В. Н. Садовский и В. К. Финн Перевод с английского Д. Г. Лахути Общая редакция и вступительная статья

как часок. ¹ t i шесте ¹ Уоскольку

vгь перво а тго\ ДУХС

itnepb я переид> к каузации (tit^ fumi/. L

ранее о предраспочоженностях, я 1<'л.ка#> та сооира,кп ^ .> ка* торые кажутся мне новыми. Первое - это комментарии к icoini как /u n рминистского толчка. У Платона я Аристотели движение треб>1 , »о объяснения; оно объясняйся kj.; понятие чвшдгл!¹ двипг < г 1зъясняе^тся и раш.вается в локаутом,, к он георчн мп^п Мир eir химический часовой механизм кгюрпм з^-V « " ренки толк , i рилегающий к нему тубеп опцией шссгсречк^' колеса ндоа • икакое движение не кр^ ч*-t Псрвол •" л^^1т

причина, и >' $> • ^f *y^j"yiiv _e Wh глоток Ньютон расту/^vпат и соответствен^ ^,rri"t^₄ нп что он намекает в сво^й «-Оптике* свести притяжение h ~^f ')лччко ь огличие ел Жоржа-Луи Леслжа^ он пони

мал, ч го теория л с* i-* *!,ско^го типа не ÔVHCT работать В pewibran* '^кчртова монистическая «го-'м» ^ ^еория каушщи уступи ia мсгто тчнгпъпьайнои теории (push-me-puli «"« 'огу). шокировавшей поначалу nia^e самого Ньютона, но тем не менее в в л ' te и степени созвучной интуиции, даже для поэта, например, такого как Алексин p Поп⁴.

Фарадей и Максвелл по '*^.>вили почву оля электрификации мира, по-

" симметричен тяготению, и важную лопол-т< O'iHPKO эти силы ' плгтс \л не занимают .ч г'а самом деле линтают тя.читолкайный }<ерь физика становится абстрактной; силы Эрстеда делают неизбежной теорию o"v\ И потому новую физику назвали «теоретической физикой» или «îeoreùsc ie Physik», впервые это имело место, мне кажется, в Берлине, в кружке Герм<**ы Гельмгольца. Она пыталась описать абстрактные, скрытые, инвариантj.bh мира. Причиной стало то, что применит* описывается начальными условиями. ^, то событие или положение дел, которое m начальных условиях.

В силу этого дедуктивного соотношс что в рамках данной теории вероятность равна 1:

Я сказал, что это тривиально. Вместе с тем в <«<.•* - ^спололенно-

стей это приводит к следующему взгляду. Что ш А, - оузушем

скажем, завтра в полдень — до некоторой стенсл D. _: . ушествует

нимаемого как часы. Толчок уж" ' нительную роль играют силы '-)!• центрального места и потому "' мир его согласия с интуицией.

•укгурные свойства физического ( которой принятой теории fît* действие (effect) — это b;iiäex теория при заданных

^читать тривиальным, Ч1И наличии причины

" Лесаж Жорж-Луи (Lesage George-L oui¹, l"?-¹ i Hiß) щч-им ч- ч j в работе «Ньютонианский Лукреций» ИУЮ/КИЛ i юрик. is м-<о["м} .,\,,> . симулировалось без использования сил тякяекич, а -о!ьк^ ч, ос? ныс-м.и («симулировалось» здесь понимается в гом смысле н каком Иоппер • говорит, что «теория Ньютона... симулирует законы Кеплера» зго (Н1'ачое, ⁽ -^% действия сил гиготсния на расстоянии VÎOAMU рассмд^т" ,а:':'> чак ;:pnt- ,ь..^м покрываемому» теорией Лесажа). — Прим. персе

1782

ир глубокой Избранные

много возможностей, стремящихся реализоваться, но при существующих условиях лишь немногие из них имеют очень высокую предрасположенность. По мере приближения завтрашнего полудня, при постоянно меняющихся условиях, многие из этих предрасположенностей станут нулевыми, а другие — очень маленькими, однако некоторые из оставшихся возможностей увеличатся. В полдень те предрасположенности, которые реализуются, будут равны единице при существующих на этот момент условиях. Некоторые достигнут 1 непрерывным образом, тогда как другие получат значение ] дискретным скачком. (Поэтому все-таки можно различать случаи prima facie⁵ каузальные и некаузальные.) И хотя мы можем рассматривать окончательное состояние условий в полдень как причину окончательной реализации пред расположенностей, в этом взгляде на мир уже не остается ничего от старого картезианского детерминистского толчка.

Таково мое первое замечание о каузации в свете теории предрасположенностей. Чтобы его дополнить, нужно второе замечание.

В нашей теоретической физике, то есть в нашем несколько абстракт-ном описании инвариантных структурных свойств нашего мира, есть то, что можно назвать законами природы детерминистского характера, и то, что можно назвать законами природы вероятностного характера, подобными описанному Франком и Герцем. Рассмотрим сначала детерминистские законы — скажем, законы Кеплера, поскольку они выполняются и в теории Эйнштейна для не слишком эксцентричных планетных орбит, или, например, замечательную теорию Бора 1921 г. о периодической системе элементов.

Каков статус теорий такого рода, описывающих структурные свойства нашего мира?

Они суть гипотезы, к которым приходят после (зачастую неудачных) попыток решить некоторые проблемы, такие как великая проблема ivenriepa — открыть тайны «вселенской Гармонии» или как проблема Бора — объяснить периодическую систему элементов в терминах его теории электронов, окружающих резерфордовские ядра. Я хочу подчеркнуть, что это были великолепные гипотезы, и я полон восхищения перед великими достижениями этих мастеров. Вместе с тем то, что это не более чем гипотезы, мы знаем из последующих фактов — законы Кеплера были скорректированы Ньютоном и Эйнштейном, а теория Бора была скорректирована теорией изотопов.

Будучи гипотезами, эти теории должны проверяться. И именно хорошее согласование с результатами проверок определило их великое значение.

Ну, а как проверяются такие теории? Очевидно, с помощью экспериментов. А это значит: путем создания, по нашей воле, искусственных условий, которые либо исключают, либо сводят к нулю все те предрасположенности, которые играют роль помех или возмущений при этих экспериментах.

Только система наших планет так хорошо изолирована от всяких внешних механических помех, что она выступает как уникальный, природный лабораторный эксперимент. Здесь только внутренние возмущения нарушают

⁵ Prima facie (лат.) — на первый взгляд. — Прим. перев.

192 Карл Р. Поппер

точность законов Кеплера. Кеплер ничего не знал об этих проблемах, например о неразрешимости задачи трех тел, и одним из самых славных достижений Ньютона было то, что он сумел придумать способ их приближенного решения. Он в какой-то мере укротил беспокойные предрасположенности планет возмущать движение друг друга.

В большинстве лабораторных экспериментов нам приходится исключать многочисленные внешние возмущения, такие как изменения температуры или нормальной влажности воздуха. В других случаях нам приходится создавать искусственную среду предельных температур, скажем, близких к абсолютному нулю. И в этом мы можем руководствоваться только нашим гипотетическим проникновением в теоретическую структуру нашего мира. И нам приходится учиться на ошибках в наших экспериментах, приводящих к неудовлетворительным результатам: результаты удовлетворительны только тогда, когда их можно повторять по собственной воле, а это бывает лишь тогда, когда мы научились исключать возмущающие предрасположенности.

