодовитые) оставят больше потомства»^[43].

    Макбет считает это заявление сенсационным, но в кругах эволюционистов его проигнорировали.

    Сегодня многие биологи определяют естественный отбор лишь как дифференциальное воспроизведение. Это новое определение было разработано британским генетиком и статистиком Р. А. Фишером в его широко известной книге «Генетическая теория естественного отбора»^[44]. Фишер математически обосновывает свою теорию, откуда и возникло то, что мы называем генетикой популяций. Это нововведение было с радостью воспринято биологами-эволюционистами: им показалось, что оно делает их теорию более научной. Но вряд ли это так, если справедливо утверждение Вэддингтона:

«Теория неодарвинизма — это теория эволюции популяции, принимающая во внимание воспроизведение себе подобных... Каждый понимает, что животные, оставляющие после себя большее потомство, являются также лучше приспособленными к потреблению определенных видов растений и тому подобное, но в теории это явно не отражается... Так мы приходим к пустому утверждению: естественный отбор — это признание факта, что одни особи оставляют больше потомства, чем другие; а если вы спросите, какие же особи оставляют больше потомства, вам скажут, что это просто те, которые оставляют больше потомства, — вот и все. Истинная цель эволюции — узнать, как произошли лошади, тигры и все остальные, — находится вне математической теории»^[45].

    В этом мы находим еще одно подтверждение ограниченности теории Дарвина, что вновь показывает нам, как всегда говорили ученые-креационисты и как справедливо заметила Марджори Грин, что теория дарвинизма даже не пытается объяснить действительное значение происхождения видов.

    Если верить Добжанскому, эволюция — «механический, слепой, автоматический и безличный» процесс. Сэр Гэвин де Бир, британский биолог и эволюционист, назвал эволюцию «расточительной, слепой и ошибочной». Когда же речь заходит о популяризации эволюции и восхвалении составляющих ее процессов, эволюционисты соревнуются в красноречии. Добжанский сравнил естественный отбор с «исполнением и созданием человеком музыкальных произведений»; де Бир определил его как «церемонимейстера» эволюции. Симпсон уподобил естественный отбор поэту и зодчему. Эрнст Майр, в прошлом профессор зоологии в Гарварде, сравнил его со скульптором. Сэр Джулиан Хаксли сопоставил естественный отбор с Уильямом Шекспиром^[46]. Вряд ли будет преувеличением сказать, что преданность этих эволюционистов дарвинизму граничит с манией.

    Рональд X. Брэди, профессор философии в колледже Рамапо, написал одну из наиболее добросовестных и объективных критических работ на эту тему. Его труд, озаглавленный «Естественный отбор и критерии оценки этой теории», был опубликован в «Систематик Зоолоджи» в 1979 г^[47].

    Брэди объясняет что в формулировке Дарвина теория естественного отбора не тавтологична, но, так как не предпринимается никаких попыток проверки этой теории, она оборачивается тавтологией, потому что единственное используемое учеными эмпирическое доказательство — факт выживания. Брэди утверждает следующее:

«Естественный отбор свободен от тавтологии в любой формулировке, признающей причинные взаимодействия между организмом и окружающей средой, но современные критики уже поняли это и в настоящее время полагают, что на практике теория не может быть опровергнута. На практике понятия адаптации и приспособленности оказываются слишком неопределенными, чтобы их можно было подвергнуть серьезным проверкам, потому что их защищают различные умело выбранные добавления»^[48].

    Стивен Джей Гоулд, профессор, преподающий геологию, биологию и историю науки в Гарвардском университете, — автор многих книг — один из основных защитников теории эволюции в США и, разумеется, неустанный борец с креационизмом. В этой книге мы еще не раз будем говорить о Гоулде. Гоулд принял вызов Бетелла, утверждавшего, что теория естественного отбора — тавтология, и поспешил отразить нападения Бетелла на основную крепость дарвинизма, хотя и сам Гоулд, как мы увидим позже, не идеальный дарвинист. Гоулд заявил, что помимо выживания приспособление к среде подтверждается еще одним фактом: наличием хорошего творческого замысла. Гоулд пишет:

«А теперь ключевой момент: определенные морфологические, психологические и поведенческие черты должны были предпочитаться a priori, как запланированные для существования в данной среде. Эти черты делают приспособленность предусмотренной продуманным инженерным замыслом; таким образом, она зависит не только от их сохранения и распространения»^[49].