Что же это все нам показывает? Это показывает нам, что в нелабораторном мире, за исключением нашей планетной системы, нельзя найти никаких строго детерминистских законов. Конечно, в некоторых случаях, таких как движение планет, мы можем интерпретировать события как определяемые векторной суммой сил, выделенных нашими теориями. Однако в любом конкретном событии, например при падении яблока, это далеко не так. Реальные яблоки никоим образом не являются ньютоновскими. Они обычно падают, когда дует ветер. И их падение инициируется биохимическим процессом, ослабляющим черенок, в результате чего часто повторяющееся движение, вызванное ветром, вместе с ньютоновским весом яблока приводят к обрыву черенка. И этот процесс мы можем анализировать, но не можем рассчитать в подробностях — в основном из-за вероятностного характера биохимических процессов, которые не дают нам возможности предсказать, что призойдет в некоторой единичной ситуации, Мы могли бы еще, возможно, рассчитать предрасположенность определенного вида яблока упасть, скажем, в течение следующего часа. Это может дать нам возможность предсказать, что, если погода ухудшится, это яблоко, весьма вероятно, упадет на следующей неделе. В падающем яблоке Ньютона, если взглянуть на него реалистически, нет никакого детерминизма. И еще меньше детерминизма в наших меняющихся психических состояниях, например в наших так называемых мотивах. Наша наклонность мыслить детерминистически вытекает из наших действий как двигателей, как толкателей тел — из нашего картезианства. Однако сегодня это уже не наука — это стало идеологией,

Все сказанное подтверждается сегодня новыми результатами математической теории динамического (или детерминистского) хаоса,

Эта новая теория показала, что даже в рамках классической (или «детерминистской») системы механики мы можем получить — при некоторых особых, но достаточно простых начальных условиях — движение, которое является «хаотическим* в том смысле, что оно быстро становится совершенно непредсказуемым. В результате мы теперь легко можем объяснить подобные факты в рамках классической «детерминистской» физики как хаотическое

Мир предрасположенностей: два новых взгляда на причинность 193

движение молекул любого газа. Нам не надо ни допускать их, ни прибегать для их вывода к квантовой физике.

Этот аргумент кажется мне убедительным, однако интерпретация, которую с ним иногда связывают, кажется мне неубедительной. Она состоит в том, что мы можем или даже должны принять, что наш мир на самом деле детерминистский, даже если он кажется индетерминистским или хаотическим, что за индетерминистской внешностью скрывается детерминистская реальность. Такая интерпретация мне представляется ошибочной. Ведь установлено, что классическая физика только кажется (или только prima facie является) детерминистской, что ее детерминизм подходит только для проблем особого рода, таких как ньютоновская задача двух тел, и что она оказывается недетерминистской, если принять в соображение более широкий круг проблем⁶.

Суммирую: ни наш физический мир, ни наши физические теории не являются детерминистскими, несмотря на то, что многие возможности исключаются законами природы и законами вероятности: действительно, существует много нулевых предрасположенностей. И даже ненулевые предрасположенности, когда они слишком малы, не реализутся, если ситуация изменится прежде, чем они используют свой шанс. Тот факт, что условия никогда не остаются вполне постоянными, может объяснить, почему некоторые очень слабые предрасположенности, похоже, никогда не реализуются. Мы трясем стаканчик с костями, чтобы броски были независимыми друг от друга, однако в результате мы можем достичь не только этого — мы можем нарушить то постоянство физических условий, которое является математическим условием реализации очень слабых предрасположенностей. Может быть, именно этим объясняется утверждение некоторых экспериментаторов, что a priori крайне маловероятные события случаются еще реже, чем это предсказывает теория. Мы не можем обеспечить, чтобы все вероятностно релевантные условия были действительно постоянны.

Будущее открыто. При рассмотрении эволюции жизни особенно очевидно, что будущее всегда было открыто. Очевидно также, что эволюция жизни характеризовалась почти бесконечным разнобразием возможностей, однако это были в основном взаимоисключающие возможности; соответственно, большая часть шагов эволюции жизни была связана с взаимоисключающим выбором, уничтожавшим многие возможности. В результате смогли реализоваться лишь сравнительно немногие предрасположенности. И все-таки разнообразие тех, что смогли реализоваться, просто потрясает. Я думаю, что в этом процессе смешались как случайности, так и предпочтения — предпочтения организмами некоторых возможностей: организмы искали лучший мир. В этом случае предпочитаемые возможности были на самом деле приманками.

Этого взгляда я придерживался по крайней мере с 1950 г. — см. мою статью Popper Karl R. Indeterminism in Quantum Physics and in Classical Physics // The British Journal for the Philosophy of Science, vol. 1, 1950, pp. 117-133, 173-195, и мою книгу Popper Karl R. The Open Universe: An Argument for Indeterminism. London: Hutchinson, 1982 (последующие распечатки — 1988, 1991, 1992), в которой дана интепретация некоторых важных результатов Жака Адамара.

7 Зак. 25

194 К эволюционной теории познания

Глядя на мою собственную долгую жизнь, я нахожу, что главными приманками, которые постоянно влекли меня, начиная с 17 лет, были теоретические проблемы. А среди них особое место занимали проблемы науки и теории вероятностей. Это были предпочтения. Решения же были случайностями.

Краткий заключительный пассаж из «Предисловия» к одной из моих книг⁷ может показать, как все сказанное связано с образованием молодых ученых:

«Я полагаю, что в науку — да и в философию, если уж на то пошло — есть только один путь: встретить проблему, увидеть ее красоту и влюбиться в нее, обвенчаться с ней и жить счастливо, покуда смерть не разлучит вас — если только вы не встретите другую, еще более чарующую проблему или же если вы все-таки найдете решение вашей проблемы. Однако даже если вы найдете решение этой проблемы, вы можете обнаружить, к своему восторгу, целое семейство чарующих, хотя, возможно, и трудных "проблемных детей" (problem children), на благо которых вы сможете трудиться, не отступая, до конца своих дней».

К эволюционной теории познания*

Уважаемый директор, леди и джентльмены!

В 1944 г. мы с женой возвращались в промерзшем до костей автобусе после отдыха, проведенного на лыжах на горе Кука. Автобус остановился неведомо где, у заснеженного деревенского новозеландского почтового отделения. К своему удивлению я услышал мое имя, и кто-то вручил мне телеграмму, которая изменила нашу жизнь. Она была подписана «Ф. А. Хайек», и в ней мне предлагалась должность лектора в Лондонской школе экономики и политических наук. Назначение последовало в 1945 г., а в 1949 г. я получил в этой Школе звание профессора логики и научного метода.

Сегодняшняя лекция для бывших выпускников Школы, прочесть которую Вы, доктор Патель, так любезно меня пригласили, — это первая публичная лекция, которую меня просили прочитать в Лондонской школе экономики. Я надеюсь, доктор Патель, Вы позволите мне рассматривать ее, совершенно неформально, как мою несколько запоздавшую Торжественную речь при вступлении в должность в Лондонской школе экономики и политических наук (Inaugural Address). Этого случая я с нетерпением ждал последние 40 лет.

Моя вторая просьба к Вам, доктор Патель, — разрешить мне изменить название моей лекции. Когда Школа просила меня сформулировать ее название, у меня не было времени подумать. Теперь мне кажется, что «Эволюционная эпистемология» звучит слишком претенциозно, особенно, учитывая, что существует менее претенциозный эквивалент этого названия. Так что, пожалуйста, позвольте мне заменить первоначальное название его

* Popper Karl R. Towards an Evolutionary Theory of Knowledge // Popper Karl R. A World of Propensities. Bristol: Thoemmes, 1990, pp. 27-51.

эквивалентом и озаглавить эту мою Торжественную речь «К эволюционной теории познания».

Моя цель и моя задача в этой Торжественной речи — вызвать у вас интерес к тому, что сделано и, еще важнее, к тому, что еще предстоит сделать в теории познания, показав это в более широком и волнующем контексте биологической эволюции, и убедить вас в том, что в ходе таких исследований мы можем узнать нечто новое.

Я не собираюсь начинать с вопроса «Что такое знание?» и тем более «Что означает знание?». Вместо этого я возьму за исходный пункт очень простое — и даже почти тривиальное — высказывание о том, что животные могут что-то знать, что они могут иметь знание. Например, собака может знать, что ее хозяин возвращается домой по рабочим дням около шести часов вечера, и ее поведение может дать ее «друзьям» понятные им указания на то, что она ожидает возвращения хозяина к этому времени. Я покажу, что при всей своей тривиальности высказывание, что животные могут что-то знать, полностью революционизирует ту теорию познания, которая все еще широко преподается.

Найдутся, конечно, люди, которые будут отрицать это мое тривиальное высказывание. Они могут сказать, например, что, приписывая собаке знание, я просто употребляю метафору и вопиющий антропоморфизм. Даже биологи, интересующиеся теорией эволюции, говорили подобные вещи. Мой ответ таков: да, это вопиющий антропоморфизм, но это не просто метафора. И это очень полезный антропоморфизм, совершенно необходимый для любой теории эволюции. Если вы говорите о собачьем носе, или о ее ногах — это тоже антропоморфизм, даже хотя мы принимаем за очевидную истину то, что у собаки есть нос — пусть даже отличающийся от человеческого носа.

Вместе с тем если вы интересуетесь теорией эволюции, вы должны знать, что ее важной составной частью является теория гомологии, и что собачий нос и мой нос гомологичны; это означает, что оба они унаследованы от отдаленного общего предка. Без этой гипотетической теории гомологии теория эволюции не могла бы существовать. Очевидно, что теория гомологии — это в высшей степени спекулятивная и очень успешная гипотеза, которую принимают все эволюционисты. Следовательно, мое приписывание знания собаке — антропоморфизм, но не просто метафора. Скорее оно подразумевает гипотезу, что какой-то орган собаки, предположительно мозг, имеет функцию, не только в несколько неопределенном смысле соответствующую биологической функции человеческого знания, но и гомологичную ей.

Заметьте, пожалуйста, что гомологичными могут быть — в первоначальном смысле этого слова — только органы. Однако гомологичными могут быть и функции этих органов, а также и процессы. Даже поведение можно гипотетически считать гомологичным в эволюционном смысле, например ухаживание и особенно ритуализованное ухаживание. То, что оно действительно является гомологичным — в генетическом смысле, то есть в смысле наследственности для, скажем, различных, но близкородственных видов птиц, кажется весьма убедительным. Что оно является гомологичным для нас и какого-нибудь вида рыб, кажется в высшей степени сомнительным, но все

196 К эволюционной теории познания

же остается серьезной гипотезой. Действительно, гомология между наличием рта или мозга у рыб и соответствующих органов у нас весьма убедительна — кажется вполне правдоподобным предположение, что они генетически произошли из органов некоторого общего предка.

Я надеюсь, что ключевое значение теории гомологии для теории эволюции достаточно прояснилось для моей сегодняшней цели, то есть для защиты тезиса о существовании знания у животных не просто как метафоры, а как серьезной эволюционной гипотезы.

Эта гипотеза ни в коем случае не предполагает, что животные осознают свое знание, и поэтому она обращает наше внимание на то, что мы часто имеем знания, которых не осознаем.

Наше собственное неосознанное знание часто принимает форму неосознанных ожиданий; и иногда мы осознаем, что у нас были такого рода ожидания, если они не оправдываются.

Примером этого может послужить то, что мне пришлось пережить несколько раз за мою долгую жизнь: спускаясь по лестнице и дойдя до последней ступеньки, я чуть не падал и при этом осознавал тот факт, что бессознательно ожидал либо еще одной ступеньки, либо одной ступенькой меньше.

Это привело меня к следующему положению: когда мы удивлены каким-то событием, это удивление обычно связано с неосознанным ожиданием того, что произойдет нечто иное.

Теперь я постараюсь дать вам список 19 интересных выводов, к которым мы можем прийти, а частично уже и пришли (хотя сами мы этого пока еще полностью не осознали), исходя из нашего тривиального высказывания, что животные могут что-то знать.

1. Знание часто имеет характер ожидания (expectation).

2. Ожидания часто имеют характер гипотез — предположительного, или гипотетического, знания: они недостоверны (uncertain). И те, кто ожидают, и те, кто знают, могут совершенно не осознавать этой недостоверности. В случае с собакой она вполне может умереть, ни разу не разочаровавшись в своих ожиданиях своевременного возвращения хозяина; но мыто знаем, что своевременность этого возвращения никогда не была достоверной, и что ожидания собаки были очень рискованной гипотезой. (В конце концов, на железной дороге бывают забастовки.) Так что мы можем сказать:

3. Большая часть знаний, как у людей, так и у животных, являются гипотетическими, или предположительными, особенно тот распространенный вид знаний, который мы только что описали как имеющий характер ожиданий. Примером может служить ожидание, подкрепленное официальным печатным расписанием, что в 5.48 прибудет поезд из Лондона. (В некоторых библиотеках разочарованные, а может быть просто дотошные читатели переставляли расписания поездов на полки с надписью «Беллетристика».)

4. Невзирая на их недостоверность, на их гипотетический характер, большая часть наших знаний оказывается объективно истинной — они

К эволюционной теории познания 197

соответствуют объективным фактам. В противном случае мы вряд ли бы выжили как вид.

5. Поэтому мы должны ясно отличать истинность ожидания или гипотезы от их достоверности, и соответственно различать два понятия: понятие истинности и понятие достоверности (certainty) или, иначе говоря, истину и достоверную истину. Примером последней может служить математически доказуемая истина.

6. Во многих из наших знаний есть много истины, но мало достоверности. Мы должны подходить к нашим гипотезам критически. Мы должны проверять их как можно придирчивей, чтобы выяснить, нельзя ли все-таки показать их ложность.

7. Истинность объективна: она есть соответствие фактам.

8. Достоверность редко бывает объективной — обычно это не более чем сильное чувство уверенности, убежденности, хотя и основанное на недостаточном знании. Такие чувства опасны, потому что они редко обоснованны. Сильное чувство убежденности превращает нас в догматиков. Оно может даже превратить нас в истерических фанатиков, пытающихся убедить самих себя в достоверности, которая — как они неосознанно знают — недостижима.

Прежде чем перейти к следующему пункту нашего списка (пункту 9), я хочу сделать одно отступление. Я хочу сказать несколько слов против широко распространенной доктрины социологического релятивизма, которую особенно часто неосознанно разделяют социологи, изучающие образ действий и мыслей ученых, и полагающие при этом, что тем самым они изучают науку и научное знание. Многие из этих социологов не верят в объективную истину, рассматривая истину как социологическое понятие. Даже такой человек, как покойный Майкл Полани, сам бывший ученым, полагал, что истина — это то, что эксперты (или по крайней мере значительное большинство экспертов) считают истинным. Однако во всех науках эксперты иногда ошибаются. Всегда, когда в науке происходит прорыв, совершается по-настоящему важное новое открытие, это значит, что эксперты оказались неправы, что факты, объективные факты оказались не такими, какими ожидали их увидеть эксперты. (Но, конечно, прорывы происходят не так уж часто.)

Я не знаю ни одного творческого ученого, который не совершал бы ошибок — я имею в виду величайших из них: Галилея, Кеплера, Ньютона, Эйнштейна, Дарвина, Менделя, Пастера, Коха, Крика и даже Гильберта и Гёделя. Не только все животные погрешимы, но и все люди. Так что есть эксперты, но нет (непогрешимых) авторитетов; этот факт еще недостаточно осознан. Конечно же, мы все понимаем, что не должны ошибаться, и стараемся изо всех сил. (Быть может, Гёдель старался больше других.) Вместе с тем мы все-таки погрешимые животные — погрешимые смертные, как сказали бы ранние греческие философы: только боги могут знать; мы, смертные, можем только высказывать мнения и догадки.

Я предполагаю, что именно подавленное чувство нашей собственной погрешимости ответственно за нашу достойную всяческого презрения склонность сбиваться в клики и следовать за модой, что именно оно заставляет

198 К эволюционной теории познания

нас выть вместе с волками. Все это человеческая слабость, а значит этого не должно быть. Однако это, конечно, есть и даже среди ученых. А раз это есть, мы должны с этим бороться — сначала в себе самих, а затем, возможно, и в других. Я утверждаю, что наука должна стремиться к объективной истине, к истине, зависящей только от фактов; к истине, которая выше человеческих авторитетов, выше арбитража и безусловно выше научной моды. Некоторые социологи не понимают, что такая объективность — это та возможность, к которой должна стремиться наука (а, следовательно, и ученые). И действительно наука стремилась к истине по крайней мере две с половиной тысячи лет.

Вернемся теперь к нашей эволюционной теории знания, к нашему тривиальному исходному положению, что животные могут что-то знать, и к списку выводов, полученных исходя из этого тривиального положения или подсказанных им.

9. Только ли животные могут знать? А почему не растения? Очевидно, что в биологическом и эволюционном смысле, в каком я говорил о знании, не только животные и люди имеют ожидания, а, следовательно, знания (хотя часто и неосознанные), но и растения и вообще все организмы.

10. Деревья знают, что они могут найти столь нужную им воду, проталкивая свои корни во все более глубокие слои почвы, и они (или те из них, что повыше) знают, как расти вертикально сверх. Цветущие растения знают, что скоро наступят теплые дни, и они знают, как и когда раскрывать свои цветки и когда закрывать их соответственно ощущаемым изменениям интенсивности освещения или температуры. Таким образом, у них есть что-то вроде ощущений или восприятий, на которые они реагируют, и что-то вроде органов чувств. И они знают, например, как привлекать пчел и других насекомых.

11. Яблоко, роняющее свои плоды или листья, может служить прекрасным примером для одного из центральных пунктов нашего исследования. Дерево приспособлено к смене времен года. Структура встроенных в него биохимических процессов заставляет их идти в ногу с этими закономерными долговременными изменениями в окружающей среде. Оно ожидает этих изменений, оно настроено на них, у него есть опережающее знание (foreknowledge) о них. (Деревья, особенно высокие деревья, также очень тонко подстроены к таким физическим инвариантам, как сила земного притяжения.) Дерево реагирует подобающим и соответствующим образом также и на краткосрочные изменения и силы и даже на мгновенные события в окружающей его среде. Химические изменения в черенках яблок и листьев готовят их к падению, но падают они обычно в ответ на мгновенную тягу ветра: способность соответствующим образом реагировать на краткосрочные или даже моментальные события или изменения среды в высокой степени аналогично способности животного реагировать на краткосрочные восприятия, на данные чувств.

12. Разница между приспособлением к закономерным и долгосрочным условиям окружающей среды или (неосознанным) знанием о таких условиях, например, о гравитации или цикле времен года, с одной стороны, и приспособлением к среде или знанием о краткосрочных событиях в этой

среде, с другой стороны, представляет очень большой интерес. В то время как краткосрочные события имеют место в жизни индивидуальных организмов, долгосрочные закономерные условия окружающей среды таковы, что приспособление к ним должно происходить в процессе эволюции бесчисленных поколений. И если мы взглянем пристальней на краткосрочное приспособление, на знание о краткосрочных событиях в окружающей среде и реакцию на такие события, то мы увидим, что способность индивидуальных организмов соответствующим образом реагировать на краткосрочные события (такие, как определенное давление ветра или — в животном мире — появление врага) тоже есть результат долгосрочного приспособления, продукт адаптации, то есть приспособления, длившегося на протяжении бесчисленных поколений.

13. К пасущейся стае диких гусей подкрадывается лиса. Один из гусей видит лису и поднимает тревогу. Ситуация такого рода — это краткосрочное событие, когда глаза животного могут спасти ему жизнь. Способность животного реагировать соответствующим образом зависит от наличия у него глаз — органов чувств, приспособленных к среде, в которой периодически становится светло (аналогично смене времен года или постоянному наличию направленной силы тяжести, которую дерево использует, чтобы определить направление роста), в которой ему угрожают смертоносные враги (т.е. в которой существуют критически значимые объекты, доступные для визуальной идентификации) и в которой можно спастись, если обнаружить врага на достаточном расстоянии.

14. Такое приспособление имеет характер долгосрочного знания об окружающей среде. И стоит лишь немного подумать, чтобы стало ясно, что без такого приспособления, без такого рода знания о закономерных регулярностях органы чувств, такие как глаза, были бы бесполезны. Таким образом, мы приходим к выводу, что глаза не могли бы развиться без неосознанного, но очень богатого знания о долгосрочных условиях окружающей среды. Это знание, без сомнения, развивалось вместе с глазами и с их использованием. Однако на каждом шаге оно должно было в каком-то смысле предшествовать развитию соответствующего органа чувств и его использованию, ибо знание необходимых условий (pre-conditions) его использования встроено в каждый орган.

15. Философы и даже ученые часто считают, что все наше знание проистекает из наших чувств, из «чувственных данных», которые нам доставляют наши чувства. Они, как например знаменитый теоретик познания Рудольф Карнап, полагают, что вопрос «Откуда вы знаете?» во всех случаях эквивалентен вопросу «Какие наблюдения дают вам право это утверждать?». Однако с биологической точки зрения такого рода подход — колоссальная ошибка, ибо для того, чтобы наши чувства могли что-либо нам сказать, у нас должны быть предварительные знания. Для того, чтобы быть способным увидеть какую-то вещь, мы должны знать, что такое «вещи»: что их можно локализовать в пространстве, что некоторые из них могут двигаться, тогда как другие не могут, что некоторые из них имеют

200 К эволюционной теории познания

для нас непосредственное значение и потому могут быть замечены и будут замечены, в то время как другие, менее важные, никогда не достигнут нашего сознания — они могут даже не быть бессознательно замечены, а просто скользнут по нашему сознанию, не оставив никакого следа на нашем биологическом аппарате. Этот аппарат в высшей степени активен и селективен, и он активно отбирает только то, что в данный момент биологически важно, но для этого он должен быть способен использовать адаптацию, ожидания: должно наличествовать предварительное знание о ситуации, в том числе о ее потенциально значимых составляющих. Это предварительное знание не может, в свою очередь, быть результатом наблюдения; скорее оно должно быть результатом эволюции путем проб и ошибок. Таким образом, глаз сам по себе не есть результат наблюдения, а результат развития путем проб и ошибок, результат приспособления, долгосрочного знания, которое не имеет наблюдательного характера. И он есть результат такого знания, выведенного не из краткосрочных наблюдений, а из приспособления к окружающей среде и к таким ситуациям, которые представляют собой проблемы, подлежащие решению для поддержания (in the task of) жизни\ к ситуациям, в силу которых наши органы, в том числе и наши органы чувств, являются значимыми инструментами решения повседневных задач жизни.

16. Надеюсь, что я смог дать вам некоторое представление о важности различения между долгосрочным и краткосрочным приспособлением, долгосрочным и краткосрочным знанием и о фундаментальности долгосрочного знания — о том, что оно всегда должно предшествовать краткосрочному знанию, или знанию, получаемому из наблюдения, и о невозможности получить долгосрочное знание только из краткосрочного. Я также надеюсь, что сумел показать вам, что оба эти вида знания гипотетичны — оба представляют собой предположительное знание, хотя и разного рода. (Наше знание или знание дерева о гравитации окажется глубоко ошибочным, если мы или дерево окажемся на борту ракеты или баллистического снаряда после завершения разгона.) Долгосрочные условия (и знания о них) могут подлежать пересмотру, а конкретное краткосрочное знание может оказаться результатом неправильной интерпретации.

И вот мы подошли к решающему и, может быть, самому общему утверждению, справедливому для всех организмов, включая человека, хотя оно может и не охватывать все формы человеческого знания.

17. Все приспособления или адаптации к регулярностям внешнего или внутреннего характера, к долгосрочным ситуациям и к краткосрочным ситуациям, суть некоторые виды знания — виды знания, о большой важности которых говорит эволюционная биология. Возможно, существуют некоторые формы человеческого знания, не являющиеся — по крайней мере, не являющиеся очевидным образом — формами приспособления или попытками приспособиться. Однако, грубо говоря, почти все формы знания некоторого организма, от одноклеточной амебы до Альберта Эйнштейна, служат организму для приспособления его к выполнению

задач, актуальных для него в данный момент времени или же задач, которые могут встать перед ним в будущем.

18. Жизнь может существовать и может сохраняться, только если она в какой-то мере приспособлена к своему окружению. И мы можем сказать, что знание — конечно, речь идет о примитивном, исходном знании — так же старо, как жизнь. Оно возникло вместе с возникновением докле-точной жизни свыше трех миллиардов восьмисот миллионов лет назад. (Одноклеточная жизнь возникла немногим позже.) Это случилось вскоре после того как Земля достаточно остыла, чтобы часть воды из атмосферы перешла в жидкую форму. До того вода существовала только в форме пара или облаков, теперь же горячая вода стала собираться в углублениях, больших и маленьких, каменистой почвы, образуя реки, озера и моря.

19. Таким образом, можно сказать, что происхождение и эволюция знания совпадают с происхождением и эволюцией жизни и тесно связаны с происхождением и эволюцией нашей планеты Земля. Эволюционная теория связывает знание — а с ним и нас самих — с космосом; таким образом проблема знания становится проблемой космологии.

На этом я кончу мой список выводов, которые можно сделать из утверждения, что животные могут иметь знание.

Я позволю себе очень кратко сослаться на мою книгу «Логика научного исследования», впервые опубликованную на немецком языке в 1934 г., а на английском — через 25 лет, в 1959 г.⁸ В предисловии к первому английскому изданию я писал о притягательной силе проблемы космологии и сказал о ней так: «Это проблема понимания мира, включая нас самих и наше знание как часть мира».

Именно так я вижу общую постановку задачи эволюционной теории познания и сейчас.

Когда, по мере эволюции нашей Солнечной системы, Земля достаточно остыла, в каком-то месте на Земле должны были сложиться условия, благоприятные для возникновения и развития жизни. Одноклеточная бактериальная жизнь быстро распространилась по всей Земле. Эти изначально столь благоприятные местные условия вряд ли могли преобладать во многих географических областях, так что, похоже, жизни пришлось побороться за себя. Вместе с тем за сравнительно короткое время возникло множество бактериальных форм, приспособленных к самым разным условиям окружающей среды.

Таковы, по-видимому, имеющиеся у нас факты. Конечно, все это далеко не достоверно — это лишь гипотетическая интерпретация некоторых геологических открытий. Однако если она хотя бы приблизительна правильна, то

Popper Karl R. Logik der Forschung. Wien: Julius Springer, 1934. Английский перевод: Popper Karl R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchnson, 1959. (Перевод на русский язык большей части этой книги К. Поппера, за исключением глав VIII и IX и практически всех Дополнений (Приложений), в: Поппер Карл Р. Логика и рост научного знания / Под ред. Садовского В. H M.: Прогресс, 1983, с.33-239. - Прим. ред.)

202 К эволюционной теории познания

она опровергает — по двум причинам — наиболее распространенную на сегодняшний день теорию происхождения жизни — так называемую «теорию супа», или «теорию бульона».

Первая причина: как утверждают ведущие сторонники теории «супа», эта теория предполагает низкую температуру «супа», или «бульона», в котором развиваются макромолекулы, соединяясь в дальнейшем в первые организмы. Основанием для этого утверждения служит то обстоятельство, что если бы температура не была очень низкой (бульон должен быть сильно переохлажден — ниже 0 градусов по Цельсию), то макромолекулы не соединялись бы, а быстро распадались.

Однако все, что мы знаем о Земле в ту эпоху, указывает на отсутствие таких холодных мест. Поверхность Земли и тем более морей была значительно горячее, чем сейчас, и даже сегодня нелегко найти водоем, переохлажденный ниже нуля по Цельсию, разве что только вблизи Северного полюса или внутри холодильной установки.

Вторая причина: теория о том, что макромолекулы в супе соединились и таким путем организовались в живой организм, невероятна до крайности. Ее невероятность столь велика, что пришлось бы допустить исключительно большой промежуток времени, чтобы такое событие стало бы хоть чуточку менее невероятным, — гораздо длиннее, чем расчетное время существования Вселенной. Так утверждают даже некоторые из наиболее видных сторонников теории супа.

Это — весьма решительное опровержение рассматриваемой теории, поскольку, как установили геологи, время между образованием (кипящей) жидкой воды и возникновением жизни удивительно коротко — слишком коротко, чтобы за него успело произойти столь невероятное событие, даже если бы высокая температура была приемлемой для теоретиков супа.

Приведенные аргументы представляют собой два опровержения господствующей в настоящий момент теории происхождения жизни. (Есть много других опровержений.) Поэтому очень хорошо, что в 1988 г. была опубликована альтернативная теория, не страдающая от этих или подобных им трудностей. Она предполагает существование только таких простых неорганических микромолекул как вода, железо, углекислота и гидросульфид. При этом не предполагается наличия никаких органических макромолекул до начала первого цикла метаболизма и вместе с ним — химической самоорганизации жизни. Новая теория в деталях показывает, как органические молекулы (такие как сахар) могут постепенно возникнуть, быть может глубоко в море, но не в растворе, ала поверхности кристаллов пирита. Анаэробное формирование кристаллов пирита высвобождает химическую энергию, необходимую для химических процессов, — особенно для связывания углерода, — которые представляют собой самую раннюю форму доклеточной жизни.

Эта новая теория происхождения жизни была развита ее автором Г. Вех-терсхойзером весьма подробно, и она кажется вполне успешной — она объясняет многие биохимические пути (pathways) биохимических процессов

К эволюционной теории познания 203

и реакций⁹. Ее нетрудно проверить в эксперименте. Однако ее основная сила в том, что она может объяснить многие ранее необъясненные биохимические факты.

Понтер Вехтерсхойзер, автор этой новой биохимической теории, выдвинул еще одну биохимическую теорию, которая имеет еще более близкое отношение к эволюционной теории знания и к обсуждаемым нами проблемам. Он построил биохимическую теорию происхождения первого органа, чувствительного к свету, то есть самого раннего эволюционного предшественника наших глаз. А поскольку глаза — самые важные из наших органов чувств, эта теория имеет большой интерес с точки зрения нашего обсуждения.

Суть ее состоит в следующем. Известно, что некий ранний одноклеточный организм, предположительно бактерия, изобрел революционный электрохимический способ преобразовывать солнечный свет в химическую энергию — способ использовать солнечный свет как пищу, способ питаться солнечным светом. Это было смелое, но и опасное изобретение, поскольку, как все мы знаем, слишком много солнечного света — особенно его ультрафиолетовой составляющей — может убивать. Так что с этим изобретением для клетки (которая раньше, возможно, жила глубоко в темном море) возникло несколько проблем, на которые указывает Вехтерсхойзер.

Первая из них — проблема, как найти, где есть солнечный свет и как, используя эту информацию, двинуться к нему. Эта проблема была решена путем создания — впервые в ходе эволюции — органа чувств, имеющего функцию нашего глаза, то есть органа, химически связанного с каким-то уже существующим исполнительным механизмом движения клетки.

Вторая проблема — как избежать опасности получить слишком много ультрафиолетового излучения, как своевременно — до того, как организму будет причинен вред, — уйти куда-нибудь в тень, предположительно в более глубокие слои морской воды.

Таким образом в ходе эволюции глаза — даже самому раннему его предшественнику — пришлось взять на себя управление движением клетки. Ему пришлось стать частью механизма питания клетки и частью его системы движений, обеспечивающих безопасность, — системы избегания опасности. Гааз помогал избежать повреждений, наносимых клетке радиацией, помогал предотвратить опасность. Даже самая первая его функция предполагала предварительное знание состояний и возможностей окружающей среды.

Вехтерсхойзер обратил внимание на то, что революционное изобретение питания солнечным светом было бы саморазрушительным, если бы это второе, по существу защитное изобретение ухода от солнечного света (а также, предположительно, и движения к нему) не стало частью изобретения первоначального глаза и его связи с двигательным аппаратом. А отсюда в его теории возникает следующая проблема: как могли совпасть два эти великие изобретения?

Говоря о биохимических путях (biochemical pathways), а несколько далее о химических путях (chemical pathways), Поппер имеет в виду цепочку биохимических (химических) процессов (реакций), приводящих от одних веществ (продуктов) к другим. — Прим, перев. и ред.

204 К эволюционной теории познания

Если мы интересуемся биологической эволюцией, особенно ее ранними стадиями, мы никогда не должны забывать того, что жизнь, по существу, есть химический процесс. Гераклит еще за пятьсот лет до рождества Христова сказал, что жизнь есть процесс, подобный огню, и наша жизнь действительно есть нечто вроде сложного процесса химического окисления. На самых ранних этапах эволюции, когда свободного кислорода не было, его роль играла сера. Как вы, возможно, знаете, именно открытие бактериями способа питаться солнечным светом — что, кстати, позднее привело к самоизобретению (self-invention) растительного мира — произвело величайшую из всех порожденных жизнью революций в окружающей нас среде: оно ввело в атмосферу кислород. И таким образом оно создало тот воздух, который мы знаем, который делает возможной нашу жизнь — жизнь, какой мы ее знаем, наше дыхание, наши легкие, наш огонь (внутри и вовне). Гераклит был прав: мы не вещи, а огни. Можно сказать несколько более прозаично, мы — как и все клетки — процессы метаболизма, сети химических процессов, высокоактивных (сопряженных с выделением и поглощением энергии) химических путей (pathways).

Великий бельгийский биохимик Марсель Флоркин (1900-1979) одним из первых ясно осознал, что эволюция жизни, или организмов, есть эволюция сетей химических путей. Сеть путей, образующая клетку в данный период времени, может позволить некоторому новому пути — часто это просто некоторая вариация старых путей — «привиться» к уже существующей системе. Не исключено, что этот новый путь был бы невозможен без каких-то продуктов, производимых старой системой путей. Как показал Флоркин, сеть химических путей существующей клетки часто сохраняет — как свою часть — архаические, старые пути, сформировавшиеся миллиарды лет назад, которые и делают возможными позднейшие «прививки». Это, указывал Флоркин, похоже на то, как анатомические пути в анатомическом строении развивающегося эмбриона могут сохранять некоторые черты его архаических предков, насчитывающих, может быть, несколько сотен миллионов лет. Таким образом существующие пути метаболизма (обмена веществ) могут обнаруживать нечто из его эволюционной истории — ситуация, напоминающая «биогенетический закон» Фрица Мюллера и Эрнста Геккеля.

Именно в рамках этих идей Флоркина Вехтерсхойзер сумел объяснить загадку совмещения двух великих изобретений — изобретения способа питаться солнечным светом и изобретения светочувствительности — архаического глаза. Объяснение состоит в том, что оба изобретения химически очень близки друг к другу: путь, приводящий к механизму питания солнечным светом, и путь, порождающий аппарат зрения, структурно связаны.

Мы можем умозрительно предположить, что это изобретение явилось результатом общей тенденции организмов исследовать окружающую их среду—в данном случае поднимаясь к поверхности моря. Предположительно, та или иная бактерия случайно развилась до такого состояния, которое позволило ей изобрести одновременно обе эти химически связанные «прививки». Другие организмы тоже смело поднимались к поверхности, но лишь для того, чтобы быть разрушенными солнечным светом. Однако один (а может быть несколько) из них обладали необходимым химическим снаряжением и потому

выжили. Они смогли превратить верхний слой моря в богатейшее пастбище для своего потомства, а их потомство породило те массы кислорода, которые преобразовали атмосферу.

Таким образом, мы видим, что дарвиновский метод проб и ошибок оказывается методом (отчасти случайного) варьирования и наращивания химических путей. В существующих (extant) клетках эти пути управляются, на каждом химическом шаге, энзимами — высокоспециализированными химическими катализаторами, то есть химическими средствами ускорения специфических химических шагов, а сами энзимы отчасти управляются генами. Однако генетическая мутация и синтез нового энзима приведут к включению нового шага в систему химических путей, только если новый энзим случайно окажется приспособленным к существующей сети. Именно существующая структура сети путей определяет, какие вариации или приращения окажутся возможными. Всегда именно существующая сеть содержит в себе потенциал новых изобретений, и если подходящего энзима пока нет, он может вскоре появиться. В некоторых случаях он может решить будущую судьбу вида, определив, какие из возможных шагов будут реализованы. (Один шаг может привести к медленной эволюции, тогда как другой шаг — к каскаду дальнейших шагов. Оба шага являются в равной степени дарвинистскими, поскольку оба они — результат отбора; разницу в их скорости, вероятно, можно объяснить в химических терминах.)

Теперь я попытаюсь перечислить некоторые выводы, которые можно получить для теории познания из всего, что только что было сказано.

Основной урок можно сформулировать, быть может с некоторым преувеличением, так: даже у самых примитивных организмов и даже в самых простейших случаях наличия чувствительности все зависит от самого организма — от его структуры, состояния, активности. И даже если мы на время ограничим наше рассмотрение проблемой получения знаний об окружающей среде с использованием чувствительности организма к состоянию среды в данный момент — даже тогда все зависит от собственного состояния организма, его долгосрочной структуры, его готовности решать свои проблемы, его состояния активности.

Чтобы более полно развить то, что я очертил здесь лишь очень грубо, полезно использовать некий вариант кантовских терминов a priori и a posteriori. У Канта знание a priori означает знание, которым мы обладаем до чувственного восприятия, а знание a posteriori означает знание, которым мы владеем после чувственного восприятия; я буду использовать термины a priori и a posteriori только в этом временном или историческом смысле. (Сам Кант использовал свой термин a priori также и в смысле знания, не только предшествующего восприятию, но и «a priori верного (valid)», то есть необходимо или достоверно истинного. Я, конечно, не буду в этом за ним следовать, поскольку я подчеркиваю недостоверность и предположительность любого нашего эмпирического знания.) Так что я буду употреблять термин a priori для обозначения того рода знания — погрешимого или предположительного знания — которым организм обладал до чувственного восприятия; грубо говоря, это — врожденное знание. И я буду употреблять термин a posteriori

206 К эволюционной теории познания

для обозначения знания, получаемого благодаря использованию чувствительности организма к моментальным изменениям состояния окружающей среды. Пользуясь этой кантовской терминологией с теми оговорками, которые я только что сделал, мы теперь можем сказать, что позиция Канта — в высшей степени революционная в его время — состояла в следующем:

(A) Большая часть знания деталей или особенностей мгновенного состояния нашего окружения является знанием a posteriori.

(B) Такое знание a posteriori невозможно без знания a priori, которым мы так или иначе должны обладать, прежде чем сможем получить знание путем наблюдения, или a posteriori. Без этого то, что говорят нам наши чувства (senses), не будет иметь смысла (sensé). Мы должны установить общую систему координат (frame of reference), в противном случае у нас не будет контекста, который придал бы смысл нашим ощущениям.

(C) Это знание a priori включает, в частности, знание о структуре пространства и времени (о пространственных и временных отношениях) и о причинности (о каузальных отношениях).

Я думаю, что по всем этим пунктам Кант прав. (Кстати сказать, я также считаю, что в этом отношении у него не было преемников, кроме, может быть, Шопенгауэра.) По моему мнению, Кант предвосхитил важнейшие результаты эволюционной теории познания.

Вместе с тем я иду гораздо дальше Канта. Я думаю, что, скажем, порядка 99 процентов знаний всякого организма является врожденным, встроенным в наше биохимическую конституцию. И я считаю, что 99 процентов знания, которое Кант считал знанием a posteriori, «данными», которые «даются» нам через посредство наших чувств, на самом деле является знанием не a posteriori, a a priori. Действительно наши чувства могут только (как это понимал сам Кант) давать нам ответы «да» или «нет» на наши собственные вопросы, до которых мы додумываемся и которые задаем a priori и которые часто бывают весьма изощренными. Более того, даже ответы типа «да» или «нет», которые мы получаем от наших чувств, мы должны еще проинтерпретировать в свете наших заранее сложившихся, предвзятых (preconceived) априорных идей. И, конечно, такая интерпретация часто бывает ошибочной.

Итак, все наше знание гипотетично. Это — приспособление к не вполне известной нам окружающей среде. Оно часто успешно, а часто неуспешно, оно есть результат предварительных проб и неизбежных ошибок и устранения ошибок. Некоторые из ошибок, включенных в наследуемую конституцию организма, устраняются путем устранения их носителя, то есть индивидуального организма. Однако некоторым ошибкам удается избежать устранения, и в этом одна из причин того, что все мы погрешимы: наше приспособление к окружающей среде никогда не оптимально и всегда несовершенно. Лягушка a priori устроена так, что может видеть свою жертву — муху — только когда та движется. Если же муха сидит неподвижно, лягушка ее не видит даже на очень близком расстоянии — аффектация лягушки несовершенна.

Организмы и их органы воплощают определенные ожидания относительно окружающей среды, а ожидания, как мы видели, гомологичны нашим

К эволюционной теории познания 207

теориям так же, как нос моей собаки гомологичен моему носу. Поэтому я выдвигаю гипотезу, что приспособления и ожидания гомологичны даже научным теориям (и, наоборот, теории гомологичны приспособлениям и ожиданиям). Теории часто содержат оценки. Чувствительность одноклеточного организма к свету, к теплу, к кислотности могут помочь ему избежать избытка или недостатка любого из этих факторов. Структура организма может воплощать теорию: «окружающая вода может быть опасной — слишком горячей или слишком холодной, слишком или недостаточно кислотной». Ясно, что подобные оценки могут возникнуть, только если организм способен предпринимать действия — например, удаляться, когда он предвидит опасность от этих состояний среды. Проблемы, ценности и деятельность развиваются совместно.