    Но как мы можем узнать, является ли какая-нибудь особенная черта признаком приспособленности и, следовательно, предполагаемым результатом продуманного инженерного замысла, не используя выживание в качестве - меры приспособленности? Как иначе мы можем проверить гипотезу о том, что какая-либо черта является критерием предварительного плана? Ряд эволюционистов, друзей Гоулда, нашло его аргументы против Бетелла убедительными, но Гоулд не избежал ловушки, которая существенно ослабила силу притязаний на возможность проверки истинности теории естественного отбора и неодарвинистской эволюции, ключевым элементом которой является естественный отбор. Рассматривая соревнование между Бетеллом и Гоулдом, Брэди отдает пальму первенства Бетеллу^[50].

    Сегодня многие эволюционисты начинают отодвигать на задний План естественный отбор в эволюции, а некоторые даже готовы отвергнуть его. Стивен М.Стэнли, профессор университета Джона Хопкинса, подверг решительной критике селекционную неодарвинистскую теорию в своей статье, напечатанной в «Просидингс оф зе Нейшенел Экэдеми оф Сайенс» в 1975 г. Стэнли заявил, что:

«Постепенные эволюционные изменения в результате естественного отбора внутри установившихся видов происходят так медленно, что они не могли явиться причиной основных эволюционных изменений»^[51].

    На Стэнли произвело такое впечатление кажущееся внезапным (по геологической временной шкале) появление столь разнообразных типов животных, что он утверждает: неодарвинистская схема постепенных изменений в ходе естественного отбора не может привести к такому неожиданному скачку. Он уверен, что эволюция происходила как резкое, внезапное возникновение новых видов — идея, первоначально выдвинутая Стивеном Гоулдом и Найлзом Элдреджем, популярность которой растет в кругах эволюционистов. Стэнли и другие сторонники этого взгляда (о котором мы поговорим подробнее) не предлагают нам никакого объяснения того, каким образом одни виды могли внезапно, резко произойти из других. Принимая эволюцию как факт и утверждая, что результаты раскопок ясно свидетельствуют об ошибочности неодарвинистской теории постепенных изменений через небольшие мутации и естественный отбор, Стэнли делает вывод, что эволюция, должно быть, произошла быстро в результате «случайного стечения обстоятельств». Он уверяет:

«Если основные эволюционные изменения происходят в результате специфических событий и эти события во многом случайны, то тогда естественный отбор, долгое время считавшийся ведущим процессом эволюционных изменений, не может играть значительной роли в определении общего направления эволюции»^[52].

    Он заходит так далеко, что заявляет:

«Упрощенное представление о том, что эволюция может быть до конца понята с помощью генетической или молекулярной биологии, явно ошибочно»^[53]. Но если биология и генетика не могут объяснить эволюцию, значит, ее механизм навсегда останется необъяснимой загадкой».

    Пьер-Поль Грассе, знаменитый французский зоолог, уже упоминавшийся в этой главе, не только согласился бы с предшествующим заявлением Стэнли, но и пошел бы гораздо дальше, отвергнув неодарвинистскую схему микроэволюции, разработанную на базе естественного отбора. Он прямолинейно утверждает, что «какими бы обширными ни были мутации, они никогда не ведут ни к какой эволюции»^[54]. Далее он пишет:

«Мутации не согласованы между собой во времени. Они не дополняют одна другую и не накапливаются в определенном порядке в генах следующих друг за другом поколений. Они преобразуют то, что уже существовало ранее, но делают это беспорядочно...»^[55]

    Более того: Грассе считает, что естественный отбор не имеет никакого отношения к эволюции. Он утверждает:

«Роль, приписываемая естественному отбору в адаптации, до некоторой степени вероятна, но основана не только на достоверных данных... Мнение о том, что динамика популяции дает нам картину эволюции в действии, необоснованно; этот постулат не может опереться ни на один доказанный факт, показывающий, что преобразования в двух сферах по существу связаны с генетическим балансом популяции»^[56].

    На страницах своей книги Грассе аргументирование опровергает положение о том, что эволюция может произойти случайно. Говоря о жизненно важной роли, которую случай играет во всех дарвинистских схемах, Грассе утверждает:

«Случай, направляемый всемогущим отбором, становится чем-то вроде провидения, прикрытого атеизмом и прямо не названного, но втайне оно почитается»^[57].

    Как эволюционист Грассе отказывается делать вынужденный выбор между случаем и сверхъестественным, но он верит в существование каких-то неизвестных, скрытых природных законов, направляющих эволюционные процессы, что безоговорочно отрицают большинство эволюционистов и, конечно, креационисты.

    Эта оценка статуса теории эволюции эволюционистом-агностиком очень ценна, ибо его слова совпадают с давнишними заявлениями креационистов. Как уже говорилось в этой главе, Грассе отказался от попыток установить, как протекала эволюция. В последней фразе своей книги Грассе обреченно заявляет: «Возможно, в области биологии ничего больше сделать нельзя: остальное относится к метафизике». Оценка Грассе подготовила почву для простого и понятного заявления Макбета: «Дарвинизм — не наука»^[58].