Я говорил ранее о происхождении архаического глаза. И теперь мы можем сказать, что в изобретении его воплотились новые открытия, новые теории, новые знания об окружающей среде, а также возможность появления новых ценностей. Действительно, первая бактерия не только осуществила новый процесс химического синтеза, но и вынесла его на поверхность моря и выжила после того как миллионы ее собратьев погибли — выжила, доказав своим выживанием, что она решила проблему приспособления; решив же эту проблему, она ввела новую теорию о новых ценностях. Это изобретение воплотилось в структуру организма, в новое наследуемое знание, а, следовательно, и в новое знание a priori.

В рамках этой великой революции мгновенные сигналы, посылаемые организму глазом, сами по себе не были слишком важными. Они становились важными только в совокупности с состоянием организма, например с его потребностью в пище. Глаз, конечно, помогал организму кормиться солнечными лучами, не будучи уничтоженным. Вместе с тем сами по себе эти сигналы, которые мы в силу гомологии можем назвать «данными», могли даже не замечаться. К действию ведут интерпретированные сигналы (а интерпретация есть часть действия): сигналы плюс новая теоретическая оценка преимуществ и опасности; не объективные «данные», а приманки и предостережения, принятые и истолкованные с помощью структуры организма, заданной a priori.

Мы видели, что даже для бактерий теории или гипотезы предшествуют сигналам, «ощущениям». И мне вряд ли нужно подчеркивать, что особенно в науке гипотезы предшествуют тому, что некоторые ученые все еще называют «данными»: этот термин вводит в заблуждение, поскольку они не даются нам, но активно (и подчас с большим риском) отыскиваются и приобретаются нами.

Наблюдения (или «данные») в науке могут привести к отказу от некоторой научной теории и тем самым побудить кого-то из нас придумать новую пробную теорию — предложить новую пробу. Такая новая теория — наше произведение, наша мысль, наше изобретение. Новую теорию редко придумывают больше чем несколько человек, хотя очень многие могут соглашаться с отвержением старой теории. Эти немногие — те, кто видит новую проблему. Увидеть новую проблему — это, может быть, самый трудный шаг при создании новой теории.

208 К эволюционной теории познания

Изобретение глаза есть поэтому изобретение нового теоретического знания a priori, нового приспособления к окружающей среде. С самого начала оно было приспособлением к долгосрочной структуре среды — к существованию потенциально съедобного солнечного света, и потому в нем воплощается знание об этой структуре. Это — теоретическое знание очень высокой степени общности, почти на уровне кантовского знания о пространстве и времени. Оно создает возможность мгновенных «наблюдений» или, точнее, возможность приспособления к мгновенному состоянию окружающей среды. Оно может породить в организме состояние побуждения или отвращения и оно может сделать возможным осуществление заранее подготовленных воздействий на окружающую среду. Таким образом, изобретение теории очень высокой общности (в данном случае — изобретение органа чувств) может предшествовать наблюдению (использованию этого органа чувств): оно делает наблюдение возможным и вводит его в круг действий, доступных организму. И потому оно само является приспособлением, найденным с помощью проб и ошибок. Теории (научные и прочие) — это пробы, изобретения; они не являются результатами многих наблюдений, не выводятся из многочисленных данных.

Ясно, что изобретение первого глаза было великим достижением. Многое от него сохранилось, многое развилось дальше. И все-таки мы, как и все животные, забыли знание о том, что солнечный свет съедобен и как его надо есть. И до сего дня мы полностью не восстановили это знание.

Леди и джентльмены, я — один из тех, кто любит науку и считает, что она есть просвещенный здравый смысл. При этом я даже думаю, что она немногим более, нежели здравый смысл бактерий! Этот взгляд, несомненно, противоречит здравому смыслу, однако я, надеюсь, показал в этой лекции, что он не противоречит просвещенному здравому смыслу. Мне кажется, что я опроверг классический эмпиризм — «бадейную» теорию познания (bucket theory of mind), согласно которой мы получаем знания, просто открывая глаза и позволяя даруемым органами чувств или господом Богом «данным» вливаться в мозг, поглощающий их.

Кристофер Ишервуд выразил этот взгляд в названии своей книги: «Я — фотоаппарат» (Isherwood С. I am a Camera). Однако, придумывая это название, он забыл, что даже фотокамера должна иметь a priori встроенную конституцию; что бывают примитивные фотоаппараты и удивительно усовершенствованные фотокамеры; что в сумерках, когда плохой фотоаппарат ничего не зафиксирует, хороший может запечатлеть совершенную картину, которая даст нам все, что нам нужно. Хорошая фотокамера лучше приспособлена к окружающей среде и к нашим нуждам, то есть к нашим проблемам — в ней воплотились определенные ценности, которые мы сформировали, работая над усовершенствованием'фотоаппаратов. Вместе с тем очень многого она не умеет. Например, она не умеет усовершенствовать саму себя и не может также изобрести ни новой проблемы, ни нового пробного решения.

Все организмы суть искатели проблем и решатели проблем. Всякое же решение проблем подразумевает оценки и, тем самым, ценности. Проблемы и ценности входят в мир только вместе с жизнью. И я не думаю, что компьютеры когда-нибудь изобретут важные новые проблемы или новые ценности.

Из новых ценностей, изобретенных нами, две кажутся мне самыми важными для развития знания: самокритичность (self-critical attitude) и истинность. Мы всегда должны учиться соответствовать требованиям первой и добиваться от своих теорий соответствия требованиям второй.

Первая из этих ценностей — самокритичность — входит в мир с объективными продуктами жизни, такими как паутина, птичьи гнезда и бобровые плотины — продуктами, которые можно починить или усовершенствовать. Возникновение самокритичности означает начало чего-то еще более важного — критического подхода (criticalapproach), который является критическим во имя объективной истины. (Я надеюсь, что именно критический подход вдохновил основателей Лондонской школы экономики выбрать своим гербом бобра, поправляющего плотину.)

Обе эти ценности — критический подход и объективная истина — входят в наш мир только вместе с человеческим языком, первым и самым важным продуктом человеческого разума. Язык дает возможность рассматривать наши теории критически — смотреть на них так, как будто это внешние объекты, как будто они принадлежат миру вне нас, который мы делим с другими. Теории становятся объектами критики подобно бобровым плотинам. И мы можем пытаться подправить их в свете важнейшей из наших ценностей: соответствия фактам — истинности.

Я часто говорил, что от амебы до Эйнштейна только один шаг. Оба работают методом проб и ошибок. Амеба должна ненавидеть ошибки, потому что она умрет, если ошибется. Но Эйнштейн знает, что мы можем учиться только на наших ошибках, и не жалеет сил, устраивая все новые проверки, чтобы обнаружить новые ошибки и устранить их из наших теорий. Шаг, который не может сделать амеба, но может сделать Эйнштейн — это достичь критичности, самокритичности, критического подхода. Это величайшая из добродетелей, которую изобретение языка делает достижимой для нас. Я верю, что она сделает мир (peace) во всем мире возможным.

Позвольте мне закончить цитатой из Альбрехта Дюрера, художника и ученого:

«И пусть то немногое, что мне удалось узнать, выйдет на свет дня, чтобы кто-нибудь лучший, чем я, смог угадать истину и в своем труде доказать и опровергнуть мою ошибку. И я порадуюсь, что все же послужил тому, чтобы эта истина стала явной».

Пирс, Поппер и проблема открытия закономерностей