    Майкл Рьюз, философ и неутомимый пропагандист неодарвинистской эволюции, не признает сомнений по поводу «факта» эволюции и достаточности неодарвинистских формулировок для объяснения того, как протекала эволюция. Пьер-Поль Грассе, выдающийся французский зоолог, обладающий энциклопедическими познаниями о живом мире, решительно не согласен с ним. И ученые-креационисты очень рады, что из двух этих оппонентов именно Грассе на их стороне, когда речь идет об эффективности мутаций и естественного отбора.

    Среди прочих эволюционистов, отказавшихся признать приоритет естественного отбора как творческой силы эволюции, — Гоулд и Элдредж. Гоулд, например, пишет:

«В наши дни многие эволюционисты сомневаются в исключительном контроле отбора над генетическими изменениями внутри местных популяций. Более того, даже если местные популяции развиваются в условиях синтеза, мы сомневаемся теперь, что изменения на двух высших уровнях — образования видов и макроэволюции — регулируются таким же образом»^[59].

    Роджер Левин в рецензии^[60] на труд Э.О.Уилея и Даньела Брукса^[61], резко критикующих неодарвинистские теории, утверждает:

«Естественный отбор, центральное положение неодарвинизма, допускается теорией Брукса и Уилея, но лишь как незначительное влияние. "Он может повлиять на выживание, — говорит Брукс. — Он может вытеснить некоторые усложнения и замедлить упадок информации, ведущий к выделению видов. Он может производить стабилизирующий эффект, но не способствует образованию новых видов. Это не творческая сила, как предполагают многие"».

    Борьбе за существование, еще одному положению неодарвинизма, теория Брукса и Уилея тоже отводит незначительную роль. "Мы не отвергаем окончательно естественный отбор и борьбу за существование, — объясняет Брукс. — Они действуют, но не важны для объяснения иерархии, занимающей, без сомнения, основное место в понимании эволюции"».

    Итак, все большее количество эволюционистов отвергает или серьезно критикует доктрину естественного отбора, жемчужину всех форм дарвинизма, нападая как на ее статус научной теории, так и на ее способность объяснить эволюцию.

    Более того, их аргументы поразительно схожи с аргументами ученых-креационистов со времен Дарвина до наших дней. Вполне понятно, что креационисты начинают чувствовать вкус победы.

    Научную и религиозную природу креационизма и эволюционизма можно обсуждать бесконечно, так как вопрос очень обширен, и многие специалисты с каждой стороны могут еще быть упомянуты, но наше время ограничено. Из вышесказанного видно, что и креационизм, и эволюционизм содержат в себе немалую долю метафизики. Таким образом, они являются, по словам Поппера, метафизическими исследовательскими программами. Строго говоря, ни креационизм, ни эволюционизм не научны. Это не значит, что они не обладают никакими научными чертами или что их нельзя обсуждать как научные и подтверждать научными свидетельствами. Это так же справедливо по отношению к креационизму, как и к эволюционизму. Во всяком случае, более чем в 300 дебатах, проведенных в США и других странах за последние 20 лет, креационисты тщательно избегали любых ссылок на религиозные понятия и литературу, основывая свои доводы на строго научных свидетельствах, таких, как найденные останки, законы термодинамики, особенности живых организмов и их взаимоотношений, и т.д. Важен факт, что сами эволюционисты в большинстве споров признают победу своих соперников.

    В этой книге мы подробно рассмотрим серьезные научные свидетельства. На основе научных данных вы сможете судить о том, кто достовернее объясняет происхождение жизни — креационисты или эволюционисты. Очень важный элемент системы доказательств — результаты раскопок. Нет никаких сомнений в том, что найденные останки дают возможность выбрать между сотворением и эволюцией. Конечно же, данные раскопок, ожидаемые сторонниками сотворения, должны существенно отличаться от ожиданий эволюционистов. Так Гленистер и Витчке в одной из глав своей антикреационной книги утверждают:

«Ископаемые останки дают возможность выбора между эволюционистской и креациоиной схемой происхождения земли и жизни на ней»^[62].

    Антикреационист Футуяма пишет:

«Сотворение и эволюция — этими двумя возможностями исчерпывается объяснение происхождения живых организмов. Либо они появились на земле уже полностью развитые, либо нет. Если нет, то они должны были развиться из ранее существовавших видов в результате процессов преобразования. Если они появились уже полностью развитыми, то значит их создал какой-то всемогущий разум»^[63